Мистерия Намо Спор с отцом Граница Великой Ночи и Рассвета - навсегда-скоротечно застывший поток состояния мира. Намо, юноша не распустившийся, нескладный - глина необожженная, Тебе, вкушающему кровь жизни, пою песню! Песню пою юности! Аули розоперстая расстилает багровое покрывало на Востоке, из ее лона вот-вот явится Солнце. Дымок вьется над очагом, Мать извлекает запахи пищи, Отец пересчитывает стрелы в колчане, копье ждет его у стены. Алемаку – старший брат, черноволосый – смольнокудрявый, одевается. Пучки благословенной жизни, пропитанные потом юного тела кустятся в подмышках. Смуглая грудь вздымается. На плотном животе - от завязи рода Изюбра, темнея, вьется дымчатыми узорами вниз тропинка мужества. Познавший женщину – тайно, хотя люди знают – негласный обычай молодых мужчин. Синий Изюбр – отец отцов и сыновей. Рога в лазуритовом цвете. Род Синего Изюбра – Короису. Утроба-кровать кровать-утроба качает Речи сквозь материнское тепло сна текут… текут - Жена, ты все приготовила нам для охоты? - Хлеб испекла, вот соль, вот нож твой острый железный, вот лук твой звонкий, певучий, пусть Хоту-Моргын направляет его. - А мне, мама, ты все приготовила? - Вот и твой лук, сын мой, вот твои стрелы в колчане. - Мы поели, спасибо, жена. Теперь на Большую Охоту. Эх, много мужчин будет там от каждого рода. Но мы, Короису, покажем себя перед вождем. Белого Зверя изловить – честь Срединной Деревни. Стрелы наши и копья да достигнут цели! - Мы, жены ваши – ответ по обычаю - будем ждать вас, и готовить пир к возвращению. Наши сердца полны просьбами к Матери Матерей Эхэ-Матри. Сладкий сон рождает явь, Намо трет глаза, сна обрывает пуповину, откинув одеяла. Вскочил смугло-гладкогрудый, обласканный материнским взглядом. - Отец – сонный хриплокрик – почему ты не разбудил меня, когда идешь на Охоту? - Это охота Мистерии. Со мной идет твой брат. - Но почему не говорили со мной!? Я – Короису… - Молчи! Только мужчины идут на охоту за Зверем Мистерии! Мужчины, обладающие мужским духом, мужчины, прошедшие путь «У» под землей, мужчины с отметиной на плече! - На мне нет еще меток взрослого мужчины, но – Я взрослый - Я охотился с тобой много раз - Я убивал кабана – Я один! - Знаю. Но ты не идешь со мной. Ты будешь мужчиной в этом доме, пока нет меня и брата твоего – ты несешь ответ за мать свою. Сказав, широкая громада отцовской спины покинула дом. Смоляные глаза брата - Превосходство – обдало жаром стыда, и злость закипела в котле грудной клетки. Мать повесила Алемаку на шею зеленую шишку - маслянистую, благовонную – оберег материнский, знак Эхэ-Матри. Запахом своим она отпугивает злых духов, перечащих делу, духов неудач, духов поражения и смерти. * Вскипела вода в котелке, и вышла, пузырясь, через края, окропила пеной горячую глину. Таки и сердце мальчика-мужчины Намо захлебнулось яростью, обидой, и расплескалось слезами. - Мама, почему они так несправедливы!? Разве я не убивал кабана, разве не приносил домой куропаток и пушных зверей? Разве я не… - Тише, мой сын, тише - отвечала мать, вздыхая - не держи обиды на отца и на брата. Порадуйся, что они представят наш род. А ты и вправду слишком юн еще, но будет еще Охота на твоем веку. - Я старше отца тогда буду - молвил, и, сунув железный кинжал – оберег свой – за пазуху, стал одеваться, готовиться ко дню трудов. Труды Намо Труды и дни. Укрепив свое тело и дух желудка пищей с очага - материнскою кашей, Намо взялся за работу. Прекрасный солнечный день. Во дворе три дома Короису - Дом старшего мужчины, сын которого – Намо. Дом брата его – по соседству, Дом стариков. Старики – пантеон едва живых мертвецов, пыльные серые старые прета - говорили Намо, молодому юному богу росы, он слушал и делал: чинил исщерблённые зубы забора, Замешивал глину – и щели замазывал у печи, ногами месил в деревянном корыте – виноград - кислый сок сочился меж пальцев, с потом мешаясь, и пена всплывала. После, умывшись, отправился он к Гелу из рода Рубинках Куд - Грызущий дерево Ёж. Побежал, омываемый ветром юноша – мальчик. Говорили ему: «Привет, Намо! Хейле Мисто!» А он – краснел и бубнил в ответ: - Хейле… Во дворе Рубинках Куд увидел Намо улыбкой топора секущего дерево, И топором улыбок секущего людей человека – Гелу – плотника. Три изукрашенных вязью шеста в два роста взрослого мужчины взял он, отдав мешочек льняной – где перцы сушеные, гвоздика и кубик масла благовонного – от матери подарок для того, кто благословением Шамана для всей деревни знаки праздника – Мистерии, вырезает из дерева. Намо взвалил шесты на себя, веревкой привязавши к спине их, согнулся, и пошел домой. У дома – у забора у самого порога у матери на веке стоял Старый Шаман, старик суровый и смешной. Седые волосы его до плеч спадали могучим водопадом, но маленькие прядки растрепались, и выбивались ручейками. Лицо – солнечный блин, лучилось лучинками улыбки. Глаза – темные умные щелки. Морщинки – горы и реки. Нос высился среди них Мировою Горою, скулы – мировыми предгорьями. Благословенная старость - без пыли! Ждал Шаман Намо, и просил его помощи - удивился юноша, глядя в глаза старика, отражавшие лишь синеву спелого дня, и пошел за путеводным кроличьим хвостиком на спине халата. С ними был АвЕлу - другой юноша, пастух: тонколицый, флейтогубый и струноголосый, в сосуде тела его в равной степени смешались Мужской (У) и Женская (И). Дружеский взгляд – мирный, улыбка, прикосновение ладоней на миг – запахи приветствия, и нагретый песок под ногами. Шаман привел их к сараю на краю деревни, у самой реки, заглотившей себя самоё. Распахнулась дверь. В темную прохладу ворвались солнца лучи, прогнали духов теней, и пылинки в танце взметнулись, и закружились в полете. Ряды глиняных амфор, сосудов пузатых, и бочки из дерева ждали здесь часа своего. Винный дух сладкий сок. Ах! Пары…. Ах! Аромат… - Виноград, Яблоки, сливы, кислица и пряность - Духи брожения, славьтесь! Взявши толстопузые амфоры, виноплескучие, с метками Дорея, вышли юноши в жаркий день, и направились за Шаманом - К самой вершине Холма Срединного, где каменный гребень, и