Пробуждение эгрегора

Аннотация:

Пронзительная история жестокого противостояния последнего приюта людей – кладбища – с железобетонным монстром, извергающим на могилы тонны сажи и копоти.
Силы жизни возглавляет покойница – уродливая инвалидка, девочка-гидроцефал. Силы смерти подчиняются успешному бизнесмену, депутату-нуворишу.

[свернуть]

 

1.

Навстречу маршрутному такси двигался, натужно сипя, доверху нагруженный щебнем самосвал. Он подпрыгнул на ухабе, дизель выхлопнул чёрную струю вони, и белёсая туча поплыла из кузова в сторону кладбища.

Сухощавый старик с красным, словно обмороженным лицом, неуклюже выбрался из маршрутки и, шаркая подошвами, поплёлся среди могилок. Пыль длинным языком оседала справа от него. А слева, впритык к ветхой кладбищенской изгороди, высился прочный забор, за которым начиналась территория завода железобетонных изделий. Туда КрАЗ и вёз щебёнку.

Завод привычно гудел, грохотал, скрипел, ревел.

Мелкая букашка тем временем прицепилась к брючине и шустро полезла по штанам, по рубахе, переползла на лохмы старика, добралась до того места на темечке, под которым располагается вершина мозга, и начала деловито внедряться под кожу.

 

Много лет кряду, первого числа каждого месяца, старик приходил к могилкам родителей. Судьба подобна качелям на границе света и тьмы, думал он. Закон маятника: сколько захватишь света душой, ровно столько достанется и тьмы на другой стороне. Качели его жизни пересекли границу тьмы и света в день, когда погибли отец и мать – они возвращались из отпуска, самолёт ударился о полосу, перевернулся и загорелся. Души родителей отлетели в мир иной. Он был у папки с мамкой единственным сыночком, балованным любимчиком, светом в окошке, и потрясение от их внезапной смерти оказалось столь велико, что затопило тёмным ожесточением его разум на все последующие годы. Жениться он не хотел и не умел, так и прожил десятилетия – бобылём и горемыкой.

 

Пахомыч (так звали старика) выпил стакашек рябиновки, облупил яичко, щедро посыпал солью… И привычно глянул вниз, сквозь землю. Почва была добрая, метра на полтора богатый гумус, только у самых гробов начиналась глина. Это и правильно, думал старик, в глине-то и доски, и кости сохраннее, нет того множества мелкого народишку, что обитает в чернозёме. Пахомыч присмотрелся – как там они, родимые, всё ли хорошо. Они лежали спокойно, рядышком, с закрытыми глазами. Мать улыбалась ему тонкой знакомой улыбкой; отец хмурился, силился открыть глаза и вдруг поднял палец и погрозил Пахомычу.

- Что ж ты, батя, гостя пугаешь? – удивился старик. Они – все трое – были теперь одного возраста, каждый на седьмом десятке. Столько было родителям, когда они погибли, а под землёй возраст не меняется; столько стало Пахомычу – он их нагнал, бродя поверху, по земле.

Сидел, глядел, мысли кружились, как багряные листья на ветру. Краем уха слышал, как мимо кладбищенских ворот прокатил самосвал, уже пустой, за новым грузом. Карьер находился в нескольких километрах к востоку, на берегу реки. Могучие экскаваторы черпали ковшами гравий, а чуть ниже по течению добывали песок. Весь световой день вереницы самосвалов сновали между заводом и берегом реки. Началось это давно, после войны. Нужно было строить – дома, школы, больницы. Здесь, на окраине города, поставили растворный узел. Бетономешалка скрипела потихоньку, варила клейкую тяжёлую баланду.

Но советская власть однажды кончилась, да и бог с ней – Пахомыч никогда её не жаловал. В Россию нагрянул капитализм, однако не дореволюционный, отечественный, патриархальный, а злобный, забугорный. Старенький растворный узел купил по дешёвке один из молодых предпринимателей – некий Абрам Востриков. Купил он, впрочем, не бетономешалку, а солидный кусок территории, лишь малую часть которого занимал допотопный механизм.  Земля досталась нелегко. Востриков ради такого дела серьёзно похлопотал - избрался в депутаты, стал главным в одной из комиссий горсовета. Члены её что-то согласовывали, подписывали – в общем, решали вопросы – не даром, конечно, а за умеренную мзду. Денежки пускали в оборот.

Чичиков, как известно, скупал мёртвые крестьянские души, а Востриков приспособился скупать мёртвые строительные заводы. Очень скоро на его гектарах, примыкавших к кладбищу, выросли цеха и эстакады, зарычали бульдозеры, задымили трубы, повалил едкий дурман, поднялись клубы пыли. И вот уже второе десятилетие завод чадил, дымил, цементный саван укутывал в округе травы и ягодники, сирень и берёзы, муравейники и птичьи гнёзда, мышиные норы и беличьи домики.  Вся многочисленная кладбищенская живность глядела на солнышко сквозь пыльные шторы.

 

Старик почувствовал смутную тревогу, занервничал, заозирался по сторонам. Стоял дивный август. Утренний дождичек умыл природу, и завод ещё не полностью осыпал её липким прахом. Там и сям розовели шарики люпинов, желтели маслята и рыжики, склонили упругие стебли ромашки, заманчиво чернели ягоды смородины. Тихий, славный день – если не считать производственного гула и рёва. Пахомыч научился отделять от себя этот шум как некий посторонний фон, на который не следует обращать внимания: всё равно с ним не сладить, как не сладить с ветром, с грозой или с быстрым лепетом птиц.

