– Дела, соратники, обстоят весьма погано! – произнес, нависнув над столом, тысячник Карафка. – То бишь есть еще куда как хуже!

Он обвел всех, находящихся в горнице, мрачным взглядом. На грубом лице его глаза, отсвечивающие неверными огнями потрескивающей лучины, казались принадлежащими полночному бесу. При желании в них можно было рассмотреть даже совсем уж потустороннюю одержимость.

Хорунжий Ахайло, несмотря на всю нешуточность положения, с трудом сдержал смешок. Слишком уж не вязался облик кряжистого вояки-инородца, пролившего на службе Лостю II немало вражьей крови, с нелепостью высказываний.

В свои двадцать лет рослый чернявый хорунжий в судьбоносном для родины заговоре участвовал впервые. Для сугубой тайности он, как и все, кто собрался далеко за полночь в старом доме на окраине стольного города Крамена, был одет в темный плащ, скрывавший кольчатую броню.

– Намалюю положение дробнее, – продолжал Карафка, убедившись, что все глаза обращены к нему. – Царь чересчур стар, чтобы одарить державу дитятей. Царица – иноземная девица, и этим сказано все! Северные соседи рыщут в поисках дармовых торговых путей на юг и при оказии радостно пройдут огнем и мечом восточными украинами. На западе тоже смятенно: есть упрямые слухи, что тамошняя нечисть с ночи на ночь ждет явления Полудника – того, кто поведет нелюдей навстречу Солнцу. И нет у них дороги, окромя как через нас…

– И еще придворный волшебник, – подал голос широкоплечий сотник Жирма, воспользовавшись тем, что тысячник многозначительно умолк. – Ходит, хрыч мутный, да по сторонам буркалами зыркает так, что не по себе становится. И кто его знает, то ли он это просто из вредности, то ли о чем-то догадывается…

– Ты же служивый отборной дружины! – перебил его Карафка. – Что за страсти? Не по себе ему стаёт! Срамись!

– А вдруг как натравит на нас этих проклятых жапей, тьфу, пажей царицы? – задался вопросом сотник Бобел. – Устроены они не уже, тьфу, хуже отборной дружины, да и челом, тьфу, числом немногим уступают.

Над сотником Бобелом никто не смеялся. Всем было известно, что после того, как его шибануло, он заговаривается. Еще бы, пережить, находясь в полковом нужнике, падение на него самовоспламенившегося от чрезмерного усердия жар-грифа не каждому под силу. Зверюга была по молодости лет глупа, неопытна и, естественно, изжарилась в отхожем месте в страшных судорогах. Тщедушный же сотник, проявив чудеса духа, выкарабкался. Однако вот, поди ж ты, имел теперь побочные неожиданности в виде чудачеств речи и привычки плеваться, невзирая на чины.

– Мало нам беспокойных соседей, – загомонили остальные, – так еще и во дворце на каждом шагу оглядывайся, чтобы не заснуть с тесаком в спине…

– Вот посему мы здесь и собрались! – рявкнул тысячник Карафка, и все разом смолкли. – Каждый ведает: или мы в ближайшее время одолеем заботу, или нас одолеют чужаки. Но есть и добрые вести. Князь Зималин, весьма дальний родич Лостя, дал согласие оседлать престол.

Ахайло вновь подавил смешок. Он представил, как раздобревший в последнее время князь седлает престол, словно какую-нибудь кобылу. Сделать это пятидесятилетнему Зималину, увлекающемуся более сочинительством, нежели верховой ездой, будет непросто. И даже наверняка сложнее, нежели дружинникам освободить для него царское место. По большому счету, хорунжему переворот виделся делом простым: пажей перерезать, царицу сослать в затворницы, волшебника спалить к хренам собачьим, перед Лостем извиниться, мол, подвинься, батюшка, и дай дорогу, а не то – милости просим в родовую усыпальницу!

Смерть для царя, считал Ахайло, была бы достойным выходом. Ему страшно было даже помыслить, как можно жить, не имея мужеской силы зачать наследника! Уже одно это, по его твердому убеждению, являлось достаточным поводом, чтобы умереть от позора. Вот и сейчас хорунжего с богатым воображением бросило в дрожь, когда представилась неестественная картина. Будто на ложе нетерпеливо ёрзает красна девица, а он – дружинник и вообще завидный красавец, – в ожидании чуда лишь хлебает отвар из толченого рога диковинного индрика-зверя да указывает всем достоинством на сапоги.

– Волшебника! Ведьмака проклятого убить в первую голову! – отвлекли Ахайла от ужасного видения выкрики заговорщиков. – Долой лукавого чародея, ни дна ему, ни покрышки!

– И царю ничем не помогает! – поддержал хорунжий возмущенно. – Даже свечку не держит!

Карафка выставил перед собой руку и, когда тишина наконец-то установилась, сказал:

– Добро, теперешний волшебник нам без надобности. Кто будет заместо него?

– Мученик, тьфу, ученик его, – предложил сотник Бобел. – Думаю, согласится не без похоти, тьфу, охоты, заждался уж…

– Это должен быть наш человек, – возразил сотник Корей, постукивая указательным пальцем по длинному носу. – А не то, чего доброго, морок на нас наведет и предаст с потрохами вместо благодарности…

– Много ты у нас в отборной дружине мудесников, тьфу, кудесников видел? – хмыкнул Бобел. – А без опытного мародея, тьфу, чаромара, – еще раз тьфу! – чародея нас нелюди быстро сожрут…

Все затихли. Проблема была серьезной. Придворный волшебник для войска – это и защитные заклинания, и заговоренное на победу оружие, и, если повезет, подходящая для битвы погода. И, кроме того, лишний раз подтвержденная словом кудесника уверенность, что после смерти душа не будет скитаться призраком неприкаянным, а отправится в места, отведенные на небесах всем ратникам, павшим за землю родную. А это для верного боевого настроя войска весьма важно.

