Затворники

Аннотация:

Сквозь метель, в скованный морозом замок приезжает человек. И хотя он приглашен, в замке ему не рады. Он – палач и вызван сюда для деликатного и щекотливого дела – приватной казни баронессы, супруги владельца замка. Дело это с самого начала выглядит подозрительным: суда над женщиной не было, а перед казнью она должна быть подвергнута пытке. Барону служат, связанная чародейскими договорами нечисть, и смертельное проклятие довлеет над замком и селением у его стен… Палач, объект общего презрения и страха, оказывается в самом сердце этого жуткого переплетения.

[свернуть]

 

Пегая кобыла устало встряхивает головой, сбросив с гривы снежную шапку. Белое небо сливается с белой землей и, кажется, не будет конца этому снежному безмолвию. Полозья тяжело скрипят, сани дном скребут по насту. Сидящий на козлах человек закутан в плащ, обледеневший и заснеженный, руки в мерзлых рукавицах неуклюже сжимают задубвшие поводья.

Нечто тёмное проступает из марева почти у самого носа лошади. Деревянный столб с перекладиной, на которой покачивается ржавая клетка. В клетке смешалось черное и белое – насыпавшийся снег и обмороженные, ободранные стервятниками людские останки. Три вороны, с недовольным карканьем взлетают над столбом. Под снегопадом они делают несколько кругов, затем вновь возвращаются на свой насест.

Возница натягивает поводья, и лошадь неохотно останавливается. Не слезая с козел, человек рассматривает мертвеца в клетке со странным интересом.

– Плохое время для путешествия, – чей-то голос заставляет его вздрогнуть, обернуться.

Из метели проступает грузная, неуклюжая фигура. На ней столько слоев всевозможного тряпья, что она напоминает уродливый, ободранный шар. Голова плотно замотана, сквозь узкую щель светится желтым единственный глаз. Голос звучит приглушенно, едва различимо.

– Ты кто? – спрашивает человек, уже зная ответ.

– Я – Франц, смотритель этой виселицы. А ты?

Человек кивает подтвердившейся догадке. Перед ним – фомор, один из выродившегося племени, что некогда правило этими землями. В прошлом – могучие гиганты, ныне – уродливые карлики, все как один одноглазые. Говорят, что второй глаз фомора смотрит в мир духов, потому как эти существа живут в двух мирах одновременно.

Когда-то давно фоморы воевали с людьми. Теперь же, малочисленные и выродившиеся, они обитали на окраинах людских поселений, питаясь падалью и отбросами, выполняя самые грязные и позорные работы. Этот – присматривал за виселицей. Сторожил повешенных до самой их смерти, а потом избавлялся от мертвецов. И лучше было не знать, как он это делал.

– Как мне доехать до замка Драм? – вопросом на вопрос ответил человек.

Одна из ворон сердито каркнула. Фомор валко переступил с ноги на ногу, замотанной рукой показал направление:

– Туда езжай. До деревни доберешься скоро.

Человек, даже не кивнув, тронул поводья. Кобыла устало фыркнула, неуверенно шагнула, пробив копытом наст.

– Не каждый, кто идет в замок, возвращается оттуда, – прохрипел фомор. – А я ведь знаю, кто ты. Тебе не будут рады.

В этот раз человек не промолчал.

– Мне нигде не рады. Но я везде нужен, – и ветер подхватил его слова, закрутил в снежном вихре и уволок прочь.

 

Когда сани въехали в деревню, белое уже стало серым. Сквозь густую пелену облаков солнечный диск не был виден, и казалось, что с приближением ночи сам небесный свет меркнет, неотвратимо погружая мир во тьму. Неясные огоньки в окнах крестьянских домов были едва различимы сквозь метель. Сани остановились у постоялого двора – большого каменного дома с покрытой хворостом крышей. По колено утопая в снегу, человек прошел к низким дощатым дверям и со всех сил заколотил по ним кулаком. Изнутри донеслись какие-то звуки, и свет фонаря пробился в щели между досками. Громыхнул засов и вечернего гостя обдало густой, вонючей теплотой, смешанной с дымом. На пороге стоял коренастый бородатый тип, завернутый в засаленный, выцветший плед. В одной руке он держал фонарь, в другой – дубину.

– Ты кто такой? – спросил он зло.

– Мне и моей лошади нужен ночлег, – ответил человек. – И ужин.

Хозяин презрительно скривил блестящие от жира губы, но потом, вдруг, кивнул:

– Распрягай свою клячу. Вход в конюшню – там, – указал дубиной на заметенный снегом угол.

Дверь за ним закрылась, и человеку ничего не осталось, как самому разбираться с одеревеневшей от мороза сбруей.

Конюшня была частью постройки, отделенной от жилого пространства дощатой перегородкой. Внутри пахло гнилой соломой и старым навозом. Стойла пустовали, стены покрывала наледь, а вода в корыте покрылась толстой коркой льда. Кряжистый рыжий детина с повадками рэдкапа встретил гостя подслеповатой сальной свечой и даже не подумал помочь с лошадью. Под мрачным присмотром, человек завел кобылу в стойло, пробил лёд в корыте и подбросил прелого сена в пустые ясли.

В центре жилой части – просторной и почти пустой комнаты – трещал сырыми дровами обложенный камнем очаг. У огня молча сидело трое или четверо закутанных в пледы фигур. Хозяин стоял поодаль, ближе к перегородке, ожидая гостя.

– Спать будешь там, – указал он на тюфяк, лежавший на полу. Солома торчала сквозь протертую, лоснящуюся ткань.

Гость прошел к огню, откинул капюшон, сбросив под ноги талые комья снега. На лице его была кожаная маска, покрытая потрескавшимся слоем извести. Взгляд сквозь похожие на глазницы черепа прорези был холодным, ничего не выражающим.

– Ужин.

Нижняя часть маски оставляла открытыми рот и подбородок. Губы уродовал тонкий шрам.

– Ужина нет, – проворчал хозяин. – Все съели.

Гость скинул плащ, снял с плеч суму и широкий меч в старых деревянных ножнах, положил их рядом с тюфяком, после чего уселся на пол, протянув ноги к огню.

– Ты – палач, – хозяин смотрел на него со злостью и страхом. Человек не ответил. Маска выдавала его профессию – не было смысла ни подтверждать, ни отпираться.

– Тебе нельзя здесь быть. Палач не может останавливаться в городе или деревне…

– …если только его не призовет господин этой земли, – закончил фразу гость.

Теперь все присутствующие смотрели на него. Косматые головы селян повернулись к нему, глаза сверкали на темных лицах. Конюх-рэдкап выбрался в жилую часть, затаившись в тени.

– Т-бя господин барон н-нял? – с недоверием спросил один из селян. Странный выговор у него был. Не такой, как у хозяина.

Палач не удостоил его ответом. Письмо с баронской печатью лежало у него под дублетом, но доставать его он не собирался. Снаружи все яростнее бушевала непогода – тревожно выл ветер, щели каменной кладки заросли белой, игольчатой изморозью. Под открытым небом, даже в тенте фургона, такую ночь не пережить. А хозяин – в законном праве. Может выставить палача за дверь. Показать ему письмо? Если читать не умеет, хоть герб на печати должен узнать…

Нет. Для палача письмо сейчас было ценнее жизни. Это пропуск в замок, обещание работы и платы. Если его сейчас отберут или повредят – завтра он сдохнет на морозе.

