Тонтеон

 

Этот город был древним. Древним как мир. Он был первым на краю Ойкумены.

И последним на кострищах кабиров. Место, куда спускались боги бродили тенями меж сонных домов, безмолвных мастерских, притихших портов и бодрствующих храмов.

Этот город был идеальным. В нем гармонично сплелись все дела, службы и деяния; верования и взгляды, алтари и храмы; люди и боги. В нём не было рабства и тирании, не было войн и грабежей, не было страха и слёз.

У города было будущее, но осталось только прошлое.

Город был первым с судьбой последнего…

 

– Этот город был – и конец. Ничего не надо больше говорить, – сказал я, глядя на неё снизу вверх.

Одрис вздохнула и отступила назад на шаг, прислонилась плечом к холодному камню гермы. Я продолжал сидеть на земле, привалившись к другой стороне столба.

– Я еще не закончила, – её голос прозвучал обиженно. Совсем немного – этого мало, чтобы я расчувствовался.

– А нужно было. За тебя уже всё закончили. Думаешь, у города есть будущее?

– У всех есть будущее, эталиец.

– Даже у тех, чьи нити слепые Мойры обрезали?

– Есть судьбы не подвластные даже Мойрам.

– Эти судьбы решают кабиры.

– Кабиры – это тени. Они ушли.

– И боги – тени.

– Боги еще не покинули нас.

– Допустим. Но ты снова споришь со мной?

– Я всегда спорю с тобой, Кадмил. С первой нашей встречи.

– И называешь этайлицем, – усмехнулся я.

– Ты же не спорил, – губы Одрис дрогнули, растянулись в улыбке. Она пожала плечами и прижалась лопатками к изрезанному столбу с изображением ухмыляющегося божества.

 

Она сидела на ступеньках храма. Маленькая, тоненькая, с гордо поднятой головой и ровной спиной. Высокая прическа придавала ей стройности, но не строгости. Всё из-за десятка лент, вплетенных в волосы. Они ниспадали на плечи и шею, а заканчивались блестящими на солнце монетками и ракушками.

Её хитон, подпоясанный под грудью яркой красной лентой, обильно украшала вышивка. Привычные волны меандров на краях, а за ними дивные рваные узоры и диковинные руны северных народов.

Слева на ступеньке покоился бубен, а внутри него колотушка и платины-трещетки. На них я обратил внимание позже.

Я вышел из-за колонны, из тени и полумрака храма, и присел рядом с ней так близко, насколько позволял бубен.

– Хайре! – сказал я, не решаясь посмотреть ей в лицо. Я глядел прямо. На величественную герму перед храмом Харидота.

– Хайре, эталиец! – ответила она.

Ладно, пусть будет эталиец.

– Твои сандалии из красноватой кожи. Такие только эталийцы носят. Очень много железной пыли на их земле, – пояснила она и добавила. – В Тонтеон заходят суда со всех краев Ойкумены.

Я кивнул, соглашаясь с её рассуждениями, и попытался продолжить разговор, поинтересовавшись:

– Почему не заходишь в храм?

– Мне не о чем просить богов, – ответила она сильным и твердым голосом. Словно рядом со мной не девушка сидела, а женщина, которая всеми правдами и неправдами смогла занять достойное место в обществе.

– Возможно, боги захотят тебя о чем–то попросить, – с едва заметной усмешкой предположил я.

– Когда боги захотят со мной поговорить, они выберут более подходящее место, чем застенки храма. Без вездесущих жрецов и любопытных слушателей.

Это было резко, даже грубо, но правдиво. Нужные слова в верный день – сегодня боги спускаются на землю.

Лишь сейчас я перевел взгляд с гермы на девушку. Она прекрасна! Молода, с правильными чертами лица, с гибким и сильным телом. Она была совершенна! Её можно сравнить с богиней, но я-то знал, что боги нисколько не совершенны.

– Почему ты молчишь? – спохватилась вдруг она. Слишком долго я молчал и любовался. – Наверное, я много дерзостей наговорила. И теперь ты думаешь, что я сумасшедшая. Иначе я бы не говорила так непочтительно о богах, верно?

Она продолжала говорить и теребить вышитый край хитона.

– Ты не сказала ничего дерзкого о богах, – наконец-то я сбросил с себя немоту и оцепенение. Девушка недоверчиво посмотрела на меня и умолкла на полуслове. После чего вздохнула и грустно ответила:

– Обычно говорят, что я богохульничаю.

– А ты не слушай тех, кто так говорит. Боги сами решат, кто им дерзит, а кто восхваляет. Тебя вот карать не за что.

– Боги найдут, за что покарать. В это многие верят и мне напоминают.

– А ты сама как думаешь?

– Я думаю, что боги почти все время заняты своими заботами, и им нет дела до смертных. Может, они и спускаются на землю время от времени. На праздники и торжества, которые устраивают в их честь. И тогда жрецы вспоминают обо мне, пусть дерзкой и неучтивой танцовщице.

– Ты танцуешь?

– Да.

На мгновение девушка умолкла, а затем встрепенулась. Только что она смотрела себе под ноги, а теперь ее взгляд изучал меня. Девушка улыбалась, чуть склонив голову набок. И я продолжал смотреть на неё, вглядываться в её пронзительные синие глаза.

