Закат стекал к горизонту, как застывающая лава, теряя жар и краски. Море жадно глотало последние капли тепла, стремясь согреть свои вечно холодные глубины.

Море было как я.

Я поднялась и побежала к нему, сандалии звонко цокали по широким каменным ступеням. Шаг за шагом, все быстрее и быстрее. Блики на поверхности удивленно мигнули тысячами глаз, а я на ходу влетела в теплую воду, которая тут же прильнула к телу в объятиях – на удивление нежная. Заплескала о чем-то важном на своем языке.

Теперь мы не были похожи.

Я вспоминала многие сотни строк о ласковых волнах, срифмованных поэтами – гениальными и не очень. Пыталась почувствовать то, о чем они писали – восторг, радость, внутреннюю легкость. В воде действительно кажешься себе легче, но это лишь ощущения. Они далеки от чувств, как чернила – от замысла автора.

Все как обычно.

Поплескавшись некоторое время, я вышла и села на берегу, у линии прибоя. Мокрое платье облепило кожу, но и это было лишь ощущением, а они без чувств с трудом делятся на приятные и неприятные. В самом деле – разве камень, о который я облокотилась спиной, не одинаково безразличен к ласкам летнего моря и обжигающим брызгам зимнего? Не сносит легкие прикосновения и пощечины бури равнодушно?

Я была – как камень.

Нет, не совсем.

В залив, над которым уже распростерся сумрак, вошли двое, держась за руки. Тень от огромного валуна сгустилась вокруг меня плащом-невидимкой. Впрочем, даже сиди я у их ног – обратили бы внимание? Им было не до того, они не замечали ни волн, ни берега, ни облаков. Нет, их глаза видели все – но ведь между «видеть» и «замечать» тоже огромная разница.

Кажется, они живут по соседству. Как же их зовут? Неважно.

Когда девушка потянулась всем телом к губам спутника, как колосок тянется к небу, я ясно увидела ее лицо – на нем было написано...

 

...искреннее чувство – то, чему можно позавидовать.

Зависть тоже не получалось вызвать. Нужно ли мне это? Мне вообще мало что нужно. Интересно, могла бы я обходиться без сна и пищи? Наверное, нет.

Я плутала по улицам, где мгла становилась много плотнее, чем в других местах. Не находя места растечься, мрак сгущался, как толпа, стиснутая в узком проходе. Ночь принимала в себя темные помыслы людей, и задыхалась от черноты, но мне не было страшно. К сожалению.

Страх – одно из сильнейших чувств, быть может, хоть его я смогу-таки обнаружить в своей внутренней пустоте: там, где должна быть душа?

Луны нет, окна темны, и только сияющие точки в небе напоминали, что где-то в мире еще остался свет. Двум фигурам, оказавшимся вдруг рядом, совсем не шло сияние звезд. Чистые лучи не хотели касаться потрепанной одежды, а лица и вовсе оставались темными пятнами. Лишь на лезвии ножа задерживались любопытные блики.

– Эй, как тебя сюда занесло, красотка?

Их удивление понятно. Одинокая девушка в легком платье, на руках и на шее дорогие побрякушки... Редкая гостья в грязных переулках. И большая удача.

Я могла понять мысли, которые бродят в их головах. Двойная выгода: и драгоценности отобрать, и девчонкой попользоваться. Потом чик по горлу, и в море... А может быть, и отпустить, если будет покладиста и шибко хороша.

Снова поискала в себе страх, но опять не нашла, хоть и не хотела прерывать свое существование, и знала, что сейчас это возможно... если они будут очень проворны. Стояла и смотрела на них.

– Ты чего, немая? – грубо спросил тот же голос, и чужие пальцы обхватили запястье. – Пошли-ка, а то нам скучно!

Второй хихикнул, а я вырвала руку и осталась на месте.

– Ах ты... – бандит замахнулся – похоже, собираясь ударить рукоятью.

