Отвергнутые сансарой

 

Небеса расплываются от полуденного жара. Облака давно бежали от золотых клинков-лучей, и сияющий лик солнца не упускает ничего из происходящего на земле.

Любопытный взгляд касается лагеря близ опушки леса, бликами рассыпается по сверкающим доспехам воинов-кшатриев, на миг замирает на золотом завитке волос, выбивающемся из-под шлема. Затем прыгает, останавливается на смуглом широкоплечем мужчине, внимательно изучает его.

Прямые темные волосы едва прикрывают уши, обрамляя худощавое лицо с широко расставленными глазами. В фигуре чувствуется сила и стремительность зверя... Нет, ветра. Человек пронзительно смотрит с высоты боевой колесницы – на связанного старика, которого подтолкнули поближе, на своих воинов. Самый высокий из них начинает говорить, и солнце прислушивается, накаляя землю. Пленник болезненно морщится на ярком, горячем свету.

– Ты велел захватить одного живым, махараджа, – пышные титулы пропущены, но это позволительно, ведь идет война.

Точнее, шла.

– Одного, – кивает смуглый мужчина на колеснице. Ноздри прямого носа раздуваются, как у идущего по следу пса.

– Ушедшие защищались у дома своего старейшины, – кшатрий указывает на пленника. – И пали.

– Позаботься о погребальных кострах для убитых. Всех.

Не дожидаясь ответа, махараджа снова глубоко втягивает воздух и смотрит вниз. Человек со связанными руками явно мучается от жары, но странно – ни капли пота не стекает по суховатой старческой коже.

– Ты действительно последний, – голос правителя спокоен. – Больше не осталось никого, я знаю.

Длинные пальцы старейшины шевелятся, чуть растопыриваясь, словно когти пантеры. Но зверь бессилен достать охотника. Старик поднимает голову.

– Торжествуешь, Вритра? – хрипло спрашивает он. – Ты очистил мир ценой нашего небытия!

Глядя в глаза Ушедшему, уже не спутаешь его с человеком с живой плотью и теплой кровью. Черная глубина расширившихся зрачков манит к себе, как ущелье без дна. Смотришь сверху, и пропасть кружит голову, заставляя мир взвихриться и повиснуть неровной дымкой иллюзии. Хочется медленно раскинуть руки, как птица – крылья. Шагнуть вперед и взлететь, ибо падение – тоже полет. Бесконечно долгий полет туда, где обещанием неведомого таинственно пляшут серебряные искры...

Туда, где душа разобьется о незримые камни.

Махараджа с усилием отводит взгляд и сухо подтверждает:

– Я торжествую. Радуйся и ты – тебе предстоит длить существование до столицы. Перед моей свадьбой подданные должны увидеть, как мир избавится от Ушедших.

 

– Вселенная зовется Трехмирьем, потому что боги разделили ее на три части. Расскажи, какие?

Мальчишка лет десяти в богатых одеяниях заерзал на траве и тоскливо посмотрел на учителя. Мощный, как буйвол, мужчина был совершенно невозмутим. Казалось, он может ждать ответа часами – и, как Вритра отлично знал, действительно мог!

Пускать стрелу за стрелой в мишень или учиться владеть копьем куда интереснее, но если гуру сказал, что воинские занятия продолжатся только завтра – так и будет. Он вздохнул и вспомнил заученные почти наизусть фразы.

– Первый мир – обитель богов и их слуг. Души тех, кто жил по закону, попадают туда и вознаграждаются в райских мирах по заслугам, а затем их ждет следующая жизнь. Такова суть колеса перерождений – Сансары. Кто праведный, получит хорошее новое рождение.

Слово «праведный» было трудным для понимания. Наставник сказал: это тот, кто выполняет свой долг, живя по Закону-Дхарме. Значит, кто праведный кшатрий? Тот, кто убил много-много врагов, соблюдая правила войны, прославил свое имя и оставил потомство. Он, конечно, убьет кучу недругов и будет великим праведником!

На висках наставника Пришаты своенравно пробивались седые пряди. Солнце сверкнуло на них, делая ослепительно-белыми, а затем игривые золотые зайчики разбежались по траве сада.

– Второй мир, – продолжал ученик, – тот, в котором живут люди. А третий глубоко под землей. Там бездна ада, где мучаются души существ, что жили не так, как должно. Искупив свои грехи, они тоже отправляются на новое рождение.

– Расскажи о Втором мире, – спокойный, всегда серьезный взгляд. Никто не видел, чтоб гуру улыбался, хотя воины отца говорили, что он смеется в бою, презирая опасность.

Мальчик вздохнул.

– Второй – мир смертных. Здесь обитают люди, звери, птицы и духи. Он большой. С севера и востока безбрежное море, на юге возвышаются огромные горы. С запада же великая пустыня Анкуш, которую еще никому не удалось пройти. Во Втором мире множество народов и царств, которыми правят раджи, хотя когда-то была одна великая страна... Гуру, а разве так бывает? И они не воевали? А как же мы, кшатрии?

Пришата прикрыл глаза и долго молчал.

– Есть еще звери и чудовища. И самые опасные среди них... Скажи, кого отвергает Сансара?

Невольно Вритра вздрогнул.

– Ушедших, гуру. Тех, кто был людьми, а теперь пьют разум и душу. Ночь – их время. Незримые когти – их оружие. Когда они берут за руку, никто не в силах противиться взгляду в глаза. Они не умирают, если не убить, но прокляты и не возрождаются вновь. И все они страшатся гибели – что ужаснее полного небытия? Ушедших становится все больше, гуру. Но мы победим, правда?