– Ты ведь на праздник приехал?

– Да, на праздник, – ответил я чуть сдавленным голосом. Ладони тут же вспотели от волнения. С каких это пор я волнуюсь, когда лгу?

– Тогда приходи на агору, эталиец. На закате я буду танцевать,– произнесла девушка и вспорхнула со ступенек. Словно её маленькие ступни были зашнурованы не в обычные подошвы, а в крылатые сандалии. И единственным напоминанием о ней стал звон монеток на лентах, доносившийся с соседней улицы.

Я с облегчением вздохнул и вытер вспотевшие ладони о край хитона. На белой материи остались серые следы от пыли и масла. К лучшему. Больше буду походить на путешественника. Эталийца.

Подмигнув каменному лицу гермы, я зашагал прочь от храма хитроумного и вороватого бога, покровителя бродяг и лжецов.

 

Она танцевала на закате. При свете огня в чашах, при отблесках пламени костров, при лучах покидающего небосвод Гелиоса. Ей робко вторила свирель, и приглушенно выстукивали ритм тимпаны. Ей не нужна была помощь музыкантов.

Она сама была танцем – огнём, светом, вспышкой. Ловкая, гибкая, грациозная.

Её движения – повадки хищника, изгибы змеи, полёт орла. И в тоже время в них чувствовалась ласка лани и кротость ягненка. Лишь взгляд оставался лисьим – хитрым и пламенным.

Она замерла в неловком изгибе, опустилась на колени и едва уловимым движением подняла с земли бубен и колотушку. Удары по кожаной мембране с рунами, закрученными в спираль, звон монет в волосах заглушил музыку.

Была только танцовщица.

И удары в бубен как удары сердца.

Там–там–та–там–там. Босоногая девушка кружится в диковинном танце.

Та–там–та–там–там–там. Сердце бьется в такт музыке, дышится свободно, несмотря на дым и гарь в воздухе, толчею вокруг, не спавшую к вечеру жару.

Танцовщица кружится все быстрее и быстрее. Удары в бубен учащаются, как и сердцебиение.

Восторг. Вдохновение. Вожделение.

Миг, когда боги спустились на землю.

Возрождение.

Казалось, что вот–вот бубен в ее руках задымится, а сама танцовщиц расцветет огненным цветком.

Но я успел раньше, чем она вспыхнула. Будто у меня на ногах были таларии. Я выхватил её из огня, заслонил собой от жара. Попытался затоптать разлитое горящее масло из брошенной под ноги чаши.

Но толпа уже пустилась в пляс вокруг еще одного костра. Музыканты разорвали душную тишину незатейливой мелодией, подстраиваясь под танцоров. А юноши и девушки смеялись, подмигивали друг другу и вышагивали в цепочке ормоса. Даже нам пришлось пройти виток–другой танца, чтобы затем исчезнуть среди темных улиц.

Мы сидели у подножия храма, на первой мраморной ступени. Над нами возвышалась каменная глыба с лицом Лукавого. Танцовщица перестала всхлипывать и смотрела куда–то вдаль невидящим взглядом, подобрав под себя босые ноги. Её сандалии не выдержали огня и бега через город, объятый праздником.

Я обнял её за плечи, укатанные в мою хламиду.

– Меня зовут Одрис, – прошептала девушка и прижалась ко мне, положила голову на плечо.

– Кадмил, – представился и я в ответ.

Я почти не солгал. Меня и, правда, так звали в далеких северных землях, в которые я больше не вернусь. А их уроженка в испуге жалась ко мне.

Пепельно-русые волосы с рыжинкой, светлая кожа с красноватым загаром и синие глаза выдавали в ней чужака. Она никак не эллинка и не скифиянка.

– Тебе часто мешают танцевать? – спросил я, долго решаясь и подбирая слова.

– Бывает. Некоторые жрецы злятся на меня, но я не понимаю почему, - откровенно призналась она.

– Я понимаю, – вздохнул я.

– Это потому что я не мужчина или потому что танцую сама?

Это потому что ты, танцовщица с агоры, будишь в людях их страсти и успокаиваешь их тревоги, будоражишь их и усыпляешь. Создаешь хаос, а из него рождается порядок, номос. Соединяешь вместе космос и номос. Даешь им иллюзию гармонии.

Но я не мог сказать всё это тебе, Одрис. Нельзя. Ты должна понять сама, обуздать свою силу. Отыскать гармонию в себе и подарить её другим. Настоящую, а не иллюзорную, ту, которая останется в душе, даже когда умолкнет бубен, и ты сделаешь последний шаг.

– Наверное, все вместе, - тихо ответил я, оторвавшись от безмолвных размышлений.

– Они считают, что я могу разгневать богов своим танцем. В Тонтеоне чтят всех богов, но небесные покровители сходят на землю нечасто, может быть, лишь раз в год. Молчаливыми тенями проходят по пыльным и душным улицам и уходят с утренним туманом обратно на Олимп. Жертвенники не пустуют, в храмах людно, но никто из богов не отозвался. Ни пророчества, ни видения, ни сна. Ничего. Одни говорят, что боги забыли эту дикую землю, другие – что боги никогда о ней и не знали. Слишком далеко дети Эллады уплыли от родных берегов, - вдохновенно произнесла Одрис.

