Яблоки

Аннотация (возможен спойлер):

Соседями людей издавна были злобные орки. Но судьба повернулась -- и место злодеев заняли эльфы. Облик их – совершенство, голоса – мед, слова – золото. Эльфы мудры и миролюбивы. В их землях растет Великое Древо, что исполняет желания и питается злом.
Стало ли людям лучше?
Спросим честнее: есть ли у людей шансы выжить?
Молодому княжичу Ростиславу придется найти ответ…

[свернуть]

 

… Лунная ночь пахнет травами. Сады спят. Буслая не видно, но стоит мне спрыгнуть с крыльца, как он возникает рядом: зеленоглазый мальчишка с торчащими серыми вихрами, в такой же, как у меня, белой рубахе. Только взгляд уже начал взрослеть: становиться пристальным и серьезным. Мы с ним ровесники, но оборотни растут быстрее. И то, что он живет у нас один, без родных… Лишь с того дня, когда гридень Большак привез весть о победе над орками и гибели отца, я начал понимать, отчего Буслай иногда грустит, сложив голову на передние лапы.

... За городской стеной  волчонок вдруг замирает. Шерсть на  загривке встает дыбом, он скулит, поджимает хвост. Я вглядываюсь в темноту, и ночной ветерок доносит до меня слабый запах… гари? кожи?  чего-то, в лесу совсем неуместного. Я сую другу рубаху – оборачивайся!

В людском облике Буслай встряхивается и бормочет, приходя в себя:

-- Там кто-то… Какие-то … странные…

Не сговариваясь, мы несемся обратно к городским воротам. Бежим под луной, как никогда быстро, а за нами, уже не таясь, ломая кусты, шумит на подходе орда…

Мы успели до первых стрел.

Но Сады это не спасло.

В толкотне и сумятице я потерял Буслая. Мчался к нашей усадьбе, гонимый мыслью о родных. И поспел в последний момент, чтобы увидеть эльфа.

Честно сказать, вначале я увидел коня. Наверное, потому, что конь был для этой ужасной ночи слишком хорош – высокий, соловый, золотистого цвета. Красив был и всадник: белые волосы сложены в косу, лицо непривычное, без бороды и усов, но широкие плечи указывают на мужскую стать.

-- Скорее! -- командует всадник, -- Выходите!

На крыльцо выбегает мама, держа на руках Томилку. Эльф легко поднимает их в седло.

-- Ростик! Ростик!  -- зовет мама, оглядываясь. Потом кричит эльфу: – Где княжич?!

Почему я тогда не выскочил из кустов? Почему промолчал? Доселе не знаю. Один вздох всего и промедлил, а потом услышал, как эльф отвечает гласом чарующим:

-- Не беспокойтесь. Сын князя уже у нас.

А в следующий  вздох золотистый конь прянул с места и скрылся.

***

-- Рысь, ты опять за своё?

Воевода Большак Большакович положил на стол ложку и воззрился на меня с удивлением. Давненько он так не смотрел. Пожалуй, с того дня, когда я лошадь поднял и в сторону с дороги отставил. Никак не привыкнет, что я уже воин – всё отроком видит.

-- Ну что ты нашел в этой девчонке?

Делаю удивленные глаза:

-- Чего же я в ней найду – посреди улицы-то? Так, коромысло помог донести…

Стоящие рядом парни ржут, как кони. Но воеводу такой мелочью не пронять.

-- Ты опять выбрал самую неказистую замарашку в селе! И не говори, что Доля твоя такая! Вон, толкутся – одна другой глаже!

И опять он прав. На нашу дружину девки слетаются, как на мёд. Подавальщицы в корчме, где мы обедаем – те, понятно, куны сбирать настроились. Ишь, как задами вертят. Но и простых селянских молодок на нас глазеет немало. Еще бы – не каждый, поди, день, к ним два десятка княжеских воинов-гридней заявляется!

Я отшучиваюсь:

-- Так у меня, сами знаете, богатства – конь да меч в ножнах. Помри я завтра, в домовину взять нечего будет. Чем мне девок одаривать?

Большаку, видно, уже надоело. Бурчит:

-- Чудной ты, Рысь, молодой – а чудной. В каждой деревне за самой что ни на есть последней нескладехой увязываешься…

Я уплетаю ботвинью и поглядываю на дверь. Не на улицу – внутрь корчмы. Оттуда тянет вкусными запахами и печным дымом. Там скрылась моя замарашка.

***

К вечеру я уже знал о ней всё.

Село, где мы стали, начиналось от храма Матери Урожая. Ведала Мать и женской работой – пряденьем, тканьем, отсюда и название села: Прорехи.

После Явления Эльфов, сокрушительной победы над орками и гибели старого князя, село, как и всё Злоречье, осенило Светом. Возжелав уподобиться благому народу, жители Прорех начали с самого простого: изрубили в щепу и сожгли деревянную капь с лицом богини. Заодно спалили и тело жрицы. Старуха не пережила крушения своего божества и выпила отраву, стоя в дверях священной храмины. Болтали, что она где-то зарыла клад – ожерелье из самоцветов, – да где ж его теперь сыщешь!

В разоренном храме осталась внучка старой ведуньи. Селяне подкармливали её из жалости. Звали в семьи, но девчонка оказалась упрямой.

Тем временем эльфы высказали отвращение к людским городам, полным грязи и мерзости. Люди вняли и устремились. Города заполыхали, в села потекли беженцы. Многие, впрочем, бежали заранее, основательно, с добром и слугами. От таких переселенцев Прорехи расширились, и даже сменили название – хватит со старым позориться! Теперь это были Новые Прорехи.

Одна такая семья заняла бывший храм. Бойкая вдова привела с собой двух дочерей и несколько служанок. Вдова звала себя жрицей и даже показывала сосуд с тремя ручками -- якобы для священных молений, но оказалась, скорее, даровитой торговкой. Вскоре из окон дома-требища снова вкусно запахло – но не праздничными жертвами, которые богиня делила с людьми, а просто едой.

Так появились в Новых Прорехах постоялый двор и корчма. В прохожих людях недостатка не было. От пепелищ городов шли погорельцы. Потом побрели жившие средь оборотней – те почему-то невзлюбили людей. На полдень шли одиночки. Про каждого такого судачили дня по три, и непременно сходились на том, что это счастливчик, который идет жить к светлым эльфам, в их землю, где исполняются желания…

Хозяйка звала себя Эланор, но в селе её быстро прозвали Выжигой. Работники за головы брались, расписывая, сколько ловили от нее подзатыльников -- на них она была щедра, а на добро – скуповата.

Сирота Маковка взяла на себя стряпню. Болтали, что она тайком всыпала в огонь горсть пепла с погребального костра бабушки-жрицы, и теперь печь не терпит рядом никого, кроме неё. Так оно или нет – кто ж знает? Девицу видели мало – в село она выходила редко, а еду подавали дочери Выжиги. Зато Эланор Жирославовна то и дело орала так, что на улице слышно было:

-- Макушка! Уродина криворукая! Похлебку пересолила! Пироги пригорели! Верченое засохло!

