– Искази тебя Господь! Что ты делаешь, Мариш? Слезай оттуда, слышишь?!

Отсюда Финиста трудно рассмотреть глазами. Так, забавный взволнованный человечек с мощным буровато-рыжим горбом. Машет ручонками, нервно топчется на балконе, точно странная, тревожно-нескладная кукла.

Но Мария смотрит иначе. Она вглядывается в Финиста сквозь прошлую ночь, сквозь кольцо обжигающе горячих рук, сквозь маску из поцелуев, возникающую на ее лице. Видит его сердцем – гордого, могучего, грозного. Прекрасного принца, который пришел и спас, и выручит снова и снова.

И даже страх, который долетает до нее на упряжке из растрепанных ветром слов, ей тоже приятен.

Мария подбирает ноги, поудобнее устраивается на стылом медном коньке и примеряется к флюгеру в виде грифона, пятнистому от ржавчины. Нет, наверное, не получится.

– Я хочу летать! – кричит она, пьянея от ветра и утра, что забираются под плотную куртку и льнут к коже. Потом смотрит на него: – Как ты, Финист! Хочу лететь, как ты!

И прыгает, вонзаясь гибким стройным телом в обманчиво тугую стену воздуха. Двор суетливо кидается навстречу крытыми навесами, колодцем, утренними хлопотами и гамом. Захватывает дух. Она не боится: в ее косу вплетены три ленточки: на победу, на любовь и на жизнь.

Удар!

Двор мгновенно съеживается, стыдливо убегает вниз, вниз, далеко-далеко, и вот уже снова остается только каменная коробка с игрушечными лошадками и куколками. Хлопают крепкие крылья, спирает в груди дыхание от заботливых, но сильных объятий.

– Любимый, милый, хороший, – взахлеб говорит Мария слова, которым можно жить только в небе и которые можно слышать только двоим, – ты мои крылья, ты мой ветер, ты сила моя и сердце мое…

Финист молча сцеловывает с ее щек слезы. Здесь, над Замком, он даже не принц – король и властелин; а Мария – настоящая королева. Хозяйка Бури, видящая всю землю. Счастливая женщина семнадцати лет от роду. И в русую ее косу вплетены три ленточки.

И все возможно, все понятно, все хорошо.

 

Наконец затянута последняя пряжка, и надо смотреть в его глаза. Серые глаза, серьезные и внимательные. Недоумевающие, почему она глотает горькие слезы, и натыкается на комод, на стулья, запинается на ровном месте и вот-вот рассыплется, раскатится по углам.

Птичьими движениями утирая слезы, Мария вытянула блестящую ленточку из косы и повязала ею руку Финисту, плотно затянув узел.

– Я ненадолго, – уверенно сказал Финист, проверяя, легко ли выхватываются из ножен клинки с клеймом грифона, – как всегда.

Мария кивнула. На кухне знают все, вести приходят туда из звенящей стужи марта, отогреваются и прытко мечутся по всему Замку. Вести об очередном походе на север; там, прикрываясь миграцией многолюдного племени кочевых, вторглись на земли Облачного Замка псоглавые воины барона Вьюги. Там сжигают деревни, угоняют мастеровых и истязают стариков и детей.

Может быть, из-за этого Марии уже третью ночь кряду снился лоссолк. Свет луны блестел на остриях широких рогов, мерцали четыре хищных глаза, щерились клыки. Потом, как было на самом деле, начиналась буря, и мощная грива зверя скрывалась за муаром дождевых струй, оставляя страх, рев и скребущий за хребет холод. Она почти не боялась, потому что помнила: сейчас, вот сейчас с неба упадет взъерошенная птица, оборачиваясь крылатым витязем, ударит точно и метко, и лоссолк забьется в агонии, разбрасывая комья дерна когтистой лапой… А потом понимала, что Финисту не успеть, и что ничего не будет. Ни кипящих пылью солнечных стягов из стрельчатого окна, когда он терпеливо объяснял ей, как из рваного узора букв могут рождаться чужие мысли. Ни первого их полета в обнимку над волнующимся лугом. Ни просто следующего вздоха.

Но рассказать о сне Мария не решилась. Подумала: пусть мечется, черный и недобрый, внутри нее, пусть сдыхает без света, без воздуха, без тепла дыхания. Пусть не рождается и не сбывается.

Финист застегнул фибулу на плече и бережно обхватил жесткими прохладными пальцами ее подбородок. Стремительно клюнул губами в кончик носа:

– Не скучай, Мариш. И не бойся, – и вдруг улыбнулся, разом согрев комнату, Замок и весь мир: – Дождешься?

Одолевая особенно занозистую утреннюю тошноту, Мария прильнула к кирасе, спрятала лицо. Всхлипнула, задыхаясь и не находя внутри себя ни единого слова. Не уходи, кричала внутри незнакомая растрепанная девочка; давным-давно не видела ее Мария в зеркале – и вот… Не уходи. Не уходи. Останься. Мой принц. Моя жизнь. Мой.

– Ну, ну, – растерянно сказал Финист. – Замок о тебе позаботится, кроха.

И вышел, шагнув с балкона, сгинув с глаз. Затрубили рога, и день зашумел крыльями, зазвенел сталью, задрожал от резких кличей и женского воя. Мария осторожно поднялась с постели, выбралась на балкон, жадно хватая ртом холодный воздух. Стало немного легче; какое счастье, подумала она, что Финист не заставляет ее провожать вместе с остальными женами и женщинами. Отчаянно кружился вокруг Замок, свиваясь узлом, и приходилось впиваться пальцами в поручни. Вылазки на замковую крышу казались древним, полузабытым прошлым, вычитанным из книжек.

Она долго стояла на балконе, зябко обхватив себя руками. В небе быстро таяла дружина графа Облаков, и Финист таял вместе с остальными. Теперь, наверное, уже она казалась смешной глупой куклой, бестолковой игрушкой одного из графских лейтенантов. Всем, кроме него, потому что Финист тоже умел смотреть сердцем.

К вечеру Марии захотелось есть, потом заломило поясницу. Очень хотелось прилечь, но надо было ждать Финиста, потому что без ожидания этого он мог заблудиться, потеряться на границе… Совсем уже сонная, она похлопала по стене Замка, как учил Финист, вежливо попросила стул. И едва удобное карло с мягким теплым сидением возникло на балконе, утонула все в том же сне, тихонечко всхлипывая и кусая губы.