Длинный Дом племенной. - Веселье дарит эликсир – поучал их Старый Шаман – прекрасный, сладкий и ароматный. Но губит он человека, если человек сей забудет о мере – винный дух ловит в сети такого. Избороздит он морщинами лоб, волдырями покроет, раздует, тело сделает слабым, дух – безвольным, ум – вялым, дыхание – смрадным, и овладеет вконец, и погубит, дождавшись момента – в огне ли, в воде ли, или просто – на ровном месте. Помните, безусые юноши, что Вино напитано силой винограда, яблок и слив. А плоды в свою очередь согреты жаром летнего солнца, напоены соками матушки Гиа, овеяны дыханием ветра. Благословляйте вино! Так говорил старик, а юноши, не знавшие вкуса вина, изнывали под тяжестью амфор, истекали соками пота. Но разбудил лукавый Шаман в них любопытство и жажды огонь. И когда, пройдя по тропинкам тенистым, взошли они к Дому Длинному племенному, растянувшемуся подобно ленивой полосатой гусенице на солнцепеке. Чуть трепетали на площадке обзорной флаги, красками Гиа и Кхора написанные – молитвы Богам уносил ветер с каждым прикосновением к полотну. Ветер касался натруженных тел мальчишек-юношей-мужчин, ведомых путеводным хвостом. Алые двери отворил перед ними шаман. И, широко улыбаясь, промолвил: - Войдите, поставьте сосуды – одни в северном, другой – в южном окончании дома. - Ну же! Входите, чего вы боитесь? – рассмеялся старик и притопнул. Шаг – и вошли. … Онемели руки, несущие тяжелую винную ношу, но впились глаза-глаза и члены тела всего напряглись. --- То истинно нимфы, чаровницы, танцовщицы и певицы – ароматами неосознанной еще, нераскрывшейся женственности овеяли вошедших. --- Стройнотелые ланки – девы Воздуха, Пышные – девы Земли, словно хлеба праздничные, дрожжевые, Пахучие, резкие и насмешливые, с веснушками и родинками – девы Огня. Молчаливо-задумчивые, податливые, волновласые – девы Воды. Девственные девы, не познавшие мужей! Девы чистые, не познавшие жизни! Девы скромные и трудолюбивые, девочки – девушки – женщины Юношественные. Они - полураскрывшиеся бутоны цветов, ибо цветы жаждут оплодотворения пчелами и распространяют свой аромат. Так смешались запахи сладкого юношеского пота и девичества. Замерли нимфы в смущении, ибо никогда не были они оставляемы своими бабками-мамками-тётьками, гордыми стражами родовыми - смотрительницами за целостью бутона, наедине с мужчинами! Дюжина и два сердца прыгают, неподвластные, скачут в предвкушении пляски жизни - замирают, предчувствую всплески любви. --- Предчувствие извечного трансцендентного соития животного огня --- В глубине Длинного Дома Намо опустил сосуд в темном лоне Северном, Авелу опустил свой в темном лоне Южном. Не смели обернуться, губы алеют приоткрытые, удивленно. Кровь переливается в сосудах не из глины, но из плоти. Глядя прямо перед собой в туман ума, прошли юноши, подмечая сквозь марево - бугорки необлапленных мужчиной, не обсосанных губами младенца, грудей – горы… бутоны, вершины, плоть и… … Тут же – ветерок девичьих голосов, вздохи, быстрые-бойкие-звонкие-трели - румянец – охлаждавший, и смех и смех и смех, Ха-ха Хи-хи Ха-хи – звон-звон-колокольчик. Заставлял краснеть и бежать прочь, броситься с плато и разбиться, или, пробежав через Деревню - кинуться в реку – горячими углями тел - чтобы с шипеньем остынуть. Старый Шаман хохочет, глядя на мальчишек, держится за туго перепоясанный живот, хохочет до слез и хлопает в ладоши, смеется, гремит раскатами смеха! - Сладко непознанное – сказал старик, отсмеявшись – сладка любовь и священна, весь мир пошел от любви. Но сколько горечи несет в себе безмерная страсть, сколь разрушительна она, сколь много погубила юношей и дев! – вещал он, сгустив брови, но вдруг опять рассмеялся – и женщины, скажу я вам по большому секрету, околдуют вас сильнее вина, сделают рабами своими и сами лягут у ног ваших. О, тайна-тайна! Берегитесь их! – и смолк, лукаво поглядывая на юнцов, смущенных, молчаливых. Поманил за собою, углубились в рощу, отклонились от тропинки большой, минули уединенный домик Шамана, шли долго, и молча - спускались среди темных крон, среди холодных теней в жаркий день. - Закройте теперь глаза, в обитель смерти наш путь. Отвязал от пояса толстую веревку Шаман – взялся за начало её, Намо взялся посредине, Авелу – за другое начало. Так и шли, ведомые, пока не почувствовали, как солнечный свет их покинул. Холод дыханье могилы. - Откройте ваши глаза. Темная пещера, отблески пламени из лона плетеной лампы шамана. Вокруг рядами забором частоколом плечо-к-плечу Пустоглазые мертвые скелеты, мертвые старые кости сидели. Иные – с оружием, Иные – в мирных одеждах, со свитками пыльными, с табличками из глины тисненными. Подле каждого – чаша – и в ней драгоценные камни, металл. Липкие лапы холода костяшками сомкнулись на потных шеях. - Это запретная пещера Ках'а, пещера покоя для старых костей старейшин, героев, певцов – смотрите! Смотрите – как много их у стен пещеры! Всё это – кости ваших предков, достойных, обретших бессмертие! Вот Гору – могучий воин, он в пять лет руками своими задушил голодного тигра. Вот вождь Гет Одноглазый, отстоявший Деревню отсеверных людей – глаз свой он принес в жертву богине Ам-Тити – и получил чудесный дар меткости и прозрения. С каждым выстрелом из лука выпускал он десяток стрел – и каждая находила свою жертву. Вот Лус-Лу, великий травник, сын человека и дочери Фёхуул, он – первый узнал о Гаа, и чайном листе. И теперь тоже здесь – в этой пещере. И дальше-дальше – Шаман побежал в темную глубь – и пламя его освещало новые и новые кости вокруг. - Даже я не знаю всех их имен, ибо то седая древность. Смерть! Все эти великие герои здесь навеки бессмертны. Но они мертвы, как и неисчислимое множество безвестных людей, землепашцев, охотников, жен и мужей. Кто-то сказал, то эти герои здесь были отмечены богами – о да, были! Но – каждый отмечен. Нужно лишь угадать, узнать, увидеть бога – в невидимом! Вот – путь к бессмертию. - Все эти люди пили чашу жизни до дна в три глотка, и знали, знали! – что на дне ее – их собственный прах. Они были живы, а теперь дни их