Гости наворачивали похлебку с пирогами, снимали с вертела сочные куски мяса и не понимали – за что девице такое поношение? Вкусно ведь, как съешь -- пальцы облизать хочется!

***

Вот и сейчас в храмине собрался народ. За столом в углу – хозяйка: глядит за прислугой да зыркает, чтобы миски не крали. У окна -- проезжий торговец, по виду – из оборотней рода Коня. Или, скорее, предки были из Коней. По вольной степи хорошо скакать, пока орк петлю не набросил. Вот Кони к людям и отбежали. Говорят, их и не осталось почти – смешались все. Дети людей и оборотней для облика Предка негожи, потому – люди. А всё-таки, взглянешь на иного человека – ну точно, Конь! Или Лось. Или Медведь.

Дальше жители сидят. Грузный, сивоусый Ляпун, Мешков сын -- рубаха из тонкого льна, на пальцах перстни с каменьями. В село явился с тремя холопами, а сейчас их у него чуть не сотня. (…)

А вот новый староста. Рядом с селом земли Волков начинаются -- вот и в нём волчья стать просвечивает: повадка тихая, глаза хищные, лицо недвижное. Поглядывает исподлобья. На чем богатство нажил – не скажет, а спрашивать – охотники повывелись. Вроде бы, мехами торгует.

Еще двое хапуг попроще.

Затем – наш Большак Большакович, княжий воевода и мой наставник. Лицо загорелое, усы сивые. Сызмальства в ратном деле. Всякий язык понимает, всякую примету знает, огонь и воду прошел, седин на голову добыл. Когда новый князь дружину стал набирать, первым явился. Так и служит: не любит, но чтит.

Еще десяток селян, из тех, что слухи жуют, сплетнями запивают. Им такое собрание – праздник. Шумят, на спор наводят, потеху творят. Глядишь, и угостит кто из богатых, чтоб самому язык не трепать.

И сидит в уголке черным вороном Последний волхв. Не с того последний, что других нет, а с того, что лучше бы не было. Когда Свет эльфов Злоречье озарил, волхвов-то бить стали, потому как у эльфов их не велось, а значит – и нам не надобно. Остались только у князя парочка ближних, да самые чернокнижники, с которыми связываться страшно. Вот он -- из вторых.

Тем временем, беседа своей тропинкой идет. Местные Большака о жизни в стольном селе расспрашивают. Новый князь эльфов хоть и всей душой уважает – а всё-таки без стола не обходится. А поскольку города есть скудель болезней и мерзости – осел у Святой горы. Горы все чтут, они к небу ближе. Вот князь и решил: пока боги совсем людей не забыли -- на Святой горе моленья восстановить, да суд судить.

Тут, конечно, по храмине гвалт покатился. Как же так, да охти нам, да что ж это будет, если старое возвращать, да так нам вовек эльфами не сделаться.

Понятное дело, в эльфы пробиться любой мечтает. И живут они веки вечные без болезней и старости, и собой хороши, и ловки, и разумны. А главное – Правда с ними, от самого верхнего бога через меньших богов получена. И попасть к ним любой может, только трудно это. Нужно эльфу какую службу сослужить, чтобы дал тебе эльф граненый алмаз. И ты уж не зевай – беги на мыс Алмаойра, прямиком к Древу Желаний. И будет тебе счастье по твоему велению, Древа исполнению. А коли обидеть эльфа захочешь, силой или хитростью камень выманить – беда будет. И доползешь живым, а не примут. Уж такая благому народу мудрость дана – неправду зреть.

-- Ну, отчего же так сразу – не стать, - Большак говорит, -- князь у эльфов обычай и перенял. Посему вот его воля: буде кто из его подданных кому беду учинит  – на месте не бить, а вести на княжий суд. Да будет вина его смерена и должно наказана!

И тут поднимается Последний волхв. И пока он вставал, я уже понял – пакость задумал. И верно. Сказал он вроде тихонько, а все услышали:

-- Значит, решился князь людскую жертву принесть.

Большак аж взвился:

-- Что ты городишь!

А волхв этак спокойненько:

-- Жертву, точно. Ловить живого, вести к князю. Как раз к Громовому дню дойдешь. А в Громовый день – это всякому ведомо (тут волхв обвел глазами притихшую корчму) – до Явления эльфов жребий метали среди дружины и на кого падет – в жертву резали. А теперь, значит, гридней жалко стало. Решили за нас, сирых, приняться.

Мы с Большаком сидим, как грязью облитые. Не отмыть теперь чести. Всё обгадил старый ворон.

А в корчме гвалт до крыши.

Селяне стенают:

- Охти нам! Что ж это будет!

-- Какие же люди сволочи!

--Криворукие! – кричит какой-то селянин, потрясая кулаком. На кулаке не хватает двух пальцев.

-- Воруют все! – вопит мельник.

-- Рабы от века и дети рабов! – это Ляпун.

-- Никчемные люди, никчемушные, порты дырявые, сами корявые!

А в том месте, где капь когда-то стояла, сгущается Зло.

Густая серая дрянь клубится под крышей. Сначала как дым, потом гуще, гуще … Собралась в огромную каплю, потом растянулась в пуповину меж стропилами и земляным полом. Блестящая перемычка, как кривое зеркало отразила людей – и пропала. Сверкнула серая лужица. Зло втянулось под землю, потекло питать  Злую реку …

Я тихо взял Маковку за руку и вывел на двор.

***

Вечер встретил нас ласково. Древний Ящер, живущий под краем мира, летом ленив и не тащит Солнце глубоко в землю. И теперь светили из-под небокрая лучи, намекая, что день скоро вернется. От села долетал запах цветущих яблонь, и я волей-неволей вспомнил Сады. Какие там яблоки были! Огромные, желтые, они словно светились на ветках. А мягкие, а духовитые! Нигде я потом таких не встречал.

Мы неспешно побрели вокруг огородов. Я взял Маковку под локоток – словно и впрямь любимую провожаю. И с радостью заметил, как она приосанилась, расправила плечики. Ай да я, ай да молодец!

Теперь следовало завести разговор.

-- Ох, и вкусна у вас кулебяка, -- говорю, -- Кто ж такую испек?

Она, конечно, ответила. Ровно то, чего я и ждал.

-- Я пекла. Тебе вправду понравилось? Выжига … то есть, госпожа Эланор сказала -- отрава, свиньям дать стыдно.

-- Да тебя, похоже, нечасто хвалят.

-- Хвалят? Да ты смеешься! Изругают без крика – вот и вся похвала. Да я уж привыкла. Хуже, когда жалеть начинают. Вроде как ласково – ах ты, сиротка, ах ты бедняжка, что ж тебя боги так наказали, неумеха ты колчерукая, да сама кривобокая, да глупая, да беспутная…

-- Беспутная?