Первым молчание нарушил тысячник Дымар. Хмуря кустистые седые брови, он сказал:

– Помнится мне, живет верстах в двадцати от Крамена, в лесу рядом с деревенькой Бычье Вымя или что-то в этом роде – точно не помню, – один ведун. Обитает отшельником, ко двору носа уже лет десять не кажет. Видать, ему тоже не по нраву здешние порядки…

– А-а, как же, помню! – воскликнул большеротый сотник Руман, вспоминавший все и всегда, хотя, правда, и не так, чтобы достоверно. – С книжником, – как его там? – покойным, в общем, бывало, наезжал. Неотесанный такой мужик, запамятовал, как зовут…

– Да нет, как раз все наоборот, – усмехнулся тысячник Дымар. – Человек он весьма сведущий, и зовут его, кстати, Отесом…

– Какое будет предложение? – перебил соратника тысячник Карафка.

– Я тут подумал, что если этот ведун-отшельник не на стороне придворного волшебника, то его можно привлечь на свою, разве нет?

Карафка одобрительно хмыкнул, обвел присутствующих взглядом и остановился на Ахайле.

– Хорунжий, седлай коня, и чтоб ушельник этот к полудню был здесь. Живой или… Тьфу, живой, конечно! Все уяснил?

Ахайло, никак не ожидавший, что выпадет столь ответственное поручение, вскочил.

– Э-э… Будет сделано!

– Действуй! А ты, Жирма, пойдешь к царскому лекарю…

Что там еще говорили сотнику, Ахайло уже не слышал. Сломя голову он выбежал из дома, отвязал коня и вскочил в седло. Гнедой красавец, на котором хорунжий ездил уже третий месяц и почитал за животину надежную и выносливую, коротко заржал и помчал его прочь от города, в безлунную летнюю ночь.

***

Наутро по дворцу разнеслась недобрая весть, что придворный волшебник помирает. Сам царь снизошел до того, что проведал кудесника в его покоях. Тот недвижно лежал и только и мог, что страшно вращать правым глазом да неестественно дергать правой же щекой, пуская слюни.

Стоя у ложа, некогда величавый, а теперь согбенный годами венценосец какое-то время смотрел на сухонького страдальца, а затем повернулся к лекарю.

– Отравил кто, небось? – поинтересовался он. – Вон как злоба на душегуба его душит!

– Истинно злокозненность, – кивнул врачеватель. – Не уберегся на старости лет от недоброго умысла, недобдил…

– Кровь пускал?

– Нельзя. Он уже и так одной ногой в могиле, – покачал головой лекарь и добавил: – Был бы как все, уже б давно преставился. А так – ждет…

Лость II глянул на волшебника:

– Ждешь, значит… Ну, не тревожься, убийцу твоего мы быстро сыщем.

Кудесник лишь слабо поскреб скрюченными пальцами по серому шелковому покрывалу да сверкнул глазом в кровавых прожилках, силясь что-то сказать. Слюна на губах вздулась несколькими пузырьками. Царь отвернулся, не сдержав брезгливости, и побрел прочь.

Врачеватель хотел было открыть высочайшие глаза на истинную причину мучений волшебника, но передумал. До того ли венценосцу, чтобы ломать голову, чего на самом деле ждет чернокнижник? Вместо этого он бросил на кудесника злорадный взгляд – тот ему не раз дорогу переходил, – и тоже покинул покои.

Стражникам у дверей лекарь строго наказал следить в оба, чтобы даже мышь внутрь не проскочила. О том, чтобы они сами к умирающему не приближались, он даже не заикнулся. И так по бледным лицам служивых было понятно, что переживают за свои никчемные шкуры более всего на свете.

***

К полудню во всем, как и долженствует в подобных случаях, был обвинен тот, кому смерть кудесника была выгодна более всего – ученик чародея. И повод отыскался быстро, ведь помощник придворного волшебника уже разменял пятый десяток, а все еще числился на побегушках. Следовательно, надоело подручному ждать, когда пробьет час наставника, вот и ускорил течение его жизни в меру своей испорченности.

Разумеется, бородатый ученик негодовал, возражал и, более того, выдумал немыслимое оправдание, будто ночь провел неотлучно в покоях податливой придворной барышни. И даже имел наглость имя назвать, кидая тень на безупречную добродетель высокопоставленной особы. В назидание язык ему вырвали, а самого вздернули на дыбу, чтобы напраслину не возводил, а очухался, осознал вину и покаялся в содеянном.

Барышня, приглашенная в пыточную, плевалась в охальника, но тот упрямо мычал ей о любви, моля полными муки глазами о заступничестве. Потом она бледнела, пока заплечных дел мастер щекотал достоинство преступника каленым железом, а затем и вовсе лишилась чувств, когда упрямца одним махом лишили мудей. Через несколько дней был слух, что приняла затворничество, дабы предать жизнь замаливанию взятого на душу греха умолчания. Однако бывшему подмастерью волшебника, гнившему в каменной яме в ожидании казни, это было уже решительно все равно.

Меж тем придворный волшебник все еще цеплялся за жизнь, а от Ахайла не было никаких вестей. Пропал удалой хорунжий, словно в воду канул. Заговорщики не находили себе места, но к решительным действиям приступать опасались, упуская драгоценное время.

***

На дорогу до убогой деревеньки, звавшейся, как выяснилось, Бычья Выя, Ахайло потратил весь остаток ночи. На рассвете он вломился в крайнюю хату и долго мурыжил расспросами сонного, по пояс заросшего бородой мужика, какими тропками пробраться к Отесу. Селянин долго не понимал, о ком вообще идет речь, а потом направил к старосте.

И не было в том ничего удивительного, ведь отшельник жил посреди леса верст за пять от села и не тревожил никого. То бишь по ночам оборотнем не завывал, пакостей жителям деревни не устраивал, жар-грифов не разводил и скотину не портил. А бытие землепашцам подсказывало, что жить нужно, дабы потомство растить, урожай собирать, обереги на ярмарках молодым на свадьбу покупать да мыта поменьше платить. Поэтому мужик и запамятовал об Отесе напрочь. Была ему известна нехитрая истина, что есть на свете и другие головы, дабы думать о ненужном. Староста всем не раз говаривал – побольше лошадиных будут.

