Усмирение Абигайль

Драккар был огромен.

Сейчас, перед рассветом, он дремал в цепких объятиях причальных мачт, завернувшись в черное полотнище парусов. Призрачное марево испарений окутывало его облаком, которое поднималось над заиндевевшими цистернами с топливом. Размеры драккара казались поистине нереальными. Чудовищная голова с зубчатым гребнем стабилизатора возвышалась над колокольнями припортовых храмов, шпилем ратуши и навигационными башнями.

Хищный профиль рисовался на фоне светлеющего неба. Дыхание легкими облачками вырывалось из ноздрей, оседая на чешуе морозными узорами. Мерно двигалась, поднималась и опадая в такт дыханию, острая килеобразная грудь. Глаза драккара скрывались под щитками век.

Я, Фрейгель Кранст, выпускник Кадетского Ее императорского величества корпуса маготехнии и анимистики, смотрел на драккар, запрокинув голову, пока не почувствовал боль в затекшей шее. Опустив взгляд, я обнаружил, что стою у ограждения летного поля уже не в полном одиночестве.

- Красавец, верно? - спросил рослый джентльмен в форме военного моряка. Из-под длиннополого плаща тускло взблеснуло золото эполет, и я узнал своего собеседника.

- Доброе утро, капитан Магри, сэр, — встав по стойке смирно, я коснулся полей треугольной шляпы. - Он прекрасен.

- Вы, я вижу, тоже ранняя пташка, молодой человек. - Капитан улыбнулся. - Или просто не спится перед стартом?

- Боялся проспать, сэр, - признался я, чувствуя смущение.

- Настолько, что прибыли за два часа до общей побудки? - Улыбка капитана в свете ртутных ламп сияла сталью, но голос был мягок, и в его словах не было насмешки. Ирония — да, иронии там было хоть отбавляй.

- Я немного волнуюсь, сэр. Это моя первая экспедиция.

Честность иногда лучше показной бравады. Так учил меня отец.

- Так и должно быть, стажер. Так и должно быть. Я испытываю волнение каждый раз, когда мне доводится пускаться в плавание. Не такое, конечно, сильное, как в первый раз — мне приходится напрягать память, чтобы вспомнить, в каком год это было, да... Но первый рейд — он столь же незабываем, как первая ночь с женщиной. Верно, сынок?

Я порадовался, что сумерки скрывают мое сделавшееся пунцовым лицо. А капитан негромко и совершенно незло рассмеялся и направился к сходням, у которых нахохлившейся вороной бдил вахтенный матрос из числа живых членов команды, немедленно вытянувшийся во фрунт при приближении капитана.

У самого трапа капитан обернулся и сделал приглашающий жест, от которого его плащ взметнулся, словно пара драконьих крыльев. Я подхватил рундук и бегом кинулся следом.

- Добро пожаловать на борт, стажер. Мы отправляемся с рассветом, - сказал капитан, когда я, прогремев подметками по гулкому дереву трапа, шагнул в теплое запашистое нутро чудовищного зверя, сразу почувствовав мощную ритмичную вибрацию — словно где-то совсем недалеко, отделенное от меня лишь несколькими переборками и палубами, билось огромное сердце корабля.

Да так оно, в сущности, и было.

 

***

Драккар, которого Адмиралтейство отрядило усмирять Абигайль, был старым. Очень старым. Таким старым, что мой отец, которого вызвали возглавить приемную комиссию для предполетного осмотра корабля, который спешно расконсервировали из глубокой спячки резерва, только грустно качал головой, показавшись из разверстого зева головного люка и ступив на шершавый язык сходен.

Я ждал его по ту сторону ограждения из вьюна-отравы, глазея на необъятную тушу корабля сквозь ячейки живой изгороди. Сам напросился взглянуть на борт своего назначения одним глазком прежде, чем отбыть туда назавтра уже официальным порядком.

- Ну и ну, - сказал отец, выйдя за периметр порта. - Вот же ведь работенки будет у тебя в полете, сынок! Не позавидуешь. С одной стороны, хорошая практика тебе, разумеется, не помешает. Но, с другой стороны, в полет на такой посудине я бы, будь на то моя воля, тебя бы просто не отпустил.

Хорошо, что папиной воли на это не было. У меня в кармане камзола лежало свернутое вчетверо предписание явиться в распоряжение третьего помощника «Рыкуна» к восьми ноль-ноль двадцать третьего октября 20.. года. Получил я его днем раньше — сразу наутро после выпускного бала.

Поперек конверта на лицевой его стороне хорошо знакомым почерком ректора было бегло написано: «Йоган!!! Никаких отговорок!!!». Именно так — два раза по три восклицательных знака. Это, вкупе с тем, что ректор использовал для своей визы красный карандаш (для Случаев Особой Важности), говорило о том, что дело и впрямь крайне срочное и серьезное. Воображая себя секретным агентом на службе Ее величества, я с трепетом вскрыл конверт.