– Правда, – ответил Пришата, и десятилетний мальчишка ни за что не смог бы уловить скрытое в голосе сомнение.

Когда урок завершился, и шаги наставника стихли, ученик решительно пошел к ажурной беседке.

– Опять подслушивала, Радха?

Сердитый возглас Вритры был обращен к очень похожей на него девочке в сари песочного цвета.

– А что тут такого? – надула губки та. – Подумаешь, секреты!

– У тебя свои занятия, – он уселся рядом с сестрой на теплую скамью.

– Мне надоело, – мотнула головой девчонка, и длинные пряди выпали из растрепанной прически. – У тебя интересней.

Мальчик попытался скопировать взгляд учителя.

– Ты женщина, – как можно солидней произнес он. – Твой долг заботиться о доме и семье.

Гримаска на лице Радхи должна была означать – то когда еще будет! В детстве несколько лет кажутся вечностью.

– Я боюсь, – призналась она. – Когда твой гуру говорил про Ушедших, у него были такие глаза...

– Не бойся! – Вритра вскинул учебный лук. – Я защищу тебя.

– Ты еще не взрослый, – она посмотрела совсем как мама, и тут же прыснула.

Юный воин обиделся.

– Я уже скоро буду совсем большой и тебя защищу! И вообще всех! Я смогу, потому что буду самым-самым могучим кшатрием. Не бойся! Хочешь, поклянусь?

– Мама говорит, что зря клясться нельзя. Я и так тебе верю, – девочка взяла брата за руку.

Они виделись последний раз. Ночью Радха исчезла.

 

Наставник Пришата сидит на скамье в дворцовой беседке. Витает в воздухе хорошо знакомый аромат: тяжелый, сладковатый, пьянящий запах войны, который чувствует не только поседевший в сражениях боец. Еще не пролитая кровь будоражит жителей столицы империи, бьет в голову приезжим раджам, заставляет воинов бросать косые взгляды и крепче сжимать оружие.

Еще не расстался с существованием последний враг, а страна замирает в предчувствии дележа. Жестокого, грозящего унести больше жизней, чем последние битвы, чем Ушедшие за целые десятилетия.

Учитель Вритры помнит, как поразительно быстро, словно по велению богов, собиралось огромное государство. И еще тогда его удивило – как, оказывается, силен был страх. К любому, от раджи до работника-шудры, до неприкасаемого-чандалы могла прийти ночь в облике человека и выдрать клочья души. Горше всего считалось, если тебя уводили с собой. Ведь после этого никогда не получить новой жизни...

Убить Ушедшего трудно. Огнем сжечь можно, голову отрезать; мантры помогают, если жрец-брахман их сказать успеет, встретившись с ночным гостем. Можно оружие освятить по сложному обряду. А кухонным ножом или даже копьем тыкай, не тыкай – толку мало.

Страх жил рядом с людьми, внутри них, в легендах и перешептываниях у костра. И надежда избавиться от него разлилась бурным потоком, который смывал границы, заставлял могущественных раджей преклонять головы перед юнцом, почти мальчишкой, что обнаружил в себе дар безошибочно распознавать и преследовать ужас.

Еще мальчик оказался отличным полководцем.

Пришата думает об этом с гордостью, ведь именно он воспитал Вритру, научил его биться и водить армии: выстроить на поле боя, бросить в атаку или обустроить лагерь. И уроки не прошли даром. Один очистительный поход за другим – государство росло. Правитель скромного княжества превратился в великого царя – махараджу, стоящего над всеми. Самый могущественный кшатрий... Сокрушитель кошмара.

Сокрушил.

Учитель еще тогда молча задавал себе вопрос – что будет потом? И вот ответ.

Правители земель уже не нуждаются в странном даре Вритры. Каждый раджа думает о независимости, да неплохо еще у соседа под шумок кус отхватить. А может, самому стать махараджей?

Зачем идти за грозой врагов, если страха больше нет? Империя объединялась против Ушедших. А теперь упряжь лопнула, и своенравные, горячие кони тянут колесницу в разные стороны. Справится ли его ученик со взбесившимися скакунами?

 

Алая луна, глаз небесного демона, выглянула из-за горизонта. Молочно-белая висела над головой, круглая и яркая. Касаниями лучей она вбирала в себя слабые отблески росы и капель пота на обнаженном торсе подростка. Теплая ночь окутала плечи темным покрывалом, закружилась струями воздуха, в которых запутался запах трав.

Наследник не впервые сбегал, обманывая охрану, и к этому привыкли. В последнее время столица небольшого княжества и ее окрестности были вполне безопасны. Да и не держать же в клетке юного кшатрия, будущего раджу, который жаждет приключений...

Пятнадцатилетний Вритра возвращался с одного из них, весьма приятного. Первая половина ночи, проведенная с очередной подружкой, была бурной, и парень собирался, тихо пробравшись во дворец, выспаться всласть. Он наслаждался прогулкой и насвистывал что-то себе под нос, когда впереди мелькнула тень.

Наследник трона вздрогнул – неужели стражи таки выследили? Может, еще и подсматривали за ним?! Кровь бросилась в лицо. От смущения? От гнева?

Хвала богам! Перед ним совсем ребенок, девочка в сари.

– Кто ты? – прищурившись, шагнул вперед парень.

– Здравствуй! – голос казался знакомым.

– Кто ты? – настороженно повторил Вритра.

– Не узнаешь меня? Я мало изменилась... с виду.