 

Трубы звучали громко, бодро, трубы возвещали победу и мир. Мария улыбалась им, стараясь открыть глаза и отчитывая себя: засоня, лентяйка, беги, встречай, муж вернулся, устал, наверное, ну что ты спишь…

Финист смотрел на нее ласково и понимающе, гладил горячей рукой по щеке, только теперь рука была еще и влажной, и липкой. Мария вглядывалась в серые глаза, словно хотела увидеть его до самого дна и запомнить полностью, вобрать в себя. А потом кто–то сказал рядом: у человека нет дна, пока он жив, никому не измерить глубину, – и закашлялся. Вздрогнув, Мария огляделась, но никого рядом не было, только издыхал лоссолк, и шерсть клочьями лезла из косматой шкуры, и пожелтели треснувшие клыки, и раздулась туша.

– Посмотри, – сказала она Финисту, и поняла, что не должна была говорить, что сон держался на молчании и на любви, и на обещаниях, которые они давали друг другу каждый день. Без молчания все треснуло – незаметно, но безвозвратно. И ливень стал сухим и горячим, и царапал кожу, а Финист вдруг сплюнул на нагрудник бордовый сгусток, и руки у него тоже были карминовые от крови.

Мария проснулась посреди ужаса, вскочила, запнулась, бросилась вперед, на перила балкона, но Замок тут же мягко оттолкнул ее, в камине призывно полыхнул огонь, и она, несчастная и испуганная, побрела в комнату, подчиняясь.

Трубы умолкли, наконец, и Мария забралась с ногами на постель, дожидаясь Финиста. Во рту горчило, голова звенела, огромная и пустая, а у сердца, где недовольно урчал страшный сон, осталось только пыльное ничто.

Собравшись с силами, Мария встала и пошла к двери, собираясь поискать мужа в пиршественном зале, но дверь вдруг мягко ушла из-под руки. В ореоле света от факелов и ламп стоял высокий крылатый воин в нагруднике лейтенанта, и Мария качнулась навстречу, спеша прижаться, прислониться, опереться. Даже открыла было рот, чтобы рассказать самое важное.

И вдруг – толчком – поняла, что Финиста перед нею нет.

– О, – устало, довольно и слегка презрительно сказал не ее муж, – смотри-ка, Гарп, не теряет времени! Зачем же ее выгонять, понятливую-то?

Ладонь, легшая ей на грудь, была жесткой, мозолистой и горячей, как ладонь Финиста, так что Мария не сразу сообразила, что творится неправильное, злое. Отскочив, она попробовала запереться в комнате, быстрым жестом отдав приказ Замку. Замок безмолвствовал, а страшный крылатый в кирасе лейтенанта вошел следом, довольно и немного гадливо усмехаясь. Вошел как хозяин. Мария схватила кинжал, лежавший на бюро, вычурный и красивый, но острый. Это был подарок Финиста, как и все, что у нее было, – включая ее саму.

– Где Финист? – закричала она вдруг, чувствуя, что готова визжать хуже подраненной лоссолчицы. – Где мой муж?! Вон!

– Ох, искази тебя Господь, женщина, – чужак вдруг остановился, лицо его странно переменилось. Мария пропала из мыслей незнакомого лейтенанта. Он с интересом огляделся и навзничь рухнул на кровать.

Мария зажала рот свободной ладонью.

– Он внизу, женщина, – сухо бросил чужак, не глядя на Марию, – и сделай милость, выметайся уже. Ваши беды – не моя забота, запомни.

Крылатый ожесточенно поскреб жесткую поросль на щеке.

– Побриться бы, – проворчал он, и Замок услужливо выдвинул к постели столик с дымящейся чашей, мылом, бритвой и помазком. Словно Марии здесь уже не было. Словно не было Финиста.

Словно и любовь, и небо, и дом только приснились ей.

Мария упала на колени и ее стошнило.

 

Финист лежал меж других раненых в лазарете, светлом, чистом, пахнущем едко и пронзительно. За два года жизни Марии приходилось тут бывать всего дважды. Муж был отличным фехтовальщиком, ловким, стремительным, совсем не старым; раны всякий раз оказывались пустячными.

Не теперь.

Мария узнала его не сразу: обвела взглядом гулкую беленую комнату со сводчатым потолком и множеством зеркал. Люди на скамьях выглядели одинаково: исхудавшие лица, впалые щеки, ввалившиеся глаза. Замок никого не оставлял голодным, но раненые сразу же начинали выглядеть, как все семь бедствий сразу. Это она припоминала и не боялась. Беда была в другом: среди искаженных болью, осунувшихся лиц ни одно не принадлежало ее мужу. Она прикусила губу, готовая разреветься.

– Не мешайся, девонька, – строго велела одна из хлопочущих в лазарете женщин. Черные длинные платья напоминали Марии воронов, сколько бы Финист не рассказывал о том, что на черном не так заметны пятна крови.

Остальные девы милосердия только фыркали неодобрительно, огибая Марию, да ворчали что–то вроде: кто только пустил, кукла бессмысленная, ступай, уходи, не нужна. Снова кружилась голова, подкашивались ноги, сама она казалась себе же лишней, избыточной, ни для чего и ни для кого не надобной.

Смотри сердцем, сказала себе Мария, возьми себя в руки и смотри сердцем.

Вздохнула, вызывая в памяти их дни и их ночи, и – увидела. В два прыжка одолела расстояние до нужной скамьи, до тюфяка, на котором лежал Финист. Совсем уж было схватила за руку – и поняла, что нет у любимого правой руки, на которую вязала вместе с ленточкой всю свою любовь, надежду и гордую светлую тайну.

– Финист, – тихо сказала Мария, вглядываясь в искаженное болью бледное лицо. – Ты вернулся…

Муж открыл глаза и тоскливо посмотрел на нее. Медленно и глубоко вздохнул.

– Нет… не вернулся.

Он посмотрел на суетящихся женщин, на тусклое зеркало, в котором, в отличие от соседских, не мелькали образы сказаний и легенд. Дернулась щека. Дрогнуло крыло.

– Зря… ты пришла… Мариш. Прости.

И:

– Нет уже меня.

Марии хотелось кричать, хотелось бить кого–то неведомого, кто подменил ее Финиста, кто отрубил ему не руку, а мужество, гордость, волю… отсек от него небо и потушил глаза. Не говори так, подумала она, не говори, ты оправишься, станешь лучше прежнего, не рука же делала тебя моим принцем, и даже не крылья.

Оглядевшись, она быстро наклонилась к Финисту, дышавшему неровно, сипло, и прошептала на ухо маленькую радостную тайну.