На расспросы Ахайла староста лишь разводил руками, но вот его баба, известная в деревне по ведовской части, таки просветила дружинника. Причем с многословными подробностями, кои было трудно запомнить, но легко перепутать.

Надеясь, что от него не просто избавились, но дорогу указали верную, хорунжий снова пустился в путь. Ориентируясь по Солнцу, посланец, изрядно поплутав густым лесом, наконец-то узрел в просвете между верхушками деревьев дымоход. На радостях он стеганул коня и на полном скаку влетел в своё личное пекло.

Первым на остервенелое жужжание пчел из пары-тройки перевернутых ульев отозвался конь. Дико заржав и взбрыкнув так, что всадник камнем из пращи покинул седло, протаранил еще один улей и растянулся на травке во весь рост, животное унеслось в лес.

В тот краткий миг, когда перемазанный медом Ахайло, лежа среди обломков улья, опамятовался, но еще не открыл глаз, он как-то сразу смекнул, что заговор раскрыт. Ему мгновенно представилось, что висит на дыбе, а тело белое рвут каленым железом.

– Ничего не скажу! – завопил хорунжий дурным голосом, открыл глаза и вскочил.

Дыбы не было, но железо продолжало делать свое горячее дело. Забравшиеся под броню пчелы заставили Ахайла ругаться матерно не своим голосом и выделывать кренделя почище скомороха, пока он, не разбирая дороги, пытался убраться от пчельни подальше. Не разобранная дорога привела незадачливого посланца, окруженного разъяренным роем, к курятнику, хлипкую стену которого он легко прошиб. Внутри хорунжий споткнулся о черного петуха, бросившегося на защиту припадочно раскудахтавшихся подружек. Разворотив двери, он на четвереньках прожогом бросился вон и со всей дури шарахнулся головой о сруб колодца, где снова успокоился.

В следующий раз Ахайло очнулся оттого, что коренастый бородатый незнакомец с растрепанной густой русой гривой, одетый в дивно переливающийся на Солнце плащ, окатывал его ледяной водой.

***

Отсутствие внимания со стороны было Отесу на руку, ибо его занятия вряд ли бы встретили у людей понимание. Даже со скидкой на то, что ведун. Причина заключалась в том, что он души не чаял в змеях.

Влечение к пресмыкающимся имелось у Отеса в крови сызмальства. Любо было ему наблюдать за ужом, что жил под хатой, слушать, как тот едва слышно шуршит в уютной подпольной сырости, уберегая, как говорила бабка, подопечных от козней гостей непрошеных. Поселившись у книжника Грофа, он ничуть не удивился, когда приметил, что и тут живет старый уж.

После смерти ученого заинтересовался Отес змеями сверх всякой меры. До умопомрачения нравилась ему их кожа – восхитительно гладкая и прохладная, гибкие движения – то плавные и утонченные, то смертельно опасные и неуловимые взглядом. Мудрости особой в гадах ползучих Отес, правда, не открыл, но их самостоятельность почитал истинной независимостью. Более того, даже старался на них походить – сшил плащ из змеиной кожи и осилил науку передвигаться подобно полозу, неслышно и незаметно. Ну а уж когда научился и зрачки вытягивать вертикально, то побывал на седьмом небе от счастья. И это тоже не удивительно, потому как одиночество и врожденные, а пуще того – обретенные наклонности и не такое с людьми вытворяют.

Как ни странно, змеи тоже как бы принимали затворника за своего. То есть не видели в упор. Даже в пору размножения. Точнее, особенно в пору размножения. А ему так хотелось сплетаться и расплетаться вместе с изящными извивающимися телами…

Вот с этим Отес и собрался бороться. То есть с хладнокровным змеиным равнодушием, а не за то, чтобы какая тварь подколодная влюбилась в него без памяти. Он решил – кровь из носу, но добиться у гадов уважения. И не показного, а настоящего, искреннего, несмотря на холодную кровь пресмыкающихся, почитания. Нетрудно было, знамо дело, и оборотиться полозом, но сама сущность отшельника противилась лукавству. Он считал нечестным любое притворство и старался прибегать к нему только в крайних случаях… Ну и еще изредка лицедействовал, общаясь с подлыми людишками.

Поначалу, еще до того, как нашел рукопись книжника, ставшую истинным откровением, Отес решил, что для признания гадами надо либо охладить кровь себе, либо разогреть их. Почитав же старые книги, понял, что, остудив кровь, быстро потеряет интерес не только к тварям милым, но и к самой жизни. А разогрев змеиной неминуемо вел к изменению гадского норова, что было чревато слишком тесным общением с ядовитыми клыками. Нет, само собой, знал он подходящие заговоры, но ведь как бывает: расслабишься, потеряешь бдительность, ослабнет правильное слово и – добро пожаловать под яблоню!..

Под старой же яблоней у крыльца, похожей видом на одеревеневшую ведьму, обитал привидением бывший хозяин терема посреди леса – книжник Гроф. Он хоть и умер, но далеко не ушел и в конце каждого лета, когда яблоки созревали, знаками просил потрясти дерево, подставляя под падающие фрукты призрачную голову. Знамения, кажется, какого-то ждал.

И однажды утром вроде дождался. Так было подумал Отес, проснувшись от дикого неблагозвучия за окном. Судя по всему, там орал и метался, руша с треском все вокруг, ближайший родич сказочного зверя вепреслона. На леших отшельник даже не подумал – те уже давно сюда не забредали.

Накинув на исподнее плащ змеиной кожи, Отес выскочил на улицу. И замер, открыв рот. Причиной было, вестимо, не долгожданное знамение, а, скорее, падение с глаз пелены. Ведь если раньше он долго ломал голову, почему редкие бродячие витязи, едва завидев пасеку, шарахаются от нее, как от зачумленного, то сейчас все стало совершенно ясно.

– Холера ясна! – только и смог выдавить из себя затворник, потрясенный зрелищем.