Она подняла голову, и холод сковал тело подростка. Сестра действительно осталась такой, какой была. Годы прошли мимо, не оставив ни малейшего следа на теле, на лице, и лишь во взгляде рассыпали зимнее серебро.

– Радха?.. – язык сделался замерзшим, непослушным обрубком. А разум... Разум не верил.

– Я пришла за тобой. Я скучала... – детский голос звенел, нежный и убаюкивающий, как плеск ручейка. – Пойдем.

У него хватило сил сделать шаг назад. Надо кричать, громко... Или бежать. Зачарованного оружия нет. Но это же Радха!

– Куда?

– Не бойся меня, брат. Я не хочу причинить тебе вред. Я дам тебе долгую жизнь. Вечность...

– Ты Ушедшая! Прочь!

Кричать не получалось. Слова рвались жарким шепотом, ночь следила насмешливым красным глазом и равнодушным белым. Тишину оттенял стрекот цикад. Сестра шагнула ближе.

– Не бойся. Я соскучилась, – звон детского голоса возвращал на пять лет назад, в залитую солнцем беседку. – А еще Старейший говорит, что звезды отметили час нашего рождения. Великая мудрость и сила ждут нас.

Он все больше цепенел вместо того, чтобы прийти в себя. Смотрел в глаза Радхи, где ветер нес по расширенным зрачкам серебристый пепел, и не мог зажмуриться.

– Я не пойду с тобой, Радха! Уходи!

– Я не хотела... так. Прости, брат.

Детская ладонь легко коснулась руки, заставляя замереть.

Вритра видел то, что оставляют после себя Ушедшие. Изорванные души, потерянные куски воспоминаний. Воины, разучившиеся владеть оружием, мужья, не помнящие жен, отцы, забывшие детей. Пустые оболочки, из которых страшные глаза выпили память, знания и жизненную силу.

Он был беспомощен.

Никогда не пустеющий кувшин Времени терял каплю за каплей, а наследник династии Лотоса все еще был собой. Неподвижным, неспособным отвести взгляд – но собой. Тонкие пальцы Радхи не двигались, и все же что-то вспороло кожу на его запястье. Незримые когти Ушедших!

Лицо сестры – темное пятно, жили только глубокие, как звездная ночь, глаза. Он едва различал, как губы шевелились, выстраивая цепочку слов. Ночные чары. Теплая кровь текла по руке. Еще миг – и он тоже перешагнет черту. Уйдет.

В ноздри ударил холодно-горьковатый запах. Забрезжил во тьме тревожный, манящий звон колокольчиков.

Дикий, недетский, нечеловеческий крик. Радха выпустила его ладонь, отшатнулась. Из ее груди слева торчало стальное жало, но крови на нем не было. Та, что была его сестрой, повернулась и побежала быстро и легко, как будто не росли из спины перья стрелы, к которой вскоре прибавилась вторая. Но девочка все равно скрылась в сумерках. Последним, что слышал Вритра, был голос Пришаты.

У вернувшегося с грани смерти мальчишки вскоре открылся дар. Он чуял Ушедших, словно хороший охотничий пес.

 

Слабый отсвет огня. Колышутся тонкие силуэты: старейшина, прикованный к стене, и Вритра, стоящий напротив. Горит в светильниках пальмовое масло, пляшут отблески – гнев и смятение скупыми штрихами тронули лицо махараджи, или это тени ведут свою таинственную игру?

– Мою державу раздирают хищники. Теперь торжествуешь ты, старик?

– Разве это вернет мне мой народ? – сухие, растрескавшиеся губы с трудом выплевывают слова. –Что толку смеяться, когда глаза ест дым погребальных костров…

Император сжимает зубы, пристально смотрит на пленника.

– Мог ли я отказать матерям, которые просили защитить их сыновей от ночного кошмара? Мог ли спокойно отдать живых людей ночи ради государственных соображений? У меня даже нет ненависти к вам. Разве лекарь ненавидит лихорадку? Но я не забыл сестру. Что бы ты сделал на моем месте, Ушедший?

Вопросы нагоняют друг друга в полете, как стрелы, выпущенные искусным лучником.

– Разве ты услышишь мои ответы, махараджа? Для тебя есть только одна правда – собственная. Но где ты видел рупию, у которой только одна сторона? – горло сводит судорогой, эхо разносит по подземелью надрывный кашель. – Ты ведь так и не понял, благородный кшатрий? Ты, несущий благо, оказался для своей страны куда большим злом, чем мы, крадущие души. Ты помнишь Радху – но вернула ли ее твоя победа?

Внезапно глаза Вритры сужаются:

– Ты знал ее?

– Брат мой… Мой бедный братик, как ему одиноко без меня, – ползет по темнице тихий шепот, но императору чудится в нем звон колокольчиков и знакомый чистый голос. Голос, который осыпается шорохом палых листьев: – Твоя сестра умерла на моих руках. Она отдала мне душу, но не я убил ее – ты, доблестный махараджа. Так ли важно, копье какого из твоих воинов пронзило ее грудь?

Косой, быстрый, как из засады, взгляд в лицо. Душу пронзают страх и недоверие, вырываются из узды воли. Этот старик – и хрупкая девочка... Его сестра! Нет! Радха умерла, когда им было по десять лет. Ее нет давно! Для него это всегда было так. И даже страшную ночь встречи он старательно зачеркнул, оставив лишь полученный после нее подарок. Или проклятие?

«Бедный братик» – шепот таится в ушах, не хочет смолкать, а Вритра не хочет верить. Проходит вечность, за которую махараджа успевает сделать два вдоха. А потом он поворачивается и покидает подземелье, оставляя старейшину ждать утренней казни.

