(exemplum - лат. пример)

 

 

Я - Рам. Перепончатые крылья шелестят на ветру, тот же ветер приятно обдувает и холодит обнаженные грудь и спину.

Кто я? Те, что внизу, считают меня богом. Но я не бог. Во всяком случае, так мне кажется. Хотя, точно, что такое Бог, я не знаю.

Наверное, каждый есть тем, кем видят его другие, или кем считает он себя.

Когда-то давно, так давно, что даже проблеск воспоминания едва проскальзывает в стареющем мозгу, я пытался отыскать себе подобных. Я до сих пор предаюсь мечтам о собратьях. Таких как я, хотя уже много лет назад прекратил бесплодные поиски.

Внизу мелькают блестящие голубым зеркалом, покрытые вечными льдами шапки гор. Я смотрюсь в это зеркало. Я и горы. Горы и я. Древние, молчаливые свидетели. Или судьи.

Много, много лет назад, я уверен в этом, они были свидетелями моего рождения. Может через много лет, а может сегодня, они станут свидетелями моей смерти. Такие же молчаливые и безучастные.

Кто Вы? Кто я? Всего лишь миг, меньше чем секунда в вашей монотонной, лишенной чувств и движения жизни.

Далеко, далеко, за завесой времени и воспоминаний, у меня были родители.

Я так думаю.

У всех есть родители, почему же их не должно быть у меня.

Я не помню.

Хмурится высокий лоб, и кожа неприятно обтягивает костяные наросты по бокам головы.

Туман. Густой и бесплотный. Темное ничто, и я вязну в нем, тщетно пытаясь разогнать мрак руками.

Отец. Мать. Какие они? Кто они были? И были ли вообще?

Может я, как и эти горы, с которыми мы свыклись и стали почти родными, как этот снег, равнодушно взирающий в холодную синь неба, как это солнце, я - как и все они: тучи, небо - явился ниоткуда. Просто был. Всегда. И так же исчезну. С громом и молниями или лопну мыльным пузырем, которые любят пускать детеныши, живущих внизу.

Лопнем, и не останется следа.

Были и нет. Исчезли.

Куда?

Туда, откуда взялись.

Если так, то я перенесусь вместе с ними и, наконец, узнаю, кто я.

Скорее бы.

Сегодня особый день. Один день. Он повторяется из года в год вот уже много времени. Я не помню, когда все это началось. Туман. Темнота. И сколько не маши руками, станет еще хуже. Омут. Чавкающий омут воспоминаний с трудом отпускает тебя, и судорожное хватание ртом воздуха едва поспевает за часто вздымающейся грудью. Грудью, где с левой стороны что-то щемит и сжимается, словно кто-то вставил туда большой, угловатый камень.

 

 

Динь. Динь. Динь.

Грустный колокол собрал все население деревни на центральной площади.

Он звонил еще с утра. Сначала совсем редко, жалобно, затем чаще, еще чаще, пока удары не слились в один бесконечный перезвон.

Бом. Бом. Бом.

Звук змеей проникал в дома, сквозь плотно пригнанные двери и закрытые ставни; в погреба, сквозь толстый слой земли и аккуратно разместившиеся на полках горшки; в лес, огибая вековые деревья и долетая до самых темных закоулков, нет, не слуха, чего-то глубже. Чего-то внутри. Души?

Он проникал именно в душу. Медленно, но неотвратимо, грязью, илом, поднятыми неосторожным купальщиком со дна.

И как грязь или ил, его нельзя было остановить. Раз начав, он продолжал, рос, пока из жалобного не становился настойчивым, затем требовательным, а затем ты уже был готов на все только бы не слышать больше этого ужасного крика-перезвона.

Люди прижимали руки к ушам, забирались с головой под одеяло...

Единственным человеком, кому не было дела до призыва, был полоумный, глухой звонарь.

С несходящей с перекошенного лица, глупой ухмылкой, он продолжал дергать за веревку, извлекая из полого куска железа, все новые и новые звуки.

Умалишенному доставляло удовольствие видеть, как чем чаще он дергал, тем большее число людей прибывало на площадь.

Люди морщились, с ненавистью смотрели на звонаря, а тот, в неведении безумца, продолжал раздражать волшебную нить.

В этот момент, старый человек с разумом двухлетнего ребенка, чувствовал себя кукольником. Одним их тех, что наводняли площадь в праздник урожая. Резкое движение рукой, натягивается нить, и маленькие смешные человечки выполняют все твои желания.

 

 

Черная тень мелькает внизу. Бесформенным пятном она бежит по блестящему снегу, легко преодолевает самые непроходимые перевалы, падает, а через мгновение, неуязвимым призраком, показывается на другом краю пропасти.

Иногда мне кажется, она живет своей собственной жизнью.

Вот она, совсем близко. Два перепончатых крыла, вытянутые для равновесия ноги и руки, большие и сильные, сжимаются и разжимаются в одном им ведомом ритме.

Я и тень. Тень и я. Похожие в мельчайших деталях и такие разные. Иногда накатывает желание так же ринуться камнем вниз, чтобы потом воспарить почти к небесам, темным бесплотным облаком.

Не могу. Я чувствую боль, а если поранюсь, то у меня течет красная густая кровь. Выходит, я смертен, а вместе со мной и моя тень.