Преображение почти мгновенно. Дрожь и легкий морозец, словно кожи коснулась очень холодная вода. Удар тяжелой каменной ладони, треск сломанной кости, крик боли. Второй, похоже, не понял, в чем дело: бросился на меня. Еще один взмах, и мраморный кулак, пробив поставленный блок, врезался в кадык. Хрип прозвучал поскуливанием издыхающей собаки, и любитель легкой добычи опустился на землю. Первый тем временем перехватил нож в здоровую руку и бросился вперед. Я едва успела увернуться – тело было все еще обычным, человеческим. Пока. Но уже в следующий миг, когда мы столкнулись, вес статуи впечатал его в стену, которая вздрогнула от удара. И на улице воцарилась тишина.

Похоже, никто не спешил выходить на шум и проверять, что случилось. Любопытные в таких местах долго не живут.

Мертвы ли бандиты – мне было не интересно. И ни страха, ни хотя бы угрызений совести, на которые я тоже рассчитывала.

Возвращалась в себя дольше, чем хотела. Звезды успели слегка сдвинуться, когда тепло опять разлилось по телу. Вскоре я, вновь во плоти и крови, вышла к заливу. Район вилл побогаче, куда лежал обратный путь, светил вдалеке блестками – клок неба, зацепившийся за склон холма, да так и оставшийся там.

Я поплыла. Может быть, если повернуть в море и бороться с волнами, пока мышцы не откажутся работать – мне станет страшно?

Вряд ли.

Внутри нет почти ничего. Почти – лишь крохотный, недостижимый огонек маяка для тонущего судна, капля воды в пустыне, крошка хлеба на столе. Когда их нет – отчаяние, жажда и голод не так остры.

Нет, не то. Даже без этих крох о жажде или голоде нельзя забыть. Ничтожный же обрывок души только позволял чувствовать в себе ничто, открывал пропасть, но не мог помочь ее наполнить. Его не хватало ни на страх, ни на совесть, ни на...

 

...любовь – наверное, первое чувство, которое я пыталась испытать... Но что проку об этом думать?

Пламя в камине радостно плясало, не зная, что оно совсем не нужно в теплую ночь, разве что для красоты, и ту быстро перестают замечать. Я держала в руке бокал вина, размышляя. Платье почти высохло.

– Забери, – произнесла я вслух.

– Тебе что-нибудь нужно?

Забота в его голосе или суета? Внимание или услужливость? Я так и не научилась различать оттенки, и потому – не знаю.

– Как обычно – ничего.

Он подошел и, замерев за спиной, погладил мои длинные черные волосы. Наверняка они должны ему нравиться – еще бы! Тихий шорох, легкое давление ладони – так я это воспринимаю.

Тишина.

– Забери у меня то, что дал.

Теперь его голос явственно дрогнул:

– Я не могу этого сделать. А если бы мог – не стал бы. Пойми!..

– Это ты пойми.

Медленно нарастал гнев. Я чувствую? Нет. Это не человеческая ярость, в ней нет души. Всего лишь терпеливый, неспешный гнев камня, который может копиться веками. Гнев без объекта и без причины. Рождающийся глубоко и не замечаемый до тех пор, пока земля под ногами не начинает ходить ходуном, стряхивая с себя безразличные ей здания, мимоходом сметая людей и животных, валя деревья. Гнев, который изливается слепяще-белыми потоками лавы, сжигающими все вокруг. Потом они медленно багровеют, застывают, навсегда укрывая то, что было поглощено – и вновь покой.

Равнодушный гнев. Мне муторно от него – тошнотворная, ненужная, ничтожная капелька души твердила, что это неправильно, что есть много большее.

Есть. Но не у меня.

– Ты пойми – так нельзя. Ты посягнул на то, что могли лишь боги, но их давно нет, если и были, – рука начала превращаться в мрамор, и край полированного столика медленно сминался и крошился – дерево извечно слабее камня. – А ты создал урода.