Конверт был запечатан сургучной давидовой печатью, которая открылась лишь тогда, когда письмо оказалось в моих руках — попытайся вскрыть письмо кто-то другой, печать не позволила бы ему сделать это. Может быть, провела бы взломщику ментальное внушение, пеняя на непорядочность его поступка, а может, ударила бы по рукам молнией. С этими печатями никогда не знаешь, чего ожидать. Попытка взлома секретной депеши может кончиться весьма плачевно для любопытствующего — а если документ содержит сведения особой секретности, то и для тех, кто окажется — случайно или по умыслу — рядом.

Рассказывали, что самые страшные тайны, попав не в предназначенные им руки, стирали с лица земли целые города. Воображая, что сейчас я стану причастен самому настоящему тайному знанию, разглашение которого непосвященным будет стоить мне жизни здесь и тысячелетий адских мучений на Той Стороне, я открыл конверт.

Смертоносных секретов внутри не оказалось — к недолгому моему сожалению. Вместо этого там нашлось то самое предписание, подписанное лично лордом-адмиралом Корти. Мне было лестно думать, что лорд-адмирал сам, лично выбрал для участия в экспедиции именно мою кандидатуру среди полусотни кадетов-выпускников, что было, разумеется, весьма далеко от истины. Вероятнее всего, лорд-адмирал, как и все государственные чиновники высшего звена, подмахивал все принесенные ему компетентными секретарями на подпись бумаги, не разбирая особенно, что именно визирует своей путанной, словно ловчая сеть паука-недотепы, подписью — невесть чье поощрение, чей-то смертный приговор или даже начало маленькой победоносной освободительной войны на дальних землях.

Йоганом, кстати, зовут моего папу. Ректор знаком с ним лично — а потому знает и его нелегкий характер. Боюсь, характер папы известен даже самому лорду-адмиралу — но он, будучи человеком не только облеченным властью, но еще и разумным — что в наше время, по словам папы, большая редкость — не стал испещрять адресованное его сыну письмо паническими надписями. Приказы не обсуждаются, а то, что предписание и приказ, отличаясь названием, по сути обозначают одно и то же, всем прекрасно известно.

Секретов в письме не было. А даже если бы они и были — для человека с головой на плечах пара пустяков сложить два и два, чтобы получить четыре. Если Адмиралтейство спешно снаряжает карательную экспедицию — настолько спешно, что не пренебрегает призвать для участия в ней из резерва древнего, как этот мир, драккара, который помнит еще, наверное, великие войны прошлого — то всего-то и дел: пролистать новостные пергаменты, принесенные запыхавшимися сильфами пневмопочты, или пощелкать по информационным руслам дальновида. Ну вот, теперь вы знаете, что на Абигайль случился на днях мятеж. Куда еще, по вашему, может отправиться подобная экспедиция?

То-то.

Мятежи на дальних колониях — дело в наше время обычное. Года не проходит, чтобы в двух-трех новооткрытых землях стараниями смутьянов-некроаболиционистов не вспыхнул бунт. Каждый раз колонисты требуют одного и того же — свободы и независимости.

Словно непонятно, что свобода и независимость в их случае означает смерть, окончательную даже для неживых. Империя пришлет свой флот, и мятежную колонию придется заселять заново, только и всего. Подданных в Империи хватает с лихвой. Метрополия перенаселена, и Империя, Синдикаты и Анархический конгломерат давно вынесли споры за жизненной пространство далеко за пределы Старого света.

Но даже полное осознание самоубийственности предпринимаемого шага не останавливает колонистов, решившихся на мятеж. Их освободившиеся от пут магии и алхимии сознания, неполноценные, неполные, но наделившие недавних безучастных и бессловесных рабов зачатками свободной воли, совершенно определенно отдают себе отчет о невозможности дальнейшего существования в том качестве, в котором они пребывали невесть сколько времени — не живя и не умирая до конца.

Потому что их жизнь отличается от смерти лишь немногим. Практически ничем — это даже не рабство.

Это — гораздо хуже.

 

***

Я очень люблю своего отца. Люблю почти так же сильно, как и ненавижу его.

Он всегда рядом. Словно старается защитить меня невесть от чего. А возможно, это его способ искупить свою вину — вину передо мной и перед самим собой.

Беда в том, что я-то его простил уже давным-давно. Самому себя ему не простить никогда.

Говорят, что простить — значит перестать ненавидеть. Дудки. Я понял его поступок, понял его неизбежность, осознав всю значимость мотивов, которые руководили им, но ненавидеть где-то в глубине души не перестал. Я видел подпись матери на документе — она сама, по собственной воле подписала свой приговор. Рука ее была тверда, и подпись вышла совершенно четкой: выведенные с сильным нажимом округлые буквы, какие она всегда писала в домовой книге, неторопливо и скрупулезно фиксируя в ней каждый вечер события прошедшего дня.

