-Пихты ей, понимаешь, захотелось. У-у-у, язва. – ворчал Мокей.

Первуша сочувственно крякал и вздыхал, помогая другу обрубать пушистые зеленые лапы.

Дружили Первуша с Мокеем сызмальства: вместе рыбачили, вместе чуть не потонули, когда двухпудового сома из речки тащить пытались; вместе в ночное ходили, вместе старостову корову потеряли, а после - полночи по лесу искали, хвала богам – нашли; вместе нечистого на стене требницы малевали, оба потом неделю присесть не могли; вместе и на вечерки бегали, само собой… У тихого Первуши с девками не ладилось, а вот на статного кудрявого Мокея каждая заглядывалась. И никто не удивился, когда посватался Мокей за красавицу Лелю, а она взяла да и согласилась. А и чего бы ей не согласится? Известное дело – кузнец. Работа добрая, уважаемая, хлебная и богам угодная. Ну и красавец, каких поискать. А рядом со своим невысоким и молчаливым другом Мокей казался будто бы и ростом выше, и в плечах шире, и разговором бойчее.

Свадьбу отгуляли богатую, шумную, друзьям на загляденье, недругам на зависть. А после свадьбы понял Мокей, что один изъян у жены его все же имелся. Нет, красавицей-то Леля как была, так и осталась. И хозяйство вела – залюбуешься: хоть в праздник, хоть не в праздник в избе чисто-прибрано, печка топится, пирогами пахнет. И кудель пряла справно, и шила, и вышивала. Не соврала, словом, сваха - не нашлось бы в округе хозяюшки лучше Лели. А вот про характер невестин хитрая сваха умолчала.

Любила Леля, чтоб в доме у нее все, как у людей было. Купил, скажем, сосед себе сапоги щегольские красные, ходит по селу – хвастает.

-А чего ты, Мокеюшка, сапоги, что тебе тятенька мой надысь привез, не носишь совсем? – воркует Леля.

-Да как не ношу, Леленька, вот на ярмарку надевал, – недоумевает Мокей.

-То ж на ярмарку, то ж в соседнее село, - не унимается Леля, - а в нашем чего не носишь?

-Так засмеют, Леля, - бормочет Мокей, - в красных сапогах да в простой день. Я уж лучше так похожу.

-Вон, Жмыхаря же не засмеяли, и тебя не засмеют, чтоб завтра же сапоги надел и носил, покуда не развалятся! – серчает жена и идет прятать черные сапоги, красные доставать.

И так во всем. Завела соседка привычку пироги на каждую седьмицу печь – и Леля опару ставит. Слух прошел, что в городе нынче окна кружевами занавешивают – и Леля кружев наплела, на окно приладила. Сказала Лелина матушка, что нет банного веника, полезней пихтового - Леля с ней для виду поспорила, что ее березовый всяко лучше, а как вернулась домой, велела Мокею собираться в лес за пихтой.

-А кто мне по осени еще всю плешь переел, что лучший веник - березовый? – заругался Мокей, - Не ты? Для кого я березовые веники вязал? Куда их теперь? Не пойду я за пихтой!

- Нет, пойдешь! – не унимается жена. – Пойдешь! И чтоб без пихты не возвращался!

- Так ведь темнает уже, - пошел на попятный Мокей, - не успею я сегодня. Может, хоть завтра с утра?

- Нет, сегодня иди, - вопит Леля, - а мне все равно, хоть ночуй в лесу, но пихту мне принеси!

Плюнул Мокей, в сердцах сказал жене, что на языке вертелось, схватил бутыль настойки и к другу пошел, только дверь хлопнула, да снег с крыши съехал. Первуша Мокея выслушал, вздохнул, собрал немудрящую закуску, взял пару топоров и пошел с другом в лес. За компанию.

***

-Все, Первуша, шабаш, - пропыхтел Мокей и уселся на лапник. – Ей этих веников до скончания времен хватит. Пусть хоть до смерти запарится. Давай-ка лучше выпьем мы с тобой.

Друзья по очереди отпили из бутыли.

-Хороша, чертовка, - занюхал рукавом Первуша.

-А то, - ласково погладил бутылочный бок Мокей, - крыжовенная. Я ж ее, родимую, с самой ранней осени, сразу после свадьбы поставил. Как раз дозрела. Давай еще по одной.