 

 

Когда собралось все население деревни, включая маленьких детей, визжащих и цепляющихся за переполненные молоком груди, на помост, перед колоколом, вышел староста деревни.

Он нетерпеливо сделал знак глухому. В страхе очередных побоев, полоумный бросил веревку и с визгом забился под деревянный помост.

Свое привычное место.

Некоторое время староста молча обводил глазами присутствующих.

Усталые, изможденные изнурительной работой люди. Морщины мужчин и рано постаревших женщин образовывали на лицах свои горы, впадины, равнины и бездонные пропасти.

Пустые глаза.

Работа. Работа. Работа.

Весной они засевают землю. Затем ее обрабатывают, оберегают молодые всходы от ранних заморозков и многочисленных вредителей.

Затем сбор.

Урожай - хорошо.

Нет - значит зимой опять придется голодать.

Зима - блаженное время, время отдыха. Но мужчинам приходится по много дней ходить на охоту. Многие не возвращаются.

А женщины, при свете едва тлеющей лучины шьют одежды, чинят амуницию, готовятся к весне и рожают зачатых предыдущей весной детей.

К тридцати годам, от света лучины, от дыма очага, от такой жизни многие слепнут.

Только дети, вечно веселые и пока беззаботные, в отцовских порванных рубахах, шумными стайками затевают между ног недвижимых взрослых свои детские игры.

Когда-то и он, староста, знал эти игры. Их нехитрые правила с годами окончательно выветрились из седой головы.

Староста вновь посмотрел на лица.

Иногда безразличные, иногда недовольные, большей частью заинтересованные.

Но среди них встречались и другие.

Страх - самое древнее и самое сильное чувство. Чувство, которое почти невозможно скрыть. Не для него.

Ты не показываешь виду, ты гордо выпрямляешь спину и смело встречаешь самый пристальный взгляд. Однако тебя выдают чуть подрагивающие уголки губ, или более бледная, нежели обычно, кожа. Но чаще всего - глаза.

Именно глаза с их расширенными зрачками и копошащемся на самом дне, тщательно загнанном, но в переплетении когтистых рук и кожистых крыльев, отчетливо узнаваемом, звере по имени: Страх.

Такие глаза были у самых молодых и самых красивых девушек.

Староста понимал их.

Скоро двадцать весен, как он на этом посту, а значит, двадцатый раз всматривается в эти глаза.

Страх и надежда. Надежда и страх.

Ко всему можно привыкнуть. Можно постоянно испытывать чувство холода и постепенно свыкнуться с онемением конечностей и мелкой дрожью, пробирающей тело.

Можно сродниться с голодом и даже испытывать некоторое удовлетворение от громкого урчания живота.

Но староста знал: он никогда не привыкнет к умоляющим взглядам молодых глаз, из года в год устремленных на него.

Как будто он мог что-то изменить.

- Мы собрались здесь!..

Голос, обычно звонкий голос, на этот раз звучал хрипло, а слова, трусливыми зайцами, упорно не хотели вылезать из пересохшей глотки.

- Мы собрались...

Двадцатый раз, а он волнуется.

Не находя слов, староста поднял руки к вершинам. Могучая богиня Менара высоко в небо воздела свои стройные ноги, показывая расположение и доброту.

Все присутствующие, вслед за вожаком, также повернулись к Менаре, шепотом славя извечную хранительницу домашнего очага.

Затем староста указал на Отца Богов Немо, круглый год сияющего в своем желтом блеске, дающим тепло людям, плодородие почве, силу растениям.

Люди покорно приветствовали и Немо-Дарителя.

- Сегодня, в день Великого Соединения! - голос был торжественный, согласно моменту, лишь полоумный звонарь слегка подвывал из своего укрытия, впрочем, не слыша собственного воя. - Когда Отец всего сущего Милостивый даритель Немо, соединяется в любовном порыве с дочерью своей Менарой, от близости их рождается сын! Пресветлый Ремам! Вылетая из лона матери Менары, Ремам опускается на землю и мы, недостойные целовать пыль у их ног, должны почтить отпрыска богов за оказанную нам величайшую милость. Дабы урожай был обильным, звери не покидали леса, а болезни обходили селение стороной.

Все на площади одобрительно закивали.

- Согласно обычаю, из самых красивых дочерей наших, не достигших восемнадцатой весны, мы выбираем одну! Наиболее достойную! Счастливая избранница еще до захода станет супругой божественного Ремама, сына могучего Солнца-Немо и несравненной Горы-Меннары!

Несчастные девушки отступили на шаг, но толпа за их спинами, в один момент ставшая единым целым, сомкнула серые ряды.

Даже вечно копошащиеся дети, неведомым детским чутьем, поняв важность момента, примкнули к этой массе, слившись и еще более укрепив ее своими худенькими плечами.

На безлюдном островке, между монолитом толпы и деревянным помостом со старостой и скулящим звонарем замерли они.

В этом году их было пятеро. Пять испуганных прелестных созданий. Пять пар глаз, плещущихся страхом.

Словно птицы, пойманные в сети, они метнулись в одну сторону, в другую, чтобы через мгновение покорно замереть. Пять одиночеств среди моря людей.

Староста важно сошел с помоста и, беря каждую за руку, под траурный вой звонаря, возводил претенденток на деревянное возвышение.

Они шли покорно, опустив головы, пребывая словно во сне.

Пленницы своей красоты и молодости.