***

– Отес? – пробормотал Ахайло распухшими губами, лежа около замшелого колодезного сруба, где красовалась свежая щербина.

– О! – удивился отшельник, отставляя пустое ведро в сторону, где уже валялся помятый шлем дружинника. – Так ты, стало быть, не заплутал, а ко мне направлялся? А пчел на кой ляд взбудоражил? Какого лешего ульи сломал, курятник порушил, колодец хотел сшибить?!

Хорунжий выдавил из себя нечто невразумительное, но несогласное.

– Ну, ладно, вставай! – Отес помог запухшему не на шутку хорунжему подняться и снять изодранный плащ и железную рубаху. – Да уж, не скажешь, что ты отделался легким испугом… Идем в дом, врачевать тебя надобно!

Ахайло пошатнулся и снова забубнил неразборчиво, но отшельник потащил его в терем и уложил на широкую лавку в светлице. Хорунжий закрыл глаза, погрузился беспамятство и того, что с ним вытворял Отес, подразумевая врачевание, не ведал.

Тут будет кстати сказать, что отшельник был колдуном-самоучкой, набравшемся книжной премудрости. Получилось так, что подал Отес родной бабке в смертный час водички, а та передала ему ведовской дар и испустила дух, оставив отрока наедине со всем миром. Правда, успела еще предупредить, чтобы держался подальше от навоза, а то неприятностей не оберется. Внук тогда лишь фыркнул – что-что, а навоз, вкупе со скотиной, его производящей, никогда не был среди предпочтений отрока.

Колдун родной деревеньки быстро осиротевшего Отеса определил. Знал он, что бабка была ведьмой неслабой, а такие своё либо передают, либо крышу рубить надо, чтобы померла, и отрока с родного пепелища выжил. А зачем ему соперник?..

Отес долго бродил по белу свету, пока однажды на ярмарке в Крамене не попался на глаза книжнику Грофу. Тот, приметив нехитрые чудеса, с помощью которых вьюнош выманивал у беспечных горожан и темных приезжих медь на пропитание, предложил пойти к нему в услужение. По словам книжника, обязанности ждали Отеса несложные: держать в узде пару-тройку домовых с дворовыми, чтоб вели себя, как следует, да дело свое справно исполняли, и отваживать леших – любопытных бездельников, так и норовящих не столько из злобы, сколько от беспросветной тупости учинить какую-нибудь пакость. И еще, кроме того, редких гостей, заглядывающих по ученому делу на огонек, привечать.

Размышлял над приглашением Отес недолго – и крыша будет над головой, и постоянное пропитание, и никакого навоза. К тому же книжник не только грамоте обучит, но, если будет на то его милость, и на вопросы имеющиеся ответит. А вопросов у сироты одаренной за время блужданий накопилось немало.

Так и попал Отес в хоромы, на высоком чердаке которых тоже были устроены светелки. Тут, посреди леса, и прожил с тех пор вот уже десятка два лет. Книжник Гроф с виду был лыс, хил и кривобок, но взгляд имел добрый и незлобивый. Рассуждения же его наводили иногда Отеса на мысль, что ученый хозяин, как говорится, вообще не от мира сего. Более того, расслабившись под медовуху, Гроф рассказывал, что он вообще не из этого мира. Мол, родиться довелось ему там, где палки стреляют, прозрачные штуки Месяц и звезды к глазам доставляют, все поклоняются одному богу, а тех, кто против такого порядка вещей, на кострах сжигают. Другими словами, заговаривался, что во хмелю простительно.

А так Гроф был человеком уважаемым. Шапки перед ним в столице снимали. Сам порфироносец, бывало, звал к себе, когда неясно вдруг становилось, отчего это ни с того ни с сего засуха свирепствовать начинает. Или, наоборот, хляби небесные беспрестанно землю дождем потчуют, а волшебник придворный лишь раздувается жабой да руками разводит.

Да, доводилось молодому колдуну частенько бывать при дворе с Грофом. Приглашали туда и после смерти ученого, но как-то не заладилось у Отеса это дело, не по нраву ему были придворные напыщенные личины. Да и царский волшебник смотрел коварным оборотнем, перенеся с мертвой головы на здоровую все обиды за былые унижения от книжника. Вот поэтому Отес и перестал вылезать из глуши, а дорогу со стороны деревни и вовсе лесом зарастил до узенькой, давно поросшей травой тропки.

И все же судьба вновь постучалась в дверь. Так затворник истолковал пламенные речи хорунжего, когда тот на следующее утро начал говорить членораздельно и даже рвался тут же пуститься в обратный путь. Колдун дал хворому отвара для восстановления сил, и дружинник вскоре затих со словами:

– Ехать надо… Промедление блуду подобно… Судьба отчизны…

– На чем ехать-то? Коня потерял, теперь дело за головой осталось… Козни, смуты, крамола – тоже мне достойное занятия для витязя, тьфу! – сплюнул Отес и вышел во двор, продолжая бормотать: – Распри, шатания – сколько их было и сколько будет… А нечисть – она и есть нечисть, поэтому думать надобно о главном.

Небо было безоблачным, время, судя по Солнцу, приближалось к полудню, и это лишний раз напомнило колдуну, что рассказывал хорунжий.

– Полудника, значит, к солнцевороту ждут, – пробормотал он, направляясь к разоренному курятнику, где уже восьмой год обитал черный петух. – Что ж, пришло, видать, пташка, наше время.

Отес вернулся в дом с петухом, так толком и не пришедшим в себя после суматохи, учиненной бестолковым молодцем, поднялся наверх и принялся готовиться к опыту. Попытка эта, согласно хитрой задумке, должна была не только воплотить в жизнь сокровенное желание, но и заодно, если уж так сложилось, помочь державе устоять против нечисти западных пределов.

Наложив особым образом на петуха руки, Отес проделал все, как было написано в рукописи, найденной лет восемь тому в обширном собрании книг, а затем закрыл его в клетку. Гордая птица, хоть и не подозревала, какой не то подвиг, не то позор ждет ее в будущем, все же злобно зыркнула на хозяина, нахохлилась и застыла.