Она вновь сидела прямо и смотрела в небо. Яркие звёзды ночными мотыльками трепыхались на синем полотне. Скоро они сорвутся с небосклона и полетят к земле. Миг – и они сгорят, не оставив по себе лишь память.

И это не будет делом богов.

– Мне казалось, что Гермес – покровитель Тонтеона, - невпопад сказал я.

– Раньше был, - ответила девушка, не отрывая взгляда от ночного неба.

Она словно ожидала знака, что боги всё ещё здесь, на земле, среди людей. А если уже на заоблачном Олимпе, то внимательно наблюдают даже за этим далеким городом.

- Но он молчит, как и остальные, - продолжила она. - Боги обходят эту землю – здесь все еще живы древние боги. И это не степные духи и не души предков. Посмотри внимательно на герму, на ее форму, очертания. Что скажешь?

Я взглянул на каменную глыбу, стараясь не видеть в ней Психопомпа. Плавные линии, округлые формы, ряды резных знаков незнакомого языка. В этой фигуре было что-то настолько древнее и таинственное, насколько будничное и объяснимое. А ещё мощь и сила, сокрытые в плавных очертаниях, припорошенные пеплом и скрытые за слоем гари.

– Округлые формы, – неуверенно произнес я.

– Да, как женские очертания. Я расспрашивала старожилов: деды их отцов, первые поселенцы, нашли эту статую на месте города. Она была в саже и наполовину вросла в землю. Они посчитали, что это знак. Место для города. И рядом со статуей возвели алтарь покровителю путешественников, а затем и весь город. Идеальный город. Скифы рассказывают, что здесь раньше был город со своими домами, мастерскими и храмами. Очень давно – от него остались лишь отголоски легенд.

– Ты говорила со скифами? – напоказ удивился я. А сам ведь понимал, что бубен и хитон с вышивкой мог достаться ей от северян не напрямую, а через скифов.

– Да, они часто бывают в городе. Привозят на рынок зерно, мясо и травы. Иногда обереги из северных стран.

– Ты и бубен у скифов купила?

– Выменяла за танец. Это давно было, – отмахнулась она, нахмурив брови. Не хотела она говорить о прошлом. Но я всё равно её попросил:

– Расскажи.

– Когда-нибудь потом.

– Это обещание новой встречи? – поинтересовался я, попытавшись обойтись без ехидства в голосе. Знал ведь, что я приду к ней снова. Может и нескоро, но обязательно приду.

– А ты уже уходишь? – встрепенулась она.

– Меня ждет корабль на рассвете.

– До рассвета еще далеко, – прошептала Одрис и попыталась поцеловать меня. Но я отстранился.

Не время и ни место. Эта девушка была слишком чистой, слишком светлой, слишком наивной! Она ведь еще ребенок, которому время от времени приходится стать взрослой. А я случайно уберег её, успокоил.

Случайно?

Одрис, отвергнутая, сникла и всхлипнула. Пришлось снова обнять её за плечи, прижать к себе и провести рукой по рыжим в свете факелов волосам.

– Потанцуй для меня, Одрис. Но не та как ты танцуешь для зевак или жрецов. Как ты танцуешь для себя.

– Лучше я станцую для тебя, - обрадовалась она. Сорвалась словно падающая звезда. Ускользнула от меня, вырвалась из объятий. - Только подыграй мне.

Я кивнул в ответ и хотел было достать из-за пояса свирель, но она сунула мне в руки бубен и колотушку. И прежде, чем я успел возразить, что не умею обращаться с бубном, она скинула с плеч хламиду и вскочила на ноги.

Первое неловкое движение, первый шаг босыми ногами, щелчок кастаньет. Еще несколько шагов, дробный звук из-под пальцев, перезвон монет и ракушек в волосах.

Я ударил в бубен. Глухо, робко, едва слышно. Но мне показалось, что удар был оглушительным. Новый удар был ровным и гулким, следующий – и того смелее.

Одрис замирала с каждым стуком, прислушиваясь, подстраиваясь под меня, а я пытался подстроиться под нее. И вот бубен и трещетки зазвучали вместе, дополняя друг друга, создавая глубокий объемный звук.

И тогда Одрис закружилась в диковинном танце. Я и не заметил, как биение сердца слилось с ударами в бубен. А её движения смазались, стали одним целым – ни различить, ни выделить. Степной ветер, морской бриз, девятый вал, лесной пожар.

Она кружилась вокруг гермы, статуи позабытого божества, оставленного на краю Ойкумены. И мне показалось, что из-под лукавой и нахальной личины молодого бога проступают женские черты лица. Немного усталого, немного встревоженного, но все равно радостного и гордого. Это было лицо не просто женщины, а матери. Богини-матери. Первой женщины.

И я почти почувствовал то же, что люди на агоре. Восхищение. Благоговение. Гармонию. Словно боги сошли с небес и коснулись меня.

– Мы ведь с тобой еще встретимся? – спросила она потом. - Вот так случайно.

– Встретимся, но уже не случайно, - заверил я, глядя ей в глаза. - Я приду, но ты дождись меня.