здесь уж давно истекли. - А вы что уставились! – Вдруг волком рявкнул шаман на юнцов, и грозно ткнул пальцем – тоже будете мертвы! Хоть и юность полураскрытая будоражит вашу кровь, хоть вы и не вкусили из горько-сладкой чаши сполна! - Ловите мгновение – пока не остановится время и не будет такого места в пространстве, где не было бы мгновения. И Шаман приказал закрыть глаза юношам, и, держась за веревку, они направились прочь из царствия Каха. Только Авелу один раз приоткрыл глаза и оглянулся. На свете дневном Шаман отпустил юношей и сказал им: - Теперь идите - живите! Ну же, бегите, бегите! – он рассмеялся – Бегите! Ну! Бегите! Хоп-хоп-хоп! – захлопал в ладоши, и рассмеялся, увидев как Намо и Авелу, запинаясь, побежали сквозь рощу вниз – к домам, просвечивающим сквозь зелень деревьев. * Бег по крутому склону, по переплетенным сосудам черной земли и медно-хвойным коврам. Тропа – мимо дома вождя, большого, растущего вширь, но не к небу. Щиты, окованные железом, с медведем – черным; рыжим – охряным и синим-мохнатым – три щита Вождя над аркой защитной. Северные, южные, западные, восточные знаки Шкуры звериные, и копья – в ряд у стены. Так много ценного железа в одном доме. И младший сын вождя – юноша, курченосый впалогрудый с выпуклым ожерельем, тщедушный - дух болезни в нем, и знаки Гордыни - сих спутников тотчас бы распознал Шаман. Он говорит, юнец: - Стойте, юнцы! Принесите воды сюда из реки, женщины наши заняты очень, А вы здесь. Храбрецы? Навлечете беды на домы свои, жалкие под этим солнцем! Мой отец вас всех вождь! Высоко мы сидим, но далеко от воды. Так сходите ж скорей, вы – низкие под солнцем, говорю вам то я – Варачун, сын Вождя. Рядом дядька его, женщин много, все смотрят глазами. И, зубами скрипя, взяли коромысла друзья, и отправились за водой. --- Деревня Срединная – Живет! Биение её неукротимо, В сосудах – домах – движется жизнь быт и мистерия. В сосудах – плещется вода. В сосудах – плещется вино. В сосудах – прах покоится. Сосудоносцы и сосудоносицы – всюду – от каждого двора стекаются к реке, чтобы наполниться ее течением. И Намо с Авелу вдвоем у звенящего синевой потока реки, Авелу собрался наполнить сосуд. Намо же – мрачно нахмурил брови и сказал другу: - Брось. Взглядом пригвоздил. - Бросай! Авелу замер. Намо опустил свое коромысло, снял сосуды с крючков, поднял один над головой - кувшин, украшенный медведем – и разбил о камни. - Что ты… - выдох. - Брось, заклинаю! – Намо рассмеялся – Кто Варачун – сам вождь что ли? И – хватит с меня трудов бесплодных каждый день. Все говорят – что делать! Отец – говорит! Вождь – говорит! Его бизя-сынок, с меткой мужчины, а – не на Охоте – и тот говорит! А я хочу испить из чаши жизни, здесь и сейчас! Хочу не слушаться глупых приказов, но показать себя перед людьми и богами! Хочу бежать наравне с ветром, и поймать его за хвост! Хочу испить из чаши, пока дышит моя грудь, и кровь жжет мои вены и горит во мне этот дух Фхора! Бет Ав! Гур Уду! Авелу, круши посуду! Глинокрушение второго сосуда. Звон черепков. - Но что ты скажешь своему роду, своей матери и отцу!? - Ничего! – рассмеялся Намо – Я отправлюсь в лес и добуду Зверя Мистерии – с одним ножом! Назло всем – отцу, брату, вождю, всей Деревне! Им бросаю вызов! Я вырву чашу жизни у самого Дорея, или умру в борьбе! А ты со мной? Пойдешь со мной на охоту? Вотэн-Авелу Морибаар, черный тигр, пойдешь с синим изюбром на охоту? - Да… да! Я с тобой, Намо! - Тогда круши! Авелу расколол сосуды. Юноши смеялись и танцевали, но вот – человечья тень – соудоносец! Застанет! Испуганными ланями рванули, разрывая легкие в борьбе с железным потоком, пронеслись по краю берега вкруг всей деревни – мимо хижин рыбацких, по пристаням и лодчонкам, мимо домов возвышавшихся и дубов вековых. Мимо женщин с бельем, и мальчишек, состязавшихся в бросании камушков. Вы Дох Лись, и устали, обогнув всю деревню – глядели на восток – теперь – запад. Отдохнули. И взяли – с задором – лодку у МаскУ-рыболова, вместо того, чтоб пройти по мосту. Толстый мужчина узнал их – закричал, махая руками. Гребли веслом и смеялись. Маску стал бросаться камнями, и кричать: - Уж вы мне, говнюки, попадитесь! Морибаар! Короису! Тупицы необузданные – придете вы от Фхора до Кхали, а там уж и – Ках вас возьмет! То и да это! Член моего старого деда обрушится на ваши головы! А семьи ваши – заплатят за лодку! Причалив у другого берега, вдохнули они вольный, сырой и пьянящий воздух. Переглянулись. Вышел Намо первым из лодки, А за ним и Авелу. На покинутой стороне Великой Реки сотнями коров на пастбище Срединного холма паслись дома. А здесь – ветер свободы, Лес, шепчущий свои тайны, и даже Солнце – иное. Дикое, горячее, истинное Солнце юных богов. Они сами – Намо и Авелу – сильные юные боги, направились в Лес. Чаша вина Так шли они по лесу, между сосен – высоких, тычущих в небо, под кронами хвои зеленой, по желтеющей листве берез диких. Шишек хруст, и веток - под ногами. Большие белеют горы вдалеке, алмазы Севера. Ручьи шепчутся меж тенистых склонов, С поляны цветочной, почуя людей, нимфы сбегают, и феи прячутся в лепестках. Но все-равно – то и дело – хихикнет кто-то, или взмоет в воздух фонтан цветных брызг. А цветы – жемчужные-белые Луди, красные – царственные Архисы, мрачные темные Черепа Инония, жизнерадостные солнцеглазые ромашки, сестренки-тысячекашки, и – роза, одна на всю чудесную поляну, Слышится напев: «Звон росинок хрупких Мы его поем. С грустью и надеждой Эндолина ждем В жаркий день томимся В полночь не уснем С милою невестой Эндолина ждем» Пчелы – медвяеноносицы лениво перелетают с цветка на цветок, разносят пыльцу и новости цветочной страны. Им нет дела до людей. Намо и Авелу, вздыхая, озираются, плывя в благоухающем море поляны, смотрят в яркое, бездонное, неизведанное небо широкими детскими глазами. Хрустнуло под ногой – кость в траве. Минули поляну. Ни следа Большой Охоты – ни одного человеческого следа, И места – словно знакомые, но – иные. Так долго шли. Бежали облака по небу, Прохладный ветерок дул, умиротворяя. И вскоре юноши забыли о