***

Несколько дней прошло в обычных заботах, если не считать того, что Отесу приходилось постоянно отмахиваться от хорунжего, зудящего подобно комару. Тот все не желал уразуметь, что отшельник вовсе не горит желанием стать придворным волшебником, и призывал срочно выбираться в город. В конце концов, дружиннику даже пришло в голову заявить, что колдун, мол, все назло подстроил.

– Голову мне заморочил, вывел на пасеку, коня сгубил! – брызгал слюной Ахайло в запале. – Чернокнижник окаянный!

– Не хули, Ахайло, и не хулим будешь… А коня нового купишь, – отвечал Отес, в который раз изучая рукопись Грофа и лениво раздумывая, не наслать ли на незваного гостя заклятие молчания. Вынудить заткнуться безлошадного витязя было легко, но, с другой стороны, это казалось несправедливым. Тот, как-никак, не о своем благе беспокойством терзался.

– За что?! Я дружинник, а не торгаш какой-нибудь! Да какой я теперь без гнедого дружинник… – ненадолго унывал хорунжий, но вскоре снова заводил песню о державе в опасности.

– А знаешь что, друг мой нелюбезный, сходил бы ты в деревеньку, – произнес колдун, откладывая пергаменты и поднимаясь из-за стола.

– Да нету у меня на нового коня денег! – вспылил Ахайло.

– А кто говорит о коне? Деревня бедная, скотины раз-два и обчелся, так что никто тебе его и не продаст.

– Ну а вдруг как Гнедыш в деревню вернулся? – оживился хорунжий. – Наведи чары – верни мне коня!

– Недостойно меня конокрадством заниматься!

– Какое ж тут конокрадство? Это ж…

– Нишкни, дурак! – цыкнул колдун. – Гнедой твой, если вдруг и приблудился, то мужичками уже так пристроен, что его днем с огнем не сыщешь. Хотя, скорее всего, конь сгинул в болотах… Ты просто так сходи, узнай новости, может, и нет уже никакого заговора – на пшик изошел. А может, кат уже окоротил крамольные мысли вместе с головами…

– Да ты что! – взвился Ахайло. – Отборная дружина – это сила!

– Ага, кто ж спорит? Пчельню разорять, курятники изничтожать – тут много ума не надо, – невесело усмехнулся колдун, затем лицо его стало серьезным, а взгляд пронзительным. – А куры со страху околели, петух сам не свой, да и у дворовых потрясение нешуточное, который день уже на глаза не показываются! Еще, чего доброго, по кикиморам подались! Собирай потом их кости по кочкам… Придется тебе, милок, должок отработать!

Хорунжий хотел было возмутиться, мол, его долг перед родиной тебя, чудодея строптивого, побыстрее в город доставить, а не курятники чинить, но выражение глаз отшельника не позволило. Вместо этого дружинник потупился красной девицей и спросил:

– А что делать-то надо?

– Прикатишь мне бочку навоза из деревни.

В комнате повисла тишина, впрочем, тут же разразившаяся воплями Ахайла:

– Да чтоб я! хорунжий отборной дружины! как холоп какой! с навозом?!! Да ты что, пень трухлявый, об сосну с утра ударился?!!

Поморщился от крика Отес, вздохнул и скосил на дружинника глаза. Зрачки его вытянулись вертикально, и затуманилось у Ахайла в голове, будто вина хлебного перебрал.

– Что ж, не хочешь по своей воле, будет по-другому, – пробормотал колдун, сунул хорунжему в руку медную полушку и приказал: – Давай, служивый, одна нога здесь, другая – там. И чтоб к вечеру навоз был тут. Все уяснил?

Ахайло, преданно глядя в жуткие глаза чародея, кивнул. Все мятежные мысли куда-то улетучились, и он твердо знал лишь одно – притащит к вечеру бочку с навозом и будет ему счастье. Дружинник развернулся, выбежал из дома и, по большой дуге огибая пасеку, устремился в сторону деревни.

Отес вышел следом, проводил посланца взглядом и направился в лес, к болотам. Не гнедого служивому искать, разумеется, и, тем паче, не Сивку Горбатого выманивать из чащи или, что еще непотребнее, призывать кого-нибудь из полканов. Просто ему позарез была необходима матерая змея. Уж, живущий в подполе, для задуманного не годился – нужно было уговорить помочь гадюку-матушку. Да и, кроме того, о пропитании тоже озаботиться не мешало.

Вскоре из чащи выскочил самец косули с расширенными от ужаса глазами и мордой в пене. Он с разгону шарахнулся башкой об угол терема и упал замертво, любезно проломив себе череп. Колдун не любил убивать собственноручно, а запасы мясца время от времени таки приходилось пополнять.

***

Два путника, один постарше, борода с проседью, и поосанистее, второй – молодой с рыжей бороденкой, одетые в темные пыльники заморской ткани, подошли к придорожной корчме. У старшего через правое плечо была перекинута сума из прочной левиафановой кожи, а в левой руке – посох, младший же шел налегке. До Крамена оставалось еще верст пятнадцать, но, казалось, жара доконала обоих окончательно. Странно это, конечно, было, что в конце лета Солнце который день с самого утра палит так нещадно. Да и оживленный некогда большак, добавляя непонятности, был совершенно безлюдным. Младший, казалось, не придавал этому значения, а вот старший все больше недовольно хмурился.

Перед входом старший снял с плеча суму, которая при этом резко, будто сама по себе, шевельнулась, перехватил ее в правую руку, толкнул посохом дверь и вошел в корчму. Младший отер рукавом с лица пот и последовал за ним.

Внутри было сумрачно, душно и тоже пусто.

– Эй, есть здесь кто?! – крикнул старший, кладя суму на лавку, но ответа не дождался и повернулся к спутнику: – Вымерли все тут, что ли? Или здесь, Ахайло, всегда так, а то я давно в люди не выбирался?

