Жертва Жизнь сделала меня – так сделала, что я стал белой вороной, хотя на самом деле я орел, только никто не знает об этом, потому что я, как и все вороны, питаюсь падалью. А хочется-то хоть раз напиться живой крови – хоть раз! – и я взмываю в небеса моего воображения и зависаю там, высматривая себе жертву. Вот так у меня появилась ты – долгожданно и все равно внезапно. Но сначала было видение, что мучило меня уже четвертое лето подряд, лишь только я прилетал к морю, хотя само море, казалось, было в этом случае и не при чем. Возможно, тогда, четыре года тому назад, и видения никакого бы не было, если бы не предшествующие обстоятельства моей жизни. В то время я еще не показывал когти, потому что видел, что пока они не так тверды, чтобы сражаться в одиночку. Мне нужен был друг, который и когти свои не боялся бы показывать и размах крыльев имел бы настоящий, а самое главное, увидел бы во мне орла. И я дождался такого взгляда – взгляда орлицы. Она, хоть и топталась в одной со мной стае, но умела взлететь выше всех, и, как не каркало воронье внизу, они не могли заставить ее летать ниже них. Одно смущало меня – ее возраст: для вчерашнего орленка орлица была слишком взрослой, и я не представлял, как мы можем взлететь на пару, и не днем, когда нас все видят – таких полетов я в общем-то не очень боялся, а ночью, когда мы с ней одни и только бездна звездного неба манит все выше и выше. Летают ли еще в таких годах орлицы ночью – нужна ли еще им эта никому невидимая погоня за звездами или им уже хватает тех дневных звезд, что и так видны со дна колодца их глубокого возраста?.. Полеты ночью, к звездам, в млечный путь – это основной инстинкт млеколетающих. И я желторотым птенцом с не обсохшим еще молоком на губах уже знал, что звездочка должна входить в млечный путь, а та, что не входит туда, одинока и никому не нужна. И это рассказала мне моя сверстница, которая все трогала мою звездочку и при всем своем нестерпимом опыте не знала, как проколоть этим чудом свой млечный стежок. Оперившись и уже встав на крыло, но еще не летая ночами, я задирал голову и любовался ночным небом, и видел не млечный путь, что рассыпался бесчисленными стежками, а тот единственный стежок, что так и не обсох на молочных губах моей детской памяти. Но ко времени встречи с орлицей я уже знал, что это такое – эти ночные полеты. - Воробышек мой!- говорил я очередной подвернувшейся на ночь птичке – она радостно чирикала в ответ, а я закрывал глаза, чтобы не видеть наш путь к наслаждению. И в итоге, пройдя кривой стежкой, мы падали на землю. - Свинья ты!- говорил я утром уже себе, очередной раз понимая, что не столько проколол птичку, сколько опять сам прокололся. А ведь проколоться, то есть самому проколоть себя, можно было и без птички – наедине с самим собой: хватаешь свою звездочку и давай гонять млечным путем наслаждения, чье сияние даже днем готово в любой момент украсить потолок твоего воображения. Воробышки были в восторге от меня, моя звездочка тоже, и вся стая с одобрением смотрела на меня, видя, что я такой же, как лучшие среди них. Но сам-то я сознавал, что их путь – это не путь, а круговое беспутство – падаль жизни. Но что я мог против этого круга с моими неокрепшими когтями?- и я закрывал глаза – и падал… закрывал – и падал… А вот на дневных полетах глаза не закрывают, не то можешь так залететь, что заклюют, и глазом не моргнув. И хотя размах крыльев все равно не спрячешь, только кто ж в этом разбирается?.. А орлица разобралась. - Заглянем ко мне?- предложила она как-то. «- Воробышек мой!»- ойкнул я про себя, вмиг забыв, что я за птица. - Ты что-то сказал?- проговорила она так, что я увидел, что она волнуется ничуть не меньше меня, что эта ситуация и для нее впервые – что сейчас мы оба воробышки, которые нуждаются в помощи. - Воробышек мой!- повторил я уже вслух, как бывалый орел, и распахнул свои крыла. - Да!.. да!.. да!..- припала она ко мне, как будто соглашаясь со всем и на все, точно птичка на ночь,- а это уже было мне знакомо, и я привычно закрыл глаза – и мы полетели… - Какой ты…- утром проговорила она с такой интонацией, словно слизывала с губ млечный след нашего ночного путешествия. - Свинья?- подсказал я с закрытыми глазами. - Орел!