Это самое точное слово. Я знаю, что у меня почти совершенные черты лица, красивые волосы, изящная фигура. Но я урод, и это не трогает, не коробит.

– Ты прекрасна!

– Ты глуп. Иначе не выбрал бы эти глупые имена. Чудеса не повторяются. А ты назвался...

 

– ...Пигмалион. Зови меня так, а ты – Галатея.

Первое, что я вижу – глаза. Затем лицо. Чужое лицо перед собой. Я знаю слово «лицо», слово «глаза», и еще много других. Откуда? Изнутри.

Я ощущаю, как со мной что-то происходит. Смотрю вниз – и вижу, как мои ноги из белых и идеально гладких становятся розоватыми и по ним пробегает тепло. Я знаю, что это именно тепло, а не что-то другое.

– Получилось! Получилось!

Я слышу уже знакомый голос, и то, другое лицо касается моего. Меня обхватывают руками и губы прижимаются к губам. Телесные ощущения. Новые. Они для меня все новые. Я не знаю, что надо делать – и не делаю ничего, но Пигмалиону, кажется, не до таких тонкостей.

Он отступает на шаг, смотрит на меня и вдруг розовый цвет лица становится гуще, ярче.

– Тебе нужна одежда. Я сейчас!

Я голая – так это называется. Обычно люди носят на себе ткани – подсказывает нечто внутри. Но мне, в общем, все равно. К тому же я догадываюсь, что долго простояла такой, пока была белой, твердой и неподвижной, и его это не смущало.

Он поворачивается, но тут же застывает на месте.

– Ты ведь можешь говорить?

– Да, Пигмалион, – отвечаю я, потому что это вопрос.

Он исчезает в дверном проеме, а я спрыгиваю с возвышения, на котором стояла, и подхожу к окну, опираюсь о стенку и смотрю наружу. Там синее, желтое и зеленое. Море, солнце и лес – новая подсказка из глубины меня.

– Я принес одежду!

Поворачиваю голову. Пигмалион стоит в дверях и смотрит на меня. Почему-то вновь красный. Отворачивается, словно против воли. Кажется, это смущение. Пустое для меня слово. Пустое... Я ощущаю внутри пустоту, и уж ее почему-то сразу хорошо понимаю. Испытываю ее – и это не голод, не жажда, вообще не связано с моим новым телом. Знаю, что там должно быть нечто. У всех есть, а у меня нет.

Я подхожу к Пигмалиону и беру у него куски ткани, долго смотрю на них, потом начинаю понимать, как что нужно использовать.

Ну вот, теперь я одета – и он, не отрываясь, смотрит на меня.

– Я тебя люблю! – говорит он.

– Спасибо! – киваю я.

Наверное, что-то не так, потому что его взгляд меняется.

– Пошли – ты, наверное, голодная, – помолчав, все же улыбается он. – Столько стоять!

– Голодная, – киваю я, потому что это действительно так.

За едой нечто нашептывает моему разуму то, что необходимо знать для жизни – что такое дом, сон, обед, мастерская, день, ночь, тень и яблоко... И умолкает. Я понимаю, что больше не услышу его, зато пропасть внутри становится все глубже.

Пигмалион говорит о своих чувствах, и я понимаю, что именно их мне не хватает – чувств. Они нужны. Не знаю зачем, но нужны.

После ужина я иду с ним. Зачем было одеваться-то? Ведь в доме тепло, а мы все равно совсем раздеваемся в спальне. Он обнимает меня, и шепчет нежности, а я делаю то, что, как помню из ниоткуда, делают в постели, – и то, о чем догадываюсь. Отвечаю на ласки, пытаясь затопить свою бездну его океаном, который называется любовь.

Потом, узнав больше, я пойму, что была довольно неуклюжей, но Пигмалион все равно счастлив. Если и замечает – со мной что-то не так, то думает, что приходится преодолевать стыд. На самом деле стыд мне так же безразличен, как и бесстыдство.

Бездна не хочет принимать океан.