-- Ну да. -- Тут она спохватилась и залилась краской, видной даже под слоем золы на щеках. – Ой. Я… я не про то… У меня не … То есть, Выжига смирилась уже, наверное, что кун с меня не дождешься. Да кому я нужна – такая неказистая… -- закончила она тихо-тихо, опустив взгляд к земле.

Я пригляделся. По правде говоря, смотреть не на что. Темные волосы скрыты тряпкой, густо усыпанной пеплом. Коса хоть толстая, да недлинная – по пояс. Серое лицо без румянца, лишь глаза неожиданно большие и яркие. В вороте платья, которое на пугало надевать, торчат худые ключицы. Оберегов, конечно, нет – кто их подарит нищей девчонке? Я смотрю на неё и чувствую, как теплеет в сердце.

-- Что ты! – говорю, -- Где же ты неказистая? Ты очень даже ладненькая!

-- Неужто?

-- Да вот, погляди! --Собираюсь огладить её по бокам, но она почему-то оказывается на шаг дальше, чем я ожидал. Улыбается робко и счастливым голосом тараторит:

-- А я всё не пойму, чем я их так обидела? Живут в избе, где мы с бабушкой жили, я служу им, служу, а доброго слова не дожидаюсь. Работаю с утра до ночи, а они, кажется, только сильнее злятся. А чтобы похвалить – так ни разу. Почему?

Я беру её за руку и решительно веду дальше.

-- Ты сама уже всё сказала, – говорю ей. – Изба твоя, и они это знают. Ты в силу войдешь – живо им покажешь, где дверь искать. Вот и гнобят тебя, чтоб боялась, сама жить и думать не смела.

Она улыбается:

-- Будто смогу?

Я уверенно:

-- А чего же не смочь? Ты вон какая разумная. И хозяйка хорошая. Замуж выйдешь, детей наведешь... Эх, любви бы тебе, как у эльфов…

Она на меня смотрит. Я, конечно, молчу. Наконец, не выдержала:

-- А как у эльфов?

-- Хорошо! – Отвечаю. – Живут, горя не знают. Не болеют, не старятся, всё у них ладится. Целыми днями счастливые песни поют.

Она перебивает:

-- Да я не про то! Что у них с … любовью.

Так, так! Сама слово молвила! Дело идет!

-- А с любовью у них, душа моя Маковка, воля вольная. И коли парню девушка нравится, и он ей люб, не нужны им ни клятвы, ни обещания, ни благословения. Творят, чего хочется, и в счастии пребывают…

-- Только ждут того счастья, бывает, тысячу лет…

Я как в стену влетел! Какая тысяча?!

А она поясняет:

-- У нас три весны назад эльф проездом был. В тот год, как Медведи на людей обозлились, в их земли ездил. К нему дочери Выжиги и так, и так подкатывали – а он лишь улыбнулся и на них поглядел… ну,  будто они кошки глупые или курицы. Я потом спросила тихонько: чем они тебе, господин, неладны? А он ответил, что эльфу любовь – что песня, только душой, а  людские души той песни не слышат и  лада не разумеют... Так они и бродят одинокие, пока не вырастет та, что богами назначена.

И я впервые подумал, что у эльфов тоже бывает горе.

***

Пока гуляли мы -- село кончилось. Впереди лужок меж деревней и лесом, на нем кони пасутся, пастухи огонь теплят. Я оставляю Маковку у крайней избы – подожди меня, дескать.

Сам пошел к пастухам. Подмигнул сидевшему у костра гридню Миляю, тот кивнул понимающе – вон телега стоит, чтоб подремать было где, и сена в нее насыпано ...

И тут …

Выть как настоящие волки оборотни не могут, но у них и по-своему неплохо получилось. Лошади взвились и заржали, когда серые тени выметнулись из леса.

Я еле успел схватить с телеги жердину и вздеть рукавицы. Волки примчались в мгновение ока, пастухи юркнули под телегу, и мы с Миляем оказались спиной к спине против наседающих врагов.

Вот один прыгает, метя в горло, я встречаю его кулаком в нос. Сзади кричит Миляй, и тут двое враз повисают у меня на руках. Бью их хребтинами о телегу, один отрывается, унося в пасти кусок стеганой ткани. Второго я сую новому наглецу -- держи, рви!

Но «наглец» -- желтоглазый волчара-вожак – не стоит на месте. Щелкнув зубами, он пытается ухватить меня за опорную ногу, уворачивается от туши подельника (тот получил под ребра ножом), отскакивает, пытается зайти слева…

Краем глаза я замечаю, что на луг бегут гридни, таившиеся в засаде. Волк это тоже видит, метит ударить в ногу … и вдруг резкий прыжок в лицо! Пасть щелкает перед глазами, и я, не думая,  хватаю за эту пасть обеими руками, рву в стороны…

Дикий вой разносится над лугом. Волки бросают задранных лошадей, и несутся, поджав хвосты, обратно к лесу.

На поле брани остается покусанный Миляй, пастухи и я. А передо мной лежит старший сын Вожака Волков в людском обличье.

Здравствуй, друг. Давно не встречались.

***

Давно Прорехи не слыхали такого шума! Крестьянки выли в голос, оплакивая лошадок-кормилиц. Крестьяне ругались. Ляпун считал убытки и охал. Один староста молчал и недовольно косился на пленника.

Воевода Большак был доволен. Он верно почуял, что Волки захотят показать, кто Прорехам хозяин,  и не зря мы запасли рукавицы. И то, что вожака удалось взять живым, было удачей. На радостях он приказал одеть пленника по-людски, и только после этого спросил:

-- Кто таков есть? Какого рода и племени?

Оборотень глядит исподлобья. Но понимает, что делать нечего. Отвечает нехотя, через губу:

-- Горгом зовут. Отпустил бы ты меня, воевода.

-- Это зачем?

-- Здоровее будешь.

-- Ты обо мне не тревожься. Зачем волков своих на село привел?

Горг не спешил с ответом – и не ответил. Потому что селяне вдруг замолкли и расступились и выехал в круг, освещенный костром, всадник на гнедом коне. И был он прекрасен ликом, изящен  и широкоплеч. А волосы его – белей белого….

***

Конечно, все сразу обрадовались: эльф! Селяне радостно загудели, наши заулыбались. Ну, теперь-то все будет по Правде! Большак аж вспотел: засуетился, колени дрожат, пот с лица катится…

А эльф стоит у костра и улыбается. То есть, губы его изящные в улыбку сложились, а вот глаза … удивительные у них глаза, что и говорить! Прямо как звезды: не освещают, но светятся. Лицо красоты и благородства исполнено,  брови – темные, тонкие, как два соболя. Кожа почти прозрачная, ни родинки, ни волоска. Широкие плечи, прямой стан, воинская повадка. Штаны сидят, словно кожа, рубаха бела – как минуту назад из рук мастерицы взял. В общем, все бабы его… коли Маковка соврала.

-- Геруманэ Линтулиэ!  –  всхлипывает от счастья наш Большак, -- Друг мой, как же я рад тебя видеть!