Хорунжий отборной дружины, отрастивший по совету отшельника бородку, чтобы в нем не сразу признали крамольника, если заговор все же провалился, помотал головой.

– Да вроде обычное питейное заведение было. Помню, весной, когда возвращались с…

Его перебил звук хлопнувшей двери, а спустя несколько мгновений перед путниками объявился низенький толстячок с беспокойным лицом. Он окинул их взглядом маленьких, неопределенного цвета глазок, и недружелюбно произнес:

– Закрыто у нас!

– Давно? – поинтересовался Отес.

– Почитай почти месяц. Как огласили чрезвычайное положение, так и указано было все кружала прикрыть, – ответил корчмарь и только потом удивился: – А ты с какого дуба упал, если не знаешь, что война?

– Война?! – воскликнул Ахайло. – С кем?

Толстяк попятился, юркнул за стойку, откуда вытащил увесистую дубину, и протянул:

– О, я вижу, пожаловали людишки не простые, а очень простые… Или вообще – не людишки?

– Да я тебя за такие слова!!! – хорунжий попытался вытащить из-под пыльника меч, но спутник его удержал.

– Погодь, – произнес колдун, отстраняя горячего дружинника, и шагнул к корчмарю. – Выходит, нелюдь на нас напала?

– Догадливый, – кивнул толстяк и немного расслабился. – Так кто ж такие будете? Совсем издалека, наверное, а?

– Ага, из-за тридевяти земель, – кивнул Отес. – Вот и расскажи-ка нам со всеми подробностями, что тут происходит.

Корчмари, как известно, знают все, да и поговорить отнюдь не дураки. Бранзя, как звали толстяка, истосковавшись по простому человеческому общению, перед тем, как взяться основательно за рассказ, сначала принес путникам по увесистой порции вяленого мяса, шмату хлеба и объемистому жбану с холодным квасом. И лишь когда они принялись за еду, начал говорить.

Повествование Бранзя начал, естественно, с себя любимого. Обстоятельно, пользуясь тем, что рты слушателей набиты едой, поведал, как, отправив жену с дочкой и младшим сыном от греха подальше на север к дальним родичам, остался доедать припасы, чтобы те ворогу не достались. А что еще, если подумать, простой корчмарь может сделать для горячо любимой родины, как не истребить, не щадя живота своего, все съедобное? С другой стороны, надеялся он, конечно, и на то, что супостат тут вообще не объявится. Нечисть-то прет по прямой строго на восток. Говорят, оберег тайный силы необычайной надо ей отыскать, чтобы всем светом властвовать. Ведет же нелюдей могучий Полудник, оттого и жара стоит невыносимая. А послан он стране в наказание за то, что мятежники во главе с Зималином свергли законного царя…

Тут Ахайло с облегчением выдохнул, прожевал мясо и перебил рассказчика:

– А что же наше войско?

– Говорят же тебе, чудак-человек, что Полудник непобедим! – фыркнул Бранзя. – Как шарахнул он своей силищей по нашим, так только ошметки полетели. Волшебник этот зималинский, хоть силу царского на себя и перебрал, но… Тот, толковали знающие люди, отдавал ее без особой охоты, отравили его будто бы. Посему полностью овладеет новый волшебник силой чародейской только на сороковой день после смерти старого кудесника.

– Так ты говоришь, когда Лостя сковырнули? – вступил в разговор Отес.

– Где-то через неделю после солнцеворота…

– А Зималин с волшебником сейчас где? Живы хоть? – спросил с тревогой Ахайло.

– Живы пока, – скривился толстяк. – В Крамене заперлись с остатками войска. Но через день-другой нагрянут нелюди и – поминай как звали. Они ведь тоже знают про сроки, вот и спешат, чтобы волшебник не окреп…

Ахайло отодвинул пустую посуду и вскочил.

– Нам тоже поторопиться бы надо!

– Надобно, конечно, – кивнул Отес и спросил у корчмаря: – Где тут колодец?

– Там, во дворе, – Бранзя махнул рукой в дальний конец трапезной.

Колдун поднялся, взял с лавки суму и пошел в указанном направлении.

– Ты с ним, выходит, в столицу путь держишь? – обратился корчмарь к хорунжему. – Смерти лютой ищешь?

Ахайло взглянул на него сверху вниз:

– Зачем же сразу о смерти думать, болван?.. Мыслить надо о том, для чего на свет народился!

Бранзя встал с лавки, собрал со стола утварь и, уходя, невесело произнес:

– Да уж, слышали мы эти речи: двум смертям, мол, не бывать, а одной не миновать… Нет уж, не по мне это! Пора уносить отсюда ноги!

***

В полутемной трапезной дворца во главе стола сидел с видом приговоренного к смерти новоиспеченный самодержец Зималин І. Одесную стоял придворный волшебник – невзрачный мужчина лет сорока с лицом, изрезанным ранними морщинами. По другую сторону обширного стола стояли навытяжку Карафка – уже воевода, но, несмотря на повышение, еще более мрачный, чем обычно, – и два бывших сотника, а ныне тысячники Жирма и Бобел. В их глазах, причем в трех на двоих – Жирма потерял один в последнем сражении, и теперь правую глазницу закрывала черная повязка, – светилась отчаянная решимость стоять до последнего.

– Нам сейчас не до условностей, – махнул рукой государь, указывая на резные стулья.

Служивые послушно расселись.

– Сколько еще ждать осталось? – обратился Зималин к волшебнику.

– Три дня, государь, – ответил тот уныло.

– Ладно, перестань, нет тут твоей вины – так уж сложились обстоятельства, – сказал самодержец и обратился к остальным: – Итак, все слышали – нам нужно три дня. Какие будут предложения?

– В осаде мы простоим день, от силы – два, – глядя в сторону, произнес воевода Карафка. – Ежели, вестимо, не грянет какое чудо, на кое надежды нету… А нелюдь утром будет под стенами.

– Копьемёты в исправности?

– С десятка два наберется. Хорошо хоть, что аспидов у них осталось в обрез – раз-два и обчелся…

– Но у нас-то уже нет ни единого жар-грифа… А что с запасами смолы из священных мест?