И он и впрямь ожил на мгновение. Повернулся к Марии резко, хищно, будто налетая на врага, широко открытыми глазами уставился прямо в лицо, будто выискивал тень, ложь или выдумку. А не найдя – отшатнулся, напрягся, будто хотел завыть, и в серых глазах сумерками заплескалась тоска, жалость, ужас. Слабая рука его потянулась к запястью жены, словно раненый прибрежный краб.

Мария вскрикнула, отступив на шаг. Тут же справилась с собой, потянулась навстречу, но рука Финиста уже опала, и грудь опала тоже. И забыла подняться снова.

– Беги, – сказал кто-то за спиной Марии, – быстро беги отсюда, девка. На что мы – игрушки графу бездельные, а уж вас, игрушек, для нас собранных, и вовсе никому не жаль. Беги!

Страшное костлявое лицо смертью смотрело с соседней скамьи.

– И не оглядывайся, девка, – сказала смерть хрипло. Больше тут нет тебе места, и молись, чтобы и не нашлось…

Вскочив, она побежала прочь из лазарета, не помня себя. Промчалась по коридору, потом по широкой каменной лестнице – и вдруг остановилась. Куда бежать? Дома распоряжается не ее муж… Она прижалась спиной к высоким малахитовым перилам, и вдруг заметила мажордома, солидно вышагивающего вниз, навстречу ей.

– Господин мажордом, – зачастила она, бросившись наперерез, – господин мажордом, что мне делать, меня почему-то выгнали из комнаты, а мой муж, Финист, он…

– Не спеши, дочка, – добродушно улыбнулся седовласый мажордом, – не части, я же не молод уже. Сейчас посмотрим… – он присвистнул и Замок развернул перед ним зеркальную пластину, по которой побежали строчки быстрых светящихся букв. Мария беспомощно наблюдала, не успевая сложить из них ни единого слова. Глаза застилали слезы: вот сейчас все выяснится, все будет хорошо, все поправится…

– Так, – сказал мажордом ласково, – а ну-ка… – теплые мягкие пальцы осторожно оттянули левое веко Марии, потом приподняли волосы за левым ухом – и отпустили.

– Да-а… – протянул мажордом, – ну, что тут скажешь? Ты не серийная, задач для тебя никаких нету, да и провинностей пока тоже не замечено. Ступай себе, ступай, – и он величаво двинулся дальше.

– Нет-нет, – сказала Мария растерянно, – мне наоборот, мне дом…

– Замок! – твердо сказал мажордом, не глядя на нее больше и сделав сложный пасс рукой.

Лестница будто сама потекла у нее под ногами, а Мария только испуганно смотрела, стараясь не упасть, растеряв все свои счастливые и даже не очень счастливые мысли.

Очнулась она от грохота двери Замка за спиной. Стражник у порога кивнул ей в сторону ворот и легонько подтолкнул древком копья.

Мария, пошатываясь, прошла по двору и вскоре оказалась на подъездной дороге.

Тут она вдруг почувствовала себя выброшенной не из дому даже, а из самой жизни. Ни слез, ни надежд не осталось. Только – лечь, уснуть. Умереть.

Мария вздрогнула, вспомнив угловатое лицо смерти, кричащей посреди лазарета «Беги, девка!». Огляделась, с трудом отдирая от сердца кровоточащие лоскутья ушедшего счастья. Немного подумала, потому что не знала, что вообще можно делать посреди мира, который не был Замком. Особенно несчастной женщине семнадцати лет от роду, у которой осталось две ленточки. И больше ничто не могло быть хорошо, и больно было оттого, что что-то вообще еще могло – быть.

Дорога едва заметно дохнула серой весенней пылью – будто подмигнула. Или позвала.

Кочевье встретилось ей еще прежде, чем наступили сумерки.

 

Солнце обжигало щеки, и Мария слабо удивилась: ночь же, ночь… но пошла по лугу дальше, чувствуя глухую печаль и выцветший седой страх.

Трава льнула к загрубевшим босым ногам, тыкалась колючими усами в мозолистые ладони. Пахла густым летним зноем и домом: дымом, кожей, парусиновыми крышами повозок. Крупные цикады стрекотали грубо и заунывно, похоже на скрип колес кочевья.

Мария тепло, искренне улыбнулась во сне и обняла тугую, пропахшую степными травами подушку.

Луг продолжался, и звезды кружились вокруг. Мария ускоряла шаг, опасаясь затеряться или попасть под Искажение. Давным-давно, думает она, ей не было знакомо Искажение серьезнее детских дразнилок-шепелявок. Ничего, что касалось бы вещи или жизни. Плоти, металла, камня. Земли. Дерева.

В кочевье даже малыши хорошо знакомы с Искажением лично и могут назвать тебе семь обличий его даже спросонку. Рассказать, как принимать Седого, позволяя тому обнять тебя, но не проникнуть внутрь. Как уклоняться и танцевать при встрече с Кануном, как петь, удерживая Стоматерь…

Пережить Руку одиночке не под силу – кочевье замыкается под створками шатров и громоздких арб, едва семипалая ладонь сдергивает с неба пропылившиеся облака.

От Слова, как и от Праха, кочевье спасается, уходя на изнанку.

Как выжить, если начался Нечет, не помнит никто, даже Тетка: в последний раз Нечет перевернул все, что осталось от старых городов и старых дорог, заодно вывернув и разорив поселения, настроенные правнуками уцелевших при первом Искажении.

Луг, по которому шла Мария, выглядел удивительно чистым, наполненным смыслом, и на мгновение она испугалась, догадавшись, что, наверное, шла по Изначальному. А значит, вот-вот мог начаться Нечет – или что-то похуже.

– Это сон, – сказала трава, дохнув серебристой пыльцой. Мария осторожно раздвинула ладонями густые стебли и увидела белый остов лоссолка, щерящий на нее клыки. Один из рогов, потемневший, широкий, треснул.

– Это сон, – повторил лоссолк, – понимаешь, какое дело: Финист ушел… а у меня нету силы.

Мария молча присела рядом, положила ладонь на череп, недоверчиво погладила гладкую кость, стирая капельки вечерней росы.

– Кого тут ждать? – спросил лоссолк, и в тенях в глубине глазниц задвигалось что–то темное и живое. – Может, тебя? Ты из наших, да, из наших, я же сразу понял…

Солнце осторожно пряталось за гребнистой спиной леса, и Мария встала, чувствуя, как что-то больно стучится в сердце снизу.