Отец был намного старше матери, когда они познакомились. Убеленный ранними сединами ветеран последней войны с подорванным тяжелыми кампаниями на фронтире здоровьем — и юная выпускница школы благородных девиц... Вместе они составляли пусть необычную, но выдающуюся пару. Через несколько лет после свадьбы отец оставил службу на флоте и перешел на штабную должность в Метрополии. В результате под его началом находились теперь не сотни членов команд боевых кораблей, подчиненных его адмиральской воле, но десятки тысяч человек на земле, в небесах и в колониях за безбрежной чернотой моря звезд. Большинство из них оставались для него лишь именами на бумаге — но отец, как никто другой, умел видеть за бумагами живых людей, жизни которых зависели теперь от росчерка его сановного пера.

Полагаю, немалая заслуга в этом принадлежит моей матери, которая с самого детства приучала меня видеть в людях нечто большее, чем просто людей, подмечая в каждом присущие ему лишь одному черты, находя индивидуальность даже в сущей, на первый взгляд, посредственности. Наверняка эта ее способность — видеть необычное в повседневном — наилучшим образом дополнила жизненный опыт отца, позволив тому остаться человеком, даже когда он превратился в одного из важных функционеров Имперской системы.

Решив обзавестись ребенком, родители подписали приговор одному из членов своей супружеской пары. Маме. Как менее ценному для Империи члену общества. В день моего пятнадцатилетия за матушкой приехал черный, запряженный волколаками фургон, и она, обняв меня и поцеловав отца на прощание, с улыбкой на устах и гордо поднятой головой уехала навстречу судьбе.

Судьба ждала ее на окраине города в приземистых Цехах Забвения, где ее разум усыпили, тело умертвили, а саму ее лишили души. Потом челнок-стрекоза поднял ее за облака, и на одном из каргозмеев она отчалила от земной юдоли к одной из дальних колоний. Родным никогда не сообщают, куда именно отправился член их семьи. Осталось это секретом и для нас — несмотря на положение отца. Впрочем, возможно, он и не предпринимал попыток узнать это. Даже с учетом всех лет, что были у родителей на то, чтобы примириться с суровой необходимостью принятого ими решения и неизбежностью расплаты за него, это не могло не быть слишком больно для того, кто оставался теперь наедине с муками своей совести.

«Долг превыше всего», - повторял отец. Я слышал от него эти слова по разным поводам, но ни разу — касательно маминого ухода. Его отношение ко мне не изменилось после того, как мы остались вдвоем — по крайней мере, я не заметил никаких признаков того, что ему тяжело видеть меня или находиться со мною рядом. Он был добр, внимателен и по-прежнему участвовал в моей жизни — настолько, насколько позволяли делать это устав кадетского корпуса и его собственный кодекс чести джентльмена.

Дагеротипия, на которой мать продолжала улыбаться нам светло и открыто даже спустя годы после того, как ее не стало, так и стояла на каминной полке в гостиной. Иногда, прокрадываясь ночью на кухню за куском пирога, когда чтение пиратских романов и переживания за любимых героев пробуждали во мне волчий аппетит, я украдкой наблюдал, как отец, держа дагеротипию в руках, подолгу рассматривает мамино лицо и непроизвольно гладит резное дерево рамки.

Он никогда не плакал. Ни слезинки не видел я в его бледно-голубых глазах, и голос его оставался ровен и сух, даже когда речь в наших с ним разговорах так или иначе касалась прошлого — времени, когда мы были вместе и счастливы. Втроем.

О будущем мы с отцом разговаривали редко — и разговоры эти касались моей карьеры и избранного мною пути.

Один из этапов этого пути как раз и подошел к концу с окончанием кадетского корпуса. Теперь начинался следующий этап — и тут как нельзя более кстати случился мятеж на Абигайль, позволив мне принять участие, пусть в качестве всего лишь стажера, в настоящей боевой операции.

В составе команды драккара «Рыкун» я отправлялся усмирять взбунтовавшуюся колонию.

 

***

В кадетском корпусе мы изучали множество дисциплин. Наряду с профессиональными были и общеобразовательные — история Империи входила как раз в число последних. Кое-что отложилось у меня в памяти — по вполне понятным причинам.

Все, что ни делается в мире науки, первоначально имеет своей целью исключительно и только лишь человеческое благо. Не стали исключением и работы по изучению взаимосвязи души и тела, которыми в конце прошлого века независимо друг от друга занялись сразу несколько величайших умов современности.

Первую деанимацию произвел в 1989 году сэр Джозек Мойнс; в том же году его коллега по цеху, Ордос Лесс, произвел процедуру мортификации, таким образом гуманизировав процесс умерщвления особо опасных преступников в государственных тюрьмах.

Год спустя Микграйв Луссано догадался провести обе эти процедуры одновременно, получив на выходе безвольное, лишенное личности существо, которое, будучи не мертвым, продолжало де-юре числиться гражданином империи.

После этого оставалось всего-навсего пара вполне логичных шагов до того момента, как обездушивание (с благосклонного, разумеется, согласия святых отцов Всеблагой и Единой церкви) прочно вошло в жизнь - и смерть - подданных Империи.

Понижение Бездушных в правах было первым из таких шагов. Принадлежавшая обездушенным собственность экспроприировалась государством без права наследования родными и близкими.