В прошлые времена, из боязни быть выбранными, самые красивые девушки калечили себя. Они выбивали зубы, обезображивали лицо и тело шрамами, тем самым обрекаясь на вечное безбрачие, но зато - жизнь.

В назидание остальным, отступниц забивали камнями.

На памяти старосты такого не повторялось.

 

 

Сегодня солнце, как и год назад, как и десятилетия до этого, позолотило самые высокие вершины.

Я смотрю в небо. Глаза щурятся, и хочется прикрыть их рукой. Еще немного, и желтый луч заиграет между двумя конусами горы.

Сигнал для меня. Или для них. Вернее для нее. Одной из них.

Пора спускаться.

Я люблю парить. Высоко над горами. Здесь чистый воздух, а ледяной ветер приятно остужает тело, забирается в легкие, и хочется жить. Жить!

Летать!

Иногда, но не часто, я поднимаюсь так высоко, что спирает дыхание, а от пронизывающего насквозь холода, судорогой сводит конечности.

Когда, после этого, возвращаешься к себе в жилище, греешь руки у костра, то становится хорошо, как никогда в жизни.

Наверное, так себя чувствуют, когда рождаются. Не знаю. Не помню. Но если это так, то рождаться мне нравится.

Сегодня я не буду подниматься, хотя мне очень этого хочется. Только не сегодня.

Сощурив глаза, я посмотрел на солнце. Скоро.

Привычным движением крылья ловят нисходящие потоки воздуха, и мое тело начинает медленно снижаться...

 

 

Они стояли над толпой, и взгляды, молодые взгляды, которым суждено смеяться жизни, сиять огнем любви, радоваться материнскому счастью, молили о пощаде.

Толпа была непреклонна. Чудище со множеством алчущих крови глаз и капающей изо рта слюной. Толпа выбирала.

Лучшую.

Пятой стояла Аста, дочь, погибшего в прошлом году Пухора.

Тогда они со старостой вместе ходили на охоту. Умирая от ран, полученных в схватке с горным медведем, Пухор взял с друга слово, что тот позаботится о его дочери.

Позаботится.

Староста, как он не гнал от себя подобную мысль, видел - Аста выделялась среди прочих девушек, словно горная фиалка, растущая в зарослях можжевельника.

Статная. Под крестьянской хламидой обозначивались высокая девичья грудь и упругие бедра. Длинные, светлые, как у Пухора, волосы, заплетены сзади в толстую косу.

Староста знал - выбор падет на нее. И даже не потому, что в девичьей красоте Асте нет равных. За девушку просто было некому заступиться.

Отец погиб, мать умерла еще давно, никто из парней деревни к ней не сватался. Приданого-то - покосившаяся лачуга, да куча старого тряпья.

Староста тоже был не в силах помочь. В будущем году его дочери как раз исполняется восемнадцать.

Красивая девушка, свет очей. Не такая красавица как Аста, но все равно красивая. Уже и жених имеется - старший сын охотника Туга, одного из самых зажиточных людей в деревне. Придется употребить все свое влияние, чтобы она не попала в избранные.

- Асту! - закричали сначала разрозненные голоса, а затем этот крик, словно веревку, кинутую утопающему, подхватили остальные.

- А-асту! А-асту! - толпа снова была одним целым. Она неистовала. Она сделала выбор.

Староста посмотрел на помост. Девушка стояла, гордо подняв голову. Возвышаясь над ним, над ними, смотря куда-то поверх голов. Аста, как и он, знала, с самого начала знала, на кого сегодня падет выбор. Остальные претендентки уже молча отодвигались от избранницы, вливаясь в отторгнувшую, а теперь вновь принявшую их в чрево свое, толпу.

Зараженные общим настроением, они, в свою очередь, начали неистово скандировать.

Лишь глухой и ничего не понимающий звонарь жалобно выл из-под помоста. Когда толпа переводила дух, отчетливо слышалось его выпадающее из общего ритма:

- У-у-у... у-у-у...

- Каков ваш выбор? - староста вновь занял приличествующее ему место, чтобы задать традиционный и уже ненужный вопрос.

- А-а-ста-а-а!!! - на одном дыхании, с упоением взревела тысяча глоток. Глаза блестели.

Свою работу они выполнили. Теперь толпа жаждала зрелищ.

- Аста, дочь Пухора! - торжественно повернулся к девушке старик. - Тебе оказана великая честь. В этом году ты станешь женой и возлюбленной могущественного сына богов - Ремама!

Толпа разразилась приветственными криками. Громче всех орали те четверо, что минуту назад стояли на помосте.

 

 

Уже прошло довольно много времени. Мне давно пора быть внизу, но я почему-то не тороплюсь.

Не знаю, какая сила тянет меня туда, к самому подножью высоких белых гор, туда, где они становятся корявыми, бурыми и некрасивыми, туда, где камень переходит в землю, укрытую мохнатой шкурой зеленой растительности.

Там находятся внизу живущие.

Иногда, когда мне надоедает парить меж облаков, заигрывая с большими птицами, иногда, когда становится так плохо, что с трудом подавляешь в себе желание сложить крылья и насладиться последним убыстряющимся полетом, в эти минуты, я спускаюсь к ним.

Спрятавшись среди густой листвы деревьев, за выступами скал, я наблюдаю.