- опрокинула она мою недогадливость. Только я не поверил орлице: в ее возрасте любой воробышек ночью – орел,- так я думал, не желая открывать глаза на ее млечный путь. Да она ни на что и не претендовала. Но наступила следующая ночь, и я прилетел к ней сам, без приглашения. Весь день она не выходила у меня из головы – ее неожиданная воробьиная покорность пахла не падалью, а чем-то живым, и хотелось все время трогать это живое, пусть даже и с закрытыми глазами. И я не заметил, когда увяз коготок моей страсти. Птички решили, что я пропал. Но я-то знал, что орлица, не задумываясь, отдаст за меня, а лучше прямо мне самому, свою кровь до последней капли. Так что, кто пропал, знали только мы с ней вдвоем. Правда, если до конца откровенно, то она тоже вдоволь попила моей кровушки. В общем нам было хорошо вместе. Мы много путешествовали, а каждое лето летали к морю – в первый раз это было ее инициативой, однако потом стало моим ежегодным ритуалом. Когда я впервые увидел неоглядный морской простор, что смывал горизонт и сливался с небом, я затрепетал, точно душа моя встретилась с чем-то родным, таким же всеохватным и непостижимым и из чьей пены и вышел я на берег моего сознания. Орлица, сразу предсказавшая, что я полюблю море, радовалась моим чувствам так, как будто сделала мне самый желанный подарок. А я, уже не в силах закрывать глаза на прибрежных райских птичек, только сильнее вонзал в ее радость коготки моей пропащей благодарности… На наше второе морское лето и случилось то видение, что прикогтило меня на четыре года вперед. Это должна была быть обычная автобусная экскурсия, и по теме, и по месту проведения далекая от моря и его страстей. Однако в нашем автобусе сразу раздалось райское щебетание, и ни одного, а целых трех стройных голосов. Их звуки сводили с ума: орлица прямо на глазах из «подруги дней моих суровых» превратилась в «голубку дряхлую мою». И все-таки я, во всех смыслах, был привязан к ней, и только это спасало меня от гибельного сладкоголосья сирен, но их быстрые взгляды все равно доставали меня и клевали в самое темя основного инстинкта. К концу экскурсии я готов был разорвать это чудо в перьях, вернее, все четыре чуда разом, вместе с голубкой, но я ни коготком не шевельнул ни ради одной из них, и это был подвиг, все равно что заклевать самого себя – стать Прометеем терпения, оставаясь при этом орлом, что клюет собственную печень. Когда по окончании экскурсии мы с орлицей, как два сурово-нерасторжимых голубка, уходили от автобуса, я пробитым теменем чувствовал всю тоску, с какой смотрят нам вслед наконец-то заткнувшиеся певуньи. Но дырка в сознании все равно осталась. Я уже не мог не думать об этих дивных существах, что обитают, как мне казалось, только в экскурсионном автобусе, и не в каком-нибудь, а именно в том, что везет, то есть мчит, летит на ту самую экскурсию – подальше от моря, на сам млечный путь. Но чтобы попасть туда, я должен был быть ничем не связан, все коготки мои должны были быть свободны. Ан это-то и было невозможно, потому что моя благодарность орлице не просто сидела у меня в печенках, но главное, выклевать ее оттуда нельзя было и пытаться, ведь это убило бы орлицу, да и со мной неизвестно что было бы. Так прошло три морских лета, причем два последних я был на море один, без орлицы, но сути наших отношений это не меняло, и в одиночку я не стал подставлять и так уже пробитый череп моей верности. То, что произошло четвертым летом, необъяснимо. Я прилетел тогда на море уже привычно без орлицы, но зато в стае только вставших на крыло орлов. Они смотрели на меня, как на старожила этих райских мест, и мне захотелось не только передать им мою любовь к морскому простору, но и свозить их на мою тайно заветную экскурсию. Не знаю, на что я надеялся: на верность орлов, что спасут меня, или на то, что на миру и смерть красна?- но я никому ничего не обещал, и в первую очередь, самому себе – я понимал, что в мою давно готовую дырку никто на экскурсии может и не клюнуть. Но не успели мы и разместиться в автобусе, как я уже клюнул сам – и не в дырку, и даже не в печень – я клюнул, с ходу, с первого взгляда, на наживку судьбы, и повис у тебя на крючке, до дрожи боясь только одного: что ты выбросишь меня обратно в море соленых ожиданий, выбросишь, как глупого пескаря, что перепутал наживку. В тот миг я готов был не просто бросить летать, а из шкуры вылезти, так, чтобы только пух и перья полетели, но стать той сказочной щукой, что исполнит все твои желания, а там выбрасывай – уже не утону. Но ты смотрела так, что было очевидно, что я опоздал – что все твои желания уже исполнены, и мне оставалось лишь немо болтаться на собственной рваной губе и терпеть до окончания экскурсии, когда я смогу незаметно, точно так же, как и вскочил, соскочить с твоего ни в чем не повинного крючка. По возвращении, когда ты уходила от нашего автобуса, я сглатывал тебе вслед кровь из раны и чувствовал, что это та самая кровь, какой я и мечтал хоть раз напиться. И вот мечта сбылась. Теперь, не то что летать, жить не имело смысла – без тебя, без этого вкуса крови во рту – твоего вкуса… А ты уходила – просто вытекала из меня, капля за каплей, как жизнь распятого на перекрестье фантазии и реальности. И как ни прекрасна была моя смерть, мир ничего не заметил. Обсудить на форуме