Тишина. Даже дыхание не нарушает ее – ведь Ушедшие не дышат. Так тихо, что, кажется, слышно, как время по капельке с равнодушным звоном разбивается о камень, все громче стучит по плитам.

Нет. Это не богиня Кала отсчитывает мгновения. Это шаги. Дверь открывается, и Вритра идет к старику. Смертельно бледный, с заговоренным клинком в руках.

– Не доверяешь своим палачам, великий? Хочешь убить последнего из Ушедших собственными руками? – в дребезжащем голосе нет страха, лишь легкое дыхание насмешки. – Но не зазорно ли кштарию осквернить меч кровью безоружного?

Император останавливается перед ним, разглядывая стену. Он дышит глубоко и голос спокоен, несмотря на то, что лицо кажется маской.

– Ушедший – не человек. Вы вне Сансары и вне Закона Войны, – воздух густеет молчанием, Вритра наконец поворачивает голову. Медленно, словно она тяжела, как камень. Острой кромкой воли отсекая сомнения, смотрит в лицо Ушедшему – упрямо и уверенно. – Я не хочу, чтоб она ушла с тобой. Отдай мне Радху!

– Возьми, – хриплый смех старейшины подобен карканью ворона. – Это ведь очень просто. Я отдам тебе ее душу. И свою – я сегодня щедр, мой повелитель! Все серебро своих глаз отдам и всю силу, сколько осталось! Не боишься?

– Мне нужна только Радха, – черные глаза пылают зарницами молний. Вритра делает шаг ближе, вплотную. Клинок упирается в грудь старейшины. – Или ты будешь умирать много дней на солнце!

Старик молчит. Утекают минуты в щель между камнями, ловит редкие отзвуки робкое эхо. Наконец морщинистые веки, почти лишенные ресниц, тяжело опускаются – согласен.

– Я преподнесу тебе этот дар, – он говорит глухо и отстраненно, будто речь идет о горсти речных ракушек. – Сделай и ты мне подарок, пусть мой конец будет быстрым.

Махараджа коротко кивает.

Всего-навсего вновь сыграть со смертью. Опередить ее на мгновение и подмигнуть – подождешь еще. Он делал это много раз. Он выиграет.

– Освободи руки, – пленник указывает на вбитую в стену цепь. – Так нужно. Иначе не выйдет.

Уголки губ Вритры приподнимаются. Говорят – змеиная улыбка, но так холодно и страшно на самом деле улыбаются только люди. Он не верит Ушедшему, и все же цепь со звоном соскальзывает на пол.

Старческая рука, сухая и неожиданно жесткая, касается ладони императора. Неровные, обломанные ногти охватывает свечение – холодный ореол, что удлиняется на глазах, вытягивается в бесплотные кинжалы, растущие прямо из пальцев.

– Так нужно, – с нажимом повторяет Ушедший.

Взмах кистью – и кожу императора обжигает льдом. Три царапины на запястье, три кровоточащие метки. И тут же на них ложатся пальцы второй руки.

– Серебром заклинаю, – шепчет старейшина, и взгляд его впивается в лицо Вритры, – срываю печати, сжигаю запреты.

Бьются искры в безумных глазах, рвутся, будто из клетки, выплясывают бешеный танец – Радха! И Вритру кружит метель, превращает в ледяную фигурку, обреченную вечно танцевать в морозной ночи. Он хочет пошевелить рукой, разрубить клинком вьюгу, но не может. Махараджа опутан серебром, и душа бессильно воет в ловушке.

– Серебро горстями, – свиваются слова в неразрывные путы, – в душу, в сердце, в очи.

Пульсируют болью раны, колючими кристаллами застывает в венах кровь.

– Дарую, – голос затухает оплавленной свечой, – ночь, силу, жажду. Серебро в нити судьбы...

Взгляд отпускает. Искры застывают в выцветших глазах.

– Вплетено, – выдыхает Ушедший, и пальцы его на запястье Вритры покрываются инеем.

По жилам вместо крови струится стекающий с горного ледника ручей. И кшатрий знает, что из бездонных глубин всплывают в его зрачках льдистые искорки, а ногти робко окутывает призрачный ореол.

– Благодарю тебя, – а от этой усмешки змея в страхе заскользила бы прочь.

Один взмах – и голова старейшины катится по полу. Тот, кто был махараджей, замирает и стоит так долго, словно превратился в статую. Лишь бешеный поток мыслей взламывает виски. Потом Вритра криво улыбается и идет к двери. Его ждет ночь.

 

* * *

Задумчиво шепчет ветер в зарослях акации, вторят ему густые высокие травы, шелестят, сплетничают – человек?! Что нужно человеку здесь, где в воздухе дрожит холодная горечь? Уж не за смертью ли явился?

Человек не слушает сплетен. По всему видать, благородный кштарий: одежды добротные, осанка горделивая, царственным взглядом свысока одарит – языки вмиг отсохнут. Да только травам шептаться не запретишь, не запрешь ветер в клетке, чтобы слухов по миру не носил.

Розовеющими перстами солнце касается щеки – мягкой, будто девичьей – приободрить хочет. Иди, воин, иди, ищи своего императора! Ведь ты же воин, верно? Не брахман, восхваляющий богов, не земледелец-вайшья, проливающий пот во имя плодородия, и, уж конечно, не трепетная дева в воздушном сари.

Верно, упрямо встряхивает головой человек, и солнечный луч, запутавшись, дрожит в золотом завитке волос, что выбился из-под шлема. Верно, соглашается кшатрий, и долго смотрит на небо, окрашенное в кармин, будто взглядом хочет испить бокал закатного вина. До дна, до самой последней капли.