Воевода пожал плечами:

– Я и глаголю, достанет на день, ежели будет не боле трех приступов…

– Понятно, – понурился Зималин.

– А может, того, отступить? – несмело молвил Жирма, помаргивая от волнения уцелевшим глазом.

– Отдать врагу столовку, тьфу, столицу? – взвился Бобел. – Да как тебе в глаголовку, тьфу, в голову такое могло прийти?!!

– Изворотиться, так сказать, – привычно уклонился от плевка Жирма, – а потом, когда день назначенный придет, обрушиться всей мощью и стереть нечисть с лица земли. Тем более, она вся в одном месте будет.

– Стольный град не только отдать на поруганье, но и разрушить до основанья?! – не поверил ушам государь. – А где же я тогда жить буду?!

В наступившей тишине со стороны дверей вдруг раздался голос:

– Если выпадет нам удача, то о хоромах тревожиться не доведется.

Самодержец дернулся от неожиданности и вскочил, разглядывая двух незнакомцев в темных пыльниках, безо всякого почтения направляющихся к столу.

– Как сюда проникли?! – гневно вопросил он, сверкая глазами.

– Слово знаю, – ответил тот, что был с посохом и сумой переметной, и остановился напротив Зималина. – А ты, стало быть, новое величество?

Государь онемел от такой невоспитанности.

– Честь имею доложить! – второй вытянулся в струнку и торжественно выпалил: – Вот, государь, привел!

Жирма пригляделся к говорившему и удивленно протянул:

– Ахайло? Живой?! А мы тебя уже давно с довольствия сняли…

Зималин обернулся к Карафке:

– Воевода, потрудись объяснить, что здесь, в конце концов, происходит?!

Карафка потрудился и, отчаянно борясь с косноязычием, объяснил государю о ведуне-ушельнике, хорунжем Ахайле и хитроумном замысле, вспоминать о коем до сего дня нужды не было ввиду явного провала затеи. Слушая его, колдун кивал, придворный волшебник зло щерился, а хорунжий преданно таращился на самодержца. Тот же, по окончании путаных пояснений тяжело опустив грузное тело на заскрипевший стул, поинтересовался:

– И о какой удаче ты, вещий человек, нам говорил?

Отес снял с плеча суму, опустил на пол и сказал:

– Вот.

Бобел посмотрел на нее и спросил:

– Цельная сука, тьфу, сумка удачи? Порадовал, порадовал…

Государь позволил себе усмехнуться краешком губ:

– И что же нам теперь с ней делать, ложками есть на счастье, а?

Колдун укоризненно покачал головой:

– Я, государь, тут не шутки шутить пришел, а помочь нечисть остановить.

– А сможешь? – у Зималина шевельнулась надежда. – Нам бы три дня простоять да три ночи продержаться… Награжу по-царски!

– Живым бы остаться – вот и будет мне наивысшая награда, – пробормотал Отес под нос, а потом громко произнес: – Завтра, когда я выйду навстречу супостатам, надобно, чтоб все, кто стоит на стенах, завязали глаза и даже носа в бойницы не высовывали…

***

Кованые ворота с лязгом закрылись за Отесом. Он поправил плащ змеиной кожи и, привычно опираясь на посох, зашагал по дороге. На правом плече колдуна была все та же сума, а впереди тянулась длинная тень – восходящее Солнце светило точно в спину. Из-за холмистого, дымящегося пожарищами горизонта навстречу ему выползала туча клубящейся пыли, указывающая на приближение врага.

Отойдя от городских стен саженей на триста, Отес остановился в тени одинокого придорожного дерева. Положил суму на землю, ослабил веревку так, чтобы узел можно было развязать одним движением, и замер в ожидании, опираясь на посох.

В кроне дерева тревожно свиристели пташки, но это был единственный живой звук. Луга по сторонам дороги, поросшие густыми и высокими, но сейчас засохшими травами, были пусты. Никто не выпасал скотину – мирная жизнь покинула эти места.

Ждать было тягостно, потому что, положа руку на сердце, колдун не был уверен, что все будет так, как следует. Не успел он все до конца проверить, да и не на ком было... Теперь оставалось только верить, что в рукописных воспоминаниях книжник Гроф ничего не переврал.

Сума шевельнулась, и Отес ощутил, как начала подрагивать земля. Приближался извечный противник, а с ним и час истины. Колдун осенился самым мощным из известных ему защитных заклинаний и вышел на середину дороги, осторожно неся суму, чтобы тот, кто был внутри, не вылез преждевременно.

Постояв некоторое время, Отес вдруг хлопнул себя по лбу, обозвал беспамятным гадским батей и достал из небольшого кожаного кошеля, висящего на шее, приспособление из проволоки и закопченных пластин. Раньше пластины были прозрачными и странно искажали образы. Гроф, бывало, вздевал их на нос, когда читал книги. Он даже обещал научить делать линзы, как называл пластины, но не успел…

Едва колдун нацепил очки, как из-за ближайшего холма саженях в двадцати показались восемь полканов, тащивших здоровенные каменные носилки. В них сидел окутанный знойной дымкой Полудник – ничего не боящееся, неуязвимое для обычного людского оружия исчадие. Следом нестройно шла тьма-тьмущая волотов, лих одноглазых и нечисти помельче. Над оравой парило, нервно мотая хоботами и плюясь иногда огненными излишками, с десяток аспидов. Ими управляли кощейки – маленькие мохнатые твари буро-зеленого цвета. Устроившись в седле меж крыльев размахом в четыре сажени, они время от времени пронзительно взвизгивали, направляя полет.

Завидев Отеса, полканы с носилками от неожиданности сбились с шага. Дымка расползлась, и полулюди-полукони мгновенно полыхнули, тут же рассыпавшись пеплом. Даже копыт не осталось.

Орава остановилась. Над упавшими на дорогу носилками поднялось высокое и мощное – косая сажень в плечах, нечеткое в колышущемся мареве человекоподобное тело и двинулось навстречу Отесу. Когда Полудник приблизился сажени на три, колдуна опалило горячими волнами воздуха.