Над костром жарился заяц (Первуша заодно, раз уж в лес пошли, проверил силки, накануне поставленные – одного длинноухого отыскал), ополовиненная бутыль переходила из рук в руки, потрескивали поленья, холодало.

-Ой мороз, моро-оз, не морозь меня!- затянул Мокей. – Не моро-озь меня-я, моего коня-а!

-Моего коня-я, - привычно подхватил Первуша, - бе-елогривого!

-У меня жена, - перебил Мокей, со всей силы стукнув себя кулаком в грудь, чтобы не оставить сомнений – песня о нем сложена, - ой ревни-ивая-а!

-Я-а-а! – с сочувствием отозвался на песню чей-то голос из леса.

Первуша от неожиданности вскочил, чуть настойку не расплескал.

-Мокей, слышь!

-У меня жена-а, раскрасавица, - упоенно продолжал Мокей, - ждет она домо-ой банны ве-еники-и!

-И-и-и! – подвывал все тот же голос.

-Мокей! Да плюнь ты на веники,– взмолился разом протрезвевший Первуша, – слышь, нет ли? Стонет кто-то.

-Выпь что ль?

-Да не выпь, чего бы ей зимой-то, она только весной да летом кричит… - растерялся Первуша. – Человечий голос. Может, заблудился кто... Давай глянем!

Мокей заворчал, однако встал на ноги и неверным шагом направился к Первуше. Пару минут друзья усердно таращились в ночную темень.

-Не видать, - подвел итог Мокей, отхлебнув еще крыжовенной.

-Эдак мы никого и не увидим, тут костер горит, а там темно, - резонно возразил Первуша, - пошли лучше на звук, авось и найдем чего.

-Ы-ы-ы, - подбодрила их лесная чащоба.

Мужики взяли топоры (на всякий случай) и побрели в глубь леса. Дорогу прокладывал привычный Первуша, за ним, путаясь в двух ногах и загребая воздух то топором, то бутылью, брел Мокей. Далеко идти не пришлось - не прошагали друзья и двух дюжин саженей как увидели поляну. Обычная лесная поляна, круглая, что чайное блюдце. На краю поляны, на поваленном дереве сидела и рыдала девка.

-Эй, - робко окликнул рёвушку Первуша, - эй, красна девица… Ты чего плачешь? Обидел тебя кто?

-Ы-ы-ы, - девица отрицательно помотала головой, однако же реветь не прекратила.

-Заблудилась? – продолжал допытываться Первуша.

-Ы-ы-ы…

-Тебя как звать-то?

-Мы-ы-ы…

-Немая что ли? – заскребли в затылках мужики.

-Мы-ысь… Мыськой меня зову-ут.

-Вот и ладушки, - обрадовался Первуша, - Мыська, значит. Красивое имя. А чего ты ночью в лесу одна делаешь?

-Меня тятенька послал зайцев считать, - всхлипнула Мысь.

-Зайцев? – удивленно выпучил глаза на девку не до конца протрезвевший Мокей.

-Ага, зайцев.

-А зачем?

-В наказание, - Мыська отерла ладонью заплаканные глаза.

-Крутенек он у тебя, - сочувственно вздохнул Первуша, - прям как Леленька наша. Слушай, а пойдем к нам. Отдохнешь, погреешься. У нас костер горит, еда есть…

-Настойка крыжовенная, - не в склад брякнул Мокей.

-А наутро, как рассветет, ты к батюшке и пойдешь, - с нажимом продолжил Первуша, зыркнув на приятеля, - Батюшка-то, небось, весь извелся, где там его доченька. Как увидит тебя – и не вспомнит ни про каких зайцев. Ну а вспомнит – соврешь, что-нибудь. Скажешь, мол, две тысячи длинноухих насчитала.

-Зачем врать, - удивилась Мыська, - я их и так пересчитала. Только не две тысячи их вовсе, а три тысячи восемьсот девяносто три штуки в этом лесу. Только к батюшке я вернуться не могу – я пока зайцев считала, варежки свои потеряла.

Мужики удивленно переглянулись. Зайцы какие-то, варежки… Может, девка заблудилась, да умом оттого тронулась? Или от рождения головой скорбная, вот в лес и забрела?