Дела и дальнейшее существование лишенных души переходили в ведение государства. С учетом сиюминутной целесообразности и полезности для нужд Империи ее неживые — но и не мертвые — подданные направлялись на бессрочное служение родине во все потребные ей места в Старом свете и за его пределами.

Примерно в то же время существенно расширился перечень преступлений и правонарушений, наказанием за которые стала деанимация. В условиях сверхплотной перенаселенности территорий Старого света, принадлежащих Империи, деторождение приравнивалось к преступлению подобного рода. При рождении ребенка один из родителей — по достигнутому внутри пары заранее соглашению — добровольно покидал мир живых в день, когда ребенку исполнялось пятнадцать.

Тюрьмы и приюты для душевнобольных в одночасье стали далеким прошлым. Государство на совершенно законных основаниях получило практически неограниченный рынок рабского труда.

Численность населения продолжала расти — но теперь механизмом регуляции демографической ситуации стало освоение новых колоний. Недостатка в колонистах теперь не было — а нужды в добровольцах отныне не возникало.

Угроза перенаселения Метрополии отступила. Фронтир исправно поглощал колонистов в любом количестве.

Бездушные заселяли вновь открытые территории, оставляя Метрополию живым.

 

***

Вестовой — невзрачный парнишка из Бездушных в неопрятно висящей на его серых плечах рабочей робе — проводил меня лабиринтом сводчатых слабо перистальтирующих коридоров до моей каюты. Его безучастное лицо не выражало никаких эмоций, движения были заученно-деревянными, а взгляд погасших глаз, подернутых пленкой бельм, стремился в никуда сквозь людей и предметы обстановки. Профессиональным взглядом отметив безвольно опущенные уголки рта и отвисшую нижнюю губу с потрескавшимся пергаментом желтоватой кожи, я отметил, что зубы в иссохшей плоти десен держатся едва-едва, своим неровным, изрядно прореженным рядом напоминая давно нуждающуюся в починке изгородь.

Впрочем, у Бездушных наличие зубов — лишь еще один из остаточных признаков того, что некогда они принадлежали к человеческому племени. Бездушные не едят, не разговаривают и уж подавно не улыбаются — стало быть, по всему выходит, что зубы им и вовсе не нужны. Со временем они выпадают — один за одним, все, до последнего. По степени сохранности зубного набора можно приблизительно судить об истинном возрасте навсегда застывших в одной поре неживых. На официальных невольничьих рынках при торгах до сих пор в ходу осмотр зубов у Бездушных — лучший способ убедиться в том, насколько качественный товар идет сейчас с молотка.

Вестовой в полной нерешительности топтался в коридоре до тех пор, пока я командой не отпустил его, велев возвращаться к входным воротам в распоряжение вахтенного матроса. Шаркая босыми ступнями по палубе, он скрылся за ближайшим поворотом. Я проводил его взглядом, гоня прочь внезапно нахлынувшие мысли и гадая, что происходит сейчас в голове вестового, где, запертый в тесной клетке наложенных алхимиками заклятий, томится в самом дальнем уголке его иссушенного магией мозга разум человека, которым был когда-то, до проведения над ним обрядов, этот юноша — судя по всему, на момент проведения процедуры мортификации вряд ли старше меня самого.

Каюты младшему офицерскому составу, к которому — пусть пока, до окончания срока стажировки, лишь номинально — относился и я, полагались индивидуальные. Тесное помещение со встроенной многофункциональной мебелью, растущей прямо из переборок и метаморфирующей при должном с ней обращении, пара стенных ниш, исполняющих роль шкафов для одежды и пожитков. Ничего лишнего.

Повесив верхнюю одежду в шкаф и рассовав по полкам свой немногочисленный скарб — пара недочитанных руководств по зубному делу, две-три безделушки, призванных напоминать об отчем доме, «живые картинки» с видами красивейших мест Метрополии — я поставил на видное место матушкину дагеротипию. Неловко шевельнул пальцами, утверждая ее понадежнее на верхней полке — и мгновение спустя рамка звонко ударилась о палубу. Я только ахнуть успел.

При падении стекло, как ни странно, уцелело. Снимок просто выпал из рамки, и я, упав на колени, поспешно завозился, устраивая его на место. Потом замер.

На обороте снимка, скрытом прежде картонкой-уплотнителем, обнаружилась короткая надпись. Всего одно слово, написанное стремительным почерком отца.

«Абигайль».

Одно слово. И все.

 

***

Я вспомнил, как настойчиво отец напоминал мне взять с собой в путешествие эту дагеротипию, пресекая все мои вялые попытки отнекиваться, отметая все причины — от того, что образ матушки и без того навеки в моем сердце (что было несомненной правдой) до того, что я рискую заработать незавидное прозвище маменькиного сынка, если вдруг кто-то сподобится обнаружить у меня этот снимок (что могло стать правдой с весьма большой степенью вероятности — недавние дети все так же по детски жестоки, тут и гадать нечего).