Он любит. А для меня это остается только...

 

...словами – не выразить его удивления и страха на следующий день.

Когда я захожу в мастерскую, он пытается сдвинуть подставку с большим куском гранита. Получается, но медленно. Я приближаюсь, чувствуя, что могу помочь, и упираюсь коленом в острый край. Боль неудобна, и нога сама собой вновь оказывается белой, совсем гладкой и твердой, а подставка легко сдвигается. Мне это кажется достойным внимания, и я думаю, что можно целиком стать такой – и становлюсь. Но Пигмалион смотрит на меня с ужасом, лучше опять сделаться мягкой и теплой.

Вскоре превращение удается у меня быстро и по желанию. Иногда обратная трансформация требует усилий и, кажется, чем дальше – тем больше. Впрочем, заметить это могу только я.

Пока он работает, я много читаю, чтобы побольше узнать. Надо чем-то занимать себя, чтобы не чувствовать бездны внутри. Это единственное, что вызывает какие-то стремления. Я ее... не хочу. Очень не хочу, и это много для подобного мне существа. Я знаю, что ущербна, что должна быть как люди.

Ночи мы по-прежнему проводим вместе. Мне все равно – почему бы нет?

Кроме чтения, днем я брожу по окрестностям, говорю с людьми. Им интересно, откуда я приехала, но я не отвечаю. Зато много слушаю, и узнаю, что на самом деле Пигмалиона зовут не Пигмалион, но это совершенно неважно.

Однажды я натыкаюсь в книге на легенду и понимаю, почему он выбрал такие имена для нас. Но еще не один день нужен прежде, чем я осознаю, что именно он сделал.

Нельзя вечно быть слепым, даже от страсти. Пигмалион начинает понимать, что касается своей любовью муляжа, куклы, но все равно верит, что...

 

– ...это не глупость! Пусть у меня не было Афродиты, которой можно молиться – я сам создал чудо, Галатея! Прости, глупо... Мне нужно не само по себе чудо, мне нужна ты!

– Ты создал чудо, – повторила я гулко, как эхо, и он ощутил прохладный мрамор под лежащей на плече рукой. – Ты полюбил кусок камня и решил дать ему жизнь и душу. Знаешь, у тебя почти получилось.

Слова падали глыбами... Нет, кирпичами, которые охотно укладывались каждый на свое место в стройной конструкции.

– Почти? Но ты...

Я прервала Пигмалиона, ибо и так понятно, что ничего интересного он не скажет. Пустые выкрики, но он видел в них смысл. Это потому, что он – не урод, как я.

– Ты дал мне жизнь. Но не душу – не в человеческих силах сотворить душу. Я читала, долго думала и поняла, – затвердело второе плечо, придавая вес словам. – Каждый мастер, создавая что-то с чувством, оставляет в вещи маленький кусочек души. Крошка твоей – живет во мне. Я сразу могла говорить – потому что мог ты. Я понимала, что такое небо – потому, что понимал ты. Я знала, что чувства существуют – потому что знал ты. Наверное, крошки, оставленные в неживом, не могут осознать себя, хотя кто ведает. Я могу.

Настала тишина.

Мое загадочное нечто внутри – частичка души создателя. Не будь ее вовсе – я не ощущала бы гнетущей пустоты. Была бы спокойна. Но нет, огонек в бездне, несмотря на непомерное одиночество, не хотел не-быть, он жаждал стать частью настоящего костра.

Пусть эта мысль останется за гранью изречения вслух, ибо словами все равно не передать... да и ни к чему. Похоже, он понял и так; дрожащими руками погладил меня по спине – ткань под пальцами шуршала по гладкому мрамору.

– Что я сделал с тобой, Галатея?! – в голосе тихий ужас, словно это он сейчас – огонек в пустоте; словно это он пожирает себя – и не может пожрать до конца. – Ты ненавидишь меня?

– Я не могу испытывать ненависть, Пигмалион.