Я хотел услышать от неё заветные слова, хоть и знал наверняка, что дождется. Другие мужчины перестанут для неё существовать. Только танец и я. Я стану такой же неотъемлемой частью её жизни.

– Я буду ждать. И не буду говорить с другими чужаками, - серьезно сказала она.

– Даже если кто-нибудь из них окажется богом, - усмехнулся я.

– Тем более если кто–то из них окажется богом. Боги слишком ревнивы.

– Ты даже не представляешь насколько, - вздохнул я и провел рукой по её волосам, успокаивая. Боги не смогут не ревновать её. Я не позволю.

Я незаметно прикоснулся к ней жезлом, оплетенным змеями, и она закрыла глаза. Уснула в тяжелый предрассветный час. Уснула на моих коленях, а проснется на ступеньках храма, правда, под головой найдет завернутые в пыльную хламиду новые сандалии из тонкой кожи с крепки завязками.

Я обязательно вернусь к ней.

 

– Так мы встретились с тобой случайно? – спросила Одрис, пристально глядя на меня. Словно пыталась увидеть в моём лицемерном взгляде хоть намек на правду.

– Случайно, - признался я. - Мне нужно было где-то провести день. Подальше от любопытных глаз.

– Поэтому ты выбрал храм?

– Нет, я выбрал Тонтеон.

 

Я шел по кромке прибоя. Крепиды вязли в мокром песке, но я старался идти аккуратно, не оставляя следов. Волны смывали бесформенные впадины, оставленные мной. Я шел бесследно, как и всегда по этой земле.

Мне больше не нужно было придумывать для Одрис всякие истории. Где я был, что я видел, каким ветром меня опять занесло в Тонтеон.

Северным ветром, однозначно, северным.

Одрис уже взрослая и не верит в сказки, тем более в те, что я рассказываю.

Хотя сейчас, рисуя на песке, она похожа на девчонку. И выглядит еще моложе, чем при первой нашей встрече несколько лет назад.

Босая, с растрепанной прической, в подпоясанном несколькими поясами хитоне – один под грудью, как и положено незамужней девушке, а второй на талии и за него заткнуты полы. К острым коленкам прилипли песчинки и крошки ракушек. Высокий лоб весь в песке, а волосы на солнце горят рыжим пламенем.

Одрис улыбалась и что-то шептала, беззвучно шевеля губами. Меня она не замечала, пока не наткнулась на мою ногу, рисуя очередную фигуру на песке.

– Эталиец! Ты пришел! – выкрикнула она и мгновенно бросилась на шею.

Я обнял её со всей нежностью, на которую способен, прежде чем Одрис вскинула голову в ожидании поцелуя. Её маленькие пухлые губы не чувствовали прикосновений других губ уже год. С последней нашей встречи.

– Чем ты так увлечена, Одрис? Рисуешь? – спросил я потом.

Девушка обиженно фыркнула и вырвалась из объятий. Отступила на несколько шагов, обойдя один из рисунков.

– Рисуют дети, а я изучаю геометрию, - она сказала это с такой гордостью, что я вновь присмотрелся к линиям на песке. Но ничего нового не увидел.

– Геометрию? А как же танцы?

Я пересек расстояние между нами, переступив через рисунок, оказался рядом с Одрис, взял её за руку, удерживая рядом с собой.

– Надо же еще чем-то заниматься, не всю жизнь на рыночных площадях плясать. Вот я и решила заняться науками, - произнесла танцовщица и резко села на песок, взглянув на меня снизу вверх. Я так и не выпустил её руки, а она не вырывалась, и не тянула меня вниз за собой.

Я опешил. Она права, надо вовремя уходить. Но в науку?! Такого поворота событий я не ожидал.

– А зачем тебе науки? – осторожно поинтересовался я, чтобы ненароком не обидеть девушку.

– Хочу стать философом.

Теперь я уже сам сел на песок. Философ?

– Зачем, Одрис?

– Как это зачем? Хочу учиться, обрести знания и мудрость, а затем учить других. Хочу помогать. Ведь мужчины не заботятся о том, чтобы женщины были умны. Но рано или поздно женщина может оказать одна, и тогда ей придется самостоятельно заботиться о себе, - она говорила и смотрела мимо меня, хоть и не выпускала моей руки.

Она хотела что-то доказать. Только кому? Себе? Другим? Богам? Или мне? Я ведь никогда толком не расспрашивал, как ей живется в остальные дни в году, пока меня нет рядом. Никогда не было ни времени, ни желания. Вот и приходится расплачиваться за свою невнимательность. Удивлением и непониманием.

– Как тебе?

– Я всю жизнь сама о себе забочусь, ты же знаешь.

Её взгляд вернулся ко мне. Он был ожигающим и манящим. Огонь и лёд. Обжигающий и согревающий.

– Знаю, и сокрушаюсь, что не могу исправить твое положение, - ответил я, вздохнув.

– Меня все устраивает, - Одрис мотнула головой, наполнив воздух звоном монеток и ракушек. Ленты не падали на плечи, они были упрятаны в былую прическу, а теперь оказались на свободе. - Если мне что-то нужно, я беру сама. И теперь я сама решила, что хочу стать философом.

– Тебя не возьмут, - возразил я.

– Из-за того, что я женщина?

– И из-за этого тоже.