И вдруг он увидел, как из почвы выскакивают светящиеся шарики: словно какая-то ребятня из-под земли выдувает мыльные пузыри. Они лопались, растворялись, обволакивали ноги Пахомыча мерцающим туманом. Туман грустно вздыхал, переливался искрами, по-щенячьи жаловался старику. И Пахомыч понял его ропот, и понял, почему отец грозил скрюченным пальцем.

Старик встал и пошёл. Теперь он уже не шаркал подошвами, не волочил ноги, а переставлял их споро, как всякий спешащий по важному делу человек.

 

2.

На проходной его лениво остановил охранник. Голова мужика походила на распухшую печёную картофелину; чувственный нос висел случайным наростом. Толстые губы занимали больше места, чем позволяло отверстие рта, и потому губы собрались в складки, как розоватые меха крохотной гармошки.

- Куда?

- К директору.

- Зачем?

- По личному вопросу.

- Ступай. Вон заводоуправление.

Пахомыч замешкался в пустом фойе: коридор влево, коридор вправо, лестница на второй этаж. Поднялся по лестнице. И сразу уткнулся в дверь с красной табличкой «Приёмная».

В предбаннике здоровенная девица лениво шлифовала ногти. Пахомыч вскинул брови, не сдержав удивления: секретарша тоже имела гармошечные губы и картофельную голову, правда чисто, до белизны отмытую. Сестра, что ли?

- Здравствуйте, - приветствовал её Пахомыч. – Можно к директору на пару минут?

- По работе?

- Да.

- Проходите. Стучать не надо. Он у нас демократ.

Старик распахнул дверь и перешагнул порог. Кабинет имел форму пенала; стол начальника находился далеко напротив входа, на левой стене висели дипломы и грамоты, на правой – коллекция холодного оружия: мечи, сабли, катаны, кортики, рапиры, шпаги.

Пахомыч протопал вдоль длинного ряда стульев у правой стены. Директор не мигая смотрел в монитор компьютера. Пахомыч вновь изумился: перед ним за столом сидел всё тот же картофельноголовый охранник, однако не в камуфляже, а в модной рубашке и в золотых очках. Та же круглая голова, те же пухлые, в складках губы, тот же чувственный нос.

«Да что же они, из инкубатора все тут? Или их по внешности отбирают?  – подумал старик. – Или я спятил? Будто китайцы - все на одно лицо».

- Слушаю, – буркнул директор.

На столе медный Чарльз Дарвин крупными ладонями ласкал обглоданный череп шимпанзе.

- Здравствуйте, Абрам Борисыч, я насчёт погоста. То есть кладбища. Там же тысячи людей. А завод круглые сутки пылит, грохочет. Отходы, выбросы. Ни сна, ни отдыха измученной душе.

- Какой душе? Какие тысячи?

- Покойников тысячи. Они же покойники - им покой нужен. Заслужили люди.

- Вот как? У вас, значит, покойники люди, а у меня работники - нЕлюди? Да у меня коллектив – четыреста человек! У каждого семья, их кормить надо. И не хлебом единым. Вы кто вообще?

- У меня там родители похоронены.

- Вот как? Частное лицо? Что же вы ко мне явились, господин частное лицо, а не к мэру? От него нареканий не поступало. И уверен – не поступит. Потому что он человек государственный, а не частное лицо.

- А сами-то вы, Абрам Борисыч, по чести да по совести неужто не понимаете, что над усопшими измываться – грех? Ведь нет санитарной зоны – впритык завод поставили!

- Ты, дед, на меня голос не повышай. У меня все разрешительные документы в порядке. Во-вторых, я в грехи ваши и в святость не верю. Хоть сейчас готов экскурсию на тот свет совершить: пусто в нём. В-третьих, я город строю, а не сопли жую, как некоторые тут активисты. Короче, мне перед живыми ответ держать, а не перед мёртвыми.

Кабинет дёрнулся и поплыл в глазах Пахомыча, раскололся фиолетовыми огнями и искрами фейерверка.

- На экскурсию, значит? На тот свет? Что ж, давай на экскурсию! Глянем на мертвецов!

Старик в бешенстве сорвал со стены тупой коллекционный палаш и занёс его над картофельной головой директора. Толстые губы Вострикова недоверчиво осклабились и обнажили влажные кости зубов. Пахомыч сделал невероятное усилие над собой и остановил замах. В темечко били резиновой кувалдой. Дрожащими руками старик приладил палаш на место. И покинул кабинет.

Белобрысая секретарша по-прежнему сыто чистила ногти и не глянула на него.

3.

Тысячи лет и десятки тысяч лет луг жил буйно и радостно. Триллионы живых клеток вибрировали, испуская кванты силы, которые собирались в невесомое энергетическое марево. Жизнь называла себя по-разному и ощущала себя по-разному – она была материальна, а незримое облако никак себя не называло и собственного ощущения не имело – оно лишь отражало вибрацию жизни под собой и вокруг себя. Однако постепенно, очень медленно, кванты энергии выстроились в некую мозаику, и этот силовой узор сумел увидеть себя со стороны, увидеть и осознать отражение своего отражения; он понял, что нуждается в определении, поскольку существует – хотя и в единстве с лугом, не так отдельно, как мириады травинок, цветов и насекомых, но всё же существует; следовательно, должен иметь категорию и функцию. Незримый энергетический конденсат не был похож на растения или животных, а потому отнёс себя к другой форме жизни - к эгрегорам, то есть бодрствующим стражам, предназначение  которых - охранять сообщество живых клеток, ведь их дыхание его сформировало.