Раскрывает руки -- эльфа обнять, но тот вдруг перестает улыбаться, и взгляд его делается, как ледяная стена. Руку, впрочем, пожать не побрезговал.

-- Рад встретить вас, дорогой Большак Большакович, – отвечает, а голос – как снег зимой.

-- Сколько лет! Сколько дней! Куда же вы сейчас …? – бормочет наш воевода.

-- Ездил поглядеть на  наших лесных друзей … И что вижу? Вы напали на молодого Волка! Связали его! – говорит эльф с такой глубокой печалью, что утопиться хочется.

На Большака смотреть жалко стало. Глядит, как обманутая девка. Усы обвисли, губы дрожат. Но старый воин сбирается с силой и произносит:

-- На сем оборотне вина немалая. Он со своей родней на село налет совершил. Должен я его на княжеский суд доставить.

Эльф кривит губы, и на его прекрасном челе, словно паутинка, мелькает морщина. Голос его звучит, как печальная песнь:

-- Люди! Горько смотреть на вашу жестокость! Разве вы забыли, что зло порождает зло? Большак, старый друг! Ты пришел в деревню с оружием и воинами – как было соседям-оборотням не испугаться вас и не возмутиться? Разве не несешь ты вины за то, что здесь приключилось?

Тут уж я взвился:

-- Мы с миром пришли! А Волки – напали!

Селяне очнулись и зашумели, подтверждая мои слова.

Но эльфа так просто не взять.

- Кто из вас напал на Волка?  -- спрашивает он, и горечь в его голосе берет за душу.

Большак на меня глядит. Я бурчу:

-- Никто. Сам он меня загрызть пытался.

-- А ты, юноша? Что ответишь в свою защиту? – спрашивает эльф.

-- Я лугом бежал, никого не трогал. Они сами на меня напали, жердями отколотили! – брешет, как заправская собака, наш Волк.

Селяне шумят.

Эльф обводит толпу своими звездами-глазами и изрекает:

-- Итак, меж двоими мы видим спор. Один – княжеский гридень, ближний слуга. Другой – оборотень с окраины. Кому князь отдаст предпочтение? Кого осудит? Не видно ли уже здесь, что неправым будет такое судилище?

Все затаили дыхание: что же делать? Правда-то где?

-- Отпустите с миром беднягу! – возглашает эльф, --  И пребудьте в покое.

И тут меня как по башке поленом хватило! Сейчас  Волка развяжут и побежит он к своим, смеяться, как дураки-люди ему налет с рук спустили!

-- Стойте! – ору, -- Я требую Суд Богов!

Эльф поморщился. Но во мне уже поднялось упрямство дикого тура. Руки, в укусах и синяках  до локтей, вперед вытянул и кричу:

--  Коли ранам моим не верите, пусть рассудит нас поединок! Пусть увидят его Вечно Юная весна и Мать Урожая,  Скорбная Желя,  Ведущий Воинов и Дед Ветров! И Творец, что богов в Себе пречудесно вмещает  – пусть видит, и дарит победу правому!   Вы, эльфы, тоже веруете в них – так пусть свершится Их воля!

Эльф вздыхает, словно ему зуб больной потревожили.

Зато у Большака глаза веселеют.

-- Да будет так!  -- радостно говорит он. –  На Святой Горе, от сего дня на второе полнолуние.

***

Поздний вечер. В корчме Выжиги тихо.  На полу спят умаявшиеся гридни. Мы с Большаком сидим при лучине.  Старый воин глотает холодный квас и говорит, говорит…

… Никто, кроме орков, не видел, когда у берега встала огромная, до неба, туча. Серое облако накрыло воду. Чайки свободно летали сквозь, но солнце уже не давало бликов.

Когда месяц сменился, о стоящий туман начал разбиваться ветер. Птицы и рыбы не рисковали касаться клубящейся серой горы, в которой всё яснее угадывался силуэт огромного древа, растущего на холме.

К весне Древо сделалось зелено-золотистым – от корней до кончиков листьев. Обрела изумрудный цвет трава под ним,  яркими мазками белого, красного, черного обозначились утесы. Стало видно, что Мыс-под-Древом разделен невысокими изгородями белого камня и такого же белого гравия дорожками.  Ступить на него никто не мог, туман  отталкивал руки и не поддавался оружию.

И, наконец, в летний солнцеворот орки застали Мыс населенным. Ветер шевелил ветви, и птицы садились на Древо. Радостные кочевники хлынули на новую землю, ища рабов и богатств, но частью полегли, сраженные стрелами, частью же –  отступили и стали лагерем у основания Мыса.

В ту же ночь двое рабов-людей из плененных отроков перебежали от орков к их неведомым врагам.

***

Большак вспоминал, как неслись они, ног не чуя, к сиянию Древа, а оно никак не приближалось. Как услышали  голоса, исполненные силы и величия, и рухнули в страхе на камни. Как тряслись, когда приблизились к ним пришельцы.  И насколько был рад Большак, когда эльф дал ему перо и пергамент! (Их с товарищем сразу же разделили, у того спрашивали отдельно). Он нарисовал, как знал, берег, Мыс, земли орков, Злоречье… И счастлив был до печенок, когда эльф отметил изящным ногтем  грубо нарисованное Древо, и повел рукой, показав на золотистое чудо на холме… Через месяц люди уже говорили на смеси своих и эльфийских слов. Эльфы освоили наречье людей еще легче.

Довелось Большаку взойти и на Мыс, увидеть чудесный город, чистый и светлый, как священная роща, в котором живые деревья сплетаются в дома, камни издают колокольный звон, а жители смеются, как дети и говорят, как мудрецы. Перед великим Древом Большак пал на колени и плакал, не стыдясь слез, от охватившего душу восторга…

Спустя два полнолуния  белый лебедь эльфийского корабля заскользил по волнам на полночь.  Бывшие пленники взялись провести судно к людским землям. Послом к князю ехал  Линтулиэ, взявший себе по такому случаю имя Геруманэ.

-- А я… учил его, рассказывал, как у нас что…,-- бормотал Большак, вытирая украдкой щеки. А он мне: напали, связали… Я же другом его считал, единственным среди них! А он мне … пальчики протянул…

***

А когда я уже и на страже отстоял, и  заснуть собрался, заметил, что в сапоге мне что-то мешает. Вытряхнул обувь --  и обмер. На полу блеснул прозрачный камешек, с горошину размером. Бока затейливо огранены. Когда я царапнул им по стеклянной бутыли, на бутыли остался след.

***

-- Почему  я должен взять именно тебя? – удивился Геруманэ – Есть и другие.

Было росное солнечное утро.  Во дворе у корчмы переминались четверо молодых ребят, вооруженных луками и топорами.

-- Эти?  --  отвечаю я, глядя на юношей, как на поленницу дров, -- Так это же оборотни!

-- И что? – эльф спрашивает.

-- То, что для них выгода выше правды. Доверитесь им, господин – сами не поймете, как уже в яме сидите, а родня ваша выкуп готовит.

--  Но какая же это выгода? Ведь их племя утратит доверие, а значит – они потеряют много больше, чем получат за меня!  – говорит эльф и даже, вроде бы, слегка удивляется.

-- Да им много и не надо. Это вы веками живете – веками и мысль ведете. И людям деваться некуда: ни клыков, ни меха. Надо поле пахать, жито сеять, одежду ткать. Мы весной об осени думаем, зимой – о лете.  Оборотню проще: день сыт – и ладно.

Геруманэ мой ответ, похоже, понравился. Сошел он с крыльца, руки отряхивает.

- Ну, что же,  испытаю тебя… Мечом владеешь?

-- Еще бы! – говорю я, ловко выхватываю меч… То есть, пытаюсь выхватить. Потому что у эльфа в руках что-то сверкнуло, и друг мой железный с ножнами вместе к нему птичкой перелетел. На острие эльфийского меча стоя. Я пытаюсь ножны схватить, а эльф то отступит, то вбок уйдет – и всё держит и держит мой меч на своём, как блин на сковородке. Умаялся я, хотел уже бросить всё, но тут на крыльцо Маковка вышла. Глядит, как мы с эльфом танок выводим.

Тут меня осенило: в ноги противнику метнулся. Он мне, понятное дело, не дался, но свой меч я всё же поймал. Оглянулся: как там замарашка моя, поглядела? А её и нет на крыльце.

Эльф тем временем оборотням рукой махнул – дескать, идите, откуда пришли.  Меня рядом с собой на бревно усадил, и спрашивает, как Большак давеча, только серьезнее:

-- Почему ты выбрал её?

Вздохнул я с досады, но признался.

-- Да жалко мне вот таких – чумазых и неказистых. У иных девок счастья – лопатой греби: и парни-то вокруг них вьются, женихов-то они перебирают, и приданого им наготовлено. А она, сирота –  чего в жизни увидит?   Чему порадуется?  Хорошо,  коли вдовый какой или старик за себя возьмет.   А со мной загуляет – так хоть на три дня, но счастлива будет, что такой удалец на неё внимание обратил.   На всю жизнь запомнит, гордиться начнет … Плохо ли?

-- Что же, -- эльф бормочет, как бы под нос, -- У нее хватило ума спрятать себя под пепел, чтобы хозяйка не пустила на ветер её красоту. Посмотрим, что будет дальше… И говорит, уже громко:

-- Охраны я с тебя вряд ли дождусь. А вот слугой возьму. Конь у тебя есть?

… В душе у меня пели соловьи и жаворонки. Прощайте, побратимы-гридни, прощай, Злоречье, земля людская!  Прощай, воевода Большак!  Не зря ты меня по-эльфийски балакать учил – теперь пригодится.  Лежит предо мной такая дорога, что из ста одному, может, открывается – так разве ж я с неё соскочу!

***

Конечно, Волки пожелали со мной сквитаться. Не остановило их даже то, что мы ехали  людскими землями. С первого дня пути мы слышали перекличку. Кони дрожали, но от эльфа исходило такое спокойствие, что заводить разговор об опасности казалось донельзя глупым.

Наконец,  в полдень четвертого дня на тропу из подлеска вынырнули трое. Сели поперек хода, вытянув хвосты и недобро глядя на нас.  Я быстро оглянулся – так и есть: сзади вышли еще четверо. С боков тоже показались волчьи спины. Я оглядел деревья… Вот он, голубчик!

Я сунул руку за пазуху, и метательный нож скользнул в ладонь. Держись, хозяин, я прикрою …

Но тут эльф меня удивил. Я думал, что он выхватит лук и нанижет врагов на стрелы. Или в мгновение ока порубит всей стае головы мечом. А он набрал воздуха и … запел.

Нелюдская была та песня, да и не людям пелась она. Не слова, но звуки пеленали души Волков, укачивали их, как непослушных детей. Не знаю, сколько прошло, но окружившие нас серые воины улеглись, положив головы на лапы,  и в глазах их явилось что-то собачье.

Мир сделан из холода

Воздух сделан из камня

Застывает всё

Ничего нет на свете

Только Голос …

Так пел Геруманэ Линтулиэ. А, может, и не так вовсе – слов-то не было. Мне казалось, что посреди лета вдруг наступила зима, кроны деревьев стали холмами, их покрыло палой листвой, и мы будем стоять здесь вечно. Но я всё-таки обернулся и метнул  нож в сидящего на дереве человека, который, как и я, преодолел колдовство песни и тихо натягивал лук, чтобы выстрелить в эльфа...  Тело ударилось оземь, Геруманэ осекся, но тут же повел мелодию дальше:

Жизнь висит меж землей и небом

Жизнь ищет, не находит покоя

Покой не надо искать

Он здесь

Нужно лишь замереть

Ты окажешься в нём…

Я подъехал и осмотрел убитого. Был он коренастым и седовласым, в добротной тканой одежде, в правом ухе – златая серьга.  Он мало переменился с тех пор, как привозил к нам своего сына. Вождь оборотней, Седой волк,  принял смерть от слуги эльфа.

***

Второй раз я услышал пение эльфа через седьмицу. Мы пробирались вдоль Злой реки. Река текла под землей, но её след был легко заметен: сухая трава, деревья без листьев.  Тропа шла вдоль сухостоя  – ходить над Злом никому не хотелось.

Подошли к концу запасы еды, и  я завел разговор про вкуснейшее верченое, которое подавали в Новых Прорехах. Про себя я надеялся, что хоть сегодня можно будет не трястись в седле. Хотелось оставить коня пастись на поляне, а самому поохотиться, сготовить обед из свежатины и валяться у костра, давая отдых спине и ногам.

Геруманэ, похоже, услышал мои желания. Или догадался – кто его знает? Заглянул в мешок с едой, покосился на сухари. Потом отошел от костра шагов на двадцать, набрал воздуху в грудь…

Я был готов, что меня приморозит. Но вышло иначе. От трелей, вылетающих из уст Доброго Хозяина, хотелось плясать. Столько радости было в них, столько веселья!  Будто весна вернулась, будто родник вырвался из-под корней и блеснул под ласковым солнцем. Я рот растянул мало не до ушей, в животе щекотно – так хорошо!

Не удивительно, что вскоре из леса стали выходить звери. Не оборотни – обычные. Пара волков с выводком, медведь, ласки, куницы, зайцы, белки – все осторожно выглядывали из-за деревьев, а потом, осмелев, выходили на свет и садились около эльфа. Вывалился кабан, за ним – свинья и два поросенка. И, наконец, выбежала косуля, а за ней вышел на тонких ножках  рыжий, сбрызнутый белыми пятнами олененок.

Геруманэ оглядел собравшихся, взвесил на ладони кинжал и быстро, в одно движение, перерезал олененку горло.

***

-- Чем ты недоволен? – спросил эльф.