– Забыла меня, – недовольно пробурчал череп, – ну-ну, вот и хваленая человечья память. Нет на вас Искажения, чтобы научить ценить тех, кто делит с вами мир и жизнь, нету.

Мария решила обойти лоссолка, не в силах повернуться к нему спиной. В дальнем краю луга просыпался и ворочался ветер.

– А его забыла, а? – спросил вдруг лоссолк вовсе уж неприятным, злым, скрипучим голосом. – Летуна своего забыла?

Женщина остановилась, крепко зажмурившись.

– А я ведь могу его показать, хочешь?

Что ты делаешь, запоздало укусил крепкий подвижный зверек, обосновавшийся на дне груди, нельзя, он уже гниет, нельзя смотреть, нельзя запомнить его таким…

Мария кивнула.

И открыла глаза.

Костлявый утес скрючился, нависнув над спящим городком в три улочки, проросшим седыми ростками дымов. Бледнела исколотая звездами чернота ночи, подтекая сукровицей болезненного зимнего рассвета. На вершине утеса остановился огромный волк, грызущий удила. В седле высился дюжий псоглавец, черношерстный с белой прядью наискось через морду. На шее у него болталось сложное ожерелье из ушей, носов, языков и кистей рук. Одно из высушенных и сморщенных сокровищ болталось, привязанное к железной цепи выцветшей грязной ленточкой…

– Нет, – сказал голос лоссолка, – Не совсем то, – и не успела женщина возразить, как картина сменилась – мгновенно и странно.

Огромный зал – это в Замке, подумала Мария, но как много места, какие колонны! – был полон вежливых, тихих и очень внимательных людей, то и дело скрупулезно изучавших каждый уголок в большие очки с толстыми оправами.

Ближе к стенам стояли десятки секретеров, за которыми гнулись, скребя перьями планшеты, писцы, не замечавшие никого вокруг. Мертвенно-синеватый свет ламп, висевших над каждой столешницей, порождал множество странных теней. Мария вдруг содрогнулась, различив черты лица одного из писцов. Это были черты Финиста – если бы не странные серебристые глаза.

К середине жались просторные столы с креплениями, с массивными светильниками, помещенными в фокусе драгоценных зеркал, вокруг же толпились куда более суетливые люди и нелюди в черных одеждах врачей. Им непрестанно подвозили странные тележки, с которых что–то брали. Мария заинтересованно потянулась туда – и вдруг увидела тележку прямо перед лицом. Руки и головы, ноги, печени и сердца, мышцы и жилы лежали там, аккуратно отсортированные, мертвые, но странным образом сохранявшие видимую готовность действовать.

Развозная тележка сгинула – и перед глазами Марии оказался уже операционный стол. На нем лежало тело, в котором деловито шуровали сразу трое докторов. Четвертый внимательно изучал содержимое ближайшей тележки, с сожалением покачал головой и отпустил прислужника. Тут же обернулся, поискал взглядом и подозвал другого, чтобы снова придирчиво отвергать то мохнатую трехпалую лапу в рыжей шерсти, то эбеновокожую ручищу с распирающим кожу бицепсом, то чешуйчатое тощее щупальце.

Мария почувствовала, как возвращается к ней позабытая было тошнота.

И тогда ее словно приподняли – или операционный стол перевернули стоймя. Тело, лишенное единой кровинки, бледное и худенькое, оказалось увенчанным головой Финиста. И правая рука была отрублена по плечо, бугристая культя багровела узлами шрамов.

Врач выбрал, наконец, руку, поднял повыше, изучая на свету, и удовлетворенно кивнул коллегам. Один из них тут же вонзил кривой длинный нож в грудь Финисту – и глаза мертвеца распахнулись, лицо исказилось, рот распахнулся в немом вопле.

Мария отшатнулась, упала, больно ушибившись, и услышала странный размеренный смех черепа.

– Беги, девка! – крикнул он, и тогда она вспомнила, вспомнила – и

 

проснулась, скатившись с влажной постели и лишь благодаря плотному колючему одеялу не расшибившись сильнее.

За густо вышитой занавесью мерно двигалось живое, теплое и настоящее. Тетка коротала ночи, как умела: после Искажения спала она минут по десять на дню, утверждая, что высыпается и отдыхает. Остаток ночи приютившая Марию хозяйка привечала очередного ухажера.

Судя по колышущейся, как парус, занавеси, нынешний друг сердечный был внушительного размера. Тетка тихонько читала нараспев какую-то службу, тоненько постанывая время от времени.

Мария перевела дух, стараясь не пялиться на идущую волнами тяжелую ткань, потом встала и наощупь выбралась вон из фургона. Табор тихо кемарил в предутренней тиши, потрескивали небольшие костерки, строгие матери уже выглядывали из фургонов и начинали звякать и греметь посудой.

Мария посмотрела на небо, непроизвольно ища взглядом приметы надвигающегося Искажения. Оба лунных серпа кривыми ухмылками висели среди усталых сонных звезд; ни малейшего признака близости неладного так и не было видно.

Мягко качнулся фургон, на землю гулко плюхнулся кто-то солидный, грузный. Мария осторожно выглянула из-за края борта. Спиной к ней ежился, ероша густой сумерчатый мех, ночной морок с надрубленным ухом. Зевнув протяжно и громко, увалень побрел прочь свойственным их породе беззвучным, текучим шагом.

Мария вздохнула, с силой провела шершавой ладонью по лицу, стирая сон и нагнанную им, пенящуюся внутри жуть. Взялась за край борта, собираясь достать сковородку и помятый чайник Тетки: пора было готовить завтрак, ибо ложиться спать дальше ей ну никак не улыбалось.

Будто нарочно, круглое лицо Тетки с пуговкой носа, толстыми алыми губами и совершенно детскими огромными глазищами показалось из-под полога.

– О, – ничуть не смущаясь, сказала она Марии, – вот как раз мы и завтрак сочиним…

И ткнула стопку посуды.

Костерок загорелся мгновенно: Тетка, мало похожая на людей, по крайней мере, на людей из Замка, умела уговорить даже отсыревший хворост. Приладив на треногу сковородку, она уселась рядом с Марией, сладко потянулась, захрустев самыми неожиданными местами, и вдруг спросила, вся благостная и сонная с виду:

– Снова сны донимают?

Мария сглотнула и послушно, словно маленький ребенок, рассказала про лоссолка и про страшный зал. Нож подрагивал у нее в руках, захватывая то слишком мало картофельной кожуры, то слишком много. Внутри ворочалась вернувшаяся тошнота.