Я только крепче сжал её руку. Маленькие пальчики, тонкую ладошку, почти детскую. С нежной кожей, без мозолей и шрамов. Она не знала настоящего труда и не хочет знать. Как и весь город.

Плодородная земля дарит богатые урожаи, а скифы привозят ещё больше хлеба. Прибрежные воды полны рыбы, а виноградные лозы ломятся под весом ягод. В порт заходят корабли со всех сторон света и из центра мира. За хлебом, вином, тканями, металлами. Можно трудиться вполсилы, и того хватит на жизнь.

Тонтеон расцветал. Он уже не маленькое поселение, которые построили первые колонисты. Это величественный город, не уступавший по красоте Милету или Аргосу, хоть с Микенами и Афинами ему не сравниться.

– Я смогу их переубедить, - заверила Одрис. - Или ты мне не веришь? Я вот верю. Сегодня Ника взмахнёт крылом надо мной. В день, когда боги спускаются с небес. Философов много - кто-нибудь да возьмёт.

Здесь, в далёких землях, другие законы. Это не Эллада и даже не колонии Сицилии. Это берег Скифии. Земля, где всё еще видны в полях каменные статуи женщин-покровительниц. Это Тонтеон, где женщины свободней и свободолюбивей, чем в суровой горной Элладе. Почему бы одной из них не стать философом?

– Ты меня не слушаешь, - я попытался её остановить. - Тебя даже близко к ним не подпустят.

– Подпустят. Я же танцую для них.

– Ты танцуешь на закате.

– Закат длинный. Успею.

– И с чего ты начнешь разговор? Великие мудрецы, я – Одрис, танцовщица с агоры, хочу к вам в ученицы?

– А если и так. Кадмил, ты боишься, что я тебя разлюблю, если у меня получится?

– Нет, конечно. Я не дам тебе повода разлюбить меня.

 

Мудрецы собрались на площади у храма Аполлона. Людей оказалось не меньше, чем на городском собрании – ни пройти, ни протолкнуться. Были здесь и желающие стать учениками философов, и проходящие мимо зеваки, и горожане, стремившиеся послушать умные речи. Двенадцать философов восседали в креслах на подготовленном для них помосте. Кто в роскошных гимантиях, кто в скромном хитоне и хламиде.

Площадь сразу стала маленькой и тесной. Вокруг тугим кольцо давили мастерские, винодельни и пекарни, нависали дома и толкались люди. Я держал Одрис за руку, чтобы толпа не отобрала её у меня.

Временами мне казалось, что день будет длиться вечно. Как наказание – путанные, зачастую бессмысленные речи тех, кого величали мудрецами, и не менее скучные попытки проявить себя возможных учеников.

И лишь когда речи иссякли, а чаши наполнились вином, всё вокруг вздохнули с облегчением. Словно стало свободней на тесной площади, словно свежий морской ветер ворвался в город и пронесся по улицам.

Музыканты старались на славу. Одрис вышла из толпы под звук кифары и лиры, ритмичный звон тимпанов и едва уловимую связующую трель авлоса. Прекрасная музыка, которая так и тянула в пляс. Но Одрис медлила.

Она величественным шагом пересекла площадь, ниспадающие ленты покачивались при каждом шаге – я даже мог различить звук от ударяющихся друг о друга монеток и ракушек.

Я пропустил тот миг, когда у неё в руках появился кусок мела, которым она принялась рисовать на плитах перед площадью. По толпе расползлись шепотки о том, что она делает, но никто не попытался её остановить. Слишком органичны были движения, словно вплетались в танец, который Одрис только предстояло станцевать.

Чертежи не заняли много времени. Да и как таковых чертежей не было. Был треугольник, квадрат, круг и точка.

Я следил за её движениями, вглядывался в фигуры и не видел того, что она пыталась донести до мудрецов. Но если я не вижу ,то что смогут увидеть те, кто даже не хочет смотреть.

Закончив, Одрис отступила, отошла к толпе, встала передо мной, словно надеялась на мою защиту, если что-то пойдет не так.

Она нащупала мою руку, сжала её - и сорвалась с места. Закружилась в танце. Музыканты мгновенно уловили её движения, подстроились под неё, хотя музыка ей была не нужна. Хватало и ритма от бесшумных пластинок-ракушек, зажатых в измазанных мелом ладонях.

Кружилась Одрис, запрокинув голову, изогнувшись всем телом. Разлетались разноцветные ленты и края невесомых одежд, звенели браслеты на тонких руках.

И в одно мгновение все прекратилось – умокла музыка, замерли в щелчке ракушки, застыла танцовщица. Тишина обрушилась на площадь у храма Аполлона. Даже у меня перехватило дух, а многие, похоже, вообще разучились дышать. Эмоции захлестывали, пытались разломить изнутри хрупкую скорлупу тела.

Но не было восхищения и благоговения, как несколько лет назад. Сейчас я ощущал надвигающуюся беду – потерю. Меня терзали страхи и сомнения. Я не хотел отдавать её никому – ни философам, которые с обыкновенной похотью следили за Одрис, ни завистливым и боязливым жрецам, ни слепой и глухой толпе, ни завистливым и бесчувственным богам.

Никому!