Мы совсем разные и вместе с тем похожи. У них, как и у меня, одна голова, одно туловище и по четыре конечности. Иногда я вижу, как они радуются, грустят. Хмурят брови или растягивают в улыбке губы. Совсем как я.

Однако у них нет моих острых когтей. Нет костяных пластин, защищающих голову, и главное - у них нет крыльев.

Несчастные. Они не могут летать.

Всю жизнь прожить на земле, не познав радости, когда чистый горный воздух ласкает твое тело, когда ветер шелестит в ушах, а внизу медленно проплывают шапки гор, когда каждый взмах могучих крыльев доставляет истинное наслаждение, и ты с упоением чувствуешь, как с очередным вдохом, в такт крыльям, в тело, от груди и до кончиков пальцев ног, вливается неповторимое ощущение силы. Жизни. Счастья.

Мне жаль людей.

И жаль себя, неспособного ни с кем разделить эти чувства.

Может, мы родственники? Может, люди некогда тоже имели крылья, а затем отказались. Или за повседневными заботами и хлопотами они стали чем-то лишним. Обузой, оттягивающей спину и топорщащей одежду.

Никому не нужной и ничем не помогающей.

И крылья, поняв это, ушли, отпали, оставили прежних хозяев. Забытые и заброшенные. А те, занятые собственными делами, даже не заметили неожиданной потери. А кто заметил, вздохнул с облегчением. Слава богу, тут и так еле ноги передвигаешь, так еще и эти волочатся.

Только дети. Маленькие существа во всем похожие и отличные от своих родителей. Будущие взрослые. Иногда, кто с завистью, кто с надеждой бесхитростными глазками-пуговками смотрят на пролетающих высоко в небе птиц.

Вот кто-то из них чешет спину, оглядывается, удивленно ощупывает место между лопаток... Ничего... А ведь что-то должно быть, что-то было... там. Иначе, почему бы оно так ныло при взгляде в небеса. Но вот что...

Из всех внизу живущих, дети наиболее близки мне. Я могу часами наблюдать за их играми, возней, спорами.

Часто хочется плюнуть на все, выйти и присоединиться к ватаге. Взять одного из важных карапузов и подкинуть вверх так, чтобы он завизжал от радости и хоть на миг, но испытал, блаженное чувство полета.

Кулаки сжимаются и разжимаются, и когти иголками впиваются в тело.

Я этого не сделаю.

Слишком хорошо знаю, что последует дальше.

Крики, перекошенные лица и во всех, до этого живых и смеющихся глазах - от самых маленьких до больших - одинаковое выражение панического страха и ужаса.

Уж лучше просто наблюдать, когда играющие даже не подозревают о моем присутствии.

Все-таки внизу живущие в чем-то счастливее меня. У них есть Дети.

Бывает их шлепают, ругают, а бывает, просто прижимают к себе, крепко-крепко, и я вижу на двух лицах - морщинистом взрослом и гладком детском - одинаковое выражение счастья.

В эти минуты я им по-настоящему завидую, и кто знает, возможно, за такие мгновения, я смог бы отдать свои крылья...

У меня нет детей. У меня нет того, кому я мог бы передать свой опыт, научить парить между облаков, наслаждаясь жизнью. У меня нет того, кому я мог бы рассказывать занимательные истории бесконечными вечерами.

У меня нет даже историй.

Тогда зачем я живу? Чтобы спускаться раз в год и на виду у всех совершать положенное действо, действо, которое я уже успел возненавидеть.

Кто я есть? Зачем я здесь? Отец. Мать. Хоть кто-нибудь! Ну почему вы, они не оставили мне даже проблеска знания. Надежды. Намека.

Может правы внизу живущие, и я действительно бог. Но даже у богов должен быть смысл жизни.

Я взглянул на небо. Солнце уже заняло свое положение у вершин, и его луч вот-вот должен был протиснуться между ними.

Пора спускаться.

Я спускаюсь.

 

 

Ее обмыли в душистых травах, волосы аккуратно вычесали и уложили. Ее одели в лучшие одежды. Цветастое, увитое вышивкой платье невесты очень шло девушке.

Для Асты оно сегодня станет платьем траура.

Голову украсил специально сплетенный из горных цветов венок, и лишь глаза, грустные глаза смотрели на окружающих. Нет, теперь мольбы в них не было. Бесполезно молить камни, бесполезно молить деревья, горы, небо, они останутся глухи и безучастны к твоим словам.

Как люди.

Девушки пели обручальные песни, мужчины танцевали, плакальщицы, как им и положено, плакали.

Вся процессия двигалась к окраине деревни, к священному камню. Впереди всех, на украшенных цветами и пестрыми лентами носилках, ехала Аста.

Девушка, казалось, уже не понимала, что происходило вокруг. Глаза, не мигая, смотрели вперед, и лишь нежные руки до боли, до белизны впились в деревянные бока носилок.

Староста посмотрел на небо. На голубом фоне отчетливо выделялись две горы-ноги Божественной Менары.

Скоро. Теперь совсем скоро. Немо-Солнце уже почти занял нужное положение между вершин, и его луч вот-вот должен был коснуться заветного места.

 

 

Жертвенный камень. Шершавая серая поверхность, по которой змеями-венами расползлись темные трещины.

Такой же древний, как и горы.

Предания рассказывают - давно-давно предки жителей деревни сами притащили сюда этот валун.

Если правда, воистину, им помогали боги, ибо ничто в этом мире не способно сдвинуть глыбу, поднимающуюся на полтора человеческих роста.

С одной стороны в камне были вырублены ступени. По ним поднимались только в праздник, но камни стали гладкими от множества ног, полировавших их год за годом.

На самом верху жертвенника, староста знал это, прямо в серый монолит, были вбиты массивные железные петли.

Четыре петли.

Две для рук. Две для ног.

Наиболее уважаемые женщины поднимутся с Астой туда и помогут ей лечь.

Мужчинам наверх нельзя.

Староста с удивлением наблюдал, как мимо него прошествовала жена кузнеца - старая Луагра, важно неся на вытянутых руках четыре украшенные зеленью и лентами толстые веревки.

За ней прошли две девушки в нарядных платьях - дружки невесты, за ними...

“Неужели все...” - вспорхнула мысль, и на душе, как двадцать раз до этого, стало пусто... и больно. Сегодня особенно. На ум пришел старый Пухор. Умирающий Пухор. Его слова. Обещание старосты.

 

 

Вот она - зеленая ровная поляна, с трех сторон окруженная близко подступающими скалами. Среди этих скал, среди обломков камней, за недалеко отстоящими деревьями, спрятались они.

Я вижу их. Не всех, но вижу.

Иногда в нетерпении показывается то одна, то другая взлохмаченная голова.

Они собрались и ждут. Они не могут уйти. Они знают, что должно произойти, знают, как и я, до мельчайших подробностей и именно поэтому не уходят, боясь пропустить хоть одну из этих подробностей.

Тогда кто из нас хуже? Я или они?

На большом сером камне, посреди поляны, лежит девушка.

Толстые веревки опутывают руки и ноги несчастной.

У меня намного лучше зрение, нежели у внизу живущих, и я вижу, успеваю рассмотреть ее прежде, чем кто-либо из людей заметит меня.

Грудь часто и нервно вздымается, голова не шелохнется, а глаза, с расширенными, несмотря на солнце, зрачками, неотрывно смотрят в пространство между скал.

В них надежда и страх. Но больше надежда, что именно сегодня, в этот год, я не появлюсь.

Наивная. Как бы мне хотелось выполнить эту невысказанную просьбу. Может даже больше, чем ей.

Когда-то, много лет назад, я пытался прекратить ненавистный обычай. Тогда на камне, точно так же, лежала девушка, а вокруг, сдерживая дыхание, расположились ее сородичи.

Девушка смотрела на меня полными мольбы глазами. Я был глуп и молод.

До ночи просидели ожидающие в укрытии, а с наступлением темноты, вышли возбужденные и злые.

Они отвязали не верившую в свое счастье жертву, а потом... Камни глухо ударялись о живое, а затем мертвое тело.

Я подлетел совсем близко и слышал их крики... и ее. Она просила пощады. Толпа была непреклонна. Если жертва не угодна богу, ее нужно покарать, тогда он смилостивится. Еще они говорили что-то про урожай и про дожди.

На следующий день, на камне лежала новая девушка.

Я и на этот раз не спустился, и все повторилось сначала.

Хотя прошло уже много лет, с болью в сердце я вспоминаю те три дня. Три ночи. Три жертвы. На четвертый день я был внизу и выполнил то, что от меня ожидали.

Радости толпы не было предела.

Не знаю почему, но я запомнил. В тот год было страшно сухо, и зелень превратилась в грязно-желтую, побитую пылью коросту...

Крылья чуть заметно дрожат, воздух здесь теплее и дышать легче. По мере снижения, предметы увеличиваются и обрастают деталями.

Едва ожидающий внизу заметили меня, любопытные головы попрятались. Мне нет до них дела. Если нравится, пускай смотрят. Я не сводил глаз с девушки на камне.

Она тоже заметила меня. Возможно даже раньше, чем остальные, и надежда во взгляде медленно ушла, как набегающая на берег волна, и сменилась новой волной. Обреченность.

Она знала - от судьбы нет спасения, но до последней минуты надеялась на чудо. Чудес не бывает. Не здесь и не теперь.

Ну почему! Почему это происходит! Почему именно со мной! С ней! Почему это вообще должно происходить!

Тихо шуршат крылья. Руки сжимаются и разжимаются в одном им ведомом ритме. Я - Рам. Я - спускаюсь. Я уже близко...

 

 

Светлые длинные волосы тяжелыми волнами ниспадали из-под сбившегося на бок венка.

В отчаянном усилии, обуянная ужасом, девушка дергала толстые веревки.

Я бесшумно опустился на край камня. Крылья сложились, и тишина опутала нас. Тишина и возбужденное перешептывание невидимых зрителей.

Некоторое время мы смотрели друг на друга. Совсем молодая, почти девочка. Они всегда приводят молодых. Пугливые глаза и белое от страха, как снег в горах, лицо.

Пытаясь хоть как-то ее успокоить, я улыбнулся. И тут же пожалел о своем поступке. Лицо несчастной перекосила гримаса ужаса. Она задрожала, из полуоткрытого рта донеслись сдавленные крики.

Я протянул руку и дотронулся до ее плеча. Тело забилось в судорогах, венок окончательно спал с головы. Толстые, украшенные цветами веревки, завязанные со знанием дела, крепко держали жертву.

Я не мог больше мучить несчастную, не мог смотреть в эти глаза. Хотелось бросить все и улететь, но слишком ярки были воспоминания. Далеко в прошлом остались попытки что-либо изменить или исправить. Я научился отключаться и доводить положенное до конца. Но разве можно оставаться безучастным, глядя в эти глаза!!

Как они этого не понимают! Они, притаившиеся и возбужденно перешептывающиеся за камнями. Убийцы. Они, не я - чудовища, требующие жертв. Для урожая, для дождя, кто знает для чего. Причина всегда найдется. Был бы подходящий урод, на которого можно свалить вину. Этим повезло. Рядом жил я.

Не знаю, не помню, как и когда это началось. Они не помнят тем более. Кто была та первая девочка, легшая на этот камень? Почему она это сделала, или кто ее заставил? И главное: кто заставил делать меня то, что я делаю?

Иногда, мне хочется опуститься с небес и вместо несчастной начать рвать глотки монстрам, притаившимся за скалами. Неистово с упоением...

Я не сделаю этого. Не потому, что боюсь их, нет. И не потому, что жалею. Кроме девушки, лежащей передо мной, я никого не жалею.

Мне страшно. Да, да, страшно. Меня охватывает ужас при мысли, что когда я начну, вместо криков о помощи, я увижу горящие жаждой смерти, пусть и своей собственной, но смерти, глаза.

За камнями слышится нетерпеливое перешептывание. Пора начинать. Я смотрю на лежащую передо мной.

Не бойся.

Я быстро.

Огромные, по сравнению с хрупким созданием, руки, мои руки, тянуться к одежде. Она пытается отсунуться, но веревки не пускают ее.

Уродливые когти... Я никогда не замечал собственного уродства. Я привык к себе, хотя и понимал, что для людей мой вид не очень приятен. Сейчас мои руки кажутся мне особенно противными.

Они рвут одежду. Легко. Словно передо мной тончайшая паутина, а когти специально приспособлены для этого.

С едва слышным треском платье распадается на две половины. Разрыв лишь слегка задерживается на швах, замедляется и во время каждой задержки, в такт рвущимся ниткам, выгибается дугой тело несчастной.

Половинки откинуты. Я смотрю на нее. Даже в таком положении, перед лицом опасности руки девушки конвульсивно дергаются, пытаясь прикрыться.

Светлая кожа намного светлее, нежели лицо и руки, и уж, конечно, светлее, нежели моя. Ее белизна, ее ровная, не нарушаемая ни единым пятнышком поверхность, наводит на мысль о белом снеге, какой он видится с высоты полета. Белый. Ровный. Чистый.

Прогалинами на снегу выделяются розовые кружки сосков и темный треугольник между ногами. И еще... глаза. Почти черные от расширенных зрачков с блестящей поверхностью. Мне кажется я вижу, как в них плещутся слезы.

Скорее бы это закончилось.

Раздвинув ноги жертве, я наваливаюсь на нее всем телом. Как всегда, мое действие сопровождает возбужденный шепот со всех сторон.

В этот момент, именно в этот, можно заметить их всех. Прячущихся и наблюдающих за последними мучениями жертвы. Убийц.

Из-за куста вытягивает шею молодой черноволосый юноша, глаза его, забыв моргать, стараются не упустить ни малейшей подробности происходящего на камне.

Наверху, из-за скалы показывается всклокоченная нестриженая голова мужчины постарше. Он часто облизывает губы и глотает слюну.

Рядом с ним, в грязном платке, лицо женщины. Или мне кажется, или ее рот действительно растянут в улыбке.

Чуть правее, за серым валуном, сморщенное личико старика. Щуря подслеповатые глаза, он пытается подползти ближе, но страх удерживает его.

Зрители. Судьи. Убийцы.

Лежащая подо мной начинает судорожно извиваться. Я стараюсь удержать ее, и мой коготь задевает одну из веревок, стягивающих руки.

Получившая неожиданную свободу рука, что есть силы бьется о мою грудь, лицо, голову, натыкаясь на костяные пластины и в кровь разбивая костяшки, сжатых в кулачок пальцев.

Я не защищаюсь. Если ей от этого легче, пусть бьет.

Странно, но она не кричит. Лишь рот судорожно хватает воздух. Ее хриплое частое дыхание далеко слышно в тишине дня.

Мои бедра начинают ритмично двигаться. Шеи зрителей вытягиваются еще больше, язык быстрее бегает по пересохшим губам, улыбка превращается в оскал, в старике страх борется с любопытством или похотью, и последняя побеждает. Думая, что никем не замечен, он проползает несколько шагов.

Как же я ненавижу их в эту минуту. Как я ненавижу себя.

Хочется закричать от бессильной ярости, но я знаю - они воспримут этот крик совсем по-иному. Я не доставлю им этого удовольствия. Девушка продолжает извиваться. Уставшая рука уже не бьет, а бессильно лежит рядом, словно ненужная, забытая вещь. Из глаз катятся крупные горошины-слезы.

Вопреки желанию, я чувствую, как мои, мои собственные глаза начинают увлажняться. Так случается только на высоте, когда пронизывающий холодный ветер обдувает лицо, или здесь, внизу, и то нечасто. Я знаю, что за нами наблюдают и всегда стараюсь сдерживаться.

Сегодня не могу. Бог с ними, пусть смотрят и понимают по-своему.