Я молчу. Я сегодня неразговорчив. После того, как хозяин окончил песнь, и животные разбежались,  ни слова не обронил.  Свежевал тушку, готовил – всё в тишине.

-- Разве вы не охотитесь?  Не  режете скот на мясо? – в голосе Геруманэ мелькает намек на раздражение.

И возразить-то нечего. Охотимся. Режем. Едим. Шьем из шкур, сапоги тачаем.

-- Эльфам дана Творцом  власть над животными. Я хочу поесть свежего мяса. Почему я не могу это сделать?

Я не знаю, что и сказать. Опять мы, люди, дураками вышли. Размечтались про Благой народ, что девка про жениха, придумали сказок. Или в том дело, что я сам вдруг себя олененком почувствовал, радостно скачущим  навстречу смерти?

***

Не бывает такой белизны. Не бывает такой зелени. Не бывает такого неба.

Но вот оно! Сойди с холма, пересеки долину, нырни под белокаменную арку – и мыс Вечного Счастья станет твоим.  И великое Древо, пронизавшее его корнями,  откроет объятья своих ветвей, и  дозволит шепнуть о заветном…

Я спросил у хозяина:

-- А когда люди эльфами делаются, это …  трудно?

Геруманэ надо было видеть!  И без того крупные карие глаза распахнулись на пол-лица,  рот чуть приоткрылся. Сиди он верхом – с седла бы свалился, наверное.

-- Почему ты решил, что нас делают из людей? – еле выговорил эльф,  недоумевая.

-- Хозяин, вы не так поняли! – Я покраснел. --   Я не сомневаюсь, что вы … То есть, что у вас … Ну, то есть, что эльфы и сами по себе рождаются! – наконец, скрутил я слова в какую-никакую мысль. -- Просто ведь оборотни – они же становятся людьми, пройдя Посвящение в воины. И дети их и людей … или дети оборотней разных племен…

К Геруманэ вернулось его вечное спокойствие.

-- Ты ошибаешься. Говоря по-вашему, разная доля суждена Творцом людям и эльфам.  Вот скажи, куда уходят в посмертии души оборотней?

-- Обратно уходят, возрождаться, -- отвечаю я, -- Если жил по Правде: не грыз своих, не прятал еду,  радел о детенышах и стариках – родится вновь оборотнем. Нет – будет зверем.

-- А эльф?

Я отвечаю, как Большак рассказывал:

-- Души погибших эльфов летят в чертоги богов, дабы очиститься от горя смерти и через года возродиться в своей семье, среди родных и близких… Ой.

Замолкаю в страхе: не оскорбился ли эльф?

Но он глянул так, что понятно: к тому и вел. И продолжил:

--  Правильно понял. Ни мы, ни оборотни не можем уйти за пределы Мира. Много столетий назад мы пытались это сделать… Ты видишь Древо?

Я обернулся. На месте оно, стоит на небокрае, как огромная башня. А он продолжал, говоря словно не со мной, а с кем-то более мудрым и понимающим:

-- Исполнение желаний – тьфу, мелочь. Мы задыхались на нашем острове, хоть он и велик. Истоптали все уголки, все закоулки. Сложили все заклинательные песни. Соткали все гобелены, воспели все радости, оплакали все горе. Кругом мы уперлись в границы. Что нам было делать?  Без конца делить нажитое, ссориться из-за блестящих камней? Рубиться мечами из-за того, чья песнь лучше? Чтобы с тоски не отвергнуть благость, нам нужно было затеять нечто великое. Начать общее дело, что сложит стежки одиночек в дивный узор. И тогда мы решили вырастить Древо…

Я слушал, затаив дыхание.

-- Тысячу лет пели мы над ним. И вот, когда оно выросло, зазеленело, смогло принять и исполнить нашу мечту … -- эльф замолчал.

-- Не … вышло? – осторожно спросил я.

-- И да, и нет. Нас окружает другое море, и другие земли лежат за ним. Жизнь здесь сложна и питает душу –  одни орки чего стоят! -- но это лишь грань того же мира, что мы тщились покинуть.

-- А люди-то? – спохватился я.

-- Люди покидают мир легко и навсегда. После смерти. Неведомыми путями уходят они. Поэтому никто и не думал делать из людей эльфов.  Нельзя отнять дарованное Творцом.

***

К белым Вратам я подъехал смурной. И пока мы коней на постой определяли, а я оружие оставлял – нельзя человеку на Мыс иначе --  мелькнула думка: может, загадать желание у Древа, да и вернуться? Как раз к Громовому дню успею…

Но потом увидел Врата, каменные лозы которых сплетались с живыми. Вошел в город, похожий где на весенний сад, где на уютный двор, где на храм высотой до неба. Глядел на резные листья и резные камни, изумрудные поляны без единого палого листика,  огромные цветы и крошечных птичек. Красота была всюду, она жила здесь, она вошла в каждый уголок, в каждую жилочку на листе.  Напоенный ароматами воздух хотелось пить.  Счастье объяло меня. Я радовался, я пытался петь, я хохотал, а на траве не валялся только потому, что стыдился хозяина.

Я буду жить здесь! Я приду к Древу и загадаю желание – остаться на Мысу навсегда! Буду служить эльфам, хоть с теми же орками воевать! … Тут я вспомнил, как хозяин «держал» мои ножны, и засомневался.

-- Пойдем. Переночуешь в деревне людей,  – позвал Геруманэ.

…Прекрасная Венцеслава, вдова старого князя. Красавица с пшеничными косами.  Твои руки – надежней крепостных стен.  Твои слова  – закон.  Твой стан – лесная сосна, глаза – синие озера… Мама, что с тобой сталось?!

Обрюзгшая седая старуха. Взгляд скользит, не узнавая, возвращается к чаше с вином…

…-- Кто сейчас княжит? – спросила мама.

-- Молодой  Милослав. Эльфы почитают его сыном старого князя…

Лицо старой княгини искажается злобой:

--  Сын этой  б….  Дарьки!

И  я  поверил, что новый князь и вправду мне брат.

***

От ночлега я отказался. Честно сказать: страшно мне было. Казалось: прикорнешь на минуту  –  проснешься старым пропойцей. Я вызнал дорогу к Древу и пошел, зажав в кулаке граненый алмаз.

Древо, как и всё кругом, было прекрасно. Среди темно-зеленых листьев распускались золотые цветы – словно  ласковые звезды вспыхивали в мягком небе. Когда я подошел,  виден стал и ствол:  он состоял из множества мощных, покрытых корой побегов, и все они сплетались, держали друг друга, возносили на высоту…

От прочего Мыса Древо отделял ров. В нем блестела и переливалась тягучая жижа – притекшее сюда из людских земель Зло.  Огромные, с хорошее бревно толщиной, корни Древа уходили в него.

В одном месте через ров был перекинут ажурный мостик. Возле него недвижимо застыли два эльфа: у каждого на руке сидит огромная сова. Третий сидел рядом на корне Древа.