Ночь не приносит ни сна, ни покоя, разве что тело, натруженное за день, получает желанную передышку. Мечутся всполохи костра, черной кошкой крадется тьма за освещенным кругом. Шипит рассерженно, гнет спину, тянется когтистой лапой, чтобы тут же ее отдернуть и метнуться прочь – подальше от обжигающего дыхания пламени. Летит в огонь очередная охапка хвороста, плывет по ветру запах сандаловой смолы и терпкого дыма, настороженно смотрят луны с темного бархата небосвода. Веки тяжелеют, но разум остается ясным – не до сна путнику, тревога угнездилась под сердцем.

А с рассветом мягкие туфли-моджари намокают от холодной росы. Ластится к ногам дорога, покорно сгибаются стебли трав, даже ветер, вчерашний насмешник, подталкивает в спину – решимость твоя достойна уважения, воин. Тот, кого ты ищешь, ближе, чем можно вообразить.

Окрик.

Вздрагивает мир вокруг, трещинами идет хрустальная его безмятежность и осыпается ворохом мертвых звуков. Шорохом догорающей бумаги кажется шепот ветра, тростниковой свистулькой звучит пение соловья, захлебывается стеклянным плачем ручей неподалеку. Только голос – прежний, знакомый до дрожи голос – живет, только он остается настоящим. Броситься бы на зов – мой император! Вритра! Нет. Нельзя. Светловолосый путник оборачивается плавно, идет навстречу – мягко, нарочито медленно, с достоинством. Останавливается в шаге от повелителя.

– Махараджа, – почтительный наклон головы. Дань приличиям, не более.

Взгляд из-под опущенных ресниц дерзок и внимателен, скользит, изучает, жаждет коснуться каждой черты. И застывает, увязнув в искрящихся серебром глазах императора.

 

– Сандхани, дитя, – отец прямо-таки лучился довольством, – ты знаешь, сегодня очень важный день…

Девушка мрачно кивнула – куда уж важнее. В этом алом сари из тончайшего шелка, с нелепым цветком в волосах, в неудобных сандалиях-падуках на высокой подошве она чувствовала себя донельзя нескладной. Кроме того, лилия, вплетенная в золотые локоны, так одуряюще пахла, что кружилась голова. Люди в ярких одеждах казались размытыми пятнами, островками цвета, мелькающими в сером океане, и только знакомый говор отца, что продолжал свои наставления, позволял не утонуть в этом водовороте.

– Не хмурься, дочь моя, – в голосе появились недовольные нотки, – иначе жених сочтет тебя сварливой. А люди недаром говорят: никогда не выпадет второй возможности создать первое впечатление!

Сандхани покорно кивнула, не найдя в себе сил продолжить давешний спор. Все, что могло повлиять на решение отца, она высказала накануне; в ход пошли и увещевания, и мольбы, и даже слезы. Тщетно. Отец был неумолим: великая честь породниться с самим императором, этот брак нужен их семье, больше того – необходим их маленькой провинции. Отец уже предвкушал процветание, которое принесет его подданным новое положение, и желания дочери в расчет не принимались. О чем думал сам махараджа, выбирая в жены девицу, которую ни разу до того не видел, оставалось загадкой. Избранница подозревала, что просто ткнул царственной дланью в карту – наугад, и лишь затем вопросил, есть ли у здешнего раджи дочь подходящего возраста. Десятки других не менее высокородных дев назвали бы это милостью судьбы, Сандхани сочла злой насмешкой.

Сегодня император объявит ее своей невестой, а спустя месяц они обменяются гирляндами из цветов, обойдут четырежды вокруг зажженного в храме огня и станут мужем и женой – пред людьми и богами. И ничего не останется больше в жизни, кроме его интересов, его желаний, его воли.

– Идем, пора, – Отец протянул руку, ожидая, когда дочь вложит в ладонь свои пальцы. – Да улыбнись, улыбнись же наконец!

Улыбка вышла горькой, как полынный настой.

За дверьми раздался шум шагов, и по залу пробежал шорох легких движений. Принявшие позу поудобнее – выпрямлялись, чтоб встретить гостя, как подобает. На лету замирали слова тихого разговора с соседом. Поднимались сомкнувшиеся было веки престарелого седенького брахмана. На неуловимое мгновение застыла рука раджи. Когда еще одна капля упадет из дырявого кувшина Калы-Времени, все уже будет в порядке, словно люди часами стояли неподвижно в картинных позах.

Но дверь открылась стремительно, словно распахнутая порывом ветра, и быстрый взгляд гостя поймал окончание этого неловкого мига. Уголки рта махараджи чуть приподнялись в улыбке. Впрочем, она могла сойти за знак благожелательности.

Он шел к своей невесте быстрее, чем принято, и глаза смотрели на Сандхани пристально, на самой грани приличия. Впрочем, Вритра, гроза Ушедших и создатель империи, мог позволить себе слегка пренебречь церемониями. Слегка – ибо даже боги не могут уклоняться от соблюдения строгого Закона-Дхармы.

Девушка ответила взглядом, исполненным дерзости, даже в горькой улыбке появился новый оттенок: так в изысканном аромате красного вина вдруг угадывается легкий запах граната, придавая напитку чарующий вкус. Гордость? Упрямство? Вызов?

– Приветствую тебя, благородный раджа Аруна, – уголки губ Вритры все еще таили улыбку. – Нет, не кланяйся, ибо сегодня я не повелитель твой, а проситель руки твоей прекрасной дочери.

