Крысоловка бывает безжалостной и не делает в этом различий. Прав ты или виноват, стар или молод, живёшь здесь уже много лет или явился вчера – однажды она проедет по тебе паровым катком, вытряхнет из тебя душу, и ты можешь только молиться, чтобы это произошло не сегодня.

Счастливый Номер понятия не имел, что надо об этом молиться, потому что и правда явился сюда только вчера.

История его последнего дня на той стороне была такова – он ушел с тренировки, не переодевшись, позвонил друзьям, они вместе зависли в баре допоздна, помогая Счастливому Номеру поднять настроение, а потом, когда друзья сочли его достаточно повеселевшим и отбыли по очереди домой, он не нашёл в карманах денег на такси. Отчаянно ругаясь под нос и будучи при этом уверенным, что ругается про себя, Счастливый Номер закинул сумку через плечо, проверил, на месте ли ключи, и побрёл пешком в сторону вокзала. Там он старательно выбрал поезд, не сознавая, что садится в первый попавшийся, устроился в пустом вагоне на самом чистом сиденье и уснул. От остановки «Джефферсон Парк» его отделяло девять станций, а от конечной – одиннадцать, так что ничего страшного в этом не было, даже если бы он проспал. По крайней мере, если бы все пошло как надо.

Его разбудил проводник, которого Счастливый Номер ни за что бы не принял за проводника: на нем была жилетка вроде тех, что хиппи таскали в шестидесятые, облепленная разноцветными значками, и засаленная фуражка.

– Ваша остановка, – сообщил он, глядя на Счастливого Номера с неясным сочувствием, – прошу покинуть поезд. Оружие, наркотики, музыкальные инструменты?

Счастливый Номер помотал головой и пробормотал что-то неопределённое в ответ, надеясь, что его не заставят предъявлять билет. Ни один вопрос, что стоило бы сейчас задать из соображений осторожности, не пришёл ему в голову.

На платформе, запутавшейся в лохмотьях утреннего тумана и продуваемой всеми ветрами, Счастливый Номер закурил (осталась всего пара сигарет), потом смачно сплюнул вниз на рельсы и лишь затем разглядел, где находится. Это был не Джефферсон-Парк. И, кажется, даже не Чикаго, а возможно, и не Иллинойс.

Хвост ушедшего поезда скрылся в белёсом мареве. Счастливый Номер посмотрел на часы, выяснилось, что они встали, – экран завис, а при нажатии на боковую кнопку и вовсе вырубился. Он спрыгнул с платформы и отправился вдоль железной дороги в ту сторону, что показалась ему правильной. За его плечом по-прежнему болталась спортивная сумка, от него по-прежнему пахло алкогольными коктейлями и утренней несвежестью, а ещё он выглядел невероятно чужим – уже тогда, волоча ноги вдоль насыпи.

Когда вокруг него постепенно вырос город, начавшись руинами на окраинах, продолжаясь заброшенным автопарком и закончившись в итоге обычной улицей, вымощенной булыжником, вопиющая чуждость Счастливого Номера неизбежно привлекла внимание. Местные высовывались из окон, дверей и подвалов, чтобы посмотреть на него. Бродяги, сидевшие на ступенях ратуши, повернулись в его сторону, как один. Жирная крыса, перебегавшая дорогу, замерла в шаге от Счастливого Номера, увернулась от пинка кроссовка и с писком бросилась прочь, будто оглашая его приход.

Счастливый Номер, постепенно проясняясь рассудком, оглядывался по сторонам и всё меньше понимал, где находится. Нужно было обратиться к кому-то, спросить, но не у городских же нищих. Остальные, кого он видел в дверях и за стёклами окон, выглядели, впрочем, не более достойно.

Не мог же он оказаться в Детройте?

– Привет, пташка, – окликнули его сбоку. Счастливый Номер остановился.

Заговоривший с ним был похож на огородное пугало – рыжие патлы, связка ключей на шее, смятый цилиндр, приподнятый в приветственном жесте, байкерская куртка и грязные джинсы с десятком заплат. Возраст на вид определить было совершенно невозможно. Он стоял, опираясь спиной на фонарный столб с часами, возле невысокого краснокирпичного здания, окна которого были забиты досками.

– Я тебе не пташка, – сказал ему Счастливый Номер. Перебросил сумку на другое плечо, скривил лихую, как ему думалось, улыбку. – Это что за район, приятель? Отсюда реально добраться до Джефферсон-парка?

Пугало хрипло рассмеялось и в свою очередь ответило:

– А я тебе, пташка, не приятель. И хрен ты отсюда доберёшься до этого своего парка.

Дверь рядом с пугалом распахнулась и оттуда высыпал ещё пяток рослых парней, одетых на сходный шутовской манер. Их лица не были угрожающими, нет, но Счастливый Номер подумал, что сейчас всё будет как обычно – ты забрёл не в тот район, дружок, выворачивай карман, – потом пара пинков по рёбрам в назидание, но он уже не школьник, а выпускник и неплохой себе спортсмен, он сможет дать сдачи.

– Что за хрень у тебя на майке? – спросил его патлатый, указывая на грудь Счастливого Номера. Тот от неожиданности перевёл взгляд ниже, выпуская оппонента из вида, но внезапного удара не последовало. Их что, правда заинтересовала надпись «Нортсайд Хай» и его игровой номер в команде?

– Цифра «десять», – честно ответил он, – мой счастливый номер. Как у Пеле.

Пока он договаривал, ребята в шляпах и байкерских куртках взяли его в неплотное кольцо. Он шагнул было в сторону, но разглядел за их мощными плечами, как постепенно стягивается к ним прочая уличная шваль. Нищие сползли со ступенек и тащились теперь к нему, соглядатаи из окон покинули свои наблюдательные посты и вышли на улицу – тоже к нему. Впервые с младшей школы на него нахлынула паника – где он, что с ним сделают, хорошо, если только ограбят – зачем он вообще сел в этот поезд?..

– Слушай меня, Крысоловка! – заорал патлатый, взмахивая цилиндром в воздухе. – Этого залётного птенчика теперь зовут Счастливый Номер! И за свое имя он будет мне должен!

Кто-то закашлялся, кто-то покрутил пальцем у виска, кто-то судорожно вздохнул.

– Ну ты и обнаглел, Ключарь, – фыркнула девица справа от Счастливого Номера, покачивающая детскую коляску. – По-твоему, так это работает?

– А вот назавтра увидишь, пристанет или нет, – ухмыльнулся ей Ключарь. – И если пристанет, то знай, золотце, так это и работает.

Девица молча укатила свою коляску, и толпа расступилась перед ней. Почти сразу после её ухода и прочие собравшиеся неожиданно стали расходиться.

– Добро пожаловать в Крысоловку, Счастливый Номер, – сказал Ключарь и, размахнувшись, ударил Счастливого Номера под дых. Тот не успел закрыться, а потом стало неважно, когда на него кинулись ещё четверо и повалили на землю. Он понимал, что бьют не очень больно, скорее для порядка, и потому терпел – не хотелось, чтобы за сопротивление добавили сломанные пальцы, или челюсть, или ещё чего.

Его бросили на улице, оставив ему лишь вещи, в которых он сюда пришёл, и новое имя. Сумку и документы Ключарь забрал, сообщив напоследок на ухо, мол, это в счет долга. Счастливый Номер лежал на тротуаре, свернувшись, как маленький мальчик, которому впервые довелось столкнуться с хулиганами в школе, и отчаянно пытался вспомнить, на какой же остановке ему надо было выйти, куда он не доехал. Он пытался вспомнить и не мог, а мимо потихоньку начали сновать люди. Счастливый Номер не смотрел вверх, на их лица, он видел только ноги – обутые в ботинки, кеды, деревянные сандалии, ботфорты – все шли мимо по своим делам, кто быстро, кто медленно, шаркая по булыжнику, но никто не останавливался рядом с ним. Он зажмурился, надеясь, что это дерьмо всё-таки окажется сном.

– Привет, – услышал он мелодичный голос. Открыл глаза, увидел некогда белый подол, почти прикрывавший девичьи босые ноги, перевел взгляд выше. Старомодное подвенечное платье с пуговицами, кружевами и воротником под горло, в платье – девушка с удивительно красивым голубым глазом (второго не было, только бело-кружевная повязка, под которой явно прятался провал). – У тебя кровь. Я заберу тебя. Как тебя зовут?

Он ответил. Невеста покачала головой:

– Это больше не имя.

– Счастливый Номер, – пробормотал он тогда и выключился, как перегоревшая лампа.

Его забрали в Кукольный домик – пожалуй, одно из самых подходящих мест для залётной пташки, вступающей в младую пору. Закон у Кукол был неумолим: никто не имел права войти к ним и чинить свои порядки, и потому находившиеся в их стенах не боялись за жизнь и здоровье. Куклы нередко уводили к себе раненых, а порой и просто отчаявшихся до предела – ведь предел отчаяния в Крысоловке совсем иной, нежели в мире по ту сторону. Помимо обычных своих оплачиваемых занятий Куклы умели лечить, чинить одежду, а одна из них пела желающим колыбельную. Это была не простая песенка – говорят, ей научил девчонку влюблённый в нее Крысолов до того, как сгинул. Колыбельная не только помогала уснуть, но и приносила добрые сны, успокаивала грусть и давала надежду. Для Счастливого Номера петь не стали – не так скверно у него обстояли дела.

Когда он пришёл в себя, то обнаружил, что Куклы не пожалели бинтов, пластыря и прохладной мази для его синяков и ссадин. Невеста, стараясь обращать к нему правую половину лица, а не левую, сказала, что он ничего ей за это не должен, но если придёт сюда ещё раз, будет платить, как все. Его накормили ужином, и когда Куклы ушли в техничку перед рабочей ночью, чтобы привести в порядок свои провода и шарниры, Счастливый Номер вышел обратно в город сытым, выспавшимся, в перевязках – и твёрдо уверенный в том, что надо искать отсюда выход. Как и многие пташки до него, он быстро понял, что все это явь, а не сон – но в отличие от большинства, не смог с этим смириться.

Ему надо было попасть на ту станцию, куда он на самом деле ехал. Его кто-то ждал дома. Увы, ничего толковее он вспомнить не мог.

Пару недель он болтался по городу, выспрашивая о проходах обратно. Одни гнали его молча, вторые жалели, но помочь не могли, третьи просили плату за слова, в которые сами не верили. Ключарь, что характерно, оказался прав – кличка пристала накрепко, и через несколько дней уже вся Крысоловка гудела о том, что Счастливый Номер ищет дорогу домой.

Быстро узнав, что деньги здесь не в ходу, он стал искать вещи для обмена. Для тех, кто не принимал к обмену предметы, он выполнял работу – чинил вещи, провожал в неприятные места, даже вписался в пару драк, откуда вышел победителем. Ему везло, как будто цифры на его майке и впрямь приносили удачу.

Любопытные, как водится, стали ходить за ним следом – кто в открытую, кто шпионил издалека. Однако с выходом на другую сторону у него складывалось не так удачно. Видел народ, как он пытался пройти через дверь в супермаркет, видели, как раз за разом нырял в Серую реку, ночевал у памятника Пустоте, расспрашивал о флейте Крысолова, но всё было бесполезно. Ни одно из этих дел не приблизило его к обратной стороне, ни один хмарник не раскрыл ему пути домой. Так что в итоге Счастливый Номер, не иначе как наслушавшись крысьих сказок, вышел на Судебный перекресток, где сходились пять городских дорог, встал под вывеской, название с которой давно облезло, и стал ждать полуночи. Тут даже самые любопытные струхнули – ведь сказывают, что в полночь там можно поменяться судьбой с тем, кто проходит мимо. Вот только мало в Крысоловке было тех, кто отважился бы пожелать себе незнакомой судьбы.

– Если ты и правда Счастливый, тащи отсюда! – кричали зеваки из-за ближайших заборов и с крыш, но близко не подходил никто. Один из бывших прихвостней Жучища кинул в него пивной банкой, чтобы он ушёл, но промахнулся. Окна, что выходили на эту сторону, погасли и стали чёрными, шторы в них зашевелились – все хотели получше разглядеть, что с этим парнем случится.

Счастливый Номер упрямо продолжал стоять и продержался до самой полуночи (согласно часам, что на Ратуше). А во вторую полночь (по фонарным часам) на Судебный перекресток, что звался раньше Перекрестком Судеб, вышел, хромая, проходимец Гриф – и самым отъявленным стало не до смеха. Не ведала ни одна душа в Крысоловке, какую судьбу Гриф таскает за плечами, но любой поручился бы – Счастливому Номеру такая судьба встанет поперёк горла.

Гриф обвел собравшихся желтыми своими глазами, хмыкнул, сплюнул коричневым под ноги и сказал:

– Не отдам.

Налетел порыв ветра, взметнув пыль над Перекрестком, и все поняли, что мена судьбами не состоится. Счастливый Номер тоже понял это, сел на землю и наконец заплакал. Гриф стоял над ним молча, дожидаясь, пока выльется самое болезненное, потом произнёс, и все это слышали:

– Судьбу не отдам, а вот шляпу махнуть согласен, – и стащил с головы простреленную мятую шляпу, без которой его никто никогда не видел. Протянул Счастливому Номеру: – Ты, верно, уже знаешь, кто я. Это самое первое, что я добыл себе в Крысоловке. Знатный хлам и хорошая примета. А если хочешь другую судьбу – иди и сделай, не отбирай у других.

И Счастливый Номер взял шляпу у проходимца Грифа, а взамен, как требовали законы, отдал ему свою майку, про которую Гриф единственно спросил, правда ли она счастливая или как. Да, скоро Крысоловка забудет, за что на самом деле этот птенчик получил имя – и когда он обрастет новыми перьями, новыми делами и новой судьбой, уже никто не сможет сказать, какое число было ему счастливым номером.

А вот про то, что Гриф отдал свою шляпу, Крысоловка не забудет. Потому что, если уж такое случилось, значит, Гриф решился на что-то невиданное.

И если повезёт добрым жителям Крысоловки, они никогда не узнают, на что.
***
Крысоловка особенно безжалостна к тем, кто нарушает её законы. Их не так много, все они не писаны, и лгут те, кто говорит, будто знает их наперечёт. Познаются эти законы на своей шкуре, записываются историей шрамов и пережитого ужаса. И первый, наиважнейший из них, гласит – никогда не ссорься с крысами.

Они пришли сюда много раньше людей, знают все входы и выходы, умеют наводить и отгонять хмарник, всё видят и слышат. Те, кто хотят засвидетельствовать клятву, призывают в свидетели крыс. Те, кто попал в западню, из которой своими силами уже не выбраться, зовут крыс на помощь, и, бывает, те откликаются.

Сведущие за верную цену научат, что крысы не терпят лжи, благородны духом и чисты сердцем, а больше всего на свете любят красоту.

Ради красоты они на многое готовы, но страшнее нет преступления, чем поманить их красотой, а после обмануть, воспользоваться доверием. Предательства они не прощают, и нет силы, которая способна заставить их отступить.

Был лишь один, кому подчинились крысы. Его так и называют сейчас – Крысолов.

В легендах Крысоловки он был первым из проходимцев. Говорили, он спас сына крысиного короля, а потому-то все они обязаны ему по гроб жизни. Говорили, что флейту свою он нашёл среди лютого хмарника, на алтаре, покрытом старознаками, которые нынче никто уже не читает. Ещё говорили - и живёт этот слух до сих пор, - что он единственный из всех смог найти выход, и его флейта может указать верное направление и способ. Не одна залётная пташка подрастеряла перья, пытаясь найти эту флейту!

Много чего говорят про Крысолова в Крысоловке, только вот никто не признаётся, что знался с ним. Как-то само собой подразумевается, что жил он в стародавние времена, когда в Крысоловке никого из нынешних-то и не было, разве что старый Гриф-проходимец.

Это всё от того, что те, кто действительно его знали, не хотят помнить этого знакомства, страшась навлечь на себя гнев крысиного племени.

Правда в том, что Крысолов появился в Крысоловке, как все, – зашел не туда, обернулся невпопад или увидел то, чего не стоило. Был он младой из младых, пташкой настолько желтой, что даже у прожжённых вызывал смешанное чувство жалости и недоумения. «Его-то за что?» - без слов спрашивал крысоловный люд друг у друга и дружно пожимал плечами в ответ.

Был он неловок, любопытен сверх меры и обладал какой-то удивительной уверенностью, что всё разрешится благополучно. Такие обычно встречают жжёное зеро в первый же день или сгорают, пытаясь топить тоску в горе и бедовке.

Единственным, что он умел, была игра на флейте. Оттого и первое здешнее имя ему дали – Флейтист.

Разумеется, ни в каком хмарнике он её не находил, а пришел уже с продолговатым футляром в руках. Когда он играл, даже сероречные и горбовые оставляли вечные дрязги и приходили послушать. Ничего особенного вроде бы не происходило, но за одну лишь игру его кормили, подбрасывали какой-никакой хлам для жизни, а Куклы из Дома и вовсе пускали к себе переночевать.

Что-то такое было в его музыке, что без всяких финтов шевелило в крысоловских душах старое, да забытое.

Всё началось, когда Флейтист играл на Базаре. Они пришли к нему, как приходят всегда, неожиданно и поначалу незаметно. Просто среди слушателей вдруг появилась крупная серая крыса, а потом ещё одна. Потом ещё и ещё, - один миг, и они повсюду. Сидят на коврах, свисают с веревок и шнуров, устраиваются на корзинах и плечах собравшихся...

Многие тогда решили, что крысы пришли Флейтиста казнить за неведомые грехи: кто-то кинулся бежать, кто-то, напротив, придвинулся ближе, ведь слухи и вести всегда были в Крысоловке ходовым товаром.

Но крысы Флейтиста не тронули. Напротив, когда он кончил игру и тогда лишь заметил, кто его окружает, вперед вышел почтенный крыс, чей мех был истёрт долгой и опасной жизнью, и положил к ногам музыканта драгоценную редкость - большой огнеплод.

С тех пор так и повелось –  куда бы Флейтист ни шёл, крысы были рядом, защищали его от обидчиков, отгоняли хмарь, иногда даже приносили хлам и еду. И всякий раз, стоило ему поднести флейту к губам, они собирались великим множеством и слушали жадно, словно боялись утерять хоть звук. Мало-помалу Флейтист стал этим гордиться.

Тогда-то и перекрестили Флейтиста в Крысолова, тогда-то и сложили о нём первые легенды.

Молва про него побежала самая широкая и достигла, видно, самого Грифа из проходимцев. Он явился к Крысолову, неслышно, как и всегда, постоял за плечом тише тени, послушал игру, посмотрел на крыс.

После сказал:

- Вижу, что творишь, младой, и чую, о чём думаешь. Зря. Они не простят.

Крысолов, конечно, изрядно перепугался, да и кто бы на его месте сохранил бы храбрость, обнаружив у себя за спиной Грифа, которого старым называли ещё те, кому уже давно выпало жжёное зеро?

А гордыня всё же успела прорасти в Крысолове, а потому он отвечал, хоть и соблюдая вежливость, но все-таки дерзко.

- Что делаю – знаю. Оставь, проходимец, дай пройти своим путём.

Гриф только усмехнулся.

- Найду тебя, когда станет совсем плохо, - сказал он, повернулся и ушёл, а Крысоловка смотрела, затаив дыхание.

Крысолова же словно ледяным ветром обдало. Немало горя с бедовкой ему пришлось выпить, чтобы выветрить из головы слова Грифа-проходимца, однако дела своего он не оставил. Стал просить крыс то об одной мелочи, то о другой, уже более крупной. А со временем от просьб и вовсе перешел он к приказам.

Крысы крепко успели его полюбить, а потому на первый раз простили и только предупредили, но Крысолов не понял. Он пригрозил им, что пока не исполнят желаемого, не услышат они его музыки.

И тогда крысы впервые на него напали. Страшное это дело, когда крысы нападают большой стаей. Человека они могут порвать с легкостью, тот даже вскрикнуть не всегда успеет. Однако для Крысолова они уготовили судьбу пострашнее.

С той поры не стало ему ни покоя, ни приюта. Днем и ночью, под крышей и на глазах у неба, они нападали на него, вырывали из рук еду, кусали за ноги и лицо, не давали спать или оставаться на одном месте. Если он пытался бежать, тут же налетал хмарник, жжёный дотла.

Его стали дичиться. Мало друзей у того, кто так разозлил крыс, а потому очень скоро Крысолов остался совершенно один. Оборванный и грязный, голодный, почти обезумевший от недосыпа, сжимающий в руках свою флейту, он скитался по лабиринту руин около песчаника, пока очередной поворот не привел его точно к Грифу.

- Ну что, - спросил тот, – стало плохо?

- Стало, - ответил Крысолов и упал к ногам проходимца.

Гриф же открыл карман на своей куртке, и оттуда выбежала старая почтенная крыса, которую тот со всей вежливостью посадил себе на плечо и сказал от её имени:

– Прощения тебе не допроситься. Они увидели в твоей музыке красоту, решили, что ты лучше других двуногих, и предложили дружбу, но ты спутал её с раболепием. Везде, где они могут тебя достать – они будут это делать, пока ты не помрёшь, обезумев от тех мучений, что они смогут придумать. А воображение у них хорошее, можешь мне поверить.

Крысолов от этих его слов сжался, заскулил, попытался к Грифовым сапогам подползти, но тот не дал ему приблизиться.

– Я знаю, где они тебя не достанут, – сказал он и снял с плеча рюкзак. – Будет у тебя новая жизнь, которая раньше была жизнью человека лучшего, чем ты, да закончилась.

Гриф достал из рюкзака старый, но аккуратно сложенный жилет, весь обцепленный значками, и красную фуражку со знаком поезда, и объяснил Крысолову, как спастись. Тот сперва тряс головой и закрывал лицо руками, но потом кивнул, достал из лохмотьев флейту и протянул её Грифу. Взамен Гриф передал ему жилет с фуражкой и помог подняться.

После всё случилось так, как они и уговаривались.

А вскоре за тем Крысолова забыли, подменив легендой. Даже те, кто знал его в лицо, потеряли беднягу в перепутавшихся мгновениях прошлого. Никто не знает точно, куда он делся, разве что Гриф, но кто станет спрашивать старейшего из живущих проходимцев из пустого любопытства? Только вот тогда же, как пропал Крысолов, стал приходить в Крысоловку поезд, с которого иногда сходят младые. Если быть рядом, можно увидеть проводника, что ходит по вагонам. Руки и лицо его покрыты мелкими шрамами, а одет он всегда в жилет с бесчисленным множеством значков и красную фуражку. Говорят, что он обещает вывезти из Крысоловки любого, кто приведёт ему сменщика.

Только вот вряд ли у кого-то это получилось, ибо длинна память у Крысоловки - и особенно длинна, если идёт речь о грешнике.

 

***
Крысоловка жестока не ко всем. Только к тем, кто не находит себе тут места. Что до тех, кто сумел определить своё положение здесь, так они бывают иногда почти что счастливы.

Вот, например, старая добрая Фикса, не бывшая, однако, на самом деле ни старой, ни доброй – она одевалась в вещи с чужого плеча и возила с собой горе в детской коляске. Горе было тёмным, терпким на вкус, глоталось с трудом, но оставляло после себя небывалые ощущения и порой даже сны. Некоторые говорили, что вкусом оно напоминает бензин, разбавленный ромом, – это те говорили, конечно, кто помнил и то, и другое. Фикса добывала горе сама, черпала ковшом, разливала в пузатые бутылки толстого стекла, которые ей удалось отыскать здесь, а может, и выменять. Куда она ходит за горем, никто прежде не знал, да и знать не хотел. Добывать его, разливать и продавать было её и только её делом, на которое никто в Крысоловке не решился бы посягнуть.

«Ну что, хлебнём горя?» – говорили друг другу порой какие-нибудь смельчаки и, согласившись, шли искать Фиксу. Она никогда долго не оставалась на одном месте, в одни вечера сидела под заклятым мостом, в другие – на площади, а иногда – у памятника Пустоте. С ней было принято торговаться, и в этом для покупающих горе был особый смак – так приятны долгие приготовления перед особенно важным делом. Фикса никогда не отказывала в мене, выгадывая для себя бесполезные на первый взгляд мелочи, а все, кто приходил к ней, рано или поздно убирались восвояси с наполненными флягами. Тару полагалось приносить свою, ведь Фикса никому бы не отдала свои чудные бутыли.

За горем шли, как правило, и без того несчастные люди и прочие, находившие извращённое удовольствие в травлении собственных душевных ран. Один глоток дарил приятную лёгкость и тепло в груди – раз, и ты уже не мёрзнешь, перестаёт болеть голова и урчать в животе. Но на одном глотке никто не удерживается, а со второго начинает оживать отмершая, загнанная подальше память. Самые лучшие, самые светлые моменты из прошлой жизни, в которую все равно никогда не вернуться, потому что Крысоловка держит своих приёмных детей очень крепко, – и потому-то горе назвали горем. Может, сама Фикса и назвала, – она-то знала, что именно продаёт, стало быть, пробовала хоть раз. Но никогда на глазах у прохожих Фикса не запускала руку под тряпки, брошенные в коляску, не доставала оттуда бутыль и не прикладывалась к ней с отчаянной решимостью.

Как-то в самом начале, когда она осмелилась проезжать со своим товаром по Мареву, парни Шомпола собрались её побить – не за то, что привезла этакую дрянь, а за то, что забралась на их территорию. Фикса не струсила, уговорила их отвести её к самому Шомполу, и ошиблись те из них, кто решил, что Фикса, оказавшись загнанной в угол и, по совпадению, женщиной, станет предлагать им особый откуп. Это они с неё взяли бы и так, но предложи она сама, кураж был бы совсем иным – однако Фикса, не струсив и во второй раз, убедила Шомпола вначале попробовать её пойла, а потом уже судить, можно ей здесь торговать или нет.

Те из парней, кто увидал в тот день Шомпола плачущим и по дурости дал ему это понять, вскоре были отправлены им на крайне опасные деловые предприятия, с которых они не вернулись ни живыми, ни мертвыми. Фикса получила право прохода в Марево в любое время дня и ночи с тем, что для Шомпола у неё всегда будет припасено не меньше, чем добрых пол-литра, “и разбавлять не смей”. На том и условились.

Разбавленным горе, впрочем, не пробовал никто и никогда. Большинство верило в честность Фиксы, меньшинство попросту не догадывалось, что на самом деле она пыталась разбавить его не раз, чтобы больше не лазать с детской коляской через заборы, железнодорожную насыпь и теплотрассу. Но горе не смешивалось ни с какой иной жидкостью, упрямо выпадая переливчато-черным осадком и в воде, и в техническом спирте, и даже в кока-коле. Фикса увидела в этом руку судьбы и окончательно признала в Крысоловке за собой место. Отныне и навсегда, один из многих символов города – долговязая, похожая на ощипанную ворону, в старой джинсовой юбке с подолом из пёстрого рванья, с железной коронкой на нижнем левом резце, неизменно толкающая перед собой детскую коляску, в которой вместо ребенка плещется горе.

Те, кто помнил, как она впервые здесь оказалась, говорят, что коляска была с ней уже тогда. О ребенке известно не было. Может, ему повезло остаться по ту сторону, может, кто из сероречных украл его у Фиксы и съел, а может, она, как и многие наивные пташки в свой первый день, совершила с кем-нибудь обмен к великой для себя выгоде (как ей в тот момент, несомненно, казалось). Пташек здесь часто обдирают как липку, стоит им только зазеваться, – ведь они ещё не знают ни мест, ни местных правил. Фикса никогда не опускалась до такого, но и помощи пташкам не предлагала, – она вообще никому никогда не предлагала помощь. Если кому что нужно было от неё, приходилось просить и торговаться по-честному. Фикса, в свой черед, делала точно так же, и однажды это чуть не довело её до большой беды. А может, и довело, как посмотреть. Ведь беда всегда ходит рука об руку с Грифом.

Как-то раз, совершая очередную вылазку за порцией горького горя, Фикса наткнулась на неожиданное. Что-то смутило её, только что выбравшуюся из городских развалин, в знакомой назубок дорожной насыпи, по которой шла ржавая колея. Она остановилась, прислушиваясь, – ведь Крысоловка не посылает предчувствия просто так, – и в самом деле обнаружила новое. Раздался гудок, дрогнула земля, и Фикса первый раз за свою жизнь на этой стороне увидела едущий поезд.

Неведомо до сих пор, откуда он взялся и куда шёл. Может, это был поезд вовсе не из Крысоловки, а завернувший сюда случайно, по стечению места и времени с чудесами. А может, это новая диковина, зародившаяся где-то в руинах вокзала и вставшая на маршрут, и как только самые умные из нас догадаются его караулить, мы сможем вычислить расписание и конечную станцию. Но Фикса, увидев поезд, сразу постаралась оказаться от него как можно дальше, – осторожность тут не бывает лишней. Она быстро покатила коляску в сторону теплотрассы, оглядываясь на поезд через плечо, – и он на чудовищной скорости прогрохотал мимо, так что с насыпи полетели камни, а колеса высекли искры из ветхой рельсы. Скрежет долго еще стоял эхом у нее в ушах, хотя звуки поезда умолкли довольно скоро – то ли он исчез вдали так быстро, то ли вовсе остановился и затих там, где ей было уже не видно.

А впереди Фиксу ждала еще одна неожиданность, и была она весьма неприятной. Трубы теплотрассы, под которыми она проползала к своему заветному источнику, рухнули, и пыльная взвесь, медленно оседающая на землю, подсказывала, что именно поезд тому виной. Фикса помянула его тихим недобрым словом, подхватила коляску и стала пробираться по своей дороге, ставшей за один миг в тысячу раз сложней. Сколько раз она споткнулась, не сосчитать, упала же всего дважды, раскровила себе колено, – мы потом видели, как на площади она перевязывает ногу обрывками с подола. Ну а подойдя к спуску в заветный колодец (этой малости удалось от нее потом добиться настойчивым вопрошающим – о том, что всё-таки это был колодец), она едва не разрыдалась в отчаянии. Единственная лесенка, шириной буквально в пару шагов, которая всегда верно водила Фиксу вниз к источнику, обрушилась также. Внизу, в десятке метров ниже уровня её драных кроссовок, плескалось чёрное горе пополам с бетонным крошевом, и не было никакой возможности до него дотянуться, никакой возможности спуститься.

Тогда Фикса села у обрыва, обхватила колени руками и стала ждать, не случится ли чего ещё. Если бы обрушился тот край, на котором она сидела, это оказалось бы очень удобно ей и совсем не страшно – потому что, не имея возможности принести ещё горя в Крысоловку, Фикса потеряла бы своё место, а искать новое для таких, как она, изо дня в день становится всё тяжелее. Она, верно, даже надеялась, что земля под ней рухнет, и если она не разобьётся в падении насмерть, то утонет в этой тягучей и вязкой черноте…

Но тут за плечом её раздались шаги, и Фикса увидела Грифа. Как всегда, при видавшей виды шляпе, кем-то простреленной навылет, и объемистом рюкзаке (Гриф никогда не расставался со своим хламом), в мягких кожаных сапогах, покрытых слоем отменной грязи, как и джинсы его, и куртка с заплатанными локтями… странно было, что Фикса услышала его шаг, но она быстро догадалась – раз услышала, значит, того ему и хотелось. Ей вдруг подумалось – уж не на поезде ли он приехал? Говорят, что ему одному из всех проходимцев ведомы такие дороги, последовать которыми больше никто не решится.

– Нелом? – спросил Гриф, и Фикса ответила, мол, ещё какой нелом. С его-то приходом особенно. Гриф не обиделся, или же просто не подал виду, но скинул рюкзак с плеча и поставил его на землю, рядом с Фиксой.

– Чего своей дорогой не тащишь? – спросила она.

– Думаю, что тебе махнуть.

И Фикса, хотя прекрасно знала, кто такой Гриф, почему не стоит никогда с ним говорить наедине и что он единственный в Крысоловке, кто получает всё, чего хочет, не стала отказываться. Она не попросила его уйти, не поковыляла обратно со своей коляской, а хорошо подумала и попросила у Грифа длинную и прочную верёвку. И, конечно же, у него отыскалась именно такая, как ей хотелось, – чтобы обвязать бутылку с самым широким горлышком и спустить её вниз, зачерпнуть горя. Лучшего способа ей в голову не пришло, да кажется, и не было его, лучшего.

В город Фикса вернулась позднее позднего в этот раз, когда ратуша пробила полночь, а на площадных часах стрелки подобрались почти к двум. Время в Крысоловке условное, всегда между чем-то и чем-то, точнее сказать нельзя. Фикса вся была пыльная, грязная, гораздо более, чем обычно, а тряпки в коляске, которыми она перекладывала обычно свои бутыли, перепачкались чёрным. Заботливая и аккуратная, Фикса несколько раз отфильтровала горе сквозь эти тряпки, переливая из одной бутылки в другую. А ещё в этот вечер, до того, как начать свой разъезд, она плотно перевязала разбитую коленку.

Всех, кто пытался вызнать у неё эту историю и в итоге преуспел, интересовало главным образом одно – чем она расплатилась с Грифом за его неожиданную помощь? Фикса всегда менялась по-честному, а значит, в обмен на веревку, которая спасла для нас горе, а для Фиксы – место в Крысоловке, должна была отдать что-то равноценное или, по крайней мере, очень дорогое.

– Памятную вещь, – отвечала любопытным Фикса, не поясняя больше ничего.

Впрочем, это и так был очень подробный ответ. Памятные вещи, предметы с той стороны, в Крысоловке могли бы цениться повыше золота.

Если бы золото имело здесь хоть какую-то цену.
***
А ещё бывает так, что Крысоловка показывает тебе жжёное зеро. Это здесь так называют смерть, чтобы не привлечь её ненароком, называя по имени.

Умирают по-всякому. Кто наскочит на случайный хмарник и пропадет навсегда, кто, разменивая время, отдаст слишком много и помрет от старости, а кому свои же помогут. Могил в Крысоловке почти не копают. Говорят, есть одна, совсем старая, посреди Холодного Квадрата, но к ней, ясно дело, не подобраться. Некоторые говорят, что это и не могила вовсе. Еще есть надгробие за Пустырником, но кто там лежит – непонятно. Имя его выбито теми же знаками, что попадаются на старых камнях, а кто их прочтёт?

Ещё есть целое маленькое кладбище во дворе заброшенного дома посреди Серости. Кто-то сделал его своими руками, написал имена, которые никому ничего не говорят, и непонятно, отчего именно эти удостоились погребения. Как-то Жучище хотел подбить своих яркогребневых раскопать эти могилы и посмотреть, что такого особенного внутри. Говорят, они даже успели найти несколько лопат и заступ, но потом к ним пришёл старый Гриф-проходимец.

Надо сказать, после этого ни Жучище, ни яркогребневые могил не удостоились – поплыли, как и все, по Серой реке.

Никто не знает, как так получается, что все покойники попадают туда, но это факт непреложный. Если пропал кто и надо узнать, жив он или мертв – пойди к сероречному народу, поклонись им чем-нибудь, пахнущим приятно, и опиши того, про кого хочешь узнать.

Сероречный люд славу имеет самую дурную, и это не удивительно. Живут они, обирая трупы, а кто-то говорит, что и голод утолить холодной плотью не брезгуют, но на вопросы за должное подношение всегда отвечают правдиво и безжалостно.

Есть на Серой реке особое место. Это узкая каменная пристань у крутого берега, вечно затянутого туманом. От неё в туман уходят каменные, истёртые тысячей стоп ступени. Разные слухи ходят про это место, но все знают — оттуда никто не возвращался. Что за хмарник жжёный там гуляет? Кто знает, тот уже ничего не расскажет.

Даже сероречники избегают Туманной Пристани, но был один, кто за особенную плату направлял туда нос своей старой лодки.

Называли его Гаспар Лодочник, но знали, что раньше он, как и многие, носил другое имя. Куклы из домика рассказывали, что когда-то давно они подобрали Гаспара, еще не бывшего лодочником, всего разбитого и порезанного. Они его выходили, но, когда он открыл глаза, сразу обложил их тройным загибом и ушёл, срывая с себя бинты.

Потом видели его висящим на веревке, прыгающим с края крыш; помнят некоторые, как приходил он к самым опасным, самым отъявленным и отпетым, ругал их последними словами, потом дрался насмерть, падал, а после неизменно вставал. Верёвку, впервые оборвавшуюся, он носил на шее вместо галстука. Кто знает, зачем ему это было надо ?

Еще рассказывают, как покупал он у Фиксы горе бутылками, пил из горла одну за одной, а потом лежал, словно мёртвый. Да и должен быть мёртвый, но нет — когда потащили его местные к Серой реке, пришел в себя и разрыдался. Так и оказался он, кого уже назвали Несмертником, среди сероречных, но своим среди них не стал.

Он смотрел на тот берег, где Туманная Пристань, голодными глазами и внимательно изучал плывущие по воде тела, пытаясь найти на них следы такой смерти, которую ему ещё не приходилось испробовать.

Однажды вместо трупа течением принесло к нему лодку. Сел в неё Гаспар Несмертник, нашёл на дне весло, да и поплыл туда, где истертые ступени уходят в туман. Он добрался до самой Пристани, провожаемый жадными глазами сероречников, хотел сойти, но не смог. Стоило ему занести ногу над камнями, как поднималось течение, уносившее его обратно к берегу, где живые.

Сколько раз он пробовал, прежде чем потерял надежду? Со временем стали приходить к нему отчаянные проходимцы, желавшие изведать хмарник Пристани, а потом и те, кто устал от Крысоловки так, что песня Кукол не помогает; просили перевезти.

Особой платой с них он брал медные неровные монеты с профилями неведомых богов или царей, что можно найти среди Старых Камней. По две с человека — не больше, но и не меньше.

Так стал Гаспар Несмертник Гаспаром Лодочником, одиночкой и единственным перевозчиком туда, откуда не возвращаются.

Говорят, что приходил Лодочник даже к самим крысам узнать, отчего с ним не так, как с остальными. Те ответили, что сможет он уйти в Туманы, когда ему протянет руку тот, кто там был, но вернулся. А крысы врать не будут, это все знают.

После этого Гаспар смирился с тем, что не спастись ему из Крысоловки даже той дорогой, что открыта всем. Возил желающих, хлебал горе, навещал Кукол, прозябал помалу, как и все тут. А потом к нему пришёл Гриф.

Крысоловка ахнула, узнав, что старый Гриф, благословляемый и проклинаемый, опытнейший из проходимцев, желает уйти по дороге без возврата. Ахнула второй раз, передав из уст в уста его слова, сказанные Лодочнику:

• Вот монеты. Что захочешь, чтобы забрать меня, когда я вернусь на пристань и разведу там костер?

Говорят, Лодочник упал на колени и закричал:
-  Ничего не возьму, перед крысами клянусь, только вернись, пожалуйста, вернись!

Сероречные следили во все глаза, как везет Лодочник Грифа, и были готовы отдать каждый по правой руке за то, чтобы слышать, о чём они говорят. Когда лодка ударила бортом в Пристань, Гриф спрыгнул и ушел в туман своей извечной мягкой походкой, ни разу не оглянувшись. Многие собрались ждать, вернётся ли он оттуда, откуда хода нет, и высматривать дым от костра среди тумана. Никогда ещё Серая река не пускала на берег столько народу сразу. Видали там и ребят Шомпола, что из Марева не выходят кроме как по делу, и Невесту, что держит Кукольный домик, и ребят, пришедших из-за Горба. Даже крысы мелькали в прибрежной полосе, не боясь прибоя.

Были ли среди этих собравшихся друзья или враги старого Грифа – как тут узнать, ведь о своей вражде или дружбе с ним умный вслух не скажет, а глупый, если скажет, то долго не проживёт. Ждали его возвращения, но не верили, не надеялись. Что Крысоловка без Грифа, в конце концов? Изменится, изменится наверняка, ведь он был здесь едва не с начала, первый и лучший из проходимцев, но всё равно она удержится и устоит, и многих еще поймает в свою ловушку; наивен тот, кто усомнился бы в этом.

В Крысоловке время не считают, но твердо можно сказать, что почти все успели разойтись, когда на Пристани загорелся огонь.

Гаспар грёб так, что рукоять весла обагрилась кровью из стертых ладоней, а когда достиг того берега, Гриф протянул ему руку. Впервые ступил Лодочник на камни Пристани, и видели, как Гриф протянул ему что-то, а взамен взял верёвку, до того неизменно обнимавшую шею Гаспара.

Потом Лодочник ушел в туман, а Гриф вернулся на берег к живым, спрыгнул, бросил весло в лодку и ушел, хромая, как никогда раньше. Веревка Гаспара висела у него на запястье.

Что случилось с Грифом в туманах и где он залечивал полученные раны, не знает никто. А лодка так и стоит у берега, никем не тронутая, и весло, что помнит ладони Гаспара Лодочника, ждёт своего часа.

Дождётся – святые места даже здесь не пустеют подолгу.

 

***

В доме, заброшенном посреди Серости, не жил никто. Район и так хмарный, а после печальной, но заслуженной судьбы Жучища и вовсе охотников тут селиться не стало.

Гриф точно знал, куда идёт. Он не торопился. Все долги его были розданы, все цели удовлетворены. Немилосердно мозжила левая нога, которую он едва не оставил в Туманах, да всхрипывало в легких на каждый вдох. Воздух Серости непривычно холодил непокрытую голову, а рюкзак оттягивал плечо сильнее обычного.

Хромая, Гриф вошёл во двор брошенного дома. Он помнил это место совсем другим. Висели когда-то между окнами натянутые веревки, чтобы переходить из крыла в крыло, не касаясь земли, напротив единственного входа вечно курил кто-то, поставленный на дежурство, пахло готовкой, начиняемыми патронами и приторной сладостью неведомых растений, которые Вихор бдительно защищал от всех посягательств.

И, конечно, тогда во дворе их совместного жилья не было ни одной могилы.

Теперь о той рассаде, с которой так и не довелось собрать урожая, напоминал лишь ряд треснувших кадок с давно пересохшей землей, веревки прогнили, а окно, некогда бывшее дежурным, слепо таращилось черным провалом.

Гриф помнил, что у того окна он нашел Эльзу. Её, должно быть, сняли первой.

Он прошёл во двор, поднял было руку, чтобы снять шляпу, но ткнулся пальцами в пустоту и лишь неопределенно махнул, здороваясь. Прошёл в середину двора и сел в полукруг из четырёх могильных камней. Когда-то он на хребте притащил их сюда и целую вечность тесал, придавая форму, а потом вырезал имена. Зачем старался? Он и так помнил, кто где лежит.

– Общий привет, – сказал он, как водилось. – Простите, что задержался, к дате не успел.

Никто не знал, что у Грифа в кармане тикали настоящие, возможно, единственные в Крысоловке точные часы. На них он мог бы выменять почти все, что угодно, но никогда не думал об этом. Только эти часы позволяли ему знать, когда наступает то самое время.

– Зато не с пустыми руками пришёл, – продолжал он, – да и с вестями. Всё, закончил я. Рассчитался за вас, лежебок, сполна.

Гриф расстегнул рюкзак и бережно извлёк содержимое. Разложил по отдельности вещи, задумался.

– Помнишь, Красавчик, ты все искал себе наряд, который принесёт удачу? – сказал он, наклоняясь к первой могиле. – За эту штуку одного младого Счастливым прозвали, так что её тебе по праву. Тем более, мена была на ту самую шляпу, что ты мне сделал.

Яркая синяя футболка легла перед серым камнем, уставившись в небо золотистой цифрой «десять».

– Вихор, – продолжал Гриф, переведя взгляд на вторую могилу, – ты музыку-то любишь еще? Осторожнее с этим подарком. Один младой им таких дел наворотил, что еле жив остался.

Флейта блеснула металлическими клапанами, ложась под второй камень.

– Крапивник, ты там как, залез уже на самую верхотуру, чтобы всех видно было? Ну, если нет, то вот тебе верёвка. Ты не смотри, что она оборвалась однажды, так надо было. Второй раз выдержит, я тебе говорю.

Прежде чем положить оборванную верёвку под третий камень, Гриф сорвал ноготь, развязывая её заскорузлый узел.

– Эльза, – голос старого проходимца сорвался, и некоторое время он молчал, восстанавливая дыхание. – Так и не получилось у нас с тобой малого завести. Ну, может, тебе больше повезёт в следующий раз.

Детская погремушка тихо зашелестела перед четвертым камнем.

Гриф хотел сказать что-то ещё. Что-то о том, как он по ним скучает, или о том, что не знает, что делать дальше, или – что теперь-то может их догонять.

Он вспоминал Красавчика, Вихра, Крапивника и Эльзу, свою семью, так много оборотов назад отобранную у него, пока он ходил в хмарник, но почему-то перед глазами вставали Счастливый Номер, Крысолов, Лодочник и Фикса.

Мало кто знал, что камней здесь на самом деле пять. Гриф приготовил последний для себя давно, оставалось только имя выбить. Этот камень лежал в доме, спрятанный от глаз случайного проходимца, которого занесет сюда.

Гриф покопался в карманах и достал папиросу. Последняя. У Ключаря можно ещё выменять, но он опять будет цену задирать, шельмец.

Гриф закурил и затянул завязки рюкзака.

– До следующего года, – сказал он, вставая.

Гриф из Крысоловки, проходимец-одиночка, легенда и ужас, вышел со двора и пружинистым шагом пошёл вдаль. Нога его больше не беспокоила.