Ноги стали тяжелыми – каменными. Жаль, что я не могу стать просто изваянием. Не могу? Не хочу.

Что ж, хватит бессмысленного разговора, пора вновь стать мягкой и идти...

 

 

... спать... Спать. Спать долго и существовать во сне, как положено камню...

Внутри родился гулкий зов. Казалось, что он шел издалека, и я не сразу поняла, что настолько далекого места на всей планете быть не может – только время разделяет так надежно. Прошлое звало вековым движением континентов, единством горы, из которой была вырублена глыба мрамора, привезенная потом в мастерскую скульптора.

Целое не отпускало от себя часть. У законов естества нет судей и палачей, которых можно подкупить или разжалобить, от которых можно скрыться. Они выносят приговор и приводят его в исполнение сами. Камень должен оставаться камнем.

И украшением в саду, и галькой в аквариуме он не забывает свое происхождение. Он – частичка огромного тела, по которому ходят, бегают, ползают краткоживущие. Даже их долгожители – из тех, что растут – обычно не переваливали за жалкие тысячу-полторы лет. Время теряло для меня значение, открывая иные законы, о которых я, оказывается, позабыла или просто не осознавала. Ведь тому, у кого нет души и жизни, нет необходимости сознавать закономерности, чтобы существовать по ним.

Я ощутила, как застываю вся, и поняла, что чудо оказалось слишком хрупким.

Только огонек в бездне не погаснет. Крохотный костерок, осознающий себя, будет навеки заточен в сидящей статуе. Странно бороться без ярости, без отчаяния, без желания и даже без безнадежности, но что поделать, если их нет?

Я сосредотачивалась, как делала раньше, и последовательно приказывала себе ожить, потеплеть, задвигаться. Отдавала повеления руке, ноге, лицу... Они не подчинялись. Кажется, Пигмалион что-то спрашивал, но я не считала нужным слушать. Он ничем не мог помочь, он был лишним, он был глупцом. Я проигрывала нерв за нервом, мускул за мускулом, вену за веной. Понимала тщетность своих усилий, но продолжала спокойно сопротивляться.

Зачем? Да почему бы и нет.

Случайно я заметила, что глаза Пигмалиона смотрят прямо в мои, а он склонился, приблизив свое лицо к моему мраморному и подумала, что, возможно, закончится все так же, как и...

 

...началось – поцелуем, но прикосновение губ к камню продолжилось падением в черноту, превратившимся в полет, когда я узнала, что у пустоты внутри есть дно, от которого оттолкнулась и взмыла настоящая, живая душа. Будто все восходы солнца слились для одной меня в ослепительную квинтэссенцию рассвета. Хотелось вновь искупаться в море, поплавать до блаженной усталости, а потом довольной растянуться на песке, вдыхая запах соли и далеких берегов.

Хотелось. Блаженной. Довольной.

Эти слова перестали быть словами!

Я поняла, что значит бояться, ибо теперь меня действительно жутко страшило остаться навек изваянием. Поняла, что значит радоваться, ибо уже знала, что я избежала этой опасности.

Обрело смысл дуновение ветерка и огонь в камине, и прикосновение живых губ к каменным.

Нет, не так – сказал холод у позвоночника. Каменных губ к живым. Я не успела удержать изваяние, да и не смогла бы теперь – сил бы не хватило, и статуя Пигмалиона с грохотом рухнула на деревянный пол.

У него была одна душа для меня – его собственная.

Я целовала мрамор, пока губы не начали кровоточить, а потом плакала, пока не кончились слезы. Или и целовала, и плакала одновременно? Не помню. Может быть, и заснула там же, ибо когда пришла в себя – уже было позднее утро. Я лежала, обнимая каменное плечо. Ноги затекли от холода и неудобной позы, и было нелегко подняться, но я встала и произнесла, так как верила – он все слышит:

– Знаешь, это еще не конец сказки. Ведь всего-то надо – найти тебе душу.