- Нет ничего постыдного в том, чтобы хранить у сердца милый тебе образ, Фрейгель, сынок, - говорил мне не раз отец. - В минуты лишений взгляд любимых глаз будет вселять в твою душу мужество и отвагу, которых в противном случае тебе может не хватить. Если бы ты взял с собой изображение своей возлюбленной, я не настаивал бы на своем — но, насколько мне известно, ты еще не обрел в своей жизни предмета обожания?

Поскольку возразить на этот его аргумент было решительным образом нечего, мне не оставалось ничего иного, как согласиться.

И вот теперь, глядя на название мятежного мира, на усмирение которого мы сейчас как раз и отправлялись, название, написанное отцом на обороте дагеротипии, изображающей мою любимую, не мертвую, но и не живую уже давным-давно матушку, я не знал, что и думать.

Но чем дольше я раздумывал над всем этим, перебирая различные варианты и отбрасывая заведомо невозможные, тем явственнее приходил к единственно верному выводу.

Отец знал, куда именно была отослана после прохождения процедуры деанимации моя мать. Возможно, он воспользовался высотой собственного положения, а быть может, задействовал некие связи, в наличии которых не признается ни один джентльмен, особенно столь высокопоставленный — кто знает. Давно ли он знал об этом, и сколько страданий принесло ему это знание — а больше того невозможность этим знанием воспользоваться — мне неведомо. Я не могу представить всю глубину трагедии, рвавшей душу моего отца — ведь он был одним из самых сильный людей, кого я только знал, и ни на миг не показывал людям, даже самым близким, и тени гложущей его сердце тоски.

Возможно, он и в самом деле попросту смирился с неизбежным, кто знает?

Ведь каким бы сильным он ни был, в конце концов он оставался лишь человеком.

А человек слаб — сколь бы силен он ни был.

Но так продолжалось лишь до той поры, пока он был уверен в относительной безопасности бытия того нечеловеческого существа в человеческой оболочке, которое было когда-то его любимой женой.

Пусть существование Бездушных зачастую сопряжено с опасностями, коих не счесть на мирах Фронтира, пусть век их с точки зрения живых бесконечно долго и нечеловечески тяжек — но милостию всеблагого бога и стараниями наших специалистов-экзекьюторов Бездушные неспособны воспринимать реальность так, как воспринимает ее живой человек. Подобно автоматонам техников-алхимистов, они пропускают реальность мимо, отвечая лишь на команды и конкретные стимулом, отвечая действием, а не эмоциями. Такова их судьба, и с такой судьбой, уготованной провидением его бывшей супруге, мой отец давно примирился.

Теперь же обстоятельства коренным образом изменились.

Карательная экспедиция попросту сотрет с лика нового мира всех колонистов без разбора — и тех, кто продолжает следовать заложенным в них командам, и тех, кого раскрепостило до появления зачатков собственной воли вмешательство в их функционирование ренегатов-некроаболиционистов, что вскоре привело к злополучному мятежу.

На какой из сторон оказалась в результате моя мать? Вряд ли это было известно даже моему отцу, а принципиального значения не имело и вовсе. После подавления мятежа все обитатели колонии обретут покой окончательной смерти.

И с этим непреложным фактом отец смириться не мог.

Бессильный что-либо изменить самостоятельно, он решился на шаг отчаяния, всучив мне даггеротипию с надписью, смысл которой, как он надеялся, я смогу разгадать.

Он не ошибся во мне. В конце концов, я сын своего отца — и мне всегда хотелось стать достойным совоего отца сыном.

Вот только что могу сделать я там, где оказался бессильным один из верховных военных чиновников Империи?!

Ответа на этот вопрос у меня не было.

Погруженный в тяжкие раздумья, перебирая и отбрасывая один за другим бесконечные нежизнеспособные варианты, я просидел на растущей прямо из переборки койке, податливо пульсирующей подо мной в такт биению могучего драккарьего сердца, до самого сигнала общей побудки.

А потом, приведя себя в порядок, отправился в лазарет - знакомиться со своим непосредственным начальством.

 

***

Третьим помощником капитана драккара «Рыкун» был корабельный эскулап Нерман Войт. Он оказался тощим типом с унылым лицом и жидкими волосами, заплетенными в тонюсенькую косицу. Вялая мимика не позволяла толком прочесть выражения его лица — но то, что он при виде меня не скривился в недовольной гримасе, должно было меня обнадежить...впрочем, возможно, что и нет. С кислым видом изучив предоставленные мною документы, Войт милостивым кивком соблаговолил принять меня в члены своей немногочисленной команды.

Помимо меня, в подчинении Войта был еще один человек. Эстрель Миора была молода — постарше меня, но не на много. Стройная брюнетка с точеной фигуркой, соблазнительных очертаний которой не мог скрыть даже мешковатый лекарский балахон. Медового оттенка кожа, живой взгляд темно-карих глаз из-под косой челки, прямой носик, едва заметная россыпь неожиданных у темноволосой чаровницы веснушек, улыбчивый рот с четко очерченными губами, бархатный голос...

Когда она заговорила со мной, представляясь и отвечая на приветствие, я понял, что безнадежно влюблен в нее вот уже пять минут — с самого момента знакомства.

Все, я пропал, подумалось мне, в ту пору как мои глаза неотрывно следили за тем, как ее губы складываются в ироничную улыбку, а крутые брови приподнимаются в легком удивлении. Уголки ее глаз прыснули лучиками веселых морщинок, и я моргнул и вновь стал способен воспринимать окружающее.

- Ты чего встал, как вкопанный, практикант? - спросила Эстрель, явно наслаждаясь произведенным на меня впечатлением. Судовой врач уныло взирал на меня с укоризненно-печальным выражением своих выпуклых водянистых глаз, явно отчаявшись обрести в моем лице толкового помощника в своих трудах.

Я снова хлопнул ресницами и понял, что уже с минуту таращусь на нее с совершенно глупым видом. Спохватившись, я пробормотал что-то маловразумительное и отправился в свой кабинет — знакомиться с персоналом.

 

***

Пара зубных фей, находившихся в моем подчинении, была приписана к медицинскому инвентарю лазарета как передвижное оборудование. Отзывались феи на имена Крель и Нинар и выглядели на человеческий взгляд совершенно неотличимо друг от друга. Пол их, как это часто бывает у волшебных существ, был неопределим. Обе феи были одинаково миниатюрны и красивы тем видом безликой красоты, что так ценится почему-то нашими ваятелями, которые ежегодно выдают на гора тысячи статуй с одинаково постным выражением совершенных лиц. Индивидуальности в этих шедеврах не больше, чем в проклятьи лужаек по всему Старому свету - садовых гномах, безудержно расплодившихся в последнее время и совершенно вытеснивших кротов из их вотчин.

Феи, как им и было положено по статусу, оказались настоящими профессионалами. Весь перечень инструментов и материалов имелся в наличии, все содержалось в образцовом порядке — и все было отменнейшего качества. Даже зубоврачебное кресло с машиной (сменные боры, привод от герметически запечатанного элементаля огня) оказалось в полном порядке. Лечение больных зубов у членов команды отнюдь не является первостепенной важности задачей для судового дантиста — но даже с этим я мог справиться без особых усилий.

Гораздо больше меня интересовал парк приборов и техники для обслуживания и содержания в порядке некоего зубного набора, размер и функциональность которого имели куда большую значимость для успеха экспедиции, нежели здоровье зубов самой команды.

Но и здесь все было в наличии, соответствовало каждому пункту подробной описи и сверкало ослепительной, почти стерильной чистотой. Тепловые шкафы для работы с закладками, многолинзовый мультископ с готовым к услужению мелким бесом, способным производить преобразования на самом мельчайшем из доступных вооруженному человеческому глазу уровню бытия, кованные маленьким народом инструменты, разглядеть которые можно было лишь под все тем же мультископом, а уж воспользоваться — только призвав элементалей воздуха, воды и огня. Ну, уж чему-чему, а этому я был обучен на ура.

Рядом с этими чудесами, расставленные словно для пущего контраста, совершенно несоразмерными громадами возвышались усиленные пересаженными троллевыми мускулами щипцы, расширители, кусачки и домкраты, рассчитанные на работу с зубами размером с дальнофонную будку. Мельчайшие и гигантские емкости с алхимическими декоктами и реагентами занимали целое складское помещение — и содержимое их наличествовало все, до последней унции, до последнего грана.

Зубы драккара являются его главным оружием. Именно зубы — а вовсе не василисковые спарки и счетверенные огнедышащие саламандры-близнецы, дремлющие до поры в уютном тепле спонсонных сумок в подкрыльях гиганта. Даже кальмары-самоубийцы, позволяющие драккару вести бой на сверхдальней дистанции, даже абордажные кракены, потребные в ближнем бою, не идут по своей эффективности ни в какое сравнение рядом с драккаровыми зубами.

Главное оружие драккара — сам драккар. А драккар — это прежде всего именно зубы. Зубы драккара — это эффективный абордаж, это разрушительная мощь, это, в конце концов, полноценный десант, высаженный на обреченные миры...

А за зубы в этом рейсе отвечаю я, Фрейгель Кранст, недавний кадет, а ныне — курсант-стажер, номинальный младший офицер драккара «Рыкун».

Теперь вы понимаете мою гордость таким назначением? И то, что именно к этой работе я совершенно сознательно готовился все пять лет обучения в корпусе, нисколько не умаляет шока от осознания той ответственности, которую на меня возлагает моя должность.

За недели пути до мятежной колонии мне предстояло привести драккарьи зубы в должное состояние. Я надеялся справиться с этой задачей на «отлично». Ничем не мотивированный оптимизм — в чем я имел сомнительное удовольствие убедиться совсем скоро.

 

***

С особым тщанием, оставив этот пункт напоследок, я изучил запертый и опечатанный семью печатями силы роговой сейф с имплантами зубных закладок. В герметичных дюарах заиндевевшего стекла ждали своего часа будущие каратели. Натянув асбестовые рукавицы, я извлек один из сосудов из ячейки и рассмотрел его на просвет.

В радужно переливающейся алхимической жидкости плавал, свернувшись клубочком, крошечный гомункул с непропорционально огромной в сравнении с остальным телом головой конической формы.