У всего живого один общий враг – смерть, и хотя не всё живое умеет мыслить, врождённый страх перед общим врагом создаёт воина, способного противостоять если не колоссальной силе смерти, так хотя бы её случайным  судорогам. Инстинкты любого организма требовали сохранения своего вида; эту главную тотальную заповедь эгрегор впитал в себя и усвоил, что обязан в равной степени оберегать жизнь обитателей луга.

Горизонтальные связи луга отличались конкретностью и  устойчивостью: все одуванчики, например, «разговаривали» друг с другом легко, как люди в одной комнате; трепетание  клевера они чуяли лучше, чем излучение клеток божьих коровок; а жуки общались охотнее с другими насекомыми, чем с растениями. И лишь один эгрегор воспринимал вибрацию всех уровней жизни с одинаковой невозмутимостью и поддерживал баланс всех форм и видов жизни. На то он и эгрегор!

Однажды, давным-давно, на луг приползли змеи. Мыши всполошились, поскольку змеи первым делом сожрали нескольких зазевавшихся полёвок. Зарянки встревожились: гадюки разорили дюжину их гнёзд. Зато обрадовались ежи, немедленно устроив славную охоту на змей. Эгрегор внимательно «выслушал» всех и принял гадюк в сообщество. С тех пор на лугу постоянно проживали от восьми до двенадцати змей; но не больше: лишних поедали ежи либо они уползали сами, повинуясь гипнотическому приказу стража.

В три яруса летом поднимались степные травы: сабельник и солодка, тысячелистник и чистотел, мята и донник, календула и шалфей, горицвет и синеголовник. Едкая крапива вплеталась в заросли сладкой малины. Лопухи и репейники спорили о своём. Радовали мир алая брусника и рдяная земляника. Льнули к почве широкополые шляпы умных грибов. Легионы муравьёв хлопотали на просторных дорожках. Резали тоннели в гумусе черви. Мирно соседствовали удивительные царства шмелей, клопов, божьих коровок. Весело стрекотали грустноликие кузнечики, деловито жужжали медведки. Мохнатые хомячки с крошечными ушками хозяйничали в норках. Жаворонки – птахи чуть больше воробьёв – трепеща крылышками, часами висели в небе, и горными ручейками журчали их песенки.

А луговые цветы!

И всё это фантастическое, неисчислимое, как звёзды в небе, множество живых организмов отлично ладило между собой, мудро контролируемое бесстрастным эгрегором. Его информационное поле имело громадные объёмы. Он помнил, как в давние времена из сухих степей примчался табун норовистых лошадей. Животные жадно накинулись на сочные травы, и это не казалось бедой – на то они и травы, чтобы утолять чей-то голод. Однако табуном командовал неправильный вожак. Копыта вытаптывали корни растений. Тяжёлые лошадиные крупы корёжили стволы редких берёзок. Скакуны разметали муравьиные города, раздавили птичьи гнёзда, уничтожили норы сусликов и хомяков, распугали шмелей и бабочек. После ухода варваров луг зиял чёрными рытвинами, словно с него, живого, лохмотьями сдирали кожу.

Случались и другие беды: безумные набеги саранчи, длительные засухи, невероятные холода, которые вымораживали спящих подданных. Страшным оружием смерти был небесный огонь.

Память эгрегора работала отлично, однако в его самосознании не было места понятиям совести, справедливости, красоты и любви. Никаких избыточных ментальных способностей эгрегор не имел; их уровень ограничивался  теми, что обеспечивали выживание луга.

4.

Ближе к концу рабочего дня старик вернулся к проходной завода.

- Не велено пускать! – грубо заявил охранник.

- Я пришёл извиниться. Виноват, погорячился. Пусти, дай облегчить душу.

- Ладно, проходи. Но смотри у меня!

В заводоуправлении Пахомыч первым делом посетил туалет на первом этаже. Он энергично потряс рукавами; из них рыжими ручьями стекла на пол армия муравьёв. Диверсанты мгновенно попрятались в щели, залезли под раковину – исчезли, впитались каплями пота в пол и стены.

«Стоп!» - услышал старик мысленную команду и направился наверх, в приёмную.

Белокурая стерва по-прежнему чистила ноготки.

- Пришёл извиниться. Погорячился. Можно?

- Нет! – взвизгнула секретарша. – Не велено пускать.

- Доложите, я на минуту, не хочу лишнего шуму.

Девица нажала клавишу.

- Абрам Борисыч, давешний посетитель  извиняться явился.

- Видеть его не хочу.

Старик повернулся и вышел, аккуратно притворив за собой дверь.

В коридоре, сделав пару шагов от приёмной, он тряхнул штаниной, потом другой. Из брюк хлынула новая армия мурашей.

Старик поспешно покинул завод. Приближался вечер, а бродить в сумерках среди могил не принято у добрых людей.  Добравшись до указанного места, Пахомыч снял пиджак и расстелил его на траве. Затем вытянул руки и заиграл пальцами, словно колдун. Прошёл десяток секунд, и первый шершень приземлился на чёрный мягкий аэродром. Минула четверть часа, и на пиджаке образовался шевелящийся шар снулых шершней. Старик аккуратно свернул одежонку, связал полы и рукава, сунул узелок под мышку и заторопился к заводу. На этот раз он обошёл проходную, свернул за угол ограждения, оглянулся – не видит ли кто, влез на бугорок, привстал на цыпочки и высыпал содержимое узла по другую сторону забора.

5.

В майский ясный день Вострикова как почётного гостя и депутата пригласили на последний звонок в родную для него школу. Он сходил – и словно заболел. Бодрый, заливистый звон колокольчика теперь раздавался в его голове внезапно, днём и ночью. Поначалу он искал источник проклятых трелей, хватался за телефон, выбегал в соседнюю комнату, выглядывал в окно – сигнализация, что ли? Постепенно удостоверился, что назойливое дзиньканье слышит лишь он один.

В его детстве звонки с урока и на урок подавала уборщица. На школьной стене, на уровне лица взрослого человека, находилась кнопка – совершенно обычная, как на дверях многих квартир. Под кнопкой стоял стул, а на стуле сидела опрятная старушка и упорно глядела на большие часы, что висели напротив. Она относилась к наблюдению за временем дотошно, по-хозяйски, словно секунды и минуты норовили убежать из недр механизма, стоит ей отвести взгляд в сторону. Казалось, нет для неё в мире занятия важнее, чем следить за переползанием красных стрелок по белому циферблату. В нужный момент она сильно давила на кнопку, и пронзительный трезвон проникал во все закоулки просторного здания. Востриков не любил школу, не любил учиться, и внезапно вернувшееся из детства гулкое треньканье его нервировало.

Надо бы отдохнуть десяток дней – в тишине, с удочкой, на бережку озерка. Но какой там отдых, когда перед носом маячили два выгодных тендера, заканчивалось лето и вообще следовало подбивать бабки за истекшее полугодие! Востриков привык к регулярному позвякиванию в ушах, как человек смиряется с несильной, хотя и досадной болью в колене: не отрезать же ногу, поболит – и перестанет.

Однако сегодня трезвон в голове стоял нестерпимый. Востриков захлопнул папку с приказами и поднял голову. Перед ним на стуле, возле которого вчера полоумный старик размахивал коллекционным палашом, смирнёхонько сидела уборщица из его школьного детства. Спокойный взгляд, чистенькая кофточка, руки на коленях.

Толстые губы директора сами собой расползлись в лукавой усмешке.

- А, пугать меня вздумали, Акулина Липатьевна? Я ведь знаю – мнитесь вы. Фантом, призрак с того света!

Уборщица глядела невинно.

- Бог с тобой, Абрамушка, зачем же пугать? Я тебе осочку принесла, ту самую, помнишь?

Старушка разжала кулачок, и Востриков действительно увидел полосатую встопорщенную осу. Действительно ту самую?

Однажды он опоздал на урок; опоздал, потому что ловил осу – хотел напугать девчонок. Он завернул насекомое в носовой платок и вбежал в вестибюль школы. Урок уже начался, стояла тишина, и вот удача: вредная старуха дремала, опустив голову. Абрам на цыпочках подкрался к ней и осторожно посадил осу на жиденькие пряди. Уборщица не встрепенулась. Оса завозилась в волосах и переползла на бровь. Востриков умчался прочь и, уже открывая дверь в класс, услышал истошный вопль: хищница вонзила жало! Несколько дней на бедную Акулину Липатьевну было горько смотреть, глаз её затёк и не открывался, старушка натурально окривела.

- На вот, возьми осочку-то, не бойся, - прошептала страшная гостья, и Востриков завопил, закричал на неё:

- Сгинь, сгинь, сила нечистая! Ведьма!

Оса вцепилась в глаз директора; он зажмурился, схватил со стола медного Дарвина и метнул его в уборщицу - туда, где она сидела. Затем выдрал из века мерзкое насекомое и швырнул его далеко через стол. Глаз горел. Директор открыл второе око и обнаружил, что фантомная ведьма исчезла, но зато пол в кабинете усеян цветными конфетти. Он нагнулся, чтобы рассмотреть конфетти внимательнее и внезапно понял, что это не бумажки, а лягушачьи икринки, которые с укором смотрят на него единственным зрачком, утопленным в протоплазму. Директор вскрикнул, распахнул второй, травмированный глаз и с ужасом убедился, что не конфетти и не личинки лягушат засыпали пол его кабинета, а самые настоящие голые глазные человеческие яблоки! Они располагались вперемешку, кучками, словно кто накидал их сюда лопатой, и отнюдь не парами, как привычно видеть обычные человеческие глаза – два синих, два карих… Это создавало особенно жуткое впечатление – глазное яблоко с чёрной радужкой пялилось в потолок рядом с синей, зелёная радужка наехала на карюю, голубая легла на серую… Вот детский наивный глазёнок, а вот бельмо безумной попрошайки, вот мужское, суровое буркало, а вот гляделка рабочей простушки, здесь обманчивая зенка шулера, а здесь вот – выпученная зеница деревенского колдуна. Казалось, что глазными яблоками доверху наполнено гробовое ущелье, в которое превратился длинный узкий кабинет. Глаза были мертвы в том смысле, что не меняли выражения, застывшего раз и навсегда, но казались живыми, потому что выражение каждого из них – изумления, досады, гнева, радости, испуга, восторга - отличалось от соседних; вырезанные очи плакали, сверкали, таращились, смеялись, возмущались и пожирали директора.