- Мы благодарим тебя за танец! – произнес один из философов, остальные подхватили его похвалу, закивали в поддержку. И люди на площади кричали и хлопали, звенели чашами, восхваляли танцовщицу и богов. Сравнивали Одрис с богиней.

Она еще раз поклонилась, переступила с ноги на ногу, но с места не сошла. Так и осталась стоять на собственно рисунке, словно надеясь на его помощь. Только губы дрогнули и растянулись в сдержанной улыбке.

- Мы восхвалили тебя, танцовщица, - философ заговорил снова. - Или ты считаешь, что такая хвала не достойна тебя?

- Достойна, мудрейший, - ответила Одрис тихо и почтительно. - Но я осмелюсь просить вас, богоравные, выслушать меня.

- Слушаем тебя, танцовщица, - подхватил другой философ.

Они ждали хвалебных, а может, дерзких речей, ждали просьб, молитв и даже угроз. Но никто не ждал тех нескольких слов. Заветных для Одрис и непонятных для жителей Тонтеона.

- Я хотела бы учиться у вас…

Слова упали на землю камнями. Блеснули молниями, оглушили как раскаты грома. Над площадью нависла тишина. Гнетущая. Тревожная. Как перед бурей. Так море отходит от берега, чтобы после обрушиться громадными волнами, пенными от гнева морского владыки.

– Женщинам ни к чему мудрость! – в один голос кричали мудрейшие мужи Эллады.

– Женщины мудры и без наук, - отвечала им танцовщица. - Их мудрость ни в жизненном опыте, ни в понимании сущего, а в том, что они живут в гармонии с собой и с миром. Мудрые женщины видят ни один мир, а множество. Мир дома, мир мужа, мир города, мир государства, мир тайного, мир явного, мир забытого, мир будущего. Тогда как мужчина видит лишь мир сегодняшнего.

– Раз женщины так мудры, зачем тебе учиться? – расспрашивали её дальше.

– Чтобы понять гармонию, - признавалась она.

– Гармонию нельзя понять, ее можно лишь постичь и обрести.

– Нельзя обрести то, что есть всегда и во всем. Но чтобы ее видеть, ее нужно понимать в целом. Гармония – это черта между хаосом и порядком, между верой и магией, между законом и свободой, между обычаем и вольнодумием.

Толпа шумела, переговаривалась, посмеивалась. А я продумывал план. Это будет сложно, но я уведу её. Исчезну вместе с ней, если потребуется.

Но горожане замолчали, когда один из философов поднял руку. Он просил тишины, и ему дали тишину. Кто-то ждал развязки интригующей истории, кто-то в душе желал кары для дерзкой танцовщицы, кто-то переживал за девушку, а кто-то надеялся, что установленный предками порядок смогут нарушить. Хоть раз. Хотя бы здесь, на краю Ойкумены.

– Я возьму тебя в ученицы, Одрис дочь Мурана, танцовщица с агоры, - произнес мужчина.

Он был невысок, широкоплеч, с длинным тонким носом, высоким лбом и курчавой бородой. Под его белоснежным гимантием прятался хитон, вышитый северными рунами, как и у Одрис. Судя по говору он был скифом.

Скиф?

Почему же я раньше не додумался?!

Этот философ не уроженец Эллады, и законы эллинов не настолько суровы для него. Как и для Одрис. Ведь она не уроженка Тонтеона. А у скифов другое отношение к женщинам. Другое отношение к мудрости и знаниям. Дикое для эллинов.

Одрис знала, куда шла. Она всегда знала, зачем выходила танцевать на площадь.

Я пытался справиться с нарастающей обидной и злостью, пытался удержать себя в руках. Нет, она не знала, не была уверенна до конца! Она не могла лгать мне, не могла лицемерить. Но ведь я ничего не спрашивал. Меня год не было. А у неё был целый год для размышлений.

- Но попрошу тебя станцевать свой последний танец, - продолжал говорить скиф. - Больше ты не сможешь выходить на рыночную площадь под бой тимпанов и песню свирели. Таковой станет твоя плата за ученичество. Ты согласна?

– Согласна, учитель, – ответила Одрис и склонила голову в уважительном поклоне.

Она не колебалась ни мгновения, словно знала, какую жертву от неё потребуют. Самое дорогое.

Свободу.

Танец.

Гармонию.

А вот я не мог поверить. Не мог принять решения Одрис.

– Ты ведь больше не сможешь танцевать! – без остановки твердил я. Когда мы уходили с площади, когда брели по праздничным улицам, когда сидели на морском берегу.

– Смогу, - отвечала она. - Да, не на площади, не под тимпаны и флейту. Но смогу, если захочу. Любой запрет можно обойти. Я все еще могу танцевать для тебя.

– Если захочешь, - вздохнул я, не веря больше её словам.

– Для тебя захочу. Могу хоть сейчас.

– Не надо. Сейчас я хочу видеть Одрис, а не танцовщицу с агоры.

Она вскочила на ноги, но я удержал её. Усадил обратно рядом с собой, обнял, притянул к себе. Я не хотел её отпускать. Ни сейчас, ни когда-либо еще.

У нас есть только эта ночь. Возможно последняя ночь.

Теперь я понимал, что она чувствует, когда просыпается сама. Околдованная, одурманенная и брошенная. У неё остается лишь надежда на новую встречу через год.