Но хозяин ничего не требовал. Невнятно бормоча, он убрался в дальний особо огороженный угол дома. Туда же отправился и верзила-рэдкап. Палач проводил его взглядом, про себя размышляя – действительно ли в жилах этого малого течет часть крови красных шапок? Похоже на то: конюх был необычно долговязый, с торчащими суставами, серой кожей и выпяченной челюстью. Рыжие, как охра, волосы – еще один знак.

– Кто из его родителей согрешил? – спросил палач, ни к кому особо не обращаясь. – Отец или мать?

Селяне переглянулись, один что-то зашептал другому, бросая на палача быстрые, испуганные взгляды.

– Что ты гов-ришь? – спросил тот, кто сидел ближе всех. – Мы не пон-маам.

Палач хмыкнул, слегка пожав плечами. Сапоги его от мороза застыли так, что казались вырезанными из цельного дерева. Жара от огня пока хватило только на подошвы. Отогреваясь, начали ломить пальцы ног.

– У меня заныли кости, – пробормотал Палач, – значит, жди дурного гостя.

Единственным дурным гостем под этой крышей был он сам. От голода урчало в брюхе, кишки узлом завязывались. Он ехал самого утра, пытаясь обогнать метель, а сухари и вяленое мясо в сумке так замерзли, что есть на ходу, не разогрев их на огне, было нельзя. Палач подумал, что может, стоит достать их сейчас, но потом решил, что лучше оставить на завтрак. Чтоб не идти к барону голодным.

Отогревшись, он задремал на своем тюфяке, под тяжелым от талой влаги плащом. Селяне, все так же сидевшие вокруг очага, перешептывались на своем горловом наречии. Дым от сырых дров стелился по полу, не желая уходит в дыру на крыше. Дым пах смолой и жженым навозом.

Тяжело грохнул засов, ржавые петли визгливо скрипнули. Палач открыл один глаз. В дверях топтались трое: в заснеженных пледах, с заиндевевшими бородами. У одного из-за плеча выглядывала потертая рукоять клеймора, другой сжимал в руке фонарь. Хозяин стоял рядом, указывая на палача.

– Эй, ты, поднимайся! – грубо рыкнул тот, у кого была клеймора.

Палач не торопясь встал на ноги. Селян у очага уже не было, а огонь почти угас – только пара тонких язычков дрожала над багрово-черным углем. Трое пришельцев смотрели на него неприязненно, но без враждебности – оружие оставалось в ножнах.

– Ты говоришь, что ты – палач? – спросил владелец клейморы.

– Да.

– И письмо барона при себе имеешь?

– Имею, – палач размышлял, стоит ли его показать. Клетчатый узор пледов – здесь его называли тартан – должен был указывать на принадлежность к клану Калланмор, клану, главой которого был барон Абертин. Но Палач не видел тартана Калланморов и не мог узнать его.

– Тогда тебе должно идти с нами, – сказал воин. – Барон приказал доставить тебя сразу как приедешь.

Палач видел, как изменилось лицо хозяина: злорадство превратилось в трусливое подобострастие, не то к воинам, не то к гостю.

– Это может подождать утра? – спросил палач. – Я весь день был в пути и едва не замерз насмерть. Да и барон, наверное, уже спит.

– Барон приказал доставить тебя немедленно, – упрямо мотнул бородой воин. Под пледом на нем была бригантина и ржавые заклепки ее были покрытым морозными узорами. Тепло дома только-только начало растапливать их, и первые капли большие и прозрачные блестели в свете фонаря. У остальных, кажется, были подбитые ватой пурпэны, а из-под пледов выглядывали грубые палаши.

Палач не стал спорить. Молча собравшись, он последовал за воинами в полную танцующих снежинок темноту. Пришлось снова впрягать коня в сани и вести его под уздцы. Колючий ветер кусал губы, ледяными пальцами забирался под маску. Снежинки были мелкими и твердыми. От их беспрестанных ударов кожа быстро одеревенела и потеряла чувствительность.

Свет фонаря не мог разогнать плотную, живую темноту вокруг идущих. Она клубилась вокруг, поглощая все, что лежало далее, чем в шаге. Люди словно попали на самое дно Преисподней, куда даже демоны не отваживаются ступать. Снег под ногами сухо хрустел, слышно было, как шуршит по насту крупа, и хрипло дышат провожатые Палача. Дорога петляла, постепенно забирая вверх. Призраками проплывали мимо смутные очертания сложенных из дикого камня хибар – лишь изредка сквозь щели ставен пробивался слабый, трепещущий свет.

– В ваших краях зимы всегда такие? – спросил Палач.

– Нет, – коротко ответил воин с клейморой, и больше ничего объяснять не стал.

С каждым шагом подъем становился круче. Здесь снежный покров был тоньше, часто под ногу попадался мерзлый камень. Наконец, прямо перед Палачом и его провожатыми из темноты выступила сложенная из крупных булыжников стена. Арка ворот была закрыта темным деревом. Воин с фонарем ударил в колотушку. Небольшое окошко распахнулось, и, дохнув облаком пара, в нем появилось лицо, замотанное в плед по самые глаза. Страж ворот оглядел стоящих и, не проронив ни звука, захлопнул окошко. Тяжело шаркнул засов, и одна из створок медленно распахнулась, разлив на снег рыжие отсветы факельного огня.

– Эт-он? – неразборчиво спросил страж, низкорослый горбун, с ног до головы закутанный в плед. Плед был такой старый и грязный, что разглядеть цветов было нельзя даже в свете факелов. Руки у горбуна были длинные, почти касались земли, а ладони, обмотанные серым полотном, были неестественно большими.

– Палач, – подтвердил воин с клейморой.

– В-ди его к барону, Д-нкан Калланм-р, – пробормотало существо, и Палач удивился, как его говор похож был на говор селян с постоялого двора.

– Знай свое дело, слуа, – сказал, точно сквозь зубы сплюнул, названный Дунканом. – Сторожи ворота.

– Слуа д-ло знаееет, – протянуло существо, – Слуа в-рно служит барону…

Они прошли небольшой двор, темный и молчаливый, и поднялись в главную башню. Узкий проход вел в обеденную залу. На каменных стенах висели темные от копоти и плесени гобелены, а в дальнем конце распахнул пылающий зев огромный камин. Пахло мхом, железом и кровью.

У камина был поставлен длинный, футов десять, колченогий стол. За ним, спиной к огню, одиноко сидел человек. Разглядеть его было нельзя – тень от высокого кресла покрывала его, словно мантия. Перед ним стоял большой серебряный кубок и тарелка с белеющей грудой обглоданных костей. Два крупных, лохматых пса лежали у его ног.

– Милорд, – Дункан поклонился, – мы привели его.

– Хорошо, – голос барона звучал сухо, как шорох клинка о точило.

Рука его поднялась и указала палачу:

– Подойди ближе.

Палач повиновался. От фигуры в тенях исходила неведомая, пугающая сила, Он ощутил это еще до того, как барон заговорил. Словно змея забралась под одежду, скользнула вверх, сухой, горячей чешуей касаясь похолодевшей кожи, обвила шею...

– Мое письмо? Оно у тебя? – спросил барон, и одновременно с этими словами палач услышал, как клеймора с мрачным шипением покидает ножны.