Мы вдвоем, лежащие на камне. Она и я - заложники людей - лежим и плачим.

Через некоторое время она перестает сопротивляться и удивленно смотрит на меня. Я хочу ей улыбнуться, но, помня предыдущую реакцию девушки, оставляю эту мысль.

Постепенно до нее доходит, что я делаю. И почему.

Как же я ненавижу эту часть ритуала. Чудовищ не бывает. Люди сами придумывают их и приписывают последним свои самые низменные устремления. Возможно, от этого они чувствуют себя чище. А возможно, им приятно думать, что хоть кто-то без угрызений совести в состоянии осуществить подавляемые желания.

Чудовище должно насиловать жертвы. В противном случае - какое же оно чудовище. Не помню, кто придумал это, кто начал, возможно - я сам, а затем заставил себя забыть. Иногда, во сне, ко мне приходят картины, как я с упоением совокупляюсь с жертвой. Из горла вырывается чувственный крик, а кончики крыльев чуть дрожат от удовольствия. Тогда я просыпаюсь.

Мне хочется, очень хочется верить, что это всего лишь сон. Но когда, неимоверными усилиями воли, удается слегка поднять завесу памяти, возникающие картины в мельчайших подробностях совпадают со сновидением, и я поспешно опускаю ширму, опасаясь всей правды.

Теперь это делается для них, но не для меня. Помню я пытался все изменить. Не проводить хотя бы эту часть ритуала... Ночь. “Бог гневается!” А на следующий день - новая жертва, привязанная к камню.

Чудовище должно насиловать и никак иначе.

Теперь я стал умнее. Внешне, со стороны, все выглядит как обычно, как должно это выглядеть, как они привыкли. Но здесь, на камне, не происходит ничего. Мое тело ритмично двигается только потому, что все ждут движения, но это все.

Ничего нет.

Знаем об этом только я и она. Наша первая и последняя тайна. Я никому не скажу, она, совсем скоро, вообще ничего и никогда не скажет.

Потом, несколько капель крови размазанных между ног жертвы, убедят ее сородичей, что здесь происходило то, что они видели, что они ожидали увидеть.

Это моя маленькая месть, маленький триумф. Единственное, что я могу сделать для несчастной, не отступая от правил.

Слезы девушки совсем высохли. Она поняла меня. В глазах уже нет страха. Я же, напротив, не могу сдерживаться, и соленые крупные капли стекают по щекам.

Я глотаю застрявший комок в горле и плачу. Плачу.

Белая рука, с разбитыми костяшками и куском оборванной веревки, поднимается. Маленькие нежные пальчики, как самый легкий ветерок, пробегают по моему лицу, едва касаясь кожи. Она прижимает ладонь сильнее. Она гладит.

Она гладит костяные наросты, о которые разбила пальцы, она гладит лоб с загрубевшей от ветра и непогоды кожей, она гладит все те места, куда минуту назад пришлись ее удары.

Рука опускается ниже, пальцы нежно вытирают глаза, тщательно подбирая каждую слезинку, осушивают мокрые дорожки на щеках... и от этого прикосновения, этой неожиданной ласки в душе поднимается что-то давно забытое, что-то из детства... Хочется плакать еще сильнее.

Мы смотрим друг на друга. Она уже совсем не боится. Ее глаза смотрят на меня с... нежностью и благодарностью.

Она тоже слышала о судьбе не принятых жертв и о том, что на следующий день это место придется занять новой девушке. Она все понимает. Я, как и она, доведем ритуал до конца. Зрители останутся довольны.

И она жалеет меня. Не себя! Меня!

Когда мое тело перестает двигаться, мы оба замираем. Пора. Рано или поздно, но нам, единственным актерам, придется заканчивать затянувшееся представление. Зрители ждут и нетерпеливо ерзают на неудобных местах в ожидании развязки. А зрителей нельзя разочаровывать. Освистят, забросают гнилыми помидорами, в нашем случае - камнями.

Время.

Мы смотрим друг на друга.

Мы не сказали ни слова.

В последний раз она с благодарностью ласкает мое лицо рукою, и страшно хочется, чтобы это мгновение никуда не уходило, растянулось до бесконечности, а там будь что будет.

Но все в этом мире имеет свой конец.

Рука плавно опускается, подводя невидимую черту под тем, что должно произойти. Опускается и замирает. Замирает рядом с телом, на куске разорванного платья.

Я вижу - девушке снова страшно, но она старается не показывать виду. Для меня старается. Она улыбается, а губы дрожат.

Рука непроизвольно дергается, как бы желая в последнее мгновение оттянуть неизбежную развязку, но, опомнившись, вновь опускается на тряпье.

Последний взгляд. Страх. Нежность. Мольба. Прощение. Страх. Мольба.

Маленькая головка откидывается, обнажая белую шею с нервно пульсирующими жилками.

Приглашение.

Мне.

Не тяни.

Зрители, о которых мы забыли, в который раз сдерживают дыхание и еще больше вытягивают шеи. Некоторые отворачиваются. Лицемеры. Они могли просто не приходить.

Пора.

Открыв рот, я склоняюсь над нежной шеей, над пульсирующими жилками, я чувствую ее запах. Травы. Еще немного, и я почувствую ее вкус. Соленый.

Не забыть бы потом размазать кровь между ног. Второй раз я этого не перенесу.