своей большой обиде, и о Большой Охоте. Из очарования их вывел голод, Усталость уцепилась за ноги, Вернулись ожидания, и опасения. Ожесточилось сердце Авелу, и казал он Намо: - Сами духи не хотят, чтобы мы шли на охоту - у нас даже лука нет со стрелами! Один только твой нож из железа! Надо домой засветло вернуться – во тьме Западного леса разные звери водятся – в ночи бродит Гхопту – уносит в темное подземелье и душит тех, кто без крыши ночует. Это все ты – Куда нам на охоту! Мы заблудились в трех соснах, и не нашли и следа трех сотен мужчин. Словами этими выдул он пепел из очага сердца Намо. Решили вернуться домой, но заплутали еще сильнее. Уже в сумерках бродили по лесу, и слышался – то ли взаправду, то ли – морок - рык звериный, и дыхание смрадное - ощущали спинами. Треск ветвей в полутьме – дрожь коленей. Тень ужаса сказки о Гхопту - рассеялась, когда увидел Авелу пещеру на скале среди леса. Поспешно поднялись – и с облегченьем вздохнули, увидев огни Деревни вдали, мерцающие над макушками леса. Пещеры темная пасть, Зев, гостеприимно раскрытый - Луч заходящего солнца еще окроплял глубины его. Вошли в пещеру друзья, Намо увидел кострище, и за камнем спрятан мешок – в нем сухари. Рядом – два бурдюка больших из кожи. И кремни. Так вызвали искры Фхора из камня, и разгорелся огонь, приняв подношения из веточек, мха, и корки древесных грибов. Поклонились Фхору, сделали костер. - Чего испугались мы? – рассмеялся Намо – детских сказок! Как хорошо так сидеть в пещере, привольно! - Да… жить бы так всегда в лесу одним, охотиться! - На боровов, медведей, изюбров, даже на тигров… - Среди деревьев кочевать, нигде не оставаться надолго – иногда бывать среди скал, иногда – в степи, и даже – в пустыне – красив и дивен мир… только бы лук сделать. - А мы ведь с тобой едва не убежали, как трусливые бизя домой. Би-зя! Би-зя! Ха-ха! Варачун-то бы убежал! Охотились мы раньше с отцом, но сейчас – когда мы вдвоем с тобой, друг, я чувствую жизнь и природу, я наравне с богами, а не заискиваю пред ними, как делают это у нас, в деревне. Я буду бороться, смеясь, и танцевать! - А в бурдюках у нас что? - Вино. - Вино? - Вино! - Подай вина мне, Намо! Пить будем! – пробасил Авелу. Друзья рассмеялись, и прислушались, отхлебнув – ожидая вкус, боялись друг перед другом опозориться, поморщившись хоть раз. Присосались к влаге благословенной, вызревшей под солнцем, винограда плодами. Красный Солнц Алый. Капли жгучие, как огонь ночной, ибо в вине – огонь ночи и огонь солнца сплетаются, кровью упали на Авелу, потекли струйками по шее его, в изгибах ключиц задержались, и скатились на грудь, огибая сосцы. Намо пил. Был глоток первый - ударил он – жгучий поток, огней глоткопад, дар Дорея – низвергается внутрь огненной рекой Схах и растекается по жилам протоками её. Тело бросило в жар, и туман поднялся в голову. - О, Славься Вино – закричал во весь голос Намо, отнявши уста от сосца бурдюка, поднял его над головой и окропил себя. - Славься, Дорей Фхорэ! – закричал его друг, кидая брызгив огонь. После сделали подношения Фхору сухарями – и сами приступили к еде, запивая вином. Насытившись, гордые хозяева мира – молодые боги встали у входа своего первобытного дома – на грани света и тени. Укреплял их сердца теплый огонь - не очага усмиренного – но костра дикого, Не Фхора-раба, но Фхора-друга. Влага Дорея растекалась по юным телам, Умы парили в блаженстве, и туман пеленал очи, Горло же вибрировало от жажды звука, и языки развязались: Намо затянул песню Ду-Да-Хаку-И-Е-О-ОГО «О, воинская доблесть Ду-Да-Хаку-О-Дэ! Пою я холм И-Е-ОО-ОГО, где много лилось Крови Срединных храбрецов! <…>» Закончили так пение и вольный пересказ, и стали между собою бороться Топтали пыль на каменном полу, упали, покатились в костер, обожженные, смеялись до слез, похлопывая друг друга по плечам. Веки набухли и потучнели, пышнотелые феи повисли на ресницах, и стали тянуть вниз. Прилетели духи Гису – духи тьмы - мужские существа облепили тела юношей, обволокли их ощущения в темную кожу. Вино стало не сладким и огненным, но терпким и горьким. Пили его, и тек разговор о Синем Изюбре и Черном Тигре, о делах предков. Налил Авелу вязкотекучего вина в каменное углубление-чашу, и сказал: - Моим предкам! Намо тогда сказал: - И моим надо! - Только нет места еще, плесни в огонь! – ответил ему Авелу. Вынул Намо нож свой, сказал тогда Авелу: - Пусть так, я совершу жертву – и твоим и моим предкам – Срединным людям перед богами. Ты же лей богам – в огонь, за срединных людей! С шипеньем огонь поглотил подношение. Второй уж бурдюк подходил к концу, вливаясь в тяжелый и тесный грот желудка. Ночной огонь Дорея возобладал, вступили путники в царство его - Расплескалось пространство. Тела потерялись во власти Гису, терзаемые духами. Стали видеть объятые винным огнем юноши, сокрытое. Говорил Авелу предками, смеялся и плакал от ударов всех предков-отцов, явившихся ему, боялся их гнева. Намо провалился куда-то, хотя ясно видел и знал, что сидит у огня, и тошнота подходит к горлу его рта. Неизмеримо печально – нагрянет утро, и рассеет опьянение. Заплакал Намо о непостоянстве, рыдая, словно уже отлетает за Север. Он – Намо вобрал в себя всю жизни неиссякаемую радость до этого, а теперь – вся печаль – и корчась от боли, просил о смерти, и бился в раскаянии, принеся слезы в жертву, и все беды мира увидел, и на миг только сострадание кристальное, ясное полное всемирной любви Гиа увидел. А после - исторг изо рта желчные камни, и черную рвоту, долго блевал, лежа он на полу, И тянулся к бурдюку - словно там вся радость – иссякающая, тянул бурдюк с другой стороны Авелу, и текло вино по полу, и вилось речками-ручьями в сладкую лужу – озеро бескрайнее! Поднял Авелу-победитель бурдюк над иссохшим, в жажде алчным синим ртом потекли капли вина на него, не утоляя жажды и жадно ловил он их. Намо же лицом ткнулся в озеро-лужу и увидел в ней, свое отражение, и знал он, что стоит лишь окунуться, просунуть голову в страну отражения, чтобы вернуться к предкам, великой радости и веселой печали. Печали