– Да… – задумчиво сказала Тетка, – интересные у тебя сны, дочка… – Мария вздрогнула и пристально посмотрела на кочевую.

– Видишь ли, и Финист твой покойный, и лоссолк этот были правы в главном –для Хозяев Замков тамошние обитатели – не люди, а так, игрушки. Потому как они сделали их сами.

Мария замерла, обиженно глядя на Тетку.

– Тьфу, глупая. Да не так!

Тетка посмотрела на розовеющий край неба и сказала:

– Ну, слушай. Что такое Искажение – я тебе рассказывала; с детишками ты уже немалому научилась, Седого, там, или Стоматерь переживешь. С Кануном хуже – но это временно, пока тяжелой ходишь… Так вот: изначально прошли Семь Искажений разных и сильных, а за ними Девятнадцать Искажений малых и хитрых, про которые грамотеи говорили, что это разные обличья одного большого горя на земле. Первые семь, которых нынче мало кто помнит, случались не сразу, а через некоторое время.

Тетка ловко крошила чищеную картошку, пока Мария ошкуривала толстые пятнистые морковки.

– Магов раньше было – тьма. Ну, и они себе, да и всем, кто позажиточней был, делали защиту дома. В большинстве – довольно простые заклинания, все по отдельности; но кое–кто считал, что нужно плести настоящую вязь и обезопаситься как следует. В общем, защищенные дома – не все, но многие, – уцелели даже среди Искаженных мест. И пока близилось Второе – латали и достраивали все новые здания, обвивали все новой магией…

– Замки, – сказала Мария, вдруг поняв, что так оно и есть: вот откуда услужливость и забота Замка, что не давал погибнуть и прилежно служил сразу и горничной, и кухаркой, и сторожем.

– Да. У каждого Замка был хозяин, но поскольку большинство убежищ сделаны были большими, даже огромными, то туда успели сбежать множество народу. В большинстве, конечно, уже искаженных – просто изнутри. Тех, кто был… как я – тех отгоняли стрелами и огнем, поскольку и за людей уже не держали. После Девятнадцатого прежних городов и сел просто не осталось, а искаженной сделалась вся Земля, кроме Замков. Люди – да, люди выжили и научились жить по-новому, кочуя, пользуясь тем, что осталось – например, Семидневными Полями, на которых урожай созревает через семь дней после посева, да и овцы, скажем, тоже котятся так же быстро.

– А потом, – вклинился в звучание Теткиного голоса густой бас возникшего из тумана ночного морока, – мы обнаружили, что Замки не умерли. Вернее, это они нас… обнаружили. Некоторые Хозяева стали гонять из окрестностей кочевых, некоторые – заставлять вкалывать на них. Замки постепенно отвоевали обратно некоторую часть земли – и тогда снова пошли Искажения, теперь уже такие, как сейчас. Замковые эти все – быстро вымерли, кто от болячек, что принесли Девятнадцать, кто в драках с нами, кочевыми… и тогда Хозяева стали брать дань живьем. Сначала – тех, что рождались похожими на неискаженных, потом – всех без разбору.

Мария помешивала варево, не отрывая взгляда от Тетки.

– Делали из них новых чудовищ, – кивнула та, – ну, потом – и новых людей, во всем похожих на прежних, неискаженных, но по сути – дурацких игрушек, сделанных из живых и настоящих людей. И чем больше мы оправлялись от Искажения, тем больше нас забирали в Замки.  Со временем Хозяева стали делать игрушки для игрушек: жен своим кузнецам и воинам, например… поселян для новых слобод и весей.

– Боже, – Марию скрутило приступом тошноты.

– Не переживай, детка, – сказал ночной морок, – они далеко. Сюда замковые пока не забирались…

– Помолчи, – строго велела Тетка, обнимая Марию. Они стояли, одинаково тяжело дыша, расстроенные и несчастные. Утро потеряло всякий вкус.

– Так что твоего суженого обязательно должны были переделать по-новой. Финиста, конечно, ты не дождешься, – Тетка судорожно всхлипнула, – но увидеть его лицо – не приведи, боги, конечно! – вполне можешь.

Мария стояла, прижав ладони к животу.

– Теть, – сказала она вдруг, – а можно мне научиться стрелять?

 

Стрела звонко вонзилась между глаз чучелу. Мария осторожно натянула лук; теперь, когда стал виден животик, стрелять было еще труднее, чем вначале. Но злость становилась только гуще, чернее, беспощадней.

Хозяин, который ехидно щерился ей с размалеванной деревянной башки, подмигнул: мало, слабо, тьфу!.. Мария снова вскинула лук.

И услышала шум крыльев.

«…мой ветер, сила моя и сердце мое…»

Опустив лук, она растерянно огляделась. Задрожали губы, предательски защипало в носу.

– Что? – сказал морок, клубясь над нею. – Тяжело? Хватит пока?

– Н-нет, – пролепетала Мария, – ты… ты слышал?

Морок колыхнулся – и вдруг весь извернулся, теперь глядя на кочевье, оставшееся на опушке. Стрелять Марию учили подальше от детишек и домашнего скарба с тех пор, как пара стрел угодила в развешенное для просушки белье, а одна чуть не продырявила шляпу весточнику, что возвращался с грибной охоты.

– Да, – рыкнул морок, – теперь я слышал.

Мария закинула стрелы в колчан и потрусила в табор. Морок вился кругами, но бросить ее не решался.

Остановившись за крайними деревьями, оба во все глаза уставились на табор. На притихших матерей, на испуганных детишек, на бледных мужчин, сжимающих в руках мечи, копья и инструменты.

И на крылатых воинов Замка, что замерли по периметру табора, а также на деревянных крышах больших фур.

– Всего двенадцать шкур! – кричал высокий длинноносый мужчина в черном, и голос его катился вдоль стены леса и прочь по лугу. – Остальные будут свободны! Ну?

– Секретарь графа, – глухо проворчал морок, – это же он…

– Стой, – твердо сказала Мария, – не спеши. Хочу с ним поговорить.

Финист, запело глупое ее сердце, Финист, Финист, узнать о нем, они наверняка знают. Медленным шагом она двинулась к табору. Ближайшие крылатые мгновенно заметили ее и морока, но только равнодушно отвернулись: кочевые не пытались убегать, наоборот, спешили в загон, на выбраковку.