К Древу взошла процессия человек в десять в запыленных одеждах, ведомая эльфом. Увидев мостик и караульных, люди повалились на колени и завопили:

-- Эльфийской земле – здравия! Эльфам – процветания! Да стоит Древо вечно!

Золотая пыль поднималась от них. Пыльца желаний, надежд, веры в счастье…

Вскоре люди охрипли и принялись подходить к воротам по одному. Каждый держал алмаз, блестящий в свете цветов. Я  тихо пристроился к веренице.

Человек отдавал алмаз стражу Древа, тот давал отмашку воинам, и те пропускали страждущего на мостик.  Человек простирал руки к Древу, и где-то в необъятной кроне золотым костром вспыхивал плод. Тогда один из эльфов шептал  сове, подбрасывал её, и вскоре та приносила в когтях сияющее «яблоко».

Люди шептались:

-- Дашь съесть больному – любая болезнь пройдет;  врагу поднесешь – отравится; захочешь продать – златом осыплют, отдашь эльфам – будешь жить у них, горя не знать…

Наконец, подошел мой черед.  Я протянул алмаз, и … второй раз в жизни увидел удивленного эльфа.  Только Страж казался еще и встревоженным. Он крутил мой камень, смотрел сквозь него, хмурил брови… Совы заволновались, заухали – и эльф, наконец, объявил:

-- Это не эльфийский алмаз! Он огранен руками людей!

Наверное, мне нужно было повернуться и смиренно уйти. Может быть, даже, прощения попросить у добрых хозяев, хоть и в мыслях не было их обмануть.  Но скопившиеся неудачи встали в груди вешним половодьем, и держащие душу скрепы рухнули, как плотина. Я повел шальными глазами  –  и бросился в ров.

***

Вслед мне свистнули стрелы – не одна или две, от стражей, а пять или шесть, да с разных сторон. Но и тайные охранники Древа, видно, не ждали, что кто-то по доброй воле канет во Зло. И правильно, что не ждали.

Меня ожгло и заморозило враз. Пробрало такой болью, что  все горести жизни сказались мышью против горы. Хуже того: прохватило самоё душу, и тяжелый страх, тоска и желание сдохнуть рвали её на части...

Меня спас корень Древа. Беспомощно дергая руками, я наткнулся на него, пополз слепо, цепляясь… и вдруг ощутил, что могу дышать. Я подтянулся на руках, вытаскивая себя из кошмара и боли,  пошарил,  боясь приоткрыть глаза … пальцы щупнули землю. Тогда из последних сил  втянул себя в эту нору – и разум накрыла тьма.

Не ведаю, сколько я провалялся так. Разбудил меня холод, пробирающий до костей. Мысль о том, чтобы скатиться обратно в ров, вызывала ужас, и я пополз вверх, не ведая, какой жребий на сей раз судили мне боги.

***

Мир явился мне  шелестом листьев, огнями цветов и совиным уханьем. Надо мной, словно море, шумело Древо. Я думал, как выбираться отсюда – и вдруг увидел эльфа, который сидел, прислонившись к стволу.

Вначале я даже не понял, что это эльф.  Потому что  не знал, что у них может быть такая кожа – серая и с морщинами, как кора. И волосы с зеленым отливом. И пальцы рук, узловатые, будто корни. Но тут он открыл глаза… Цвет я в сумерках не разобрал, зато разглядел безмерный покой. И как-то сразу подумал, что эльф не будет звать стражей или убегать по построенному для него ажурному мостику.

-- Ты нырял в поток Зла, -- произнес мудрец с едва заметным оттенком улыбки, -- Зачем?

-- Сдуру, -- огрызнулся я, но тут же застыдился своей грубости, -- Простите, что потревожил. Я и не знал, что здесь кто-то есть. И … разве эльфы старятся?

-- Нет, -- отозвался Хранитель Древа, -- мы не стареем, мы … уподобляемся. Если очень долго вкладывать душу, приобретешь сходство с тем, кого любишь. Садись, поболтаем. Ко мне редко приходят гости.

Я уселся на корень. И вдруг понял, что совершенно не знаю, о чем говорить. Всё, чем я жил, казалось донельзя глупым.

-- И всё это…,  -- я показал на крону над нами, -- это Вы?

-- Что ты! Тысячи эльфов создавали Древо. Я лишь  посвятил себя заботе о нём.

Тут в моей голове, как цыпленок, проклюнулась мысль.

-- Это что же выходит, -- спросил я Хранителя, -- Из нашего Зла ваше Добро получается?

Тот улыбнулся:

-- Добро может питаться Злом. Но чтобы вышло Добро, нужно хотеть Добра. Растить его из  мечты, как из семечка.

-- Как  теперь быть? – осенила меня еще одна мысль, -- Я всю жизнь думал, что эльфы нам – братья старшие,  которым уподобиться нужно, а вышло …

-- Чужой ум надумает чужое счастье, --  ответил эльф, -- Никто не может захотеть и решить за вас, как вам жить.

В груди у меня стало пусто и грустно.

-- Так что же,  люди и эльфы будут врагами?  Орков вы добьете, оборотни у вас с рук едят, а мы –  палка в колесе?

-- Посмотрим, -- улыбнулся Хранитель Древа.

И мне на ладонь медленно опустилось светящееся золотое яблоко.

***

Геруманэ ждал меня на площадке перед ажурным мостиком. Был он свеж и бодр, как будто и не его подняли посреди ночи.

-- Тебе придется уехать, -- строго сказал он.  -- Возьми свой алмаз.

-- Спасибо тебе, Геруманэ, -- ответил я, -- Спасибо за всё.

Он посмотрел на меня с подозрением:

-- Ты…  ты всё-таки сорвал плод с Древа? Что ты с ним сделал? Что пожелал?!

Я улыбнулся. Не одним же эльфам играть в загадки!

***

Рассвет Громового дня  на Святой горе был ясен и светел. Кучевые облака белели по небу, не мешая златому Хорсу согревать землю.

В огороженное валами святилище понемногу собирались люди.

-- Ладно ли будет, княже? – пощипывал бороду ближний советник Гладыш. – Старых богов поднимать, сердитых … не было б худа…

-- А что делать? – отвечал  Милослав,  --  Эльфьими словесами котел не наполнить! Людям надо, чтобы понятно: вот – бог, а вот – порог. Тогда и селяне сеют, и купцы стыд имеют, и оборотни людей стерегутся. Вот мы их и остережем!

И князь отвернулся к дальнему краю святилища, где на веревках с колесами поднимали деревянную капь Повелителя Воинов.

Наконец, идолы были воздвигнуты. На всякий случай, вкопали их слабо, и потому поставили вплотную друг к другу. Затем двенадцать мужчин добыли священный огонь, и князь провозгласил:

-- Вызываю правды истцов!

Гридни вывели связанного Горга. Толпа заволновалась. Среди Волков, стоявших единой стаей, послышался ропот:  молодой вождь смотрелся хоть злым и сильным, но обреченным.  Понуро шел он,  и было видно, что решил дорого продать свою жизнь – но всё же продать.