– Но Одрис и есть танцовщица с агоры, - тихо возразила она в попытке выплести из прически ленты с монетами, но я опять помешал ей. Эти ленты – часть её самой. Вызов косам и кудрям замужних женщин.

– Теперь уже нет. Да и раньше… это были два разных человека.

– Ты плохо смотрел, эталиец, - засмеялась она.

 

Ты больше не смеялась так. Никогда. И не танцевала. И не носила ленты с монетами и ракушками. Ты принесла свою жертву.

Час моей жертвы еще не настал. Но в тот вечер я перестал обманывать себя.

Ради тебя, Одрис, я отдам все дороги и все миры, все двери и все гермы.

Мне не нужна танцовщица с агоры, мне нужна моя Одрис.

 

Я любил приходить в Тонтеон на рассвете. Когда белоснежные стены домов утопали в розовом свете. Когда улицы пусты и широки. Когда до площади еще долетает шум прибоя и крики чаек. Когда в храмах царит безмолвное величие.

Самое время говорить с богами.

В этот раз я не стремился застать рассвет. Не спешил на агору или на побережье. И никого не ждал на ступенях храма.

Одрис была далеко. Где-то на просторах бескрайних степей, где воздух как огонь, трава как ножи, а небо как пыльный хитон.

На площади слышалась музыка. Привычные слуху тимпаны и свирели. Гомон, смех и шелест одежд. Среди толпы кружились танцовщицы. Красивые, ловкие, гибкие. Горожане с удовольствием смотрели на их танцы, весело шли за ними в цепочке танца, помигивали им и перешептывались между собой.

Но смолкла музыка, замерли танцовщицы и зрители, пожав плечами, разошлись. Не было ни восхищения, ни вдохновения. Было лишь редкое вожделение.

Это не был танец для сошедших на землю богов. Это был танец для тех, кто и так ходит всю жизнь по земле.

Без тебя, Одрис, Тонтеон для меня слишком мал.

 

- Я всегда знала, что вернешься. На рассвете твой корабль зайдет в порт, и ты придешь в храм.

- А я не знал. Боялся, что дороги заведут меня слишком далеко.

- Но ты же идешь по дорогам, а не они тебя ведут?

- Временами мне кажется, что наоборот.

- Не бойся.

- А если я заблужусь и не смогу вернуться?

- Все равно иди. Я позову тебя, а ты иди на мой голос.

 

– Не ходи туда, Одрис! Не надо. Останься со мной!

Я почти кричал в бессильной ярости. Сжимал кулаки до кровавых следов от ногтей на ладонях. Я ненавидел себя и обязательства, свои и её. Еще немного и начну проклинать день нашей встречи двенадцать лет назад.

В рассветных лучах она напоминала богиню. Нет, не бездушную мраморную статую в душном и дымном храме, а волшебное совершенство, которому так старались подражать смертные.

Я любовался. Её гибким и сильным телом, огнём волос и искрой нрава, синевой глаз и глубиной души. Она стала для меня всем миром. И весь мир сузился до одной единственной женщины.

Танцовщицы с агоры.

Философа из Тонтеона.

– Не могу, я должна быть на собрании. Я должна отговорить их от этого глупого похода, - спокойно ответила она. Её голос за эти годы окреп. Стал ещё сильнее и проникновенней.

Она сидела на песке, вполоборота ко мне. Уже облаченная в хитон, завязывала под грудью красную ленту. Для неё, привыкшей к свободным, подпоясанным на талии многочисленными ремешками, рубахам и наброшенным на плечи длиннополым курткам скифиянок, было непривычно носить хитон и пеплос.

– Ты не отговоришь их. Они уже все решили, - произнес я почти шепотом, когда поправлял перекрученную на спине ленту.

– Я попробую их переубедить, - также тихо ответила Одрис. Теперь она вплетала в косы разноцветные ленты, укладывала их в сложную прическу, привычную для горожанок.

– Ты танцуешь с волками, - покачал я головой.

– Они не волки, эталиец. Это у вас волки. И еще может быть в Скифии. А здесь бараны. Круторогие, золоторунные, но бараны. Вот с ними и надо как с баранами. Простой, незамысловатый танец с повторяющимися движениями.

К ней прислушивались, её уважали, но не слышали. Ведь она женщина. А женщинам не место на городском собрании. Тем более на том, где обсуждается предстоящая война.

Она может танцевать с ними сколько угодно, хоть ормос, хоть эпилиний. Но они жаждут стучать мечами в щиты, выкрикивать боевые кличи и метать копья. Плясать пиррихей.

– Почему ты не можешь остановиться? Перестать бороться? Просто жить. Забыть обо всем! – не выдержал я.

– Не могу, - глухо ответила она.

– Почему?

– Если я забуду обо всём, то забуду и тебя. А я не хочу тебя забывать, – вздохнула Одрис и отвернулась от меня.

Я осекся, попытался обнять её, но она сбросила мои руки. Маленькая, хрупкая, но упрямая и гордая. Она отодвинулась от меня, подтянула колени к груди и обняла их. Замерла на мгновение, чтобы затем рывком подняться на ноги и в несколько шагов оказаться у кромки прибоя.