Востриков застонал, бросился к выходу, поскользнулся на мокрых липких шариках и растянулся во весь рост. Он барахтался в куче покойницких глаз, как в жутком гамаке, из которого невозможно выбраться, и чувствовал, что погружается всё глубже, на мрачное дно гробового ущелья.

На шум и крики в кабинет заглянула белобрысая секретарша, не выпускавшая из рук пилочку для ногтей, и так, вместе с пилочкой, молча грохнулась в обморок, на зловещие россыпи вырванных глаз.

Директора и секретаршу отвезли в нервную клинику. Они что-то бормотали про тысячи разбросанных по полу зрачков, однако никаких следов чертовщины никто не обнаружил. На полу одиноко валялась статуэтка создателя теории естественного отбора – и никакого прочего ужаса.

 

В тот день творилось невообразимое и в других кабинетах заводоуправления.                    Сильно не молодая бухгалтерша Раиса Никифоровна злилась: полугодовой отчёт продвигался тяжело. А тут в её многострастной душе некстати поселился красавчик-инженер и мужественным торсом отвлекал финансистку от дел.  Раиса Никифоровна с досадой включила компьютер.

Не услышав привычного шума, Раиса Никифоровна проверила розетку, надавила кнопку перезагрузки – напрасно. Выматерившись по-старорусски, бухгалтер послала помощницу Зойку за сисадмином. Дима явился скоро, хотя отчаянно зевал и почёсывался. Он потыкал клавиши, проверил разъёмы, на миг задумался и начал откручивать панели системника. Из образовавшихся щелей полезли бурые муравьи – по-солдатски энергично, радостно и целеустремлённо, словно им обещали город на разграбление. Раиса Никифоровна в омерзении отступила к дверям, но слишком нерасторопно – юркие твари весело штурмовали её ноги, забирались в бельё, поднимались к бюсту. Бухгалтер вынеслась из кабинета с проворством лани. Куда она мчалась, зачем – не понимала. Захлопали двери, высунулись головы, провожали главбуха удивлёнными взорами.

Из дальнего конца коридора послышался низкий угрожающий гул: рой шершней с басовитым жужжанием совершил рейд над причёсками инженерно-технического состава. Крик, ругань, хохот, стук – переполох. Кое-кто из укушенных молоденьких сотрудниц заплакал, размазывая по щекам макияж. Другие вооружились подручными средствами и учинили охоту на крылатых бандитов. Шершни сделали очередной рейд, словно осматривая поле сражения, и устремились к открытому выходу. Через минуту раздались протестующие крики во дворе.

Нашествие кусачих муравьёв и свирепых шершней обозначило первый день кошмара, который продолжался на территории завода железобетонных изделий до осенних заморозков.

6.

Востриков уехал лечить нервы в Италию. Исполнявший его обязанности главный инженер Фиников впал в тяжёлый и непристойный роман с бухгалтершей Раисой Никифоровной. Любовники вынуждены были частенько скрываться от преследований мадам Финиковой, поскольку мать детей и законная супруга загорелого красавца завела привычку расхаживать по территории предприятия со старинной женской мебелью в сумочке – скалкой.

Трудовая дисциплина в коллективе резко, одним махом ухнула и продолжала снижаться далее.

Есть вещи, которые делаются как бы навсегда. Заводчанам казалось, что природа ополчилась против них именно так - навечно. Комариные тучи витали над бригадами от рассвета до заката. Шмели, осы, шершни всех размеров и окрасок неутомимо гонялись за рабочими по всем цехам, наводили ужас на суровых крановщиц. Мыши и крысы шастали по углам, как у себя дома. Под колёса длинномеров отважно шагали ежи и суслики. Вороны зло каркали со столбов и прицельно гадили на работяг сверху.

Появились смертельные жертвы.

Трое слесарей в обеденный перерыв расположились на травке под забором. Мирно выпивали, закусывали пирожками с капустой, никого не трогали. Из бурьяна бесшумно поднялась плоская треугольная голова. Мгновение злобные глазки изучали ситуацию, а затем упругое тело змеюки плетью взмыло в воздух, верхняя челюсть щёлкнула, описав широкую вертикальную дугу, и острые зубки впились в шею ближайшего мужика. Он с отвращением отшвырнул  дьявольскую дрянь обратно в лопухи, однако другая тварь атаковала второго слесаря. Тот опрокинул недопитую бутылку, разбросал пирожки и бросился прочь с истошным матом. Третий рабочий кинулся к шее укушенного – высосать яд; он был опытным охотником и сразу понял – спасения нет: гадюка вбрызнула яд в сонную артерию жертвы.

Второму страдальцу ранку промыли спиртом, ввели сыворотку, и он отделался испугом, увы, отнюдь не лёгким.

 

Бой рептилий с людьми на этом не закончился. Четыре гадюки пали смертью храбрых, двое рабочих умерли, шестеро серьёзно заболели, более двадцати человек уволились, испугавшись змеиного террора.

7.