«Пора, – подумал Отес, – пока не высох, как тарань…»

Он собрался уже дернуть за веревку, но тут жар немного ослаб и послышался нечеловеческий голос.

– Вижу, ты из отмеченных силой, – произнесло исчадие. – Хочешь перейти на мою сторону?

– С чего ты это взяло, Полудище?! – поразился колдун неожиданному вопросу.

– Стоишь один, без оружия, глаза прячешь, а в суме наверняка гостинец какой… Постой! Дай, угадаю… Голова придворного волшебника, а?

– Пожалуй, ты прав, – кивнул Отес, – голова там действительно волшебная. Но ты горячность свою поумерь, если хочешь подарочек разглядеть, а не то истлеет он, даже рук твоих не коснувшись.

Жар ощутимо спал.

– Давай, бросай суму!

«Воистину, не зря говорят, что любопытство – смертельная хворь!» – мысленно усмехнулся Отес, швырнул суму Полуднику и юркнул в заросли травы. Извиваясь ужом, – не прошли даром молодецкие забавы со змеями! – отполз на пяток саженей в сторону и бросил поверх очков взгляд назад.

И от жестокого разочарования едва сдержал крик…

Полудник держал чуть тлеющую суму и рассматривал выпавшее оттуда странное существо, никогда исчадьем невиданное. Ростом оно было с аршин и длиной в полсажени. Гадючью голову с кожистой оборкой вокруг шеи, возвышавшуюся над чешуйчатым петушиным туловищем с растопыренными крыльями летучей мыши и змеиным хвостом, украшал белый гребень. Пятясь на трехпалых ногах, неведомый зверь недовольно шипел и строчил воздух раздвоенным языком. Однако глаз не открывал.

– Что это? – проскрежетал Полудник и огляделся. – Эй, ты, куда подевался? Хоть и обманул про голову волшебника, но эта забавная зверушка мне по нраву. Давай, выходи, не бойся!

«Холера ясна! Чересчур долго он пробыл в темноте! А может, ослеп?! Да нет, не может того быть!.. Эх, неужто все враки?.. – Отес прижался щекой к земле, закусив до крови губу. – Нет, не мог Гроф все из пальца высосать, не любил он сказок… Давай, родной, давай! Или встать да пинка тебе дать?.. Ну же, открой свои прелестные глазки, прах тебя подери!..»

– Последний раз говорю! – послышался громыхающий голос Полудника. – Не то поджарю, и сожрут тебя мои молодцы, хрустя корочкой! Ну! Раз, два, три… Ладно, ты сделал выбор!

Трава у дороги, там, где в нее нырнул Отес, вспыхнула длинной широкой полосой. Завоняло дымом.

«Не слышит, гадский выродок!.. А говорила ведь бабка, не лезь к навозу, не то плохо будет… Могла бы и уточнить, что не надо класть в навоз яйцо, снесенное черным семилетним петухом, чтобы его змея высиживала, – тоскливо подумал колдун, слыша, как трещит трава в приближающемся пламени. – Неужто все зря?! Сгорю тут, как те бедолаги, про которых книжник рассказывал… И все остальные тоже умрут, останется лишь выжженная земля…»

Дым забивал ноздри. Отес чихнул и поднялся на ноги, сознавая всю безнадежность бегства. Настроившись распрощаться с жизнью, он не заметил, как змеиный царь открыл глаза. И посмотрел в сторону того, кто был рядом, когда он родился.

Отес почуял страх и растерянность существа. Он напрягся до звона в ушах, пробился сквозь препону оторопи, охватившей диковинное создание, и отдал мысленный наказ. Царь змей повернулся к Полуднику как раз тогда, когда тот нагнулся, чтобы взять неведомую зверушку на руки, и вытаращил на исчадие сияющие зеленые зенки.

Мгновенно окаменевшее тело исчадия рухнуло, раскалываясь от удара на раскаленные части, одна из которых прищемила длинный змеиный хвост. Василиск страшно заверещал. Это был пронзительный душераздирающий визг смертельно раненного существа.

Крик вывел ораву из оцепенения. Нечисть бросилась вперед, к останкам Полудника. И начала каменеть, натыкаясь глазами на беспощадный взгляд змеиного царя, прямо на бегу. Спустя несколько ударов сердца после того, как нелюди раскумекали, что происходит, и бросились врассыпную, василиск смежил очи и умолк.

Навсегда.

***

– Не достоин я, государь, твоих наград, – сказал Отес, стоя в окружении предводителей отборных дружинников перед сидящим на престоле Зималином. – Поблагодари лучше настырного хорунжего, без него беда наверняка прошла бы мимо меня.

Самодержец вздохнул.

– А ведь были времена… – Зималин наморщил чело, а потом щелкнул перстами и изрек душевно: – Когда бедой отечеству грозило, отшельники на битву сами шли! – он повернулся к стоявшему по правую руку придворному волшебнику: – Запиши, кстати. Надо будет опосля подумать над продолжением. Сказ для народа, думается, выйдет отличный!

– В веках помнить будут! – угодливо морщась, предсказал кудесник. – Пройдет молва из рода в род…

– Так я пойду? – нетерпеливо спросил Отес.

– Иди… – махнул десницей государь. – Обратно в глушь?

– Нет, наверное, в люди пойду. Долг отдавать надо – чересчур долго тешился я гордым одиночеством и дурными мыслями… Правь сто лет без бед!

Колдун развернулся и вышел.

– Ушел, – с грустью произнес Ахайло, проводив Отеса взглядом.

– Он же ушельник, – пробормотал воевода Карафка и пожал плечами: – Чего у него отберешь?..

***

Отес вышел из городских ворот, дошел до перепутья и остановился, размышляя, в какую сторону податься. Хороша была любая. Почесал он голову задумчиво и кивнул. Да, доведется таки поначалу домой хоть на денек завернуть, иначе кто еще привидению яблоню потрясет?..