Короису… Но сомкнул его веки милостивый Дорей. Намо погрузился в темные воды, и болтался он в них, как в желудочном соке, уткнувшись щекой в красную лужу, вдыхая испарения винные, видел он тяжелые сны, и ничего после. Только один образ он смутно помнил на утро - Дорея, танцующего в тазу с виноградом и смеющегося. Таз держат шесть Дори – полунагих. Три головы венчают тело Дорея – Голова пьяная и счастливая, красная, Голова пьяная и печальная, синяя, и – грустно-веселая красно-синяя голова посредине. Верхняя левая рука Дорея держит чашу с кровью, он подносит ее к радостному рту, и пьет. Верхняя правая рука держит жаровню с языками пламени в ней. Нижняя правая держит человеческий череп. Нижняя левая – змею, с языка которой в таз с виноградом капает яд – лекарство и смерть - Вокруг – виноград, фрукты, и неисчислимое множество садовников и сборщиков урожая, обнаженные по пояс, они трудятся на земле. Чаша любви В пещере древние боги, Пещеры их ртов обратились в пустыню. И после тяжелых путей в царстве снов и видений – очнулся Намо. Нос – пульсирует Жажда – Воды! Скованы – ноги и руки. Глаза - Яркий свет ослепил и вылепил формы жестокие в своей остроте. В тисках голова сжата. О, вино! Намо, как ослаб ты под властью Дорея, стал добычей злых духов! Авелу уже сидел в полумраке, согнувшись, касаясь ожогов. Так они долго сидели, бредя из старости в младость. Плыл мир, и тошнота – тело дрожит. и – жажда исторгнуть суд-д-уэ-ро-о-о-ж-но, и жажда напиться. Солнце, что прошло уж половину пути, ослепило, когда вышли – за чашей воды исцеляющей, живой воды. Лес – живет, раздражающе ясен, И запах цветов, подобен миазмам болота. У ручья напились юноши, омыли ожоги, поклонились духу воды, и он ответил журчанием. Дальше в путь поплелись, ели жимолость горькую и розоватые грибы – рядовики. Так обрели подвижность членов и силу. Вечером, когда юные боги пришли испить воды, послышалось пение: Юноши переглянулись, и спрятались в кусты, затаились, как пугливые зверьки. --- То голос был не духа, то голос не богов, то голос юных девушек, Алайни молодых: - «О, Кхали сладострастная, О, Нэми – небоока!» - «О, Орхидеи горные, О розы из долин!» - «Одни мы одинешеньки, В изгнаньи здесь заточены» - «По воле и сурового и строгого отца!» - «Вдали девчонки милые, И нимфы ветрокрылые» - «Танцуют-пляшут парами с пригожими, удалыми, И вечно-вечно юными Парнями из мужчин» - «Лишь мы с тобой, сестреночка, Горюем, одинешеньки Горюем мы о милом, и о храбром удальце» - «О ты, ручей звенящий, О, сосны вековые, О, Небо безграничное, холодное, как лед!» - «О, Солнце светозарное, О, камни безразличные , О, ты, всем людям матушка – родящая Земля!» - «Наш плач сейчас вы слышите, и горе наше видите, Одни мы в белом свете Тоскуем и тужим!» - «Пусть все молитвы наши достигнут Нами доброй!» -«И Кхали сладострастной Скажите вы о нас!» Так плакали девушки. Вдруг – шорох. Испугались, и побежали. Одна – выронила кувшин, он разбился вдребезги о камни. Но не дикие звери стояли в кустах, но смуглые юноши: нескладно-прекрасный Намо – кудрявый огонь, и Авелу – светловолосый пастух, с женскими знаками Нами. В листве, с листами в волосах они показались девушкам лесными Дору – козлоногими спутниками Дорея. Так и стояли друг против друга, не смея шелохнуться. Старшая сестра с толстой темною косою до бедер, с бедрами, широко раздавшимися под легкой белой тканью. Младшая сестра – с растрепанными волосами, прохладой веет, меланхолична. Глаза её – глубокие омуты, полные темных женских тайн и тинных страстей. Девы, зачарованные Дору, стали подниматься по склону. Юноши, зачарованные Дори, привязанные к ним, пошли следом. Темнело в глазах, а сердца заходились в неистовой сладкой тревоге, готовы юные Дору были отречься уже от богов, от семьи и от дома, чтобы только славить дев красоту, но - немели. Поднялись к хижине убогой, одинокой, на берегу высоком у ручья. Сосны хранительницы скрывали ее ото взглядов. Никаких знаков на доме, на арке входной - нет символа рода. Девушки – в дом зашли, юноши – на пороге стояли, не смели войти. Вышла младшая из сестер с кувшином, дала его Авелу, Вышла старшая, и дала свой сосуд Намо. Юноши наполнили кувшины, принесли их беременными студеной водой из ручья. Тогда лишь вошли они в дом. Внутри пахло полевыми цветами, маслом прогорклым, гвоздикой. Запах пищи и запахи женщин, их тел, запахи девичества. Была здесь мужская старая куртка, полушубок висел на крючке. Сели юноши у очага. Напротив – девушки. - Кто в этом доме, прелестные девы, красота роз и фиалок и орхидей, хозяин? – косноязычно и робко восславя их красоту, спросил Намо - Я не вижу никакого знака рода вашего. - Разве знать о том вам нужда? Вы здесь сидите, будьте гостями! - А каким богам вы молитесь? Я не вижу ни алтаря, ни курильниц! - О, что за занудство! … то забота отца нашего, старого и немощного. Мы не знаем богов, кроме Нами и Кхали – засмеялась старшая, встала, грациозная, но сердце ее тоже билось часто – вы верно голодны? Позвольте нам угостить вас. - Да… мы с радостью – отвечал воодушевленный Авелу - благоговейно примем дар и с ваших нежных и благоуханных рук! - Благоуханных!? – засмеялись девы - Он совсем слеп, Сари, если не видит, что руки мои грязны! - Я слеп! Но я вижу сквозь покровы и сквозь грязь – я вижу красоту твоих рук, этим наделили тебя боги! - Боги, боги, хватит о богах! Все о богах мужчины говорят! - А скоро ль ваш отец вернется? - Вот, теперь о других мужчинах! Не знаем мы, он давно ушел на охоту и давно здесь не появлялся! Младшая поднялась, чтобы налить воды, одежда ее заскользила, обнажились плечи, и – на одно лишь мгновение – грудь. Девушка бросилась к ложу, и закрылась руками. И юноши были готовы бежать. Но Арья успокоила сестру, и сказала так: - Постойте, гости! Отец наш не скоро вернется, а мы здесь скучаем, давно одни. Сжальтесь – останьтесь! И разве тело моей сестры настолько ужасно, что смелые мужи, мельком увидев его, готовы бежать? - О нет! Оно прекрасно – Авелу молвил, и покраснел от стыда. Сели юноши, перед ними поставлены были хлеба, испеченные руками дев, и казались они пищей богов. Сари – младшая из сестер - утренняя фиалка под знаком Никс из томной темной страны. Арья - старшая сестра – орхидея заката, плотно-телесная, темная, ароматная, грубая, пышнотелая, знаком винного огня и пламенной неистовой страсти Кхали отмечена. Намо – охотник из рода Короису – Синий Изюбр! Гроза кабанов, ищущий зверя Мистерии в три дня – с одним лишь кинжалом! Авелу Морибаар - Черный Тигр, смотритель за всеми стадами деревни, отгонитель волков, душивший их голыми руками, грозный защитник овец! Так стали знакомы, и говорили до вечера. Когда уж стемнело, и загорелся огонь в очаге, веселый, осветил сумрак дома, разгорелась и игра – веселая игра детей, безумцев, и влюбленных. Выбежали из дому, стали бегать у ручья на склоне в сумерках, гонялись друг за другом. Намо ловил то одну, то другую сестру, поднимал их – визжащих и смеющихся - вдыхал аромат тел. Танец под фиолетовой луной, в воздухе прохладной сгущенной синевы. Приливы и отливы. Девушки убежали, потерялись в чаще, и только их смех, голоса и шорох одежды слышал Намо. Увидел он тень - так Авелу Сари закрыла ладошами очи - и он угадал. Намо побрел один среди деревьев – искать Арью. Она нашла его сама. Стала у ствола, и улыбаясь, нагло, в глаза смотрела. Вдруг – прильнула к Намо. Закружился мир и сужается до тонких материй ее одежды. Столкновенье миров – ее груди почувствовал, и живот к животу – жар тела. Рука ищет руки, О, Кхали! – в губах отверстых зажглась искра, и поднес Намо ее лицо к своему лицу, как чашу, и коснулся губ неумелыми губами, и стал пить поцелуй - Дорея и Кхали вино. Сплелись. Запрокинула она голову, видела звезды, он же – от груди вкушал, и говорил немотой – о жизни и об огне. Ночью вошли в дом, где на ложе сидела Сари, потупив очи – фиалки и Авелу, обнаженный, стоял. Длинные волосы его падали на плечи, ручьями журча. Грудь часто вздымалась… Арья, смеясь и смущая влюбленных, расстелила шкуру медведя – у огня. Жесткая шерсть. Намо зверем бросился к ней – что скалилась и манила, Матри! Бросался - самка толкала его прочь со злобой и силой невиданной, опрокинула раз – затылком о сундук. Влажный жар – кровь потекла – болит, Намо не чувствует боли. Он, рыча, словно зверь, в прыжке, на алчущую деву, на чашу полную вина, набросился. Она брыкалась, смеялась, выгибая тело, била его и кусала, визжа – оставляя шрамы на лице, на груди, на спине, порвала его куртку, и, наконец, пала. Одежду ее разорвав Намо приник обнаженной грудью к грудям, устами к устам, и чресла сомкнулись. Влага и крик – о, сладчайшая чаша, и стоны, рыданья – все вкусы, и духи слетелись посмотреть на соитье. Перводвиженье Соития Мира. Ворс меха – бездонное море Жизни и смерти волнуется. Горные груди, уста, зубов ряд, и глаза – такие страшные, и - чуждые. Захлебнуться волной. Волны… волны… – жизнеродящие волны качают колыбель колеблется колыбелится волн колыбель, качается шлеп-шлеп-шлеп плещется жизнь, чаша жизни - Неуемная жажда - Выпить, чтобы наполнить! На по л-ни ииии ть чашу. Ису… Ису… КороИсу. Яростно двигаясь, она красная как мартышка стала. Отвратная мартышка со складками живота и груди – расплывшиеся. Нет - прекрасные! Дрожь и конвульсия, лица бросает из жара в жар из пекла в пекло – это битва, драка. Запах соития Грудь. Гиа. Живот. Сильными. Подземными. Толчками. И всплеск и хлип и хлюп и всхлип и Дрожь. Дрожа. Бороться. Дрожь. И в тот момент борьбы - одна вспышка и мир взорвался до своей первобытной основы. Наполнилась чаша, Поток жизни хлынул судорожно… * Так сам Дорей явился с матерью и супругой своей – Кхали – в вечном соитии, в вечном экстазе. Его член в ее лоне. К устам его Кхали подносит чашу – и Дорей пьет. В верхней правой руке он держит фаллический знак. В верхней левой руке. – орхидею цветущую. В нижней правой – жаровню с огнем. В нижней левой – пуповину. * Видение пало. Расслабление – на смену борьбе - Выдох – на смену вдоха. В женском утробном тепле, опустошенный и полный, наполнивший и испивший чашу любви, он - безымянный уже, не мужчина даже, покоится в пустоте. Качается в колыбели материи, теплой – между грудями. В объятиях её, безымянной, унесся в мир снов. Чаша битвы Утром, лишь только признаки ночи рассеялись, И розоперстая Аули родить готовилась Солнце, Шаги послышались. Стук. Оклик громкий. Пробуждение из царства сладких грез, навеянных вином из чаши. - Отец! - Отец идет! - Отец вернулся! - Горе нам! Намо, сонный, видит только груди Арьи над собой. Пощечина. Поднялся, трет глаза – Открылась дверь, старик вошел Седобородый. Поставил он копье у входа, мешок, прошел и бросил он, Сказавши: - Вставайте, дочери! Зажгите здесь огонь, готовьте завтрак, и работы вам Порядком! Много дичи я принес! Но слышит он – молчанье, копошенье, кудрявую фигуру в полутьме мужскую увидал. Старик схватился за копье, кричит: - Кто в дом мой вторгся! Назовитесь перед смертью! Схватил кувшин Авелу, бросил метко - он старику по лбу – широкому, непробиваемому – сразу видно – тверодолоб, попал, разбилась глина. И кратким поцелуем скрепив уста, вскочил, и Намо – следом, сжимая нож свой. Неслись стремительные тени в рассвет – разбойники, похитившие дев невинности цветы. Но тени черные – а голые сосцы. Юнцы нагие, без одежд, Неслись в росистом холодке, И ветви рощи их секли нещадно. По месту игр любовных бежать и ветер обгонять. Стрела взвилась – вонзилася во древо. И свист ее так долго стоял в ушах. Бежали юноши, пока не выдохлись вконец, и упали горящие тела в прохладную росистую траву, дышали свежим утренним воздухом, обжигающим легкие. Меж крон – прозрачный синел небосвод. Вдали занимался рассвет, рассеивал синеву утра. Жалели юноши подруг своих, которых ждет отцовский гнев и крепкий отцовский кулак. Опечаленные, полунагие, мерзли они в поднимающемся тумане. Но скоро рассеялся туман, и стал жаркий день. Нагие, словно первый человек Иу, еще до того, как дали ему боги одежду, искали в лесу ягоды и плоды и орехи. Несколько раз юноши возвращались к ручью, чтоб напиться, искали дом дев – но не могли найти даже рощи