Зуб дракона. Крошечный и обманчиво безопасный в таком виде зародыш смертоносного и неуязвимого воина без страха, упрека и сомнений.

Проклятье колоний и их бич.

Сила, противодействия которой пока не было найдено.

Гомункул шевельнулся в декокте, словно почувствовав тепло моих рук сквозь двойное, с прослойкой пустоты между стенками, стекло колдовской колбы и асбест рукавиц.

Осторожно, словно обезвреживающий заклятье-ловушку боевой маг, я вернул сосуд в его гнездо на стеллаже.

Потом, сверяясь с ведомостью, пересчитал занятые ячейки сейфа, обращая внимание на маркировку дюаров. Не поверил собственным глазам. Пересчитал вновь.

- Где еще десять? – холодея, спросил я зубных фей.

Те переглянулись, не меняя выражений одинаковых улыбчивых лиц, и синхронно пожали плечиками. Слюдяные пластинки крыльев трепетали за их спинами, сливаясь в неясные полусферы. Феи удерживались в воздухе на уровне моих глаз, щебеча оправдания на своем языке на такой высокой скорости, что их и без того тонкие голоса сливались в едва слышный пронзительный писк.

Прислушавшись, я уловил суть их речей. По всему выходило, что во время предыдущей инвентаризации, когда расконсервированный драккар заново переукомплектовали всем расходным оборудованием, гомункулы, промаркированные кодом Альфа, находились в предназначенных им ячейках в полном составе. Инвентаризаию проводил лично старший офицер Войт, о чем свидетельствовала соответствующая пометка в журнале. Им же были переналожены колдовские печати на дверях хранилища, целостности которых нарушено не было.

Меня обуял благоговейный ужас. Хорошенькое начало службы, что и говорить. Стоило заступить на вверенный мне пост, как первым делом обнаружилась пропажа находящегося на особом учете вооружения, вверенного попечению вашего покорного слуги.

Мне конец, только и подумал я.

 

***

В предчувствии дикого разноса и неминуемого списания на берег еще до выхода из порта, я понуро побрел с покаянной головой на доклад к третьему помощнику Войту. Всем известно — виноват всегда тот, кто обнаружил пропажу, а не тот, кто за нее действительно в ответе. Того, второго, еще нужно в этой вине уличить. Схватить за вороватую руку. Вывести на чистую воду. Поймать и наказать с примерной жестокостью. Ух, попадись мне в этот момент виновник всего этого недоразумения! Уж я бы его...

Войт, выслушав мой сбивчивый доклад, взглянул на меня с откровенной неприязнью. Теплившаяся во мне робкая надежда на то, что это всего лишь устроенная им своему новому подчиненному проверка на внимательность, мгновенно умерла.

Под немигающим взглядом выпуклых глаз своего непосредственного начальника я с каждым мгновением все больше чувствовал себя смутьяном и возмутителем спокойствия, который заварил кашу, расхлебать которую получится не сразу и не вдруг — и уж точно не в одиночку.

Корабельная гауптвахта уже не казалась чересчур суровым наказанием. Сохранить бы голову на плечах, подумалось мне. Войт, меж тем, продолжал молча смотреть на меня, словно на диковинное насекомое – с выражением брезгливого интереса во взгляде.

Эстрель, на мгновение выглянув из лаборатории, бросила на меня полный сочувствия взгляд. Качнула головой, словно говоря — вот недотепа!

Я покраснел до корней волос.

Кряхтя, похрустывая суставами и сокрушенно качая головой, Войт потащил было свое нескладное тело из уютных объятий вращающегося кресла. От панических мыслей о неминуемой взбучке со стороны вышестоящего начальства и унизительной процедуре проверки лояльности всех сопричастных таинственной пропаже лиц меня спасли взвывшие в корабельных коридорах сирены.

Дурные голоса разбуженных магическим импульсом с мостика пернатых созданий могли означать только одно — скорый старт.

- Экипажу занять места согласно боевому расписанию, - прорвался сквозь разноголосицу песни сирен знакомый уже голос капитана Магри. - Стартуем через пять минут.

Внутренности корабля наполнились топотом ног разбегающихся по боевым постам членов команды из числа живых. Зашаркали подошвами с невиданной доселе прытью Бездушные, занимая предписанные им места. Грузное тело драккара сотрясли волны ритмических вибраций. Я, словно наяву, видел, как снаружи тяжко разворачиваются на ажурных суставчатых мачтах широкие крылья парусов, как ползут вверх заслонки век, впуская лучи восходящего солнца во внутреннее пространство ходового мостика, как распрямляется согбенная в дреме шея, устремляя заостренный клюв драккара к розовеющим облакам.

Вздохнув с видимым облегчением, доктор Войт плюхнулся обратно в кресло и отпустил меня взмахом бледной кисти.

- Но мы не закончили, стажер! - услышал я его скрипучий голос уже на пороге.