– Ну, тогда как обычно, – сказал Секретарь и неторопливо двинулся вперед, вглядываясь в кочевых через зеленоватый монокль. Левой рукой он делал нетерпеливые жесты двум крылатым, следующим за ним: не то, не то, не то… и вдруг: взять! Девчушка с сотней косичек подпрыгнула на мощных жилистых лапках и попыталась ускакать прочь, но крылатые сноровисто накинули сеть, быстро и ловко связали. Девочка даже не успела никого укусить, хотя и брыкалась изо всех сил.

Кочевые заволновались, но крылатые на крышах натянули тетивы своих коротких, странно изогнутых луков.

Секретарь выбрал молодого морока, еще в юношеских пигментных пятнах, потом здоровенного урсолака, и тут Мария подобралась к нему поближе.

– Что с ними будет? – неприятным голосом спросила она.

Секретарь мгновенно обернулся, склонился к женщине, изучил через монокль и презрительно отмахнулся: не то! Крылатые тут же потеряли к ней интерес.

– Я спросила, – повторила Мария громче, – что с ними сделают?!

– Их используют как плоть для исцеления людей Замка, – вдруг ответил Секретарь, – потому что это единственный вид пользы и смысла, что можно найти в вашем бродячем существовании! Выпороть ее, – велел он вдруг, и один из крылатых слетел с фургона и подошел ближе к Марии. Протянул руку – и черное облако вдруг накрыло его с головой, громко затрещали кости крыльев… морок поднялся, а крылатый остался лежать, как никогда похожий на сломанную куклу.

Первая же стрела, вонзившаяся в морока, отбросила его на несколько шагов – и Мария, не теряя времени, прицелилась в Секретаря.

– Прекрати, – велела она громко. – Немедленно прекрати, скотина! – задохнувшись, она выплюнула сжигавшие изнутри Замковые слова: – И сделай милость, выметайся уже. Ваши беды – не моя забота; поищите трупов на жальниках!

Кочевые загомонили растерянно, встревоженно – и тогда Секретарь скупо, высокомерно усмехнулся.

– Вы существуете, – подчеркнул скрипучим отвратительным голосом, – по милости графа Облаков. Один его приказ – и никого из кочевых людей не станут щадить, как это сделал барон Вьюги. Ты понимаешь это, мелкое наглое отродье?! Посмотри на себя!!! – теперь Секретарь уже гремел, словно ржавая гроза: – У тебя нет никакой задачи, дешевая ты поделка! Чем ты оправдаешь свое существование?! И ты еще говоришь о трупах?!

Секретарь сухо рассмеялся:

– А что, нас устраивает. Пусть будут трупы. Много трупов, отродье, больше, чем могло быть! Искази тебя Господь! Стреля!..

Стрела вонзилась прямо в темнеющий мерзкий рот. Мария смотрела на дрожащее оперение – и почему-то не чувствовала и тени ужаса. Только удовлетворение от хорошо выполненной работы. Прежде, чем она поняла, что делает, руки достали новую стрелу – и послали между глаз крылатому охраннику Секретаря, который почти добежал до нее, занося длинный изогнутый меч.

Второй же успел – но падающий на Марию клинок упал на подставленный меч вертлявого тощего кочевого, которого звали Полозом. В следующий миг крылатый ловко отбил в сторону меч Полоза – и осунулся на колени, с удивлением глядя на жало копья, показавшееся из красивого чешуйчатого нагрудника. Седомордый урсолак поднял тело в воздух и заревел.

Две стрелы вонзились в бок урсолаку, еще одна впилась в раненого морока, и вдруг звонкий голос разнесся на кочевьем:

– Прекрати-и-ить!

Бурокрылая молния сорвалась с дальнего фургона и накрыла собою Секретаря. Крылатый с чеканкой лейтенанта на доспехе выпрямился и посмотрел прямо в лицо Марии – без ненависти, но будто бы запоминая. Она содрогнулась и выронила очередную стрелу, узнав Финиста. Бледного, исхудавшего, с заострившимся лицом и более впалыми глазами, но – мужа, любившего и любимого.

Только вот новый Финист так и не узнал жену. Дернул щекой, словно проглотив что-то горькое, и взмахнул рукой. Воины Замка вложили мечи в ножны. Лейтенант молча взвился в небо, унося тело Секретаря, и тут же другие крылатые подхватили тела остальных убитых и слаженным строем понеслись прочь. В них не стреляли.

Мария стояла, борясь с желанием обхватить себя руками. Вот и свиделись, билась в голове глупая мысль. Вот и свиделись. И еще: что же теперь будет–то?

Сзади захрипело, и она обернулась, сразу узнав Тетку, невесть как появившуюся за спиной.

– Тетенька, – чуть не расплакалась Мария от облегчения: вот сейчас ее успокоят, ей расскажут, что делать теперь, как быть, куда идти…

Тетка ласково, по-детски улыбнулась и опустилась на колени, а потом упала ничком. Из широкой бугристой спины торчало не меньше дюжины стрел, выпущенных в Марию.

– Они убили Тетку, – прорычал раненый урсолак, – мы убьем их.

– Теперь они боятся на-а-ас, – заревел ночной морок, отбивший меч, нацеленный на Марию. – И мы пойдем за ними! С нами Тоттенрайх!

Первыми клич подхватили чуть не попавшие в добычу Замка, потом – их родные.

Так Мария обрела полное имя.

Тоттенрайх.

 

Если идешь по изнанке мира, дорога окажется короче и интереснее; но чаще всего на изнанке опаснее, чем на лицевой стороне – если, конечно, не налетает Искажение. Искажениям на изнанку ходу нет, даже Слову и Праху. Только Нечет дотягивается даже на белые тропы скрытой стороны, но здесь от него можно попытаться убежать.

А вот Хозяевам и их приспешникам туда не попасть.

Кочевье собралось с изнаночной стороны Замка ближе к утру. Вооружились и приготовились драться даже некоторые женщины и почти все мужчины.

Мария Тоттенрайх медленно обошла строй напружинившихся перед атакой кочевых и с горечью подумала о том, сколько еще могил оставит за собой после нынешней ночи. Ее, выросшую в Замке, бывшую для Замка своей, способную открыть ворота остальным, никто и не спрашивал, хочет ли она великой чести вести кочевых к победе над сшитыми людьми.

Нельзя, чтобы Тетка погибла зря, – и весь сказ.