любовной. Так прошел целый день, и солнце стало клониться к закату, окрасило привкусом вечера верхушки деревьев. Намо и Авелу вышли на поляну, неподалеку от скалы и пещеры своей. На поляне сели отдохнуть юные боги, греясь в тепле солнца лучей, на траве разлеглись, глядя в небо, и чувствуя радость от жизни, от наготы, радость от молодости, готовые петь гимны ей своим смехом белозубым. Мечтали, в облаках видели сонмы воинств небесных и представляли, как сами побеждают злого отца, и уводят Арью и Сари – чтобы жить им привольно в пещере… Так сомкнулись глаза незаметно, скрепленные сном… * Из пустоты явился Дорей – гневный с красным лицом, зрачки его бешено метались по выпученным глазам. К оскаленной пасти он подносил чашу с кровью. На груди его сиял доспех и ожерелья из черепов и вопящих в гневе и страхе людских и звериных голов. В правой верхней руке держал он огненный меч. В нижней правой – фаллос. В средней левой - щит кованный. Дорей закричал гневно, отовсюду послышался неистовый бой барабанов, и Намо в испуге проснулся. Уж лунный свет залил поляну. Небо на границе подземного мира еще догорало - огонь – фиолетовый – сливовый – призрачно-белый, переходящий в синеву и – покрывало Никс, на котором зажигаются звезды. Шорох – взгляд упал с небес - на поляне был с глазами – духовидящими, блестящими огнем фосфоресцирующим – Барс лесной. Повизгивая, он катался по траве, играясь. Ветер дул от барса, спасая юношей, они стали медленно подниматься. Сердца – барабаны – стучат, руки вспотели – но – разве бежать!? О нет! Намо сжал свой кинжал – рукоять – деревянная, отец вырезал, лезвие с половину локтя, желтой меди – солнца металл, младший брат золота мирного. Жало искусное – клык человека. Барс замер, почуял - или, быть может – уловил вдруг движенье, или сам Дорей ему указал направленье. Вот он попятился, рыкнул, сверкнули глаза, прорезавшие тьму. Зарычал, шерсть вздыбилась - дикий оскал, маска ярости – беспощадного зверя – охотника. Усы – топорщатся. Шерсть – дыбом. Когти – размером с кинжалы. Взглядами мерились, Так встречаются воины - охотник с охотником. Нет жертвы. Прыгнул барс, Намо – в сторону, кусты шиповника его грудь оцарапали, хруст ветвей. Барс – на Авелу безоружного рыкнул, глазами к земле пригвоздил, лапу занес. Намо – заорал во всю глотку, поднялся рывком, и с кинжалом бросился к барсу. Зверь успел обернуться. Клык вспорол его шею. Клык вспорол руку человека. Кинжал, проделав свой путь, нарисовал улыбку. Барс зашиб Намо лапой когтистой в грудь, у плеча – упал юноша наземь, глубокое тепло ощутив собственной жизни. Кинжал потерялся. Смерть зловонно дышала над ним. Но Авелу барса ударил в хребет огромным суком. Зверь обернулся, и стал лапами бить – промахнулся, еще – в пустоту! Кинулся, Авелу – навстречу, крик воина кинул, так, что и зверь мог содрогнуться. Воткнулась в пасть барсову меж клыков желтых, кровавых полумесяцев, палка. Стал Авелу вертеть ее, вгоняя все глубже. Хрип и визг, вцепился в палку зубами, и лапой перебил Барс. Прыжком свалил зверь Авелу наземь, сцепились. Юный бог, Черный тигр - и - Барс – зверь лесной. Юноша шею и морду держал, не давая зубам на лице и на шее своей сомкнуться. Барс лапой ударил, сломил так защиту, разинул пасть, но юноша руку свою меж зубов ему сунул. Сомкнулась пасть. . Нет боли – эликсир Дорея-Войны во всей своей силе – Ярость и Страх первобытный. Авелу ногтями царапать стал зверя - Так ослепил его глаз. Но и зверь яростный выпустил руку и лапой по груди и по шее стал бить, когти вонзая. Намо во тьме нащупал кинжал - схватил и прыгнул сверху на барсову спину, сосцами почувствовал мышц напряженье, и ворс ощетиненный, дух звериный – злость и желание – страх – С криком до слез стал вонзать Намо в шею животного лунного клык солнечный. Покатились втроем по поляне, визжащим клубком. Пали. … Над мертвым зверем, под синей холодной луной кричал голый человек, Вонзая в сотый раз жало. Победитель. Упал обессиленный. Шумели сосны, трава колыхалась. Шептались кусты шиповника. Человек стал пить кровь, обняв, словно мать, тело зверя, губами припав к кровоточащим ранам - чаша победы. Напившись, приподнялся, Друг его – под тушею барса, как будто бы вечно живой Но как это? Как, о Кхали!? - умирает, истерзанный, теряя сок жизни. В полуприкрытых глазах - блеск луны, звездный свет. Намо к нему сполз, лицом к лицу. - Плачь, Намо, живи, друг… Что происходит? Сердце все еще стучит барабаном. Как, о Дорей!? - Я рад, дух рад сонму отдать, рад, что познал вино, женщину и не охоту – но битву со зверем. Горько умирать, и тепло… достойная смерть. Скажи моему отцу – я был храбр – и скончался. Намо один над двумя мертвецами, взвыл на Луну, и вторили ему волки вдали, и огненные сполохи осветили небо. Мистерия В сером сумраке, словно внутри горшка, глядя сквозь дырочки – глаза, тащит Намо Авелу в пещеру. Тело идет само собой под луною. Ожоги глубоких царапин тлеют, и мышцы напряжены. - но чуждо пространство. И тело сзади истекшее кровью - не настоящее. Все - винный сон, а ноги идут, бредут, словно духом каким-то одержимые. Взобрался Намо к пещере, исцарапав руки о камни, но затащив и тело Авелу… Огонь разгорелся в пещере, осветил камни жесткие и желтым воском плеснул на лицо мертвеца. Намо видел теперь все его раны - разорвана шея, и грудь так неестественно вдавлена внутрь, рука перегрызена. Намо потрогал свои отметины – от когтей, И… Восторг! Чудеса из чудес, удивление детское: почувствовал он, что дышит. Как входит сквозь ноздри с шипением воздух, касаясь чувствительной точки, ниже потоком проносится вихорь, и наполняет и грудь и живот – так глубоко – до пупка – напряжения пик – и спадает, растекается воздух, питает живое, выходит – блаженное опустошенье. Долго смотрел Намо на огни Срединной Деревни, не смея взглянуть на Авелу. Вдруг ком в горле уперся, и не настоящее – стало предельно реальным, Два, три толчка, и закричал Намо, зверем взвыл он с волками вдали, кинулся к телу, и стал оплакивать друга так: «Авелу, храбрый из рода Морибаар, шестнадцать оборотов проживший, мой друг