 

***

Промчавшись обратно в свой кабинет, я первым делом проверил, готовы ли к старту мои подчиненные. Феи уютно лежали в противоперегрузочных коконах, с ног до изящных шеек укутанные эластичными псевдоподиями магоизмененных гигантских слизней, и весело щебетали что-то в привычном для себя сверхскоростном режиме. На мое появление они прореагировали вежливыми кивками и тут же вернулись к беседе. Мой собственный кокон — малоаппетитный с виду для человека непосвященного гибрид медузы и спрута — гостеприимно распахнул щупальца мне навстречу, и я нырнул в его уютно пружинящее нутро. Щупальца тут же спеленали меня так, что пошевелиться не стало ни малейшей возможности.

Потом сирены взвыли особенно тоскливо, и мне на грудь рухнула невидимая каменная плита, выдавливая из легких весь воздух. Переборки, заплетенные сетью вздутых вен, явственно пульсирующих волнами неяркого света, ощутимо вздрогнули, и подволок, поросший бахромой разновеликих волосков, на несколько мгновений стал ближе. В глазах поплыли багровые круги, тело налилось неимоверной тяжестью.

Для наблюдателей, оставшихся снаружи, на безопасном от стартового стола расстоянии, взлет драккара казался, должно быть, волшебным зрелищем. Поднявшись над чашей летного поля на ослепительном столбе живого огня, сотканного из миллионов могучих элементалей, крылатый гигант на мгновение замер, словно пробуя на вкус воздух и прислушиваясь к голосам невидимых сейчас звезд и шепоту солнечного ветра — а потом рванулся в зенит, спустя мгновение скрывшись в облаках и оставив после себя дымовую колонну, подпирающую низкое столичное небо...

Для меня, заключенного в живой клетке драккарьего тела, мой первый в жизни старт стал нескончаемым мгновением временной смерти — тяжкой, удушливой, расплющивающей тело и разум в тончайшую пленку на поверхности комка панического ужаса, в который я на это мгновение превратился.

Это длилось вечность.

А потом как-то сразу закончилось — все и сразу. Оглушительный рев ускорителей сменился ровным биением огромного сердца, сирены в коридорах разом смолкли и уснули, спрятав гребнистые головы под куцые крылышки, вены на стенах перестали зловеще пульсировать, а подволок вернулся на положенную ему высоту, не пытаясь больше пронзить меня своими выростами.

Душивший меня спрут развернул щупальца и бережно поставил меня на палубу. Едва коснувшись ее, я воспарил к самому подволоку. Тело наполняла неимоверная легкость, чуть заметно кружилась голова — или это я сам кружился в воздухе? Чувство восторга наполнило меня, и я рассмеялся невесть чему — счастливо, как ребенок.

Феи, давно освободившиеся от пут и продолжавшие щебетать как ни в чем не бывало, попутно проверяя внутренности бесчисленных стенных ниш на предмет оценки ущерба, недоуменно глянули на меня и синхронно пожали плечиками. Что взять с новичка в небе? - говорил весь их облик.

Я все еще вращался в воздухе, паря прямо над зубоврачебным креслом, бездумно улыбаясь до ушей и получая от процесса неслыханное удовольствие, когда в кабинет заглянула Эстрель.

- Эй, салага, а ты чего тут разлегся? - с притворным возмущением закричала она. - А ну марш на мостик! Живо!

От неожиданности я беспомощно забарахтался в воздухе, напрочь забыв уроки поведения в безвесье, которое неминуемо сопровождает те минуты, которые потребны драккару для того, чтобы, вырвавшись из объятий земного притяжения, перестроить свое огромное тело для дальнего полета и сориентироваться по звездам в поисках цели своего пути. Вздохнув, Эстрель поймала меня за запястье и повлекла за собой по коридорам корабля, летя вдоль их осей и отталкиваясь свободной рукой от влажно поблескивающих стен.

- Капитан вызывает? - тоскливо спросил я, улучив момент, когда мы вплыли в длинный коридор, ведущий, вне всякого сомнения, как раз на ходовой мостик.

Безмятежного настроения как не бывало. Видимо, Войт уже успел доложить о происшествии капитану, и выволочки теперь уже наверняка не миновать.

Эстрель фыркнула.

- Еще чего! Больно важная ты птица, чтобы тебя вызывал сам капитан. Ему сейчас уж точно не до нас.

- Если не капитан, тогда кто? - спросил я, недоумевая.

- Звезды! - рассмеялась Эстрель и толкнула меня сквозь звонко лопнувшую перепонку двери смотровой галереи, а потом вплыла следом.

Она была совершенно права.

Сквозь пару гигантских окон, полуприкрытых снаружи щитами век, глядя поверх россыпи призрачных огоньков навигационных панелей, не обращая внимания на склонившиеся над магическими шарами силуэты пилотов, на нас смотрели звезды.

Смотрели нам в самые души.

Звезд было полным-полно. Столько я не видел ни разу в жизни. Одна из них носила имя Абигайль.

Я, не глядя, нашел ладошку Эстрель и сжал ее. Мгновение спустя ощутил ответное пожатие и улыбнулся.

Путешествие началось.

 

Оцените прочитанное:  12345 (Ещё не оценивался)
Загрузка...