– Мое почтение, доблестный махараджа, – отец так и не решился разогнуться до конца, и Сандхани с тоской смотрела на его затылок. – Красота моей дочери ничто рядом с величием твоим, но я буду счастлив вручить тебе этот скромный цветок.

Девушка вскинула голову – непростительно резко. Скромный цветок, вот как? Вручить?

– Но пусть доблестный махараджа помнит, что у скромного цветка могут оказаться весьма нескромные шипы, – негромко произнесла она.

Вритра посмотрел на нее с удивлением, улыбка мелькнула вновь и исчезла с губ, спряталась, выглядывая из широко расставленных глаз.

– Пристало ли кшатрию бояться шипов? – спросил он, опередив замешкавшегося хозяина. – Его долг – не отступать даже под градом стрел. Потому и я рискну быть оцарапанным, надевая кольцо на твой палец, прекрасная Сандхани.

Махараджа протянул руку, и подошедший слуга торопливо раскрыл маленький ларчик из горного кедра. Серебряный ободок сверкнул в ловких пальцах.

Если бы взглядом можно было обжечь, на челе императора заалел бы сейчас огненный бутон. Протянутая рука, напротив, была холоднее льда. Молчала девушка, лишь сердце трепыхалось пойманной птахой, да в голове билась единственная мысль – нет, не оцарапать махараджу ее коготками, не вывести из себя, не повергнуть в смятение. Что скрыто за этой усмешкой, что таится под маской холодной невозмутимости? Неприязнь к жениху, возникшая поначалу, не исчезла, не стала меньше, но теперь к ней примешивался острый интерес.

Пальцы уверенно коснулись ее ладони.

– Я, великий раджа Вритра из династии Лотоса...

Ритуальные слова звучали спокойно и торжественно, как и положено, а сам император вглядывался в девушку с доброжелательной насмешкой. В глазах светилось любопытство, а вот настоящего тепла... тепла не было. Да появлялось ли оно вообще в этом взгляде?

Казалось, он пришел к какому-то выводу, потому что кивнул, когда серебряное кольцо рыбкой скользнуло на палец.

– Не потеряй, – тихо усмехнулся Вритра.

 

Три дня гостил махараджа в доме отца невесты, три дня по случаю помолвки лилось вино через край, три дня, не умолкая, звучали песни. И все три дня Сандхани наблюдала за своим суженым – пристально, неотрывно.

Стремительная и горделивая стать императора приковывала взор, небрежность, с какой он принимал положенные знаки уважения, вызывала невольное восхищение, цепкий взгляд, выхватывающий на миг из множества лиц ее, единственное, заставлял вздрагивать – острое чувство опасности холодом скользило вдоль позвоночника. Девушка готова была поклясться: махараджа знал, чувствовал, с каким вниманием серые глаза избранницы ловят каждый его жест, но не делал ничего, чтобы прервать эту игру. Ни разу за то время, что ночевал он под крышей раджи Аруны, великий не снизошел до разговора с невестой, ни разу не одарил ее цветком или улыбкой, ни разу не задержал взгляд дольше, чем на любом из своих подданных. Ни разу не отчитал за дерзко вскинутый подбородок. Сандхани не могла разгадать этого человека и злилась на себя за мысли, что кружили теперь только вокруг махараджи. Серебряное кольцо жгло палец. Что-то неведомое жгло душу – изнутри.

Когда на заре четвертого дня он собрался и отбыл, объявив о последнем походе против Ушедших, провозгласив избавление от этой скверны свадебным подарком для прекрасной Сандхани, она сказалась больной и заперлась в комнате. Родители улыбнулись понимающе – по всему видать, приглянулся жених строптивой дочери, свадьбу сыграют и заживут как голубь с голубицей. И стране благо, и доченьке счастье, о чем еще мечтать? А голубица той же ночью выпорхнула в окно, прихватив лишь пару драгоценных безделушек, подаренных матерью, да отцовский заговоренный клинок-талвар, с которым с детства обращалась не хуже мальчишки. В общей суматохе лишь к вечеру обнаружилось, что из конюшни был сведен лучший жеребец раджи Аруны.

Молодому кштарию, что присоединился к отряду на стоянке возле реки, не удивились – много отважных воинов стремились встать под знамя махараджи Вритры, каждый желал покрыть славой свое имя и стать достойным лучшего перерождения. А что у юнца кудри золотые из-под шлема торчат – то мелочи, лишь бы в битве помехой не оказались.

Правда, настоящих сражений почти не было. Ушедшие брали скрытностью и внезапностью. Их было много меньше, чем людей, и выводить в поле ряды колесниц, пехоты и конницы, не говоря уж о боевых слонах, они не собирались.

Внезапные атаки во тьме уносили немало жизней. Несмотря на то, что стражу удвоили против обычного, иногда ее ухитрялись вырезать без звука. А днем недавние охотники снова становились добычей, которую выслеживали. Иногда по одному, иногда брали штурмом лесные деревни, где Ушедшие дрались отчаянно, забирая за свою не-жизнь щедрую плату.

Нередко армия обкладывала кольцом поселения людей. Махараджа в окружении воинов, непреклонный и внушающий страх, шел по улицам, то и дело указывая пальцем на дом, на погреб, на безобидного с виду прохожего... И всегда безошибочно.

Иногда взгляд императора скользил по юному кшатрию, но не задерживался. До поры. В один из вечеров сумерки становились плотнее, и только что сменился караул – Вритра неожиданно остановил его на краю лагеря.