любимый! Сколько мы с тобой пережили – в деревне на праздниках дрались мы, мальчишки! Ты – пастух, помнишь, как ты побил меня – сына охотника! Зачем ты ушел так, говнюк! Так и не получишь никогда отметин мужчины, но стал ты мужчиной, Авелу! Лучше и храбрее иных! Не из последних ты в Срединной Деревне! И признаюсь тебе – Я Ли-Ли, сестру твою целовал, в прошлый год, а тебе не сказал! Знай! О, где мать твоя и брат твой и сестры твои и отец твой!? – Горе им теперь! Как я принесу им страшную весть? О, Черный Тигр, ты пал в бою с рыжим барсом, то была славная битва! Затихает она в подземном царствии Каха, Но не туда тебе путь! В страну Вечной Охоты к отцам своим попадешь, Авелу! Я не шаман, но говорю тебе так! Мы пили с тобою чашу жизни! И вино пили и дев мы любили! Сражения чаша стала последней твоей! О, храбрый Авелу, Любимый мой друг!» Намо склонил голову на охладевшей груди друга, и жгуче слезы покатились по его щекам. Растворился Намо в плаче над другом. Сильнейшие бури разрывали его грудь, раздувая огонь, охвативший весь череп, и горло. Землетрясения плоти низвергали его в темные воды отчаяния. Когда после смерти возникло время, и слезы стали утихать, поднял Намо взгляд, и увидел перед собою стоящего самого Дорея. Больше всего поразил юношу лик подарившего людям винное волшебство, лик ввергающего в безумие опьянения, лик хозяина Чаши – всех в жизни страстей – был бесстрастен, блажен. Лучился спокойствием он и вечной улыбкой. На голове его – венец из виноградных лоз и гроздья тучные. Дорей взял чашу из-под лица Намо, в ней плескалось соленое море скорби. - Скажи – молвил Намо тихо - Дорей, зачем явился ты в час моей скорби? - Я являлся к тебе много раз, разве ты не узнал меня? - Нет, я только теперь тебя вижу. - Я поместил свой дар – меха с вином сладкопьяным для вас в этом месте – и вы причастились мною, и были со мной. Но не узнали меня. Я был в облике дев сладострастных и ты и твой друг познали меня в любви, и были со мною, но не узнали меня. И я же явился вам в облике барса свирепого – пил ты кровь мою, но не узнал меня! Костер в пещере горел радужным пламенем, и доставал до самого верха пещеры своим языком. - Не кори меня в смерти друга, таков удел ваш, людской – умирать. Утешься - Дорей накрыл Намо своим плащом, стало тепло и легко, и спокойно. Все верно. Пред Дореем явились три чаши больших, и две малые чаши. Сорвал он гроздь винограда красного со своего венца, и стал давить сочные плоды – полился сладкий сок – отбрасывал Дорей жмых, и брал новую гроздь, тут же выросшую взамен старой. Так наполнилась первая чаша, взбурлила, покрылась вся пеной – пена рассеялась, успокоились воды. Так стало вино. Напрягся Дорей, исторгнул изо рта семя, полученное им в образе дев – и наполнил так чашу любви – чашу вторую. Третью же чашу наполнил он кровью битвы – барса – своей, погибшего Авелу, Намо – живого. Две малых же чаши: Чаша слез – чаша скорби. И Чаша трудов – чаша, полная пота. «Смотри, Намо, вот пред тобою пять чаш: В трех больших: Вино, Семя и Кровь в двух малых – Слезы и Пот. Я, Дорей, пред тобою, изготовлю напиток невиданный!» Содержимое чаш всех Дорей соединил в прекрасном сосуде. Сосуд он помещал то в огонь, то закладывал в землю, то к ветру взывал, и в ручей окунал. Так прошла ночь. «Теперь все готово» – молвил Дорей пред рассветом – «Но еще лишь один ингредиент нужен нам – без него – весь напиток никуда не годится» «Поступи так с телом Авелу, друга своего - Возьми сучьев и веток великое множество, устрой из них ложе на голой скале у пещеры, Положи туда тело храброго мужа, И зажги погребальный костер» Так и сделал Намо. На ложе из веток сухих положил он бледного Авелу. И от костра из пещеры зажег костер погребальный. Тот вспыхнул радужным пламенем, объял тело юное. Сказал пожелание Намо: - Желаю тебе, испивший со мною из чаш Дорея, достичь земель Вечной Охоты, что за Северным краем. Пламя возносило дух Авелу и поднималось с ним в танце к угасающим звездам, а ветер подхватывал дым – и нес его то к заснеженным северным пикам. … Взял Дорей горсть пепла с кострища – и положил на дно чаши пустой. Массивной, простой и очень древней чаши. Он откупорил свой прекрасный сосуд, наклонил его, и струей потекла благословенная влага. Текла очень долго, и не переливалась за край, казалось – сосуд вместил море – а чаша – весь океан. И наконец, когда Аули вот-вот готовилась разродиться, поток перестал. Дорей встал перед Намо – высокий прекрасный спокойный пустой по природе своей. - То чаша Жизни – молвил бог – в ней заключено все, что только возможно пережить человеку. Первый глоток – все величайшие радости, будоражащие кровь. Пиры, любви, страсти, сраженья. Радости тихие – дружба, очаг семейный, теплая пища. Второй глоток – и придут все печали и слезы этого мира. Все уныние, все болезни и горечь. Страдания суть. Третий глоток – и последний – то смерть. Чаша безгранична, безмерна, каждый глоток ее подобен морю, и никогда она не иссякнет, никогда не кончится в ней вино жизни! Но не обманывайся этим многообразием, не обманывайся неистощимостью, ибо ты знаешь что на дне – только прах. Смерть – вот основа жизни. Вот – неизменный итог пьющего мою кровь, а нет никого из людей, кто бы не был жив ею. И лишь те из людей, кто познал себя-не-себя, знают, как правильно пить эту чашу. Их глоток – за пределами вкуса. Пить его – равно тому, чтобы вглядываться в невидимое, и слушать неслышимое. Когда пьешь так – чаша не иссякает. Напротив же, необузданный человек быстро и жадно пьет свою долю, и вот перед ним – последний и мутный глоток, полный горечи. Я дарю тебе эту чашу, Намо Короису из Срединной деревни – иди, и неси своему народу дар Мистерии. Как ею распорядишься ты, и каждый из вас – ваша воля, людская» - так сказал Дорей, передал чашу в руки юноши, и исчез с первыми лучами Солнца. Мужчина же сидел обновленный, словно тысяча жизней прошла. Рассвет, холод ручья. Намо улыбнулся – немного горько, немного – весело, и сердце его, спокойное, радовалось восходу солнца и новому дню. Обсудить на форуме Обсудить на форуме