Челюсти медленно сжимаются. Я знаю, что надо быстро, чтобы она ничего не почувствовала, я знаю как, умею...

Ну почему, почему я! Почему она! Зачем она меня пожалела!

Челюсти сдвигаются еще. Девичья плоть уже вздрагивает во рту и мне передается это дрожание.

Еще немного.

Не тяни.

С криком я поднимаю голову. Я распрямляюсь, встаю на ноги, разворачиваю крылья, задираю лицо к небу, к солнцу, и из груди вырывается хриплый крик-стон, пополам с рыданием.

- Не могу!!

Удлиненные шеи, непонимающие взгляды.

Пропадите вы все пропадом! Кровососы! Убийцы! Желаете крови, будет вам кровь! Подставляйте шеи! Кто первый!

Что-то нежное касается моей ноги, с трудом опускаю голову. Это она. Она поняла. Никто меня не понимал с одного взгляда.

Благодарность. Мольба.

Она просит за них. Недостойных!

Из-за ближайшего валуна выбежал маленький ребенок и тут же вслед, две руки, женские, материнские руки, схватили и затянули существо обратно. Это была девочка.

Возможно через несколько лет, она вот так же окажется на камне. Неужели ничего нельзя изменить. Да будьте вы все прокляты! Все!

В том числе и я.

Взгляды множества глаз, устремленных на нас, недоумевают. Почему задержка? Или бог недоволен?

Прокляты.

Из глаз, застилая все вокруг, вновь катятся слезы. Да разве есть хоть кому-нибудь до них дело. Только ей. Единственной.

Крик вновь вырывается из груди.

Зрелищ вам! Так вот вам зрелище! Ломайте головы! Разъясняйте!

Я наклонился и обнял девушку. Крепко, крепко. Затем начал подниматься.

Веревки. Толстые веревки, как будто этого ждали, с треском лопаются, освобождая меня и мою жертву.

Свобода.

Взмах могучих крыльев, и мы с ней уже в воздухе. Вытянутые шеи. Удивленные глаза.

Не нравится!

Не ожидали!

Еще взмах, еще. Девушка прижимается к моей груди. Теплое, родное тело. Воздух привычно обдувает лицо, плечи. Еще взмах. Еще.

Мы. Я и моя жертва. Поднимаемся все выше и выше. Подальше от этих удивленных взглядов и вытянутых шей, подальше от этих перекошенных ртов и сластолюбивых стариков. Подальше от этого мира.

Туда, ввысь. Где солнце, небо, горы, снег и я. Теперь Мы.

Там все просто. Свобода и ветер. Нет жертв, и нет надобности убивать, опасаясь под пристальным взором придирчивых судей, малейшим движением нарушить установившийся ритуал.

Пусть судьи остаются со своими химерами. Больше они меня не увидят.

Я разобью их проклятый жертвенник, а если и этого окажется мало, я камень за камнем развалю одну из двойных вершин, даже если на это мне понадобится вся оставшаяся жизнь.

Что вы тогда скажете?

Но пока... Доверчиво обнимающие шею руки. Она.

Я научу ее летать. У нее нет крыльев, но они есть у меня. Я обниму ее, и мы будем подниматься высоко-высоко. Ей понравится. Я уверен в этом. И... возможно через некоторое время у нас могут появиться... дети.

Я знаю, по их меркам, я уродлив, но пусть мой сын будет таким уродом как я, нежели хоть чем-нибудь напоминать их.

Это будет мой мир и мой народ. Кто знает, возможно, именно ради этого момента я жил...

 

 

Когда летающий Ремам - сын богов - скрылся за облаками, из многочисленных укрытий, из-за деревьев, камней, скал, начали появляться жители деревни.

Многие не скрывали своего разочарования. Еще больше было растерянных. Они перешептывались. По толпе ходили самые разнообразные разговоры.

Угодна или нет богу сегодняшняя жертва?

Каким ждать предстоящий год? Взгляды обратились к старосте.

Немолодой человек почесал затылок. Впервые он находился в столь затруднительном положении. Даже от стариков староста не слышал, чтобы божественный Ремам вел себя подобным образом.

Что хотел этим сказать сын богов? И возможно ли простому смертному, пусть и старосте, понять высшие помыслы.

- Люди деревни, - прекращая разговоры, мужчина поднял руку. Он сделал паузу, чтобы собраться духом. - Мы стали свидетелями величайшего, гм, события. Божественному Ремаму не просто понравилась сегодняшняя жертва. Она пришлась ему настолько по вкусу, что он решил не только душу, но и всю ее забрать с собой, на самую высокую гору в недосягаемое жилище богов.

Толпа загудела.

- Так восхвалим же божественного Ремама, а также породивших его Менару и Немо, и воздадим им должное почтение, ибо это означает, что нынешний год будет особенно счастливым и плодородным!

Удовлетворенные объяснением, присутствующие устремили взоры к ногам-вершинам божественной Менары. С благодарностью.

 

 

Год выдался на редкость дождливым. Весь урожай, не успев созреть, сгнил на полях.

Голод и зима скосили половину населения деревни.

На следующую весну, в преддверии праздника рождения Ремама, люди начали поговаривать, что неплохо бы установить рядом с первым второй камень, куда привязывать... юношу. Для супруги Ремама - божественной Асты.

 
 
 

Обсудить на форуме