То сущее, что осознавало себя эгрегором, использовало опыт бездонного прошлого для жизни в настоящем. Прошлое страж помнил, настоящим жил, а будущего не знал. Кони – большая беда, и саранча беда, и молнии – беда ещё большая, но они приходят и уходят, а люди пришли и остались. Люди всем бедам беда. Однако страж луга не имел опыта общения с людьми в прошлые столетия. И к первым людям он отнёсся благосклонно. Люди косили траву, собирали ягоды и грибы, пели песни, целовались в ромашках – ничего страшного.

На лугу паслись козы и коровы, но и они не нарушали ритм его бытия. Однако людей становилось больше и больше, и однажды с ними случилось несчастье, которое они назвали войной. В конце этой долгой беды луг огородили пряслами и начали зарывать тела погибших.

Первые захоронения эгрегор принял смиренно, хотя глубокие прямоугольные раны причиняли почве боль. Но он чувствовал такую же боль в мёртвых бойцах и не противился новому родству. Что такое смерть? Это лишь минутный занавес, маленький антракт между старой и новой жизнью. Тела солдат не успевали отлежаться в земле, а в них уже зарождалась новая жизнь – размножались вирусы, микробы, черви. И эгрегор бывал доволен, что на нижнем этаже, на глубине двух метров, где прежде жизнь свою силу проявляла слабо, теперь у него имеется широкое основание из тысяч прочных скелетов, что и с этого нижнего этажа до него доносятся отчётливые вибрации энергии.

Но было ещё кое-что важное в процессе соединения покойников с луговым сообществом. Кроме самой плоти, белков и кальция, фосфора, углерода, серы, железа и прочих элементов, луг получал от мёртвецов ещё кое-что – даже более важное, чем пищу для своих бесчисленных организмов.

Человеческие сердца не стучали, лёгкие не дышали, мертвецы казались трупами, так оно и было в той реальности с её природными законами, где существует человечество. Однако обитель людей – всего лишь часть другого, более сложного мира, и в том, более полном мире, работают разные законы. Мозг людей в гробу разлагался, становился пищей для других форм жизни, и новые хозяева серого вещества вместе с его питательной протоплазмой усваивали некое эхо информации и ощущений покинувших белый свет разумных созданий. Во тьме микромира информационное поле мертвецов растекалось по лугу и отражалось в сущности эгрегора.

Так гибнет после ядерной бомбёжки цветущий мегаполис. Под чёрным небом в руинах лежат здания; взорваны коммуникации; серый пепел покрывает воронки и железобетонные конструкции; молчат телефоны, радио, телевидение; спит интернет; нигде – ни человека, ни собаки, ни котёнка. Смерть – безоговорочная и всеобщая. Казалось бы, пустыня: камни, зола, песок.

Но вот налетел от дальнего моря ветер – и вспыхнул раздутый им уголёк. В глубоких подвалах осторожно заскреблась мышь. Паучок вскарабкался по ржавой стене. А вот и вовсе – ослепший и оглохший старик шарится в карманах куртки в поисках последнего сухаря, во тьме подземелья, под завалами…

Убить окончательно человеческий мозг, как и сжечь мегаполис, – нелёгкая работа.  Страж начал видеть сны – наяву, ведь это был бодрствующий страж. Для него возникла вторая реальность, и эта новая реальность получила третье измерение – будущее. Он привычно существовал в настоящем, помнил прошлое, но теперь эхо человеческих ощущений развёртывало перед ним свиток предстоящих событий.

С момента рождения с ним не случалось таких странных вещей.  Ему казалось, что он вторично, как бы заново очнулся, проснулся, потому что он увидел то, чего не видел прежде. Эгрегор осознал, что он сам и его луг изменились качественно, структурно, и теперь будет правильнее уточнить его  название и его предназначение. Он добавил к своему имени второе слово - Кладбище. Это слово люди произносили столь часто, что эгрегор понял и согласился с его значением.

Год за годом в землю его луга складывали тела людей, луг становился  кладом, и в итоге прежняя суетная жизнь мириадов существ отошла на второй план, укрылась в тени, а главной  стала жизнь разумных созданий, которые не умерли до конца и не могли умереть бесследно, потому что они, будучи живыми, чувствовали восхищение  при виде прекрасного, жертвовали собой ради любви, по приказу  совести отдавали последнее и знали о справедливости много больше, чем все существа луга и чем он сам, эгрегор  Кладбище.

Он не мог вместить полностью многообразный мир умерших людей. Он был только стражем, но не поэтом и не философом, и прежде никогда не слышал о феномене души. Эгрегор осознал, что часть луга превышает его сущность, что мощный квантовый поток незримой радугой пронзает его насквозь и уходит в небеса.

Смена имени предполагает изменение правил. Так невеста, принимая фамилию жениха, одновременно меняет и образ жизни: отныне она жена – с детьми, кастрюлями, домом и собственным мужиком; всё это ей надо хранить и защищать.

Как беречь луг, эгрегор знал. Он учился этому не одно тысячелетие. Но как охранять подземное царство недвижимых людей?

Зыбкий шелест их невнятных мыслей волновал, требовал, призывал.

8.

Семнадцатого октября выпал первый снег. Пышные хлопья парили в воздухе, мягко ложились на могильные холмики, липли к берёзовым ветвям, надгробным плитам и крестам. К вечеру снег совершенно преобразил погост. Теперь листья не шелестели, мухи не жужжали, комары не звенели, не потрескивал валежник, не кричали кукушки, и даже слабый в этот час шум злополучного завода казался потусторонним, не от мира сего, и не мешал торжественности наступившего безмолвия.

Старик в тёплом пальто и шапке сидел на своей лавочке.

Миллионы муравьёв пали в сражениях за минувшие два месяца. От дуста и прочей химии тысячами гибли отважные рыцари мира насекомых. Не вернулся ни один хитроумный барсук. Насмерть забили кирпичами старую сову. Семья ежей убавилась наполовину. Из доблестного отряда змеиных выжила треть.

Но вот явилась хладная осень, и славные воины улеглись на долгий отдых среди гробов и могил.

«Армия разбита, конница бежит», - крутился в мозгу старика глупый стишок. Но нет, не совсем разбита, его армия лишь отступила на зимние квартиры, да и противнику нанесён немалый урон. На заводе возник кадровый голод. Директор похудел, почернел и едва ли не рысью бегал по территории предприятия. Чуть что – орал на подчинённых, те несли заразу хамства в нижние звенья; коллектив загнивал, причём классически - с головы.

Пахомыч расслышал писк – прямо в ушах: «Весной! Весной! Нужна передышка. Весной я встану. Только не умри сам, старик! Умрёшь – из могилы подыму! А это больно, поверь».

Ну вот, сошёл с ума, сбрендил, - решил Пахомыч. В темечко что-то укололо, он снял шапку, провёл рукой по волосам. В снег упала слепая букашка, одетая в каплю его крови. Клещ прожёг снег и зарылся в прелые листья. Под ними он переждал шок от соприкосновения с ледяным воздухом и заработал лапками, уходя в спасительную почву.

Спать, спать, спать, спать…

9.

Миновала зима. Первого мая, как и первого числа всякого месяца, старик отправился к родимым могилкам. Весна в том году явилась ранняя, уже проклюнулась шёлковая  зелёная травка. Старик прибрался в оградке, нагрёб мешок прелой листвы и поволок его в мусорную кучу.

«Сюда!» – услышал он глухой зов.

- Куда? – вслух спросил опешивший Пахомыч, поворотился с мешком на спине так и этак.

«Сюда!» – услышал он вновь призыв и сделал три шага вбок.

«Стой!» – велели ему.

Он остановился. Перед ним возвышался бугорок. Ни оградки, ни венков – лишь тощий деревянный крест с жестяной табличкой:

 

Э. Ю. Я.

1.05. 2001 – 1.05. 2015

«Откопай меня!» – услышал старик приказ. Голос гудел на запредельных нотах, словно таёжный буран, однако слова слышались явственно.

- Как же я тебя откопаю? – удивился Пахомыч. – Это же святотатство.

«Откопай, старик! Сегодня вечером, как взойдёт луна. Мы просим об этом все, и твои мёртвые тоже».

- Но кто ты?

«Вождь! Тот, кто сокрушит врага. Прошлым летом враг устоял. Откопай меня! Ныне я сама поведу воинство».

- Я подумаю, - нерешительно ответил старик. – Ведь я тоже пытался остановить завод. Не вышло. Как же это сделаешь ты, мёртвый, если не смог я, живой?

«Ты вёл за собой полки живых: жизнь против жизни. Я поведу легионы мертвецов: смерть против жизни. Как только лопата ударит о крышку моего гроба, беги за пределы погоста, беги, старик, со всех ног, ибо встанут со мной силы мрака. И уведи сторожа, божьего человека Алексея. Ступай!»

Пахомыч в задумчивости вернулся к родительским могилкам, прихватил пакет с нетронутой снедью и направился к сторожу. Его избушка прилепилась к забору у главного входа, поскольку основной обязанностью кладбищенского служителя считалась забота о больших деревянных воротах. Он каждое утро отпирал их, каждый вечер запирал на висячий замок.

Сторож Алексей и Пахомыч в детстве приятельствовали, учились в одной школе. Народ именовал Алексея божьим человеком – за смирение, за близость к миру усопших.

Алексей горько скучал. Он не любил первый день мая – то ли шабаш нечисти, то ли праздник пролетариев… Дверь хибарки отворилась - вошёл Пахомыч и молча выставил бутылку, разложил закуску. Крепко, со значением, пожал протянутую руку.

Выпили, похрустели огурчиком.

- Прибирался ныне у своих и приметил могилку, - откашлявшись, заговорил Пахомыч, -  странную весьма. Вместо фамилии - буквы: Э. Ю. Я.

- Сие печальная история, Пахомыч. Как же ты не в курсе? Наливай и поведаю. Жила-была в монастыре нашем, что за опушкой стоит, монашка Яковлева. Тихая, покладистая бабёнка, умом невзрачная. Как так случилось, неведомо, только попутал бес – забеременела. Вроде, говорят, некий Юрок у них подъедался в монастыре завхозом, отчаянный похабник. Обрюхатил не одну монашку - и дал дёру. Другие как-то скрыли стыд, а Яковлеву Бог наказал – дочка родилась больная на всю голову: травить она плод пыталась. Хотела Верой назвать, батюшка не позволил: мол, нет у тебя веры, похоть одна. Назвала Эльвирой, по-заграничному. Подросла девчонка, в школу пора, а какая ей школа – голова что дирижабль, лбище громадное, глазки утопленные, ножки коротенькие. А говорить и не может почти, только зенки таращит да мычит. То ли водянка мозга, то ли друга напасть.

Старики выпили ещё по стопке, закурили.

- Вот эта самая напасть, значит. Выйдет, бывало, дурёха на крыльцо, сядет и смотрит далёко-далёко. То ли думает чего, то ли цепенеет, как муха осенняя. Другие детки обходили её стороной, кто боялся, кто брезговал. Так и померла прошлой весной – на крылечке. Отмучилась. Матерь-то её ненавидела - за позор, за бестолковость. Все знали – убогая. Привезли закрытый гробик, опустили, засыпали. А на кресте нацарапали - Э. Ю. Я. Поленились полностью – Эльвира Юрьевна Яковлева, длинно, значит. При жизни, считай, имени не имела, и после жизни осталась с тремя буковками. Давай помянем юродивую. Может, и вправду молвят: последние станут первыми, а первые - последними.

- Ты о чём это, Алёша?

- Так Э. Ю. Я. – последние буквы алфавита. А первые – А. Бэ. Вэ. Значит, к примеру, Абрам Борисыч Востриков.

- Придумаешь тоже. Буквы – они и есть буквы, ничего больше. Детские загадки. Игры разума. Что с монашкой-то стряслось?

- Утопла в крещенские морозы, в проруби. Видели, как под лёд сунулась. Сама. Тела не нашли, да и не искали особо. Кому надо-то зимой. А потом и вовсе забыли.

- Алексей, помоги мне.

- Отчего ж не помочь? Помогу, - легко согласился сторож. – Сказывай.

- Такое дело. Сам бы не поверил. В общем, велела мне эта Э. Ю. Я. выкопать её. Вечером сегодня, как луна взойдёт. И бежать с тобой за ограду прочь. Ноги уносить.

- Во как! Ведьма, значится. Нашла своё место на том свете-то. Нонче же маёвка, бедлам нечистой силы. Что ж, коли велит, следовает откопать. Иначе не поздоровится.

- Одному-то несподручно. Да и боязно. Только не ведьма она вроде. Вождём себя обзывает.

- Во-во, настоящих буйных мало, вот и нету вожаков. Подходи. Только ещё бутылочку захвати. Веришь ли – и мне боязно.

10.

Луна щедро заливала серебристыми струями тихие могилы. Лопата долбанула о крышку гроба, и тотчас изнутри раздался гулкий стук – словно бы ударили кулаком о дерево.

- Руки давай! – прохрипел Пахомыч, и Алексей, ухватив за оба запястья, выдернул его из разверстой ямы, как из бездны. Приятели бросились к выходу из города мертвецов. Проскочили ворота, дорогу и завалились на скамейку автобусной остановки. Задыхались, утирали потные лица, поглядывали воровато.

А над погостом собирался и клубился мглистый туман. В тёмной пелене проступали посверкивавшие зелёным фосфором паутинки, и скоро всё пространство над могилами оказалось прошито их тонкими нитями. В центре гигантской паутины проявилась багровая уродливая фигура: громадная голова, маленькое по сравнению с ней тельце, длинные конечности. Фигура осторожно потянула паутину, и на колдовской пряже замерцали очертания тысяч скелетов. И скелеты, и сиявшая в тумане пряжа казались невесомым фантомом; лишь центральная фигура обладала действительным весом и мощью. От зловещего, словно обагрённого кровью существа исходили чудовищные импульсы власти, рождённой не здесь и не сейчас.

- Ай-хай-яй! – возопил вождь, и туман, пронизанный светящимися нитями и скелетами, содрогнулся и двинулся на завод. Теперь, при движении, в тумане ясно выделялись не только человеческие костяки, но и множество других, поменьше – зайцев, сусликов, полёвок, птиц, даже очертания насекомых. Уже всё облако мерцало насквозь, переливалось зелёными, синими и белыми огнями.

Высокие плиты забора рухнули, как только могильное воинство коснулось их передним краем, и почти сразу же раздалось громыхание сминаемых механизмов и падавших эстакад. Облако неимоверной, неземной тяжестью утюжило территорию предприятия. Если бы слон наступил на спичечный коробок, то от коробка осталось бы примерно то же, что осталось от завода железобетонных изделий. Загремели взрывы – рванули баллоны в сварочном цехе. Загудел пожар на порванном газопроводе. Красные языки жадно лизали воздух, а жуткая силища уже возвращалась в свою обитель.

Туман осел и всосался в почву. Растворились в могилах жёлтые скелеты. Лишь главная фигура с чудовищно раздутой головой, светясь болотной гнилью, не опустилась, а напротив – возвысилась. Небо нежно обернуло её в розовую девочкину пелёнку.

Пахомыч с божьим человеком Алексеем вцепились в лавку.

- Пойдём ко мне, тут быть нельзя, - Пахомыч потеребил приятеля, и старики, поминутно оборачиваясь, поплелись по дороге.

- А ежели они теперь на город попрут, а? Сила есть – ума не надо.

- Дай Бог, не попрут. Вождь-то ихний вроде бы вознёсся. То бишь вознеслась.

 

Директор Востриков после пьяного первомайского пикника спал тяжело, обморочно, словно неподъёмный камень на илистом дне омута. Супруга растолкала его:

- Беда! Завод горит!

Старики видели, как к пожарищу подкатил навороченный «хаммер», но выйти из автомобиля Абрам Борисович Востриков не успел: огненная длань протянулась с небес, из облачного сгустка, и небрежно смахнула его бронированный джип с лика Земли.


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 8. Оценка: 4,13 из 5)
Загрузка...