Воин, казалось, смутился. Зарделся (благодарение богам – загустевший, как кофейный кисель, вечер скрыл пунцовый цвет не знающих бритвы щек), склонился в поклоне и застыл, не смея поднять глаз.

– Что будет угодно повелителю? – высокий юношеский голос звучал сбивчиво и приглушенно, будто говорящий опасался потревожить хрупкий покой предзакатного полумрака.

– Что угодно повелителю? Много чего, – тихий короткий смешок. – У махараджи, знаешь ли, столько желаний... Как ты оказалась здесь?

Время застыло жуком в янтаре, пауза длилась и длилась – неловкая, мучительная, наполненная тревогой и неуверенностью. Острая на язык Сандхани впервые в жизни не знала, что ответить. Отпираться? Глупо и смешно. Признаться? Смешно и глупо.

– Верхом, – наконец выпалила она, вскинув голову. – Одинокому всаднику нагнать войско не сложнее, чем обойти в скачке черепаху.

– Верхом... – протянул он с таким видом, словно услышал что-то интересное. – Хорошо. А знаешь ли ты, что война – не для женщин!

В его взгляде Сандхани, вопреки словам, померещилось что-то одобрительное.

– Конечно, – коротко усмехнулась девушка. – Как не знать, мне твердят об этом с рождения. Война – не для женщин. Для женщин – дети, домашний очаг, ожидание. И вечная неизвестность: живым или мертвым мы дождемся в этот раз нашего господина и повелителя!

– Ты оспариваешь мудрость богов, что поделили нас на мужчин и женщин?

Жесткая ладонь легла на плечо. Со стороны – а за императором всегда следит множество глаз – ничего необычного. То ли встряхнуть юнца как следует собрался, то ли хвалит за что-то.

– Нет, махараджа, – тяжесть руки показалась неожиданно ободряющей и приятной. – Но я оспариваю речи людей, что толкуют заветы богов. Ибо люди – не боги, и могут ошибаться.

Сандхани понимала, что в своей дерзости зашла уже слишком далеко, что сказала много больше, чем позволительно девице – даже невесте императора. А значит, бессмысленно идти на попятный. Если ее пожелают наказать – оснований достанет. Если соизволят простить – лишнее слово не станет помехой.

– Слышали бы тебя брахманы, – рассмеялся Вритра. – Хотя хорошо, что не слышат. Жрецы не любят таких сомнений.

Он окинул взглядом ладную фигурку в доспехах и замолчал. То ли думал, то ли уже принял решение и просто тянул время. Потом сказал неожиданно серьезно:

Похоже, я приобрел больше, чем рассчитывал. Иди, кшатрий, ночь наступает, а с утра в поход!

– Повинуюсь, мой император.

Она не стала прятать улыбку – лукавую, озорную, как солнечный блик. Склонила голову, затем развернулась и бесшумно растворилась в ночи.

 

– Сандхани.

Не зов, не немой вопрос, не острый укор – просто слово. Он не торопится продолжать, дает собраться с мыслями, осознать.

– Мой император… В этот раз настичь тебя оказалось куда сложнее, – ни кровинки в лице, кривятся побелевшие губы в горькой усмешке. – Коня загнала. Ты запутываешь следы так, что кажешься неуловимым.

Впервые за их встречи в его молчании нет уверенности и спокойствия. Сейчас Вритра, кажется, просто не знает, что сказать, или очень не хочет говорить того, что нужно. Оттягивает решительный миг, как больной, которому должны отрезать гноящуюся руку, чтоб спасти жизнь.

– Что творится в столице? – слова-подделки, слова, что заменяют нужные.

Что ответить? Как рассказать о том, что бурлит, будто котел над жарким пламенем, вот уже который день? Где взять сил, когда горло перехватывает – дышать тяжело, и каждый звук царапает гортань?

– Были мятежи, – падают тяжелым свинцом фразы. – Правители провинций покрупнее заявили права на трон. Остальные требовали независимости. Воздух пах алчностью и кровью.

Горько перешептываются травы. Девичий голос смолкает на миг – слишком тяжело говорить об этом, слишком больно. Но молчать – еще больнее.

– Потом… – она по-детски закусывает губу, – потом вернулись Ушедшие. И сразу, конечно, крики – император обманул нас, император нас предал! Удобные речи, кое-кто мягко выстилал себе ими дорогу к трону. Да только просчитался. Ночь забрала смутьянов, в их мертвых глазах застыл извечный страх нашей земли. Страх перед Ушедшими. Оставшиеся склонились перед династией Лотоса, и пока в столице тихо. Что будет дальше – неведомо.

На устах Вритры рождается слабая усмешка, словно он знает больше. Впрочем, сейчас в ней лишь тень искреннего интереса.

– Хорошо. Зачем ты искала меня? Я действительно предал, видишь?! – подлинные слова все-таки находят дорогу, и серебро в широко распахнутых глазах подергивается мутью боли. – Страну, тебя. Себя.

– Нет, – сбивается голос, звенит отчаянной верой. – Нет, неправда! У тебя не было выбора!

Еще один шаг навстречу, последний – так близко, что, кажется, можно услышать, как бьется его сердце. Не бьется. Только одно сердце надрывается, заходится в истерике. Сандхани не отводит глаз и тонет в вихре серебряных искр, словно в лютой метели – метели, что желаннее любого солнца. Тонкая рука – похолодевшая, словно чужая – касается жесткой щеки. Робко скользит от виска, задевает уголок губ. Бессильно падает.

На бескровном лице остается, как след узкой ладони, выражение тоски об утраченном. Нет, не так – о том, что могло быть, но не было и не будет.