Мария сомневалась, что Тетка хотела воевать и проливать кровь: она умерла, защищая жизнь, но не пытаясь забрать чужую. Похоронили мудрую женщину на изнанке, чтобы никакой Замок не осквернил могилы. Мария повязала на резной столб одну из оставшихся ленточек, и только уходя, поняла, что это была ленточка на любовь. Что ж… она любила Тетку, и любили многие кочевые… Мария давно хотела одарить славную и добрую хозяюшку, да все боялась, что ее засмеют.

Мария сидела, обнимая колени, на невысокой горке, и смотрела вперед, туда, где можно было перейти к стенам Замка. Ей было холодно до дрожи. Нет. Ей было страшно, жутко и одиноко. Больше не нашлось никого, к кому она могла бы прислониться, на кого можно было бы опереться. Она осталась совсем одна, если не считать жизни, пульсирующей под сердцем.

Что я собралась делать, подумала Мария, боги, дайте мне разума… На мгновение ей показалось, будто странный говорящий ветер изнанки хочет что-то сказать, но это просто оживал в ней последний увиденный ею сон.

Пожелтевший остов лоссолка во сне почти рассыпался, многие кости растрескались и рассыпались обломками, но череп все еще щерил зубы и подмигивал крупными серыми бутонами цветов, проросшими из глазниц.

– Зря ты на это решилась, девка, – сказал он голосом Финиста, – зачем тебе это понадобилось только, ты же могла бы жить, ты должна была жить!

– Я не хотела этого, – крикнула Мария в мохнатые серые маки. – Не хотела войны!

Череп расхохотался.

– Войны-ы? – переспросил он по-прежнему голосом Финиста, и Мария зажмурилась. – Войны нельзя хотеть или не хотеть, ее можно затевать или избегать, не более. Но твой грех не в войне – все нынешнее растет из вчерашнего. Ты решила завести ребенка, хотя нам с тобой это не было позволено графом. Ты была моим дыханием, моей душой, но тебе было мало – и ты забрала мою судьбу для своего сына. Зачем?

– Я не забирала твоей судьбы!

– Молчи, девка! – крикнул череп голосом смерти, но когда Мария снова взглянула в цветы, то поняла, что череп перед ней – человеческий. Что это – череп Финиста. – Молчи! У игрушек Хозяев есть всего одна судьба и они не имеют ни капли какой–то другой, чтобы дать ребенку, если того не разрешил Хозяин. Ты можешь лишь выбирать, кому отдать мою судьбу, и только. Мне или – как ты зовешь его, когда никто не может слышать? Гор? – или твоему Гору. Нашему Гору.

И Мария вдруг оказалась на тропинке, стиснутой скальными стенами. Ни развернуться, ни вдохнуть полной грудью. Слева и справа от нее стояли мужские фигуры.

– Ну? – спросила одна из них голосом Финиста. – Так кому ты предпочтешь отдать судьбу? Кого хочешь видеть живым?!

И такие же слова произнесла звонким юным голосом фигура слева. Гор, подумала Мария, мой сын… Гор!

– Раз и навсегда, – устало и печально сказал Финист, – решаешь ты раз и навсегда. Больше не будет снов. Больше не будет раскаяния. Останешься ты – и твое решение; ты станешь вровень с Хозяевами, гордись! А может быть… – тут он умолк.

Мария посмотрела на Гора и почувствовала распирающий изнутри восторг: ее кровинка, ее будущий ребенок был прекрасен. Мария посмотрела на Финиста, и сердце зашлось от боли: она могла больше никогда не увидеть его. Свою любовь, а не пустую оболочку.

Один разочек, сказала она себе, разве нельзя мне один последний разочек почувствовать себя любимой, защищенной, счастливой? Хотя бы во сне… И она пошла к Финисту, обняла его и подставила лицо жарким поцелуям.

– Ты решила, – сказала земля голосом Гора, когда Мария принимала в себя Финиста, – так тому и быть.

И сгорая от налетевшего восторга близости, Мария запрокинула голову, желая сказать сыну, что и его она тоже любит, но у них еще будет целая жизнь, а Финист…

Голова Гора торчала из земли, точно его зарыли по шею. Мария вскрикнула, рванулась, пытаясь подползти и начать откапывать голыми руками – но, присмотревшись, поняла: голова стояла отрубленной, и алая кровь уже впиталась в землю…

– Мы готовы, – напомнил ей морок, и сон окончательно отпустил ее.

– Идем, – сказала Мария Тоттенрайх, утирая последние горькие слезинки.

 

Поначалу казалось: время переменилось, земля проснулась обновленной, и остервенелые кочевые были правы. Наружные ворота открылись перед Марией и пятью самыми сильными и яростными бойцами; ни похожие на людей Замковые, ни крылатые, ни полузвери не выдерживали отчаянных схваток – пытались убежать от испепеляющего гнева и, конечно, гибли.

Следом за штурмовой группой ворвалось остальное кочевье – и резня пошла в полон рост.

Наружный двор Замка был потерян для графа Облаков и его людей, кочевые убивали, не зная пощады и жалости, крича: дадим ему столько трупов, сколько нужно, для его игрушек! Кто-то добавлял: и его, его труп тоже!

Еще в самом начале Мария сломала механизм наружных ворот.

Только поэтому племя не погибло. Только поэтому.

Ибо внутренние ворота тоже открылись перед Тоттенрайх и ее гвардией, и кочевье ликующе завопило, готовясь пролить еще больше крови, озеро, нет, море…

И уже отборные витязи графа – рыцари в броне и живые броненосцы, и металлические люди, и крылатые, готовые идти и сражаться до смерти – выступили вперед – кочевые ринулись на них и откатились, и так было долго, целых семь атак сподобилось совершить племя; убивали их, однако, куда больше, чем сумели убивать они – и Мария приказала отступать.

Кочевье утекало сквозь ворота быстро, очень быстро – словно уходило Искажение, словно стирали с лица убитого в спину человека румянец.

Мария же и ее пятерка, еще живые к тому времени, остались прикрывать отход, медленно отступая к воротам и хорошо зная, что, стоит врагу выдавить их наружу, как придет быстрая смерть – смерть отовсюду: с неба, с земли, со стены.

Не знали они, что Замок успел восстановить механизм ворот.

Об этом ей – о, крылатые четко скомандовали взять ее непременно живой! – сообщил лично граф.

 

– Куколка? – несколько скучая сказал граф Облаков и повернулся к лейтенантам крылатых, которые шли подле него. – Да вы в уме ли? Это же просто игрушка; в ней же не видно никакого смысла. Безмозглая пустышка, жена солдата…

– Ты убил моего любимого! – выкрикнула Мария Тоттенрайх, и ее голова взорвалась от боли отвешенной одним из стражников пощечины.