С другой стороны вышел я.

Разбирательство затянулось до полдня. Облака успели собраться в тучу, а та – набрякнуть дождем. И то правда: Громовому дню  без грозы не бывать!

Князь выслушал мой рассказ, потом выдумку Волка. Двое крестьян из Прорех настолько осмелели, что решились поплакаться о загрызенных лошадях и подтвердить сказанное мной.  Волки тоже выставили двоих, твердивших, что Горга там не было, а на него злодейски напали гридни. Из толпы начали орать, что все оборотни – родня, и видоки из них никакие…

Геруманэ Линтулиэ сидел в сторонке и глядел на князя, прищурившись.

Наконец, Милослав объявил:

-- Восстали вы друг на друга, и миром вас не утишить. Да разрешат боги вашу тяжбу! Пусть сойдутся на поле истцы, и жив останется правый!

Пока жрецы чертили священный круг, я поискал глазами Маковку. Мне даже показалось, что  увидел её.  Не отпускало странное чувство, что из толпы на меня глядят не с одним любопытством, и даже не только с надеждой – с любовью и ожиданием.

Я и Горг одинаково сняли лишнюю одежду, оставшись в одних портах.  Князь и жрецы осмотрели оружие поединка – ножи: нет ли на них изъяна или, напротив, наложенных чар?   Мы подошли назвать князю истинные имена, и я негромко сказал Горгу:

-- Твой отец, Седой волк, погиб. Он пытался убить нас с эльфом.

Горг кивнул. В отличие от меня, он не мог облегчить души. Но теперь у него появилась месть.  Он подошел к князю, тихо провыл своё имя на языке Волков, и вернулся  к границе круга.

Я  опустился пред князем на одно колено. И сказал тихо, но ясно, чтобы слышали ближние княжеские советники:

-- Я --  Ростислав, сын старого князя Всеволода и княгини Венцеславы. Прими службу мою, старший брат!

В глазах князя мелькнула буря. Страх, удивление и облегчение слились воедино. Спасен из горящих Садов и посажен на княжение эльфами, долгие годы он был уверен, что сын княгини живет где-то на Мысу Вечного Счастья, чтобы Благой народ мог, в случае ссоры, сменить  старшего брата на младшего. И  теперь явившийся потаённый страх открыто признавал его главенство!  Милослав покосился на Большака. Тот кивнул, подтверждая.

… Я шел к священному кругу. Если  погибну сейчас, душе моей будет легко. Она вознесется в небо, или, как думают эльфы,  уйдет неведомыми путями. А вот если  суждена мне победа… В ушах словно каркнул опять старый волхв-ворон: «Жер-ртвоприношение!»

Старые Боги взирали  на суд, и лики их были -- дерево.

***

… Выбить у Горга нож мне удалось с третьей попытки. Владел он им хорошо, не хуже меня, но приемов боя ведал поменьше, и, один раз ловко отбившись, а другой --  чуть не перехватив мою руку, на третий пропустил удар:  не ножом – свободной рукой.

Мой кулак сбил его правую руку с внутренней стороны, чуть выше локтя, и кисть Волка не выдержала – разжалась. Длинный нож с оковкой у рукоятки  вырвался из неё  и  ушел остриём в землю.  Оборотень прекрасно понимал, что поднять нож я ему не позволю, и рванулся ко мне с утроенной быстротой. Я  поймал его руку, прикрылся коленом от удара в пах, заломил…

В толпе взвыли оборотни. Горг лежал, ожидая своей участи.  Я поднял руку с ножом. Обернулся к князю и сказал деревянным ликам за ним:

-- Я прощаю его!

Толпа ахнула. Князь вскочил с места. Я рывком поднял Горга с земли и выпустил его руку, прижимая босой стопой упавший нож.

-- Взгляните!  -- заорал я, -- Взгляните на капи!

В этот момент верхушку Святой Горы накрыла гроза. Надо мной раскололось небо, и ослепительный блеск верхнего мира ослепил всех, кто был там. Сплошная стена воды скрыла  свет, не давала дышать, била по головам кузнечным молотом. К счастью, это держалось всего несколько вдохов. А потом просияло солнце, и все увидели то, о чем я кричал.

Резные идолы дали корни. Почки с зелеными листьями проклевывались из стволов, клейкая зелень  рвалась из того, что еще на рассвете было мертвым обрубком дерева. В наплывах коры угадывались лики Матери Урожая и Повелителя Воинов,  Светоносного и Скорбящей – и  они составляли вместе образ Творца мира.

Князь опомнился первым.

-- Восславим богов! – произнес он, --  Они повелели нам: жить  вместе и мирно. Так возблагодарим их!  Горг, младой вождь рода Волка, подтверди клятву верности, данную твоими предками!

***

-- Зачем ты с ним дрался? – спрашивает Геруманэ. – Если всё равно собирался простить?

--  Чтобы прощенье прощением было,  – отвечаю, -- Надо, чтобы до всех дошло, а до него -- первым: я мог его убить за вины его.  А иначе – это не «простил», а «забросил дело».

***

-- Это ведь твой?  -- спрашиваю я Маковку, протягивая ей граненый алмаз.

Поначалу я её не узнал. Она смыла с головы жир и пепел, осевшие при готовке, и переоделась в новое. Когда серая повязка на волосах сменилась венком, а умытое лицо разрумянилось – какая она оказалась красавица!  Сорочка облегает стан, на котором – вот чудеса! – проявилась грудь. Клетчатая понева тоже обтягивает … гм … в общем, есть на что посмотреть. Гордо поднятый подбородок, тонкие брови, в глазах-омутах пляшут искры. Да, гулял бы я на закате с такою девицей… этак ведь Буслай-Горг меня  бы и вовсе не дождался!

-- Да, -- отвечает она, глядя мне в глаза.

-- Зачем?

-- В благодарность.

-- Да что я сделал?!

-- Многое. Ты восхищался мной – от души. Разглядел во мне красоту, и теперь я верю себе.  Я хотела, чтобы ты тоже был счастлив. Хотя бы три дня – пока эльфы не распознают подделку. Чтобы потом всю жизнь вспоминать.  Теперь тебе есть, что вспомнить, правда?

-- Теперь мне не до того.

-- Ты хочешь стать новым князем?

-- Нет. Садовником.

***

-- Это здесь,  – сказал я Маковке, -- Погляди.

Я нарочно вывел её такой тропинкой.  Не было никаких примет, что здесь раньше жили. За прошедшие вёсны свалились заборы, заросли огороды. В землю ушли остатки домов, оставив поросшие травой проплешины.  Деревья стояли по ветви в густом бурьяне.

И яблоки. Круглые, желтые, с удивительно сладким запахом. Они висели на страшных, поросших лишайником ветках. Казалось, они немного светятся в наступающих сумерках.

 

 


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 19. Оценка: 3,84 из 5)
Загрузка...