Он медленно запустил руку под дублет, нащупал мягко хрустнувший свиток и с тем же плавным спокойствием извлек его на свет. Осторожно, словно ступая по тонкому льду, шагнул вперед, протягивая свиток барону. По знаку того, бумагу забрал Дункан, быстрым движением раскрыв ее и взглянув на печать. Затем бумага легла на стол перед бароном, но тот даже не коснулся ее.

– Хорошо, – сказал он тем же сухим, лишенным чувства голосом. – Полагаю, и патент у тебя имеется?

Палач протянул руку к суме, но барон жестом остановил его. Палач отметил, что, приглядевшись, все же можно было разглядеть его скрытые тенью черты. Барон обладал сухопарым, вытянутым лицом, не носил бороды и усов, а широко посаженные глаза тускло блестели, словно оловянные монеты.

– Тебя призвали, чтобы исполнить дело очень… деликатного свойства, – бледная рука обхватила кубок, но не подняла. – Ты должен исполнить казнь… баронессы Абертин. Моей жены.

Палач молча поклонился. Дело действительно деликатное. Но для него не новое. Такие казни обычно совершались не прилюдно. Будет полутемное подземелье, вскрытая спаньярдским лаком плаха, шелковая повязка на глаза и бархатная подушка с золотым шитьем под колени. Будет бормочущий «Salva Nos» духовник и расторопная служанка. И наверняка, сам барон. Где-то, где супруга не сможет его видеть, бормоча: «O quam cito transit gloria mundi!»

– Но прежде ты должен будешь применить к ней свое искусство.

Палач снова поклонился. В этот раз – для вопроса.

– Допрос или наказание, милорд?

– Ни то, ни другое, – в тоне звучала сухая будничность. – Моя жена – ведьма. Она вступила в греховный союз с Беан-Ши Неблагого Двора. Она наслала на мою землю проклятье. Твое искусство должно заставить ее это проклятие снять.

– Покорно прошу милорда простить меня, – поклон стал еще глубже, – но разве такое дело по силам простому палачу? Это ли не дело для священников?

– Прощение даровано. Исполняй свое дело.

Повинуясь жесту барона, Дункан шагнул к палачу. Рука по привычке потянулась взять гостя под локоть, но одернулась. Палач оставался палачом даже в чужой власти. Коснуться его означало запятнаться кровью и обречь себя на меч, топор или петлю.

– Идем со мной...

Винтовая лестница привела их туда, где выше потолка уже не было ничего, кроме тьмы, снега и ветра. В круглой комнате, занимая ее едва не всю, стояла клетка. Чадили факела, закрепленные на ржавых крюках. На небольшом табурете сидел еще один нелюдь – тоже слуа. Плед на нем истрепался в лохмотья, костлявые, бледные руки покрывала вязь синих узоров. Лицо слуа так же скрывал, обмотав его холстиной из-под которой торчал длинный крючковатый нос и острые, длинные уши. Спутанная грива серых как мышиная шерсть волос спадала до плеч. Дункан не удостоил слуа вниманием, а тот лишь проводил гостей долгим, пристальным взглядом.

В центре клетки, где не было ни лежака, ни даже подстилки, сидела на коленях женщина в белой рубахе, с прямыми черными волосами. Ее тонкие руки лежали на бедрах, а голова была низко опущена – так, что за волосами нельзя было рассмотреть лица.

– Вот она, – Дункан старался не смотреть на фигуру в центре клетки. – Страж откроет для тебя клетку. Исполняй назначенное.

– Мои инструменты в фургоне, – сказал палач, разглядывая женщину. Она выглядела молодой – насколько можно было судить по волосам, руками и фигуре. Куда моложе барона.

– Тебе их принесут, – немного поколебавшись сказал Дункан. – А также жаровню, угли, воду и что там тебе еще может понадобиться…

– Только мои инструменты, – качнул головой Палач.

Дункан кивнул и вышел. Оглядевшись в поисках свободного стула или лавки, но не найдя их, палач сел прямо на пол, холодный и влажный. Он устал и едва держался на ногах. Его мучили голод и жажда. Порывшись в сумке, он извлек небольшую флягу, встряхнул. Осколки льда застучали по стенкам. Сделав пару осторожных глотков, Палач достал мерзлый сухарь, разломил его и отправил кусок в рот.

Барон торопился – но вместе с тем, призвал палача с юга, словно в Абертине и окрестных баронствах Безымянных мастеров не было. Что за проклятие, которое не смогли побороть священники? Жена-ведьма, водившая дружбу с Беан-Ши – это дело Святой Церкви…

Что-то мягкое, едва ощутимое, коснулось ладони Палача. Опустив взгляд, он увидел, что на руку опустилось крохотное белоснежное перо. Секунду он, как зачарованный, разглядывал его – пока не почувствовал на себе чей-то внимательный взгляд. Палач посмотрел на слуа, недвижно сидевшего на своем табурете, но тот неотрывно смотрел на пленницу. А баронесса… палачу на миг показалось, что сквозь черные волосы свернули в свете факела ее глаза.

Слуа неуклюже, как базарная марионетка, поднялся, заковылял к клетке. Ударив по прутьям ладонью, зашипел – мерзко, по-змеиному. Обернулся к Палачу. Секунду или две они буравили друг друга взглядами, затем слуа решительно направился к гостю. Застыв перед ним, он вытянул вперед уродливую, когтистую лапу, словно собираясь схватить палача за руку.

Двумя когтями он ловко схватил перо и поднял его к глазам – так быстро, что палач даже моргнуть не успел.

– Гол-биии, – протянуло существо, – у них гн-зда п-д крышей.П-стые, брош-нные… Люблю гол-биный суп… Всех съееел…

Палач закрыл глаза, показывая, что отвечать не собирается. Он мало знал об этих тварях, их повадках и причинах, по которым они могли служить человеку. Никакая нелюдь не подастся к людям добровольно – потому служба таких зиждется на Договорах – ритуальных пактах, известных еще с древности. Не зная природы договора, можно стать жертвой коварства и злобы нелюди-прислужника. Потому, палач не собирался разговаривать со слуа.

Несмотря на холод и сквозняки, усталость брала свое. Веки отяжелели, вой ветра в щелях, шелест снега по крыше, мерное потрескивание факелов – все это погружало в оцепенение, убаюкивало. Палач не заметил, как уснул.

Проснулся он от звука шагов и ворчливой брани, за которыми последовал звук отпираемой двери. Открыв глаза, он увидел, что в комнату вошли Дункан и еще один воин. Воин тащил продолговатый кожаный сверток, длиною в ярд и толщиной в ногу взрослого мужчины. Сверток был тяжелым и палач это знал – в нем, аккуратно смотанные и переложенные тряпицами, лежали пыточные инструменты.

– Можешь приступать, – бросил Дункан. Сверток, упав на пол, глухо звякнул железом. Палач поднялся на ноги. Краткая дрема принесла облегчение, но от пронизывающего холода кости ломило еще сильнее.

– Ты будешь смотреть? – спросил палач Дункана.

– А тебе что за разница? – огрызнулся тот.