– О, – несколько разочарованно сказал граф. – Я же говорил: глупая… Из тебя делали жену воину. Какой, по-твоему, нужна воину жена, если все его нужды и так обеспечит Замок? Беззаветно любящей, деточка! Беззаветно! Любящей!

– Что ты знаешь о любви? – крикнула Мария, понимая, что сейчас получит новую оплеуху; но граф остановил стражника движением бровей.

Скользящим шагом хищника он приблизился к ней. Внимательно посмотрел в глаза, а потом вдруг впился долгим, сильным, терзающим поцелуем в отозвавшиеся острой болью губы. Потом боль ушла, по усталому, разбитому после долгой работы оружием телу прошла волна странной истомы, а внизу живота разгорелся жар.

– Нет, девочка, – спокойно сказал граф, вдруг отстранившись от задышавшей часто и тяжело Марии, – это что ты знаешь о любви? Я внушаю любовь всему, что рождается под сенью Замка – или внутри его стен, или же в пределах подвластных земель. Я и есть любовь! Кем еще можно стать, если ты годами видел, как умирают от ран и болезней родные и друзья, постепенно оставался один – и был один долго, так долго, наблюдая Искажение за Искажением, понимая, что не будет этому конца, и все, что осталось от Земли, – это Замок твой и другие Замки!.. Ты даришь жизнь и даришь уют, и тепло, и свет… И счастье учишься ты дарить тем, кого создаешь на смену ушедшим. И смерть приносить в урочный час, и сменять ее новой жизнью. Я! Я есть любовь!

Мария набрала в грудь воздуха, паникуя, содрогаясь, чувствуя, как терзает тело разбуженная животная страсть – и плюнула в графа, попав, однако, лишь на сапог.

– Ты и вся твоя хваленая любовь не стоите и ногтя Тетеньки! – прохрипела она.

Граф стоял и смотрел – удивленный, но, как ни странно, не раздосадованный. И глаза его казались безучастными глазами ястреба.

– Если бы все это не длилось так долго, – сказал он наконец, – я даже мог бы подумать, что снаружи умерли не все люди. Или – что умерли не до конца.

Он посмотрел на плевок, вздернув бровь – и Замок ворохнулся, и пятнышка не стало. Потом граф осторожно протянул руку и снял с растрепавшихся волос Марии последнюю ленточку. Усмехнулся грустно и понимающе. Свернул в рулончик и сунул в один из кисетов на поясе.

– Но это чушь, конечно же, – заключил граф Облаков, – потому что снаружи остались лишь звери и чудовища. Разрубите животное на сорок частей и разошлите во все города, подвластные Облачному Замку.

Мария долго выкрикивала проклятия графу – хотя ей сразу же сунули в рот кляп. Она продолжала проклинать и тогда, когда хитроумные врачи Замка принялись скрупулезно выполнять приказ.

И позже, когда ее уже не стало, – осталось проклятие.

И ленточка на жизнь.

 

Сон, полный слов, серых маков и предгрозового рассвета, блуждает по венам Финиста. Ты мои крылья, ты мой ветер, ты сила моя и сердце, женским голосом шепчут маки и травы ласково льнут к рукам.

Финист взлетает на верхушку башни и замирает там, вглядываясь в ночь. Остро пахнет озоном после недавнего Искажения; невиданные деревья цветут светящимися цветами на опушке ближнего леса. Откуда-то из глубины ночи, из-за серпов обеих лун крадется в душу чужая память.

Граф спит беспокойно. Словно тяжелая волна, поднимается из недр земли новое Искажение в этом сне – Искажение, сильнее всего, что видел мир. Один за другим взламывает оно Замки, а в Облачных Землях при приближении беды пропадают почерневшие куски тела зазнавшейся кочевницы. Где она, тревожится граф во сне, ее нельзя упускать из виду…

И оказывается на стене Замка. Вот она я, говорит пустота, и оттуда появляются кочевые. Они идут толпами, и предводители несут в высоко поднятых руках, лапах, щупальцах останки Марии Тоттенрайх. Перед стенами Замка оказывается живое море – и внезапно граф понимает, что различает черты гигантского лица на поверхности этого моря.

– Вот что такое любовь, – гремит из-под земли и с небес голос глупой куклы. – Вот что такое любовь, и чего тебе не понять никогда!

Граф пытается закричать, ему хочется приказать стереть толпу презренных чудовищ с лица земли, натравить на них гвардию, напустить на них силу Замка…

– Настоящая любовь не умирает, – слышит он за своим плечом.

Проснувшись, граф выбегает на просторную галерею и бешеным взглядом всматривается в мирно спящие окрестности Замка. Надсадное дыхание постепенно выравнивается, страх исчезает из холодного взгляда. Все это – лишь еще один сон, говорит он себе, ничтожное неудобство от казненной бунтарки…

– Настоящая любовь не умирает, – слышит он за спиной, но уже не успевает обернуться: длинный тонкий клинок входит под лопатку, пронзая графа насквозь.

Финист ждет некоторое время, потом конвульсии заканчиваются, на галерее становится тихо и спокойно.

– Искази тебя Господь! – говорит Финист, не утирая слез, что текут по щекам. – Что ты наделала, Мариш? Где мне тебя искать?!

Он взлетает ввысь и покидает пределы Замка, который больше не служит графу. Некоторое время отчаянно работает крыльями, словно пытаясь долететь до рая, где должна найтись Мария, где не может не быть его единственной любви.

Настоящая любовь не умирает, гласят узоры созвездий, и он, задыхаясь, камнем рушится вниз.

У самых ворот он опускается на землю и ждет, вглядываясь в ночь. Ночь тиха и пустынна, молчалива и безмятежна. Потом один за другим из мрака появляются кочевые. Первые расстилают широкое полотно перед Финистом. Каждый из следующих несет кусочек плоти и по очереди кладет его на ткань. Последним появляется странный дергающийся ночной морок. Он несет высушенную кисть руки, висящую на выцветшей ленточке. Подойдя к Финисту, морок кладет странный трофей тому на ладонь.

Финист долго, очень долго смотрит на высушенную, сморщенную плоть, потом сжимает кулак и кивает.

Ворота Замка открываются совсем неслышно.

Мария Тоттенрайх возвращается домой.

В подземном зале уже готов ярко освещенный операционный стол, внимательные глаза врачей блестят ярче игл, пил и ланцетов.

Следом за нею идет ее народ, и мир изменяется снова.

 

Обсудить на форуме