-Ну, вернешься без рукавиц. – попытался утешить ее Первуша. - А если ручки застудить боишься, так я тебе свои рукавицы отдать могу, мне не жалко.

Мыська с любопытством глянула на Первушины рукавицы и разочарованно покачала головой.

-Спасибо, мил человек, только мне мои нужны. Без них домой никак нельзя.

-Ладно, - встрял в разговор замерзший Мокей, - можем и твои поискать. Только утром, сейчас в такой темноте все одно ничего не отыщем.

На счастье Мокея Мыська оказалась посговорчивей Лели.

-Куда идти? – спросила она, вставая с бревна и отряхивая от снега юбку.

-Туды, - ответил Мокей, указав топором в чащу.

Первуша про себя застонал. Совсем Мокея развезло с крыжовенной. Сейчас девка увидит топор, перепугается, невесть чего напридумывает, да как стреканет в лес. Ищи ее потом всю ночь по сугробам, хорошо еще если целиком найдешь – волков голодных в округе и правда много. Однако же, то ли Мыська топора не заметила, то ли трусливой не была. Молча зашагала за мужиками по сугробам и вскоре оказались все трое на знакомой уже поляне, с костром.

-Садись к огню поближе, - захлопотал вокруг подугасшего костра Первуша, - озябла небось. Давно ты в лесу-то?

-С утра, дяденьки.

-Ох ты ж, ёжики, - оторопел Первуша, - с утра? Одна? В этакий-то мороз? Ну-ка, хлебни вот этого, для сугреву, да мясцом закуси.

Мыська благодарно кивнула, отпила из бутылки, приняла из мокеевых рук кусок дымящегося мяса и подозрительно на него покосилась.

-А чего это у вас за дичь?

-Зайчатина, - ответил Первуша и осекся. Хоть и не поверил он особо в заячье счетоводство, а перед девкой все равно стало как-то неудобно. – Ты уж извини, мы ж не знали, что ты их того…считаешь.

-Да ничего, - пожала плечами Мысь. – Давно вы его словили?

-Из силков сегодня вечером вытащили, - виновато сознался Первуша.

-Значит, три тысячи восемьсот девяносто две штуки – равнодушно подытожила девка.

-Мысь, а за что тебя батюшка наказал, - поспешно сменил тему Первуша.

-Посох мы с сестрицами у него утащили, – призналась Мысь, дуя на дымящуюся зайчатину. - Думали шутку сыграть. Он проснется – а посоха нет. Только схоронить не успели. Пока спорили, где лучше прятать - батюшка проснулся, пошел нас искать. А мы стоим посередь сеней, посох друг у друга вырываем…

-И чего?

-И ничего. Я сильнее сестриц оказалась. Посох вырвала – а тута батюшка и зашел. Осерчал, заругался. Говорит, иди, ослушница, в Митров лес и покуда всех зайцев в нем не пересчитаешь, - не возвращайся.

Мужики опять переглянулись. Во злой старик! Из-за посоха, из-за такой пустяковины родную дочь в мороз в лес гнать! И добро бы посох ему очень нужен был. Мысь сказала, он и без него ходит, значит, для виду только. Оно конечно, посох, если на манер боярского, али купеческого – он дорогой. Кто побогаче да познатней – самоцветные камни в посох вправляют, сталью дорогой палку подковывают, чтоб сносу ей не было…

-И никто за тебя не вступился? А сестрицы?

-Сестрицам-то чего за меня вступаться? Я попалась – мне и отвечать.

-Экие они у тебя, - возмутился Мокей, - вон мы с Первушей с детства вместе шкодили, так вместе и отвечали.

-С Первушей? – не поняла Мыська.

Первуша сделал Мокею страшные глаза: «Ну что тебе стоило, дубина ты стаеросовая промолчать? Я бы сам лучше назвался»… Имя он свое терпеть не мог: был он третьим ребенком в семье, но сыном – первым. Обрадованные родители нарекли новорожденного громким и солидным именем – Первак. А по-домашнему – Первуша. Только мало дитя наречь, надобно, чтобы имя его требник заверил: в судьбяную книгу вписал, да семью божьими печатями скрепил. На третий от рождения ребенка день собрался отец в требницу, ушел в полдень, а вернулся уже заполночь, подозрительно радостный. Поцеловал матушку в щеку, стараясь дышать в сторону, и сказал, что дело справлено. Ничего бы матушка не заподозрила, кабы не пришла к ней в скором времени в гости соседка, «на дочку новорожденную поглядеть». Мать к соседке, что да как, с чего решили, что дочка, а соседка возьми да брякни – так в судьбяной книге сказано. Мол, внука соседкиного – Мокейку - вчерась требник в книгу записывал, она и углядела… И написано «Первуша», имя-то женское. Маменька сперва в смех, потом в слезы, а как вернулся с охоты батюшка – ух и не поздоровилось же ему! На следующий день пошел отец к требнику, мрачный, что нечистый в божьи именины. А требник отцу в ответ «книга судьбяная – есмь книга божия, что в нее вписано – исправить нельзя».

-Так мы ж с тобой вместе пили, - закричал отец, - оттого и ошиблись! Оба виноваты!

-Никакой вины нет на мне! - уперся требник. - Раз написалось так, значит, на то воля божья! Хмельной – он что провидец. Считай, сами боги имя твоему сыну выбрали.

-Бабское имя! – взревел отец.

-А будешь роптать – штраф заплатишь! - припугнул требник. - На побелку стен никак наскрести не могу…

Плюнул отец, да так и ушел, несолоно хлебамши. Кто б сказал ему тогда, что требницу ему все равно белить придется. Только не сейчас, а через восемь лет, и не одному, а на пару с соседом.

Но Мокей Первушину гримасу то ли не разглядел, то ли недопонял, так и продолжил языком молоть:

-Вот мы какие, и познакомиться за суетой забыли. Меня Мокеем звать, а вот это – друг мой лучший – Первуша. Оба мы из села Лаптёнки, я кузнец тамошний, а Первуша – охотой промышляет.

-Первуша, - улыбнулась Мысь, - имя-то какое… Ласковое…

Мокей не выдержал – загоготал. Первуша зыркнул на приятеля выразительно и украдкой кулак показал. Нарочно, мол, перед девкой дураком выставляешь?

-Значит, охотник? – склонила голову на бок Мыська. – Каким зверем промышляешь?

-Всяким, - насупился Первуша. – На кабана, на медведя хаживал, волков, когда много их разведется, опять же. На мелкого зверя силки ставлю. На птицу тоже…

-Первуша – охотник знатный, – перебил друга Мокей. И то сказать – у них вся семья охотничья. И отец, и дед, и прадед охотниками были. Говорят, дед его, одним выстрелом трех белок сразу убить мог, да так, чтобы шкурок не попортить.

-Сразу трех? – прищурилась Мысь. – Ловок! А ты тоже так умеешь?

-Не-е, - не дал Первуше рта открыть Мокей, - на белочек Первуша не ходит. Жалостливый он у нас.

-Слушай, Мокей Силыч, – не выдержал Первуша, - а не сходил бы ты… за берестой для растопки, а?

-Зачем, вроде хватает, - непонятливо протянул Мокей.

-А затем, что я тебе в глаз дам, а фонарь растопить и нечем будет, - намекнул Первуша.

Мокей обиженно фыркнул, однако в драку не полез. Ворчливо утопал в кусты, звучно хрупая сучьями и буреломом на манер медведя.

Белок Первуша и правда жалел, с детства. Дедовых подвигов сам он не видел, к тому времени, как Первуша подрос, деда уже стар был. В лес отец ходил, а дед все больше лапти плел, на печи лежал, да внучатам сказки сказывал. Но связки беличьих шкурок дома водились. Выменивал на них отец у заезжих купцов всякие разности: зеркальце в резной оправе для матери, сапожки красные для сына, платки узорчатые дочерям. Иногда детям давали шкурками поиграть. Тогда Первуша брал одну на колени, гладил, и все мечтал, что обернется шкурка снова живой белочкой, заскачет по избе. Чего только Первуша не делал: и орешками шкурку кормить пытался, и живой водой, в требнице зачерпнутой, брызгал – не оживала белочка. Вырос Первуша, стал как отец – охотником. И хороший из него охотник вышел: ловкий, умелый, бесстрашный. Одно только – белок Первуша стрелять так и не стал. Не перемог детской жалости. Отец его сперва поругивал, сестры – посмеивались, а потом – привыкли как-то все. А и то – добычу носит, а что не белок – так и ладно, дом и без того не бедный.

-Правда на белок не охотишься? – переспросила Мысь, когда хруст веток немного стих.

-К чему мне белки-то? – проворчал Первуша, уже устыдившись своей вспыльчивости. – Деду семью надо было большую подымать. Шутка сказать – двенадцать детей мал-мала меньше. А я покуда холостой, себя да родителей и без белок прокормлю.

Мыська улыбнулась, непонятно чему, головой кивнула.

-Холостой, значит? А что за Леленьку давеча поминал?

-А это, - расплылся в улыбке Первуша, - Мокеева женушка любимая. Мы, собственно, чего тут делаем. Послала она, значит, Мокея за вениками…

Мыська с Первушей уже отсмеялись над историей про веники, когда Мокей вернулся на поляну. Шумно ссыпал у костра вязанку сучьев и плюхнулся на давеча расстеленную и уже запорошенную снегом дерюжку, хмуро уставился в огонь. Стало Первуше жаль друга. Ну, не может Мокей перед девкой петухом не походить, характер такой. Чего уж теперь. Надо бы как-то помириться, не с руки с давнишним приятелем по пустякам ссориться.

-Мокей, а Мокей, - окликнул Первуша, - расскажи-ка лучше Мыське, как мы с тобой…

-Сам рассказывай, - буркнул Мокей.

-Да ладно тебе, я так не сумею. – не отставал Первуша, - Расскажи, как мы с тобой нечистого-то малевали…

Мокей неторопливо начал, но постепенно разговорился, забыл про обиду и шпарил без запинки любимую свою байку, щедро приукрашивая старую историю, порой вскакивал, разыгрывая некоторые места в лицах. Мыська хохотала, Первуша улыбался, потрескивали поленья, летели в ночное небо веселые рыжие искорки.

-А вот еще у нас в селе случай был… - заливался соловьем Мокей, подкрепляясь настойкой.

Первуша слушал вполуха знакомые байки приятеля, поглядывая украдкой на Мыську. А ничего девка, красивая. Глазки карие, русы косы долгие, простенькими темными ленточками перехвачены, на концах кос – кисточки смешные, будто бы даже темнее, чем прочий волос.

«Будто беличьи», - подумал Первуша.

И фигурка у девки ладная, и румянец во всю щеку, не то что у этих, городских. Видал Первуша как-то раз столичных барышень – через их село знатный человек с дочерьми ехал. Обе бледные, аки с того света вернулись. Первуша сперва подумал – болеют чем, бедные. Сказал сестрам, а те – в смех, мол, положено так в городе – родной румянец сперва мукой запорошить, а уж сверху, если хочешь, можно и поддельный нарисовать…

Мыська зевнула, поежилась и плотнее закуталась в полушубок.

А эта не из зазнаек. На голове – платок простой, на ногах – лапоточки, да махонькие какие, будто игрушечные. Вот полушубок знатный – из добротного меху и пошит хорошо.

«А я бы ей и получше справил», - вдруг замечтал Мокей, - «из лисы. И сапожки бы непременно кожаные, чтобы как у городской. И платок понаряднее, и бусы красные…»

Мыська, словно взгляд на себе почувствовала. Подняла на Первушу глаза, улыбнулась – его сразу в жар и бросило, зароились в голове мысли…

«Куда разбежался», - одернул Первушу гаденький внутренний голосок – «Она, верно, богатого отца дочка. Такой поглядит на тебя, поглядит, да и пошлет…зайцев в дальний лес пересчитывать».

«А и пусть», - заперечил охотник сам себе. – «Может, отец и богатый, да не больно-то дочку любит, я смотрю. За посох он, значит, дрожит, а как родное детище волкам на съедение послать – так это ничего».

«Может, от нелюбимой жены дочка-то, а нынче – и вовсе при мачехе живет», - пошла вразрез третья мысль, - «вон, и сестры не больно привечают. Стыдоба – вступиться за нее перед отцом не захотели! А я бы ее в обиду не дал».

-Ты зачем на меня так странно глядишь? – шепнула Мыська Первуше.

-Я так… Я ничего… - смутился тот. – Извини, задумался чего-то.

-А-а-а… - протянула девка, опустила ресницы, то ли насмешку спрятала, то ли застеснялась.