– Радха, – он опускает веки, блуждая в зыбком сумраке прошлого. И тут же резко: – Хватит.

Внезапно взлетает рука с вытянувшимися пальцами. Больше угадывается, чем видится, мерцание когтей, готовых разорвать горло.

– Радха?! – чужое имя ранит больнее, чем могли бы его призрачные кинжалы, полосни они хоть по обнаженному сердцу.

Злые слезы летят с ресниц, отцовский клинок холодной тяжестью ложится в ладонь. Голубоватое мерцание рвет воздух у самого лица – она все же успевает уклониться.

Теперь глаза махараджи смотрят холодно, беспощадно, искорки смерзлись в снежную шапку. Вритра хищно выставляет руки перед собой и делает шаг вперед.

Страшно, боги, как страшно… Сколько было битв с Ушедшими в том походе, который вспоминается сейчас как что-то далекое, почти нереальное, и никогда, никогда она не знала страха. Теперь же... Замереть бы на миг, задуматься – чего боишься, глупая? Смерти? Боли? Льда в его глазах? Нет времени на раздумья.

Ужом вывернуться из рук, что уже готовы схватить. Отшатнуться назад, крутануть клинок перед собой – не подходи!

Но он не слышит, не внемлет угрозе, которую шепчет, поет, кричит изогнутое лезвие. И прыгает – прямо на нее, стремительно. На нее?! На заговоренный меч, жаждущий холодной крови Ушедшего. Сандхани понимает это так отчетливо, словно уже видит, как отточенная сталь пронзает грудную клетку, как блестит острие, торчащее из спины, как сводит последней усмешкой узкие губы. Страх накатывает новой обжигающей волной – но теперь она точно знает, какое у него лицо. У ее страха мертвое лицо Вритры, его скулы, брови, темные пряди, спадающие на лоб. Его глаза, навеки утратившие серебро.

Опустить бы клинок, позволить когтистым пальцам рвануть горло – лучше так, чем…

Не успеть. Разве можно опередить ветер?

Удар, как порыв урагана, сбивает с ног, катится шлем по примятой траве, рассыпаются пшеничные кудри. Лицо Вритры – такое близкое – отсвечивает инеем. В глазах еще горит огонек нечеловеческой жизни, которую медленно пьет заговоренная сталь.

Сандхани самой ни за что не вогнать бы клинок талвара так – до самой гарды.

– Хорошо, – шевелятся губы. Он собирает силы и откатывается в сторону. – Радха... Сестра. Старейший обещал... ее память. И сдержал слово. Я тоже... сдержал, – у человека кровь пенилась бы на губах, окрашивая багрянцем сбивчивые слова. Неживущие уходят спокойнее. – А теперь ты могла... за мной... Так нельзя.

Слова пахнут обреченностью, слова отдают хинной горечью, горше – только чувство вины, что переполняет нутро. Невыносимо больно смотреть на рукоять, торчащую из груди, еще больнее – на свои руки, но взгляд мечется между ними, будто пойманный в ловушку. Клинок – ладонь. Клинок – ладонь. Клинок…

– Нельзя… – мертвенным эхом вторит Сандхани. – А так?! Можно?! – безжизненный шепот срывается в крик. – Так – можно?! Ты себя убил?! Или меня?!

Она уже не сдерживает слез – не удержишь реку в половодье. И сразу же приходит раскаяние – за высказанные упреки, за резкость слов, за боль, прорвавшуюся горлом.

– Прости, – склониться над ним, вплести пальцы в волосы, и повторять неистово, перемешивая мольбу со слезами, – Прости, прости, прости...

Внезапно улыбка озаряет лицо Вритры. Та самая полная сил, насмешливая улыбка уверенного в себе императора. Даже речь делается ровнее, подчиняется повелителю. Длинные пальцы, уже без когтей, касаются руки Сандхани.

– Не надо. Подумай о том, кого могла... увести за собой ты. Ты не знаешь... а это страшно. Я всегда любил хмелеть от сомы и боя... – серебро глаз вдруг взвивается в бешеном вихре. – А это... постоянный лед внутри. Жажда чужой силы... Памяти. Жгучая. А так... Я обхитрил старейшину... обуздал войну... Я выиграл!

Глаза закрываются, но рука не утратила силы.

– Ты прости... Сандхани!

Пальцы соскальзывают. Глаза открываются вновь. В них нет серебра. И жизни нет. И не-жизни.

В них лишь пустота, и такая же пустота – у нее внутри. Как будто сердце вырвали с мясом, как будто душа стекает по щекам солеными ручейками. Ни сердца, ни души – только лед. Не тот, о котором говорил Вритра, другой – вот только лучше ли? Вздрагивают губы, вновь и вновь повторяя имя, которое так редко она дозволяла себе произнести вслух. Вритра. Мой Вритра. Мой.

Кала-Время – она ведь тоже женщина – жалеет Сандхани, прикрывает тонким пальчиком дырявый кувшин, и капли не падают наземь, не уносят в прошлое мгновения, что так хочется удержать на грани небытия. За гранью. Замирает Колесо Сансары, не в силах отвергнуть Ушедшего, что добровольно отрекся от не-жизни, и не в силах принять его.

Безумно долго или ослепительно мало – какая разница в безвременье?

Наконец капли находят выход. Необратимое время начинает свой бег. Вывернувшись, набирает обороты великое Колесо.

Знакомый ироничный голос мягко касается не слуха – разума.

– Похоже, от тебя не уйти, как ни путай следы.

 


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 2. Оценка: 4,00 из 5)
Загрузка...