Палач пожал плечами. Вступая в Гильдию, палач отказывается от имени и лица. Иные говорят, что сила ритуала в том, что совершив такой отказ, палач перестает быть человеком. А если так, то какую силу имеют над ним человеческие предрассудки? Смутит ли палача пристальный взгляд, наблюдающий за его работой? Боятся чужих взоров преступники, а то, что делает он – не преступление.

– Работать в клетке может быть… сложно, – сказал он.

– Значит, придется тебе попотеть, – оскалил темные зубы Дункан. – Барон запретил выпускать ведьму.

Расстелив плащ, Палач развернул на нем сверток. Повесил на пояс треххвостую плеть, портупею с несколькими ножами причудливой формы. Взял кандалы, взвесил в руке, оценил длину, покосившись на клетку. Тронул кончиками пальцев молоток и клещи – но не взял. Поднялся.

Слуа, сгорбившись, поспешил к клетке, отпер замок, приглашающе распахнул дверцу. Пригнувшись в узком проеме, палач вошел.

Момент первой встречи палача и жертвы всегда важен. Даже если жертва уже напугана и сломлена, ее нужно почувствовать, уловить струны ее страха и ожидания. Понять, что ее ранит, а что – ломает.

Баронесса оставалась недвижной. Она так же сидела, сложив ладони на коленях, так же не поднимала головы. Длинные, черные волосы не шевелились от дыхания сквозняка. Палач медленно прошел к ней, перекинул цепь кандалов через потолочные прутья, так что браслеты теперь свисали по обе стороны от женщины. Взяв ее за плечи, рывком поднял – сопротивления не было, жертва была податливой, послушной. Браслеты захлопнулись, несколькими уверенными движениями палач затянул винты. Теперь баронесса стояла на ногах, раскинув руки в стороны. Рукава рубашки спали, обнажив мраморно-белые предплечья. Головы она так и не подняла. А еще… палач не чувствовал ее страха.

А ведь страх невозможно скрыть. Страх – главный пыточный инструмент. И до тех пор, пока жертва не испытывает страха, пытка не принесет плодов

– Ты – баронесса Абертин? – спросил палач.

Женщина промолчала.

– Ты – ведьма, получившая силу от Беан-Ши?

Снова молчание.

– Я – палач, член Гильдии безымянных мастеров. Меня наняли, чтобы причинить тебе боль.

Он коснулся ее волос, ожидая, что от этого женщина вздрогнет – если не от страха, то от отвращения. Безымянные неприкасаемы. Свободные мужи боятся случайно коснуться одежды палача – а жертва приняла прикосновение безропотно, не попытавшись уклониться. Палач медленно убрал волосы с ее лица. Истощенное, осунувшееся, но все еще молодое и прекрасное. Веки опущены, бледные губы плотно сжаты.

– Ты когда-нибудь видела, как работает безымянный? – палач за подбородок приподнял голову женщины.

Никакого движения. Даже веки не дрогнули, не сбилось дыхание. Словно жертва была в обмороке.

– Что с ней? – спросил, обернувшись к Дункану. – Ее опоили? Наложили чары?

Воин неуверенно качнул головой:

– Не я слежу за баро… за пленницей. Но, насколько знаю, ничего такого не было.

– Я не буду работать с ней сегодня, – Палач расстегнул кандалы. Женщина вновь опустилась на колени, заторможено и беззвучно. – Я вернусь к ней завтра.

Эти слова заставили воина нахмуриться.

– Тебе приказали…

– Я вернусь к ней завтра, – выделив последнее слово, повторил Палач. – А сейчас, покажи, где я буду спать.

– Барон узнает об этом… – глухо проворчал Дункан, но упорствовать не стал.

Палачу определили каморку, где раньше хранили метлы и ведра. Сквозь окно под потолком, едва с ладонь размером, ветром задувало редкие снежинки. Пахло крысами и прелой соломой. Кровати не было – ее заменял тюфяк, ничем не лучше того, что был на постоялом дворе. Палач лег, завернувшись в плащ. Мысли в голове ворочались тяжело, как мельничные жернова.

Завтра придется приступать к пытке. Но баронесса не выглядела так, будто пытка может повлиять на нее. Как обойти ее апатию? Какое хитросплетение боли и унижения потребуется, чтобы добраться до наглухо запечатанного сердца? Она пьет дурманящие снадобья? Накладывает на себя помутняющие заклятья? Морит себя голодом? Или все это – дело рук барона, глупостью и неумением, сделавшего жертву негодной? Не потому ли он обратился в Гильдию, что сам не справился? Такое с палачом бывало – ему доставались жертвы, в состоянии немногим лучше, чем свиная туша на бойне. Он справлялся – находил последние, самые крохотные точки, работал осторожно и трепетно, медленно вытягивая наружу потаенный ужас, пестуя его и расширяя – пока тот не поглощал жертву целиком.

Но сейчас…

Лучше бы барон истязал ее, ранил и калечил – с этим можно было бороться, можно было преодолевать… А с подобным безразличием палач сталкивался впервые.

Дункан разбудил его на рассвете – грохотом двери и хриплым окриком. Касаться палача, даже носком ботинка, он не рисковал.

– Вставай, недочеловек! – в голосе слышалось злорадство. – Пойдешь с нами.

– Куда? – палач поднялся, с трудом сгибая онемевшие от холода конечности.

– Барон сказал взять тебя с собой, – Дункан сплюнул на пол. – Чтобы не было сомнений насчет ведьмы. Полюбуешься на дела рук ее.

– Мне платят не за сомнения, – Палач с хрустом повел шеей. – И не за то, чтобы таскаться куда ни попадя.

Воин ощерился, обнажив темные, редкие зубы.

– Барон тебе платит. Ты исполняешь приказы барона. Любые.

Палач повел плечами, разгоняя застывшую за ночь кровь. Глаза в прорезях маски были мертвенно-холодными.

– Устав гильдии…

– …здесь не имеет силы, – перебил Дункан. – Пошевеливайся, пёс! Не дразни меня…

– Устав гильдии, – покойно продолжил Палач, – позволяет мне отказаться от работы, которая не соответствует таковому, вернув задаток, буде он сделан. Задатка не было. Мне собирать вещи?

Злоба исказила лицо воина, рука легла на рукоять поясного кинжала.

– Ты пойдешь с нами… – процедил он сквозь зубы, – или отправишься на корм свиньям.

В повисшей тишине слышно было, как сипит в оконном проеме ветер, доносятся со двора сонные окрики. Палач кивнул:

– Я пойду с вами.

Дункан издал хриплый смешок, щелкнув гардой кинжала о ножны.

Взгляд Палача не изменился – он смотрел на воина с той же отрешенной холодностью, никак не показав, что угроза его затронула.

– Куда мы идём? – спросил он.

– Недалеко. И возьми свой клинок, безымянный. Может пригодиться.

 

Шли вчетвером: Палач, Дункан и еще два воина, возможно, те же, кто сопровождал Палача в замок. Спустившись с холма, они прошли через деревню, уже проснувшуюся и занятую обычными своими заботами. Мычали в хлевах коровы, мужчины расчищали выпавший за ночь снег, женщины тащили от колодца ведра смешанной со льдом воды. На четверку падали косые, настороженные взгляды – селяне, кажется, отлично знали, куда те направляются.

Дункан вел их к восточной окраине. Здесь три или четыре дома стояли на отшибе, отделенные от остальной деревни замерзшим ручьем. Эта часть поселения выглядела покинутой – не слышно было утренней возни, снег лежал толстым ковром, не нарушенный ни одной цепочкой следов, над трубами не курился дым. Даже птиц, в морозы жмущихся к людскому жилью, не было видно.

– Почему дома пустые? – спросил Палач.

– Беан-Ши, – ответил Дункан. – Ведьма натравила их на деревню.

– Зачем мы здесь?

Воин усмехнулся в усы, достал из-за пояса пистолет и проверил курок. Пистолет был старый, с коротким, тронутым ржавчиной стволом.

– Увидишь.

Прошли к одному из домов. Снег замел дверь почти на фут – видно было, что с утра ее не открывали. Один из воинов, по знаку Дункана, постучал в дверь, потом дернул ручку.

– Заперто, – проворчал он. – Может старуха Молли еще дрыхнет?

– Безмозглая ты тварь, Морай, – хмыкнул Дункан. – Не рассуждай, а высади дверь. Если Молли и спит, то уже вечным сном. Джок, помоги ему.

Пока они в несколько ударов выбивали дверь, Дункан зарядил пистолет.

– Рискнешь войти первым, безымянный? – спросил он, кивнув на темный проем. Джок и Морай, исполнив приказанное, отошли в стороны.

– Что там? – спросил Палач.

Дункан взвел курок.

– Беан-Ши. Каждое полнолуние они приходят из холмов и забирают по одному человеку из крайнего дома в деревне. Старая Молли была последней за Ручьем. Сначала призраки забрали ее внучат, потом сына и невестку. Они всегда начинают с молоденьких.

– Дух еще там?

– Может быть, – оскалил зубы воин. – Иногда они остаются около своих жертв. Ждут чего-то.

– Зачем мы здесь? – снова спросил Палач.

– Забрать тело для погребения, – в этот раз Дункан не стал увиливать. – Никто из селян не отважится на это, вот и приходится нам быть могильщиками.

Держа пистолет наготове, он нырнул в темноту проема. Морай и Джок последовали за ним.

Что заставило палача пойти следом? Любопытство. Он слышал о Беан-Ши, призраках с холмов, вестниках смерти. Они забирали слабых и немощных, прекращали людские страдания. Их боялись, но уважали. Им не оставляли подношений, но иногда молили прийти – когда болезнь затягивалась и больше не было сил мучится. И никогда раньше палач не слышал, чтобы Беан-Ши забирали целые семьи – начиная с молодых и здоровых.

Внутри было темно и душно. Очаг давно погас – даже угли не теплились под слоем золы. Серый прямоугольник падал от дверного проема, освещая пространство дома, пустого и безжизненного. Палач сразу заметил хозяйку – тщедушное тело, укрытое тонким пледом, вытянутое, словно на дыбе. Подошел ближе. Глаза мертвой старухи были широко раскрыты, кожа тронута инеем, тело застыло в судороге, рот перекошен. Жертвы Беан-Ши умирают во сне. Старуха Молли умерла в кошмаре.

Палачу показалось, что на скрытых мраком стенах, сквозь щели в кладке, выступает черная, смолистая жижа. Густая и вязкая, она медленно стекает вниз, собираясь на полу в лужи. Джок и Морай завернули старуху в ее же плед, взялись за него с краев. Дункан, не опуская пистолета, стоял в стороне, спиной к дверям.

– Разве пуля может повредить Беан-Ши? – спросил его палач.

Воин недовольно кивнул. Одновременно с этим, потоки черной слизи вдруг отделились от стены. Точно растворяясь в стоялом воздухе, они теряли целостность, растягиваясь в безумное смешение линий и клякс. Никем не замеченные, они заполнили собой некую форму, силуэт, отдаленно похожий на человеческий. Глубинная его чернота сплелась с серым полумраком комнаты, длинные, дрожащие руки вытянулись вперед…

То, что должно было быть ртом существа, разрезало голову почти пополам. Верхняя часть откинулась, обнажив зияющее багровым чрево. Крик родился где-то в нутряном сплетении огня и мрака, штормовым ударом надавив на уши, заставив железо в руках и на одежде завибрировать и накалиться. Джок заорал – беззвучно – выпустив из рук сверток с трупом. Дункан вскинул оружие, но прежде чем курок был спущен, порох на полке загорелся сам собой, и оружие взорвалось в руке воина, раскрыв ствол, словно цветок. Палач потянул из-за спины меч – не длинный, но тяжелый; рабочий инструмент, а не оружие. Клинок раскалился так, что тепло ощущалось сквозь деревянные накладки и кожаную обмотку. Морай среагировал первым – выхватив палаш, он рубанул духа в основание шеи. Лезвие вошло в клубящуюся черноту, завязнув, как в дегте. С криком Морай попытался высвободить оружие, но клинок засел крепко. Черная рука ударила его в грудь, откинув к стене. От чудовищного удара вздрогнули стены, отчетливо послышался хруст костей.

– Наружу! – покраснев от натуги, заорал Дункан, но его едва можно было расслышать.

Жуткий, потусторонний вопль Беан-Ши вибрировал в воздухе. Джок упал на колени, закрывая руками уши. Палач, чувствуя слабость в костях, рванулся к дверям, но двигался, будто по пояс в болотной жиже. Каждый следующий шаг давался ему все тяжелее – у порога он упал, пополз, впиваясь ногтями в мерзлую землю пола. Выброшенную вперед руку обдало холодными и ломким – пальцы пробили снежный наст – и сэтим чувством словно пришло освобождение. В два мощных рывка Палач выбросил себя на покрытую снегом улицу, встал на четвереньки, чувствуя, как ломит в груди от каждого вздоха. Поднялся, шатаясь пьяницей.

Дункан появился спустя мгновение – вывалился спиной вперед, волоча за собой Джока.

Крик Беан-Ши оборвался – и мертвая тишина воском закупорила уши. Палач смотрел в темноту проема, ожидая, что она забурлит и выступит наружу жутким призраком. Но темнота оставалась темнотой, ровной и неподвижной…

Потом что-то шевельнулось в ней, и наружу вывалился Морай, с лицом белее снега, хватаясь цепенеющими руками за дверной косяк. Он пошатнулся, сделал пару неуверенных шагов и упал лицом в снег. В этот миг из дымоходного отверстия в крыше поднялось серое облако. На один миг оно словно обратилось в фигуру в длиннополой рубахе, затем, подхваченное порывом ветра, растворилось, точно и не было его совсем.

Дункан перевернул Морая на спину. Лицо того залепило снегом. Кое-как стряхнув его, Дункан поднес к белым губам лезвие кинжала.

– Мертвый, – сказал тихо, зло.

Джок поднялся на ноги, отряхнул с пледа снег. На его заросшем бородой лице читались страх и обида.

– Проглядел, Дунк, – прохрипел он. – Ты проглядел его, поганый болван! Должен был следить – и чуть что стрелять! Будь ты проклят!

– Заткнись, Джок!!! – Дункан поднялся от тела Морая и с угрозой шагнул к товарищу, – Клянусь прахом моего отца, еще одно слово и я выпущу тебе кишки!

Джок, уже раскрывший рот, осекся и сердито засопел, буравя Дункана тяжелым взглядом. Они стояли друг против друга не меньше десяти сердечных ударов – но драки не случилось.

– Иди в Замок, – приказал Дункан. – Возьмешь с собой двоих и еще одни носилки.

Палач проводил убегавшего взглядом. Дункан, проваливаясь в глубокий снег, подошел к нему.

– Видишь? – спросил сквозь зубы. – Видишь, что она устроила?

Палач зубами стянул с руки перчатку. Что-то выскользнуло из нее, почти невидимое, затрепетало в воздухе. Подставив ладонь, Палач увидел, что это – перо. Белое. Совсем как то, что упало на него в башне. Подумав, отправил его назад, в перчатку.

В Замок они вернулись спустя пару часов – сначала отнесли трупы на кладбище. У загодя выкопанной могилы священник, худой, с трясущимися от холода руками, прочитал над телами отходную. Умерших уложили в одну могилу, друг на друга – даже гробов не было. Наскоро закидали землей, поставили рядом два деревянных креста.

После скудной трапезы, Палача снова отвели в башню. В этот раз Дункан не остался с ним, только сторож-слуа пялился оловянными глазами из темного угла. Он старался избегать света, падавшего из окон, держался в самой темной части комнаты.

Палач не стал тратить времени впустую. Он приковал ноги и руки баронессы, разложил инструменты. Начал с набора игл, которые хранил в лакированной шкатулке. Иглы были тонкими, со слегка загнутыми и приплюснутыми остриями. Первая вошла под ноготь мягко, почти не задержавшись. Женщина вздрогнула, не проронив ни звука. Палач взял вторую иглу. Ладонь жертвы он сжимал аккуратно, почти нежно – но так, чтобы не дать вырваться. Вторую иглу отправил глубже.

– Барон заставил меня смотреть на мертвую старуху, взятую Беан-Ши, – сказал отстраненно. – Чтобы я уверовал в твою виновность.

Женщина снова вздрогнула, отвечая на причиненную боль. Палач отметил, что выдержкой она уже превзошла многих.

– Мне такая вера ни к чему, – продолжил он. – Мне достаточно договора. Снимешь проклятье – и мое дело сделано.

Закончив с одной рукой, он перешел ко второй. Медленно сплетал узор страдания на теле жертвы, действуя осторожно, словно искал дорогу среди болот. Бритвенной остроты лезвия оставляли порезы, неглубокие извивистые, там, где пряталась боль – между пальцами, за ушами. Уколы, едва пробивающие тонкую кожу на впадине ступни; сталь смоченная в крепком уксусе, что обжигал, проникая в кровь. Её тело отзывалось, но душа была далеко. В какой-то момент женщина закричала – не смогла вытерпеть. Но не сказала ни слова. Ни одного слова.

Обед принесли, когда уже начало темнеть. Палач обтер руки тряпицей и вышел из клетки. Еду ему поставили прямо на пол. Дункан, явившийся вместе со слугой, стоял поодаль, разглядывая баронессу. Страх смешивался на его лице с отвращением и… сочувствием. Палач держал миску с похлебкой у самого лица. Ел быстро, стараясь впитать все уходящее из еды тепло. Закончив, тщательно промокнул стенки хлебом.

– Ты ешь, как крестьянин, – сказал Дункан, скривив губы.

Палач, положив в рот остаток хлеба, поднялся.

– Завтра мне понадобится стол, табурет и жаровня. Сейчас – ведро воды в мою комнату. На сегодня я закончил.

– Хорошо, – мрачно кивнул воин.

Они спускались вместе. Дункан шел позади палача. Его дыхание воняло пивом и чесноком.

– Ведьму судили? – спросил палач.

– Не глупи, – ответил Дункан. – Если б осудили – сожгли.

– А как узнали про ее союз с Беан-Ши?

– Как узнали? – фыркнул Дункан презрительно. – Барон сказал, как еще? Ему-то виднее, чем жена промышляет. А как заперли ее в клетку – так стали приходить Беан-Ши.

- Не раньше?

– А? – озадачился Дункан. – Кто знает… может и раньше. Не сразу ясно, что они забирают. А люди – они ведь всегда мрут. Зимой особенно.

Короткий разговор оставил палача в тягостной задумчивости. Вода, которую притащил ему слуга, отдавала гнилью. Он долго мыл в ней инструменты, потом тщательно вытирал их тряпкой и вымачивал в уксусе. Последними достал из кожаного чехла клещи.

Слабый свет от окна квадратом очерчивал темный, угрюмый инструмент, покрытый запекшейся кровью.

Несколько маленьких белых перьев приклеились к нему. Запятнанных бурым. Слипшихся. Изломанных. Но все еще белых.

 

Слуа неуклюже ковыляя и волоча длинные руки по полу, встал около дверей клетки.

– Ш-ш-што ты здесь д-лаешшшь? – просипел он угрожающе.

Палач бросил взгляд в окно. Темнота сгущалась за ним, и нелюдь уже сбрасывал с себя дневное оцепенение. Глаза его уже светились желтым, движения стали резче, порывистей.

– Собираюсь работать.

– Ты ск-зал Дункану, шшшто зак-нчил… – слуа качнулся в сторону человека, когти на длинных пальцах царапнули по полу.

– Я передумал.

Какое-то время слуа молча сверлил Палача взглядом. Глаза нелюдя светились расплавленной медью, он искал повода напасть, располосовать человека клыками и когтями. Искал, но не находил. Злился бессилием. Фоморы – падальщики; слуа – живоглоты. А Договор наверняка запрещал поедать человеческую плоть. Трудный запрет, злой. Каково оно – не ощущать жорячую кровь в своей глотке, не чувствовать, как жизнь угасает в твоих челюстях? Каков соблазн преступить, нарушить? Соблазна нет – ибо Договор нерушим. Соблазна нет. Есть только бессильная злость.

Наконец, он повернулся к двери и завозился с замком. Раздался протяжный ржавый скрип, и слуа отступил, освобождая проход.

Баронесса лежала на голых камнях, окровавленная, неподвижная. В сумраке комнаты на белой рубашке крупными кляксами темнела кровь. И было что-то еще…

Весь пол клетки был покрыт перьями. Белоснежными перьями, в россыпи кровавых брызг. Потревоженный шагами воздух поднимал их, кружил над полом, они прилипали к одежде… словно издалека раздались шаркающие шаги слуа, скрип двери.

Встав на колени рядом с баронессой, палач осторожно тронул ее за плечо. От прикосновения она вздрогнула – но не подняла головы. Палач чувствовал как часто и порывисто она задышала.

– Кто ты? – спросил он шепотом. – Почему тебя заперли здесь?

Женщина подняла голову. Сквозь слипшиеся пряди волос ее большие, темные глаза, блестели как обсидиан. Искусанные, опухшие губы приоткрылись – но слов не прозвучало.

– Ты не можешь говорить? – спросил Палач.

Короткий, едва заметный кивок.

– Ты не ведьма?

Еще один.

– Ты призвала Беан-Ши на деревню?

Баронесса отрицательно качнула головой.

В этот момент двери со стуком распахнулись. Скрипя кожей и звеня железом, в комнату вломились четверо. Первым – Калланмор, в левой руке пистолет, в правой – короткая дубина. Палач поднялся, обернулся к вошедшим.

– Что тебе нужно от нее, безымянный? – спросил Дункан, входя в клетку.

Палач не ответил. Прилипшее к одежде перо оторвалось и медленно закружилось в воздухе.

Воин подошел ближе, выпятил челюсть.

– Что, уверовал в ее невиновность? А если это чары?

– Я не судья. Мне нет дела, кто в моих руках – виновный или безвинный.

– Врешь, – лицо Дункана побагровело. – Она тебя околдовала!

Палач пожал плечами. Это еще больше разозлило собеседника.

– Задумал сбежать с ней? Не вышло…

– Я не…

– Заткнись! – Дункан приставил пистолет к груди Палача. – Барону расскажешь. А он уже решит… Давай, пошел!

Слуа стоял у дверей, переступая с ноги на ногу. Руки сцепил в замок, стучал когтями друг о друга, что-то бормотал. Когда палач проходил мимо, протянул руку, коснувшись одежды…снял перо, оставшееся на рукаве.

В этот раз барон принял Палача в небольшой комнате одной из боковых башен. Жарко пылал камин, коптили тонкие восковые свечи.

Барон стоял спиной к зеву камина. Его длинная тень рассекала комнату надвое. Он оказался низкорослым и коренастым, взлохмаченные волосы торчали как попало, словно его только что подняли из постели. Палач поклонился. Дункан, единственный из стражи, кто вошел в комнату, застыл у двери.

– Как продвигается твоя работа, безымянный? – спросил барон.

– Медленно, – ответил палач.

– Почему так? Не можешь совладать с женщиной?

– Страдания плоти не задевают ее души, – ответил плач спокойно. – Думаю, до меня ей причинили страдания куда большие…

– Думать тебя никто не просил, – оборвал его барон. – Твое дело – клещи и дыба. И пора бы тебе вспомнить, как ими пользоваться.

Палач поклонился.

– Время не терпит. Этой ночью ты применишь все, чему обучали тебя в Гильдии. А на рассвете – казнишь виновную. Даже если она откажется снять проклятие.

– Как именно вы хотите, чтобы я ее казнил?

– Ты отрубишь ей голову, – ответил барон. – Мечом. Калланмор, ты проследишь, чтобы все было сделано как следует, а голову принесешь мне. Понял?

Воин поклонился, но палач успел заметить, как побледнело его лицо.

– А что, если проклятие не спадет после казни? – спросил палач, когда они возвращались в башню.

Дункан не ответил.

– Что, если баронесса, наоборот, защищала ваше селение? – продолжал палач. – Ведь Беан-Ши стали приходить после того, как ее посадили в клетку? И потому не было духовного суда, который мог бы доказать ее невиновность…

Дункан развернулся к палачу, навис над ним, стоя на пару ступеней выше.

– Что-то ты разболтался, – процедил он сквозь зубы. – Бойся ведьминых чар! Мы все их на себе испытали – и если бы не барон, до сих пор бы…

Он осекся, сверля палача тяжелым взглядом. Ладонь, стиснувшая дубину, побелела от напряжения.

– Зачаровала нас… заставила поверить, будто она и не человек вовсе.

– А кто? – голос эхом отразился от мерзлых камней. Лампа в руке Дункана, скрипнув, качнулась. Тени на стене вздрогнули.

– Ангел.

Они молча смотрели друг на друга.

– Но ведь Потоп уже был, – кривая ухмылка на мгновение тронула губы палача. Калланмор нахмурился, но потом коротко хохотнул и, отвернувшись, зашагал вверх по лестнице.

– А слуа? – спросил палач. – Давно они в замке?

– Нет. Барон призвал их, чтобы стеречь ведьму.

Палач задумчиво хмыкнул:

– Нелюдь охраняет нечисть… Чего стоит такая стража?

– Стоит не стража, а договор между ней и бароном.

Они вошли в комнату с клеткой. Запрошенные палачом жаровня, табурет и стол уже стояли внутри. Багровым нимбом мерцали тлеющие в жаровне угли. Слуа поспешил к двери, щелкнул замком. Калланмор указал палачу на открывшийся проем.

– Делай свое дело, безымянный. Рассвет еще не скоро.

Он смотрел прямо на россыпь белых перьев на полу – но не видел их. Слуа же, топчась у двери, вдруг быстрым жестом схватил с пола одно и… отправил себе в рот, под тряпки, закрывавшие его. Мерзко задвигал челюстью. Палач шагнул в клетку. Чехол уродливым темным наростом горбился на столе. Развернув его, палач задумчиво провел рукой по инструментам. Какой смысл в дальнейших пытках? Что он сам поверит в виновность женщины, не усомнился, что она – ведьма? Ведь остальные уверенны в этом…

Баронесса, все еще лежащая на полу, смотрела на него сквозь спутанные пряди волос. Сосущая пустота была в этом взгляде…

Гильдия забирает твое лицо. Гильдия забирает из тебя человека. Гильдия учит причинять страдания другим так, чтобы эти страдания не коснулись тебя. Гильдия определяет тебя. Ты – суть Гильдия. Ты – никто вне ее.

Темное железо инструментов. Перчатки из выбеленной известью кожи. Такой же атрибут палача, как и маска. На белом хорошо видна кровь. Она собирается рубиновыми каплями, размазывается коричневым, оставляет сложные узоры. На белом почти не видно перьев. Перьев, которые остаются на руках после каждой операции. И крик, эхом бьющийся в узких стенах. Крик, который жадно впитывает прижавшийся к прутьям слуа. Его длинные, когтистые пальцы ловят перья, подлетевшие слишком близко. Дункан стоит, словно изваяние, взгляд устремлен в темноту за узким окном, туда, где снова беснуется метель.

Кажется, что рассвет никогда не наступит.

 

Двери открываются, впуская пыхтящих мужчин. Они волокут плаху – невысокий чурбак, гладко обструганный, с вделанными в бока железными кольцами. За ними служанка, бледная как полотно, несет бархатную подушку с золотыми кистями и большую корзину.

В жаровне уже не осталось тлеющих углей. На столе нет инструмента, который не стал бы липким от крови. Пахнет паленым волосом. Во рту отдает железом.

– Уже светает, – подает голос Дункан. – Пора.

Палач долго смывает с перчаток кровь. Намокшие перья плавают на поверхности воды. Дункан и двое с ним входят в клетку, поднимают баронессу на ноги, завязывают глаза белой тканью. Она не видит своего пути к плахе.

Без покаяния. В замке нет священника, который бы его принял.

Баронессе помогают встать на колени, с лживой заботой подставив подушку. Она замирает, сквозь повязку глядя куда-то в потолок – и сквозь него. Дункан стоит справа, поддерживая ее под руку. Все остальные уходят, торопливо, с боязливой оглядкой закрыв за собой двери. Только слуа в нетерпении переступает с ноги на ногу, опьяневший от запаха крови.

Меч палача с шорохом покидает ножны. Темное лезвие, три круглых отверстия там, где должно быть острие. Из кошеля на ножнах палач достает три тяжелых замка, по очереди вдевает дуги в отверстия.

Первый замок – на душу казнимой. Он потянет ее вниз, в пекло. Не даст неупокоенной бродить по земле.

Второй – на ее уста. Он скует их, не дав сорваться предсмертному проклятию.

Третий – на сердце палача. Он не даст ему открыться для сострадания и горечи.

Голова баронессы ложится на плаху. Палач убирает волосы, закрепив их повязкой. Кожа перчаток не дает ощутить прикосновения – или это пальцы охватило внезапное онемение?

– А если она – не ведьма? – спрашивает палач, глядя в глаза Дункану.

– Тогда ей нечего бояться. Муки земные сменит небесное блаженство.

Знает ли ангел, что есть блаженство? Не для того ли она пришла сюда, чтобы сравнением познать то, чем наделена в истинном своем облике непреложно? Первые лучи солнца проникают сквозь узкое окно. Ночной ветер разогнал тучи. Слуа, зло шипя, отступает в темноту.

– Пора, – произносит Дункан.

Палач встает сбоку от плахи, отточенным жестом поднимает клинок.

Совсем скоро она освободится.

А что будет с человеком, убившим ангела?

Казнь – не убийство.

Палач – не человек.

Клинок с глухим воем описывает короткую дугу. Лезвие, что на кромке тоньше волоса, проходит плоть, как воду, вгрызается в неподатливое дерево плахи, отдает ломкую дрожь рукам – знак смятения и надрыва. Палач видит, как в этот миг широко распахиваются над согнутой спиной сияющие белым крылья. Дункан Калланмор стоит, закрыв глаза. В тенях слуа воет от восторга.

Только не слышно, как падает в корзину голова.

 

Палач стоял перед бароном, покорно опустив голову. Дункан смотрел прямо, лицо бледное, челюсть стиснута так, что натянулись на шее жилы.

– Головы не было, милорд.

Эти слова он уже произносил. Барон сидел за столом, орудуя ножом и двузубой вилкой над печеным окороком. Сталь скрипела о кость.

– Я велел тебе проследить, – он говорил с набитым ртом, – чтобы все было сделано. Велел принести голову. Где голова, Дункан из клана Калланмор?

Они словно не слышат друг друга.

В несколько глотков осушив бокал, барон махнул Дункану рукой:

– Оставь нас.

Кивнув, воин вышел. Дверь за ним закрылась. Барон неторопливо вытер губы платком, не торопясь начинать разговор.

– Как думаешь, кого ты убил? – наконец спросил он.

– Никого, – не задумываясь, ответил палач. – И никогда. Я не убиваю.

Хриплый смех барона походил на сдавленный кашель.

– Святая правда... Но в этот раз ответь мне откровенно: ты верил в виновность моей жены? Не говори об уставе и беспристрастности. Ты выполнил свою работу. Но верил ли ты сам в виновность ведьмы?

– Нет.

– А в то, что она человек?

– Нет.

– Кто же она тогда? Как ты думаешь?

Палач не ответил. Речи барона напоминали паутину, которая постепенно опутывала его. Паутину, сквозь которую уже почти неразличим был хищный блеск паучьих глаз.

– Ты ведь понимаешь, что жизнь баронессы не прервалась под твоим мечом? Ты просто освободил ее. А знаешь почему?

Палач молчал. Вокруг него нарастало, клубилось и обволакивало нечто незримое и неосязаемое – но удушливое и всепроникающее.

– Виной всему – моя одержимость. Я мечтал о жене, какую находили герои древних легенд и мифов. Волшебницу, альву, фэйри… Я искал ее отчаянно и неутомимо. И в конце концов нашел.

Воздух в комнате стал густым, похожим на дым. В каждом вдохе ощущалась терпкая горечь.

– Старый монах научил меня древнему договору, который обручает человека с духом. Дух обретает плоть и живет с супругом, пока тот не умирает. Легенды говорили о древних героях, взявших в жены фэйри Благого двора… Но я хотел большего.

– Ты хотел жениться на ангеле, – хрипло произнес палач, чувствуя спазм в горле.

– Да, – кивнул барон. – Только не на таком ангеле, о котором подумал ты. Я взял в жены саму смерть. Верил, что обручением со смертью умру и воскресну. Но даже принцесса Беан-Ши не властна над естественным порядком вещей…

– Бессмертие? – качнул головой палач. –  Зачем оно?..

Барон ощерился. Сквозь частокол редких зубов проглядывала чернота.

– Не бессмертия я искал. Я не верю в бессмертие иное, кроме славы. Но она… дала мне того, чего сам не просил.

– А проклятие? – спросил палач. – Было оно?

– Было, – кивнул барон. – Я сам наложил его – своим договором. И сам стал рабом этого проклятья. Каждой смертью я продлевал собственное бытие… Но разве желал я такого? Разве знал, какой необъяснимый механизм запущу. Небо мне в свидетели, я хотел остановить его. Я пытался…

Наконец, словно разрешившись долгим бременем, незримое нечто обретает форму. Из теней проступает темная фигура с ослепительно белыми крыльями. Они вздрагивают и перья медленно опадают с них. Темные волосы лежат на плечах, сливаясь с чернотой савана. Бледная, как снег кожа и широко распахнутые глаза, из которых легким дымом, завиваясь и трепеща, сочится мрак.

– Ты думал, – голос духа звучит, словно пронизывающий ледяной ветер, вызывая боль в костях, – разорвать наш договор… смертью смерть поправ. Искал того, кто убьет человека, а не духа, убьет тело вместе с душой. Так же, как раньше холодностью и презрением хотел убедить меня уйти, самой расторгнуть наши узы? Так ты ответил на мою любовь?

Барон встает из-за стола, едва не упав при этом.

– Для тебя я оставила свое племя, заключила себя в оковы плоти. С тоской и страхом ждала, когда придет время проститься с тобой… а после, бессонными ночами силилась понять, чем отвратила тебя… через боль постигала человеческую природу…

Барон, словно зачарованный, шагнул к ней. Лицо его исказилось мукой.

– Скажи, хоть на мгновение, – Беан-Ши протягивает руку, коснувшись пальцами щеки мужа, – ты любил меня?

Ответа палач не слышит – темнота поглощает его, оставив тело пустой оболочкой.

 

– Вот снова ты, – это голос фомора, резкий, скрипящий.

Фомор сидит, прислонившись к столбу, на расстоянии вытянутой руки от ржавых прутьев виселичной клетки. Прутьев, которые разделяют его и палача. Вдали, в гаснущем свете дня еще можно различить удаляющиеся фигуры в клетчатых пледах. Суд был скорым. И жестокость людская не оправдывалась его приговором. Что двигало ими? Страх перед чужаком? Ненависть к его знанию?

Едва ли. Ведь у людей всегда, в любом деле, есть виноватый. Даже, когда нет вины.

– Ты ведь не убивал барона, – задумчиво сказал фомор, назвавшийся Францем. – Что им в твоей казни?

– Не знаю.

Франц издает похожий на хрюканье смешок:

– Они считают, что своими договорами держат нелюдей в узде. Но договора нужны, чтобы сдерживать их, а не нас. Мы знаем свое место в мире и ту долю, которую от него получаем. Но человеку в мире нет места – и, неприкаянный, он меняет все вокруг себя в непостижимом беспорядке, который в слепой ограниченности мнит единственно верным порядком. Но и сам он не в состоянии познать свой порядок. Ведь для человека нет доли достаточной.

Палач прислоняется к прутьям пытаясь вместить свое стонущее от побоев тело в узком пространстве клетки. Хотя… уже не палач. Больше нет. Сейчас можно было бы снять маску, снова стать человеком…

Он улыбается фомору:

– …и нет договоров нерушимых.

Или умереть иным.


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 26. Оценка: 4,35 из 5)
Загрузка...