«Ты сперва у нее спроси, нужен ли ты ей, спаситель», - зазудел внутри головы все тот же противный голос – «Или забыл, как с Марьянкой получилось? Тоже спасать полез от ее пьяного братца. И всего-то – пару синяков ему поставил, а Марьянка с тобой потом и здороваться не желала. Верно говорят: свои собаки грызутся – чужая не лезь».

«А и спрошу!», - решил Первуша, - «Спрошу! Вызнаю, где живет, приду под окна, погляжу украдкой. У соседей узнаю, кто, да что, да как. А если ухажера у нее нет – так и…»

«А если есть?», - не унимался голосок.

«А и если есть – пес с ним!», - раздухарился Первуша, - «Сколько ж можно-то? Не хочу ее никому уступать. Сказал моя будет, и шабаш!»

 

***

-Твои? – протянул Первуша Мыське рукавицы.

-Ой, нашлись-нашлись! – запрыгала от радости девка, захлопала в ладоши.

А искать-то особо и не пришлось. Как только рассвело – пошел Первуша на поляну, там рукавички и нашел. Рыжие, с черной вышивкой. На белом, густо истоптанном заячьими следами, снегу видно их было издалека. Такие только ночью кромешной потерять и можно. Девка радостно ощупала пропажу, и всыпала из правой рукавицы пригоршню крупных темно-коричневых ядрышек.

«Откуда взялись», - удивился Первуша, - «я ж их только что в руках держал, пустые были варежки…»

-Держите, - Мыська протянула ладошку Мокею. – Сие – орех особенный, из дальних стран. Мне его батюшка у знакомого купца заказывает. Вкусно и для здоровья пользительно. Ты, Мокей, настойку свою в следующий год не на крыжовнике, а на этом поставь. Глядишь, с нее голова болеть не будет.

-Спасибо, - глухо отозвался Мокей, бережно, чтоб не бренчали слишком громко, пересыпая ядрышки в карман.

-На здоровье, - откликнулась Мысь. – И вам спасибо, люди добрые, за хлеб-соль, за разговор, за то, что в беде не бросили. А теперь – до свиданьца. Пора мне.

-Не замерзнешь? – забеспокоился Первуша. – Поди, зипун мой возьмешь?

-Нет, тут мне недалеко, так дойду.

«Недалеко, значит, из Зуйков она», - догадался Первуша. – «Так это хорошо, там скоро вечерка будет, вот и свидимся». И все одно расставаться не хотелось. А Мысь уже платок поправляет, уходить сбирается.

-Постой, - окликнул Первуша девку. Окликнул, да замялся. – Тебя, может, того…проводить?

-А и проводи, - лукаво улыбнулась Мыська.

Шли молча. Первуша и так не мастак байки травить, а наедине с Мыськой совсем оробел. «Зуйки – село большое», - прикидывал Первуша, - «надо бы спросить, как ее отца зовут, в случае чего – проще искать будет». У опушки Митрова леса Мысь остановилась.

-Все, дальше провожать меня не надо - одна пойду. Спасибо тебе.

-Ну, прощевай, Мысь… Как тебя по баюшке-то? – будто бы невзначай спросил Первуша.

-Мысь Святоборовна я…

Первуша чуть тут же в сугроб и не сел. Святобор… Не нашлось бы во всей округе, да что округе – во всем царстве-государстве человека, который бы такое имя носил – имя грозного лесного бога.

А девка только подмигнула опешившему мужику, натянула поскорее рукавички да хлопнула в ладоши… Взметнулся из под ее ног снежный столб, заплясали в воздухе колючие снежинки, а когда развиднелось, Мыськи уже не было – сидела на ее месте маленькая рыжая белочка.

Первуша давай глаза протирать, а белочка лапками морду прикрыла, хихикнула и – скок – на верхушку елки одним прыжком перемахнула, а там – на другую... Мелькнул в воздухе рыжий огонек беличьего хвоста.

-Перву-уша, - донесся до охотника еле слышный девичий голосок, - приходи на следующую седьмицу на поляну, где нашел меня. Я ждать бу-уду-у.

-Приду, Мысенька! - шепнул Первуша и разлилось в груди блаженное тепло.

«Ждать бу-уду-у», - подхватил эхо зимний ветер.