Она рванула ленту на груди, словно та мешала ей дышать. Ткань треснула и кровавыми лохмотьями упала в воду, такую же красную от рассветного солнца.

– Мне нужно зайти в храм. Помолиться, - сказала она через какое-то время, не оборачиваясь ко мне.

– Ты начала просить богов?

– Не за себя. Мне ничего от богов не нужно. Все, что у меня есть, я взяла сама.

– Я не оспариваю твои достижения.

Одрис ничего не ответила. Подошла к тому месту, где сидела, подхватила пеплос, который раздумала надевать и зашагала в сторону храма.

Но я сомневался, что молитвы, даже берегине, помогут образумить мужчин, решившихся на войну. Никакая женщина не удержит их теперь.

Город слишком разросся. Ему нужны новые земли, новые поля и виноградники. Ему нужно событие, подвиг, война! Слишком много праздников и мало работы. Слишком все совершенно.

Гармония нарушена.

И вновь будет нарушена – говорила она. Взывала остановиться, вернуться к работе, взяться за дела, которых всегда боялись или откладывали на будущее, добиться чего-то большего.

Ее голос был музыкой – устрашающим громом тихим шелестом ветра. Ее мимика, жесты – движения в танце. Дивном танце. Безумном и страстном, скромном, сакральном. Одрис говорила. Говорила, как танцевала. А танец – ее жизнь.

Она танцевала с волками. Даже здесь, среди стада, есть волки. Она их не замечает. Не хочет замечать.

Она просто танцует. Возможно, главный танец в своей жизни.

Кто–то ее слушает, внимает каждому ее слову, даже головой кивает, соглашаясь. Кто–то пытается перекричать, и тогда она понижает голос, говорит чуть ли ни шепотом и тогда крикуна успокаивают его же товарищи. Кто–то молча не соглашается с ней, кто–то обдумывает ответ на ее речь, кто–то возмущается и обсуждает ее. Безразличных нет.

Одрис танцует.

Но не для меня.

И я ухожу. Впервые, не дождавшись окончания дня. Впервые оставляю ее. Наверное, так должно быть. Наверное, я должен был уйти еще раньше, но она не отпускала. Двенадцать лет пролетели как двенадцать дней. Незабываемых дней. Странных, теплых, безумных и желанных. Каждый раз дороги приводили меня в Тонтеон. И весь последующий года я ждал встречи с ней. Видел ее во сне, грезил наяву.

Но сегодня я ухожу. Незаметно, неслышно, свернув на людную улочку, пройдя по портовой набережной, случайно оказавшись у подножия первого храма и ненароком коснувшись гермы.

 

Города больше не было. Безмолвные колонны возвышались на холмах, огрызки стен вместо белокаменных домов, груды камней и остывшие пепелища повсюду.

Дым выедал глаза и сознание. Задыхаясь, я остановился в одном шаге от безумия. Привалился плечом к колонне – ноги отяжелели, словно сандалии мои были из свинца.

По руинам бродили тени: жители когда-то величественного города. Те, кто не успел покинуть город на разрисованных кораблях. Те, кто разбредутся по окрестным землям.

И только Одрис смотрела в небо. Пыталась разглядеть заплаканными глазами тех, кто должен был защищать этот город на краю изученного мира. Но не защитил. Не заметил, просмотрел.

Она больше не кричала. Не звала богов, а шептала мое имя.

Кадмил-бродяга.

Первый покровитель Тонтеона. Посланник богов, служитель кабиров.

- Почему ты так долго? – едва слышно спросила она охрипшим голосом, завидев меня.

- Я не мог. Я был слишком далеко.

Я обнял Одрис, прижал к себе, пытаясь унять ее дрожь и свою. Мысли путались, гнев застилал глаза, отчаянье душило. Я не знал, что делать и что говорить. Впервые я не мог лгать. Хотя ложь давно стала неотъемлемой частью моей жизни. Я и есть ложь.

- Что случилось с городом? – отдышавшись, спросил я.

- Его разрушили.

- Кто? Скифы?

- Амазонки. Скифы отдали эти земли им.

- Так не должно было случиться! Я не знал, не успел…

Я отстранился, отступил от нее и наткнулся спиной на статую-герму. Черный от сажи камень казался раскаленным железом, острым железом, тяжелой дубиной. Я обернулся и увидел ту, которую спутали со мной, ту, кого называли моим именем, ту, кому должны были приносить дары, а не мне. И теперь она забирала свое. Забирала силу, выжигала мое существо.

Жезл, увитый змеями, упал в серый пепел, становясь прахом. За ним к подножью статуи сполз я.

- Ты бы ничего не смог сделать, - Одрис не ободряла, не уверяла. Она указывала на суть. Я не всесилен. - Как и я. Ты был прав – гармония была нарушена. Я нарушила равновесие, обошла правила. И теперь боги карают. Карают всех.

- Это не боги. Боги слишком заняты собой. Это кабиры. Божества-покровители, которые карают, когда должны были спасать. Божества, которых нет. Больше нет, как и тех, кто им поклонялся! Я последний!

Я кричал небу. Кричал герме. А может, тебе, танцовщица с агоры?

- Я не могу больше лгать, Одрис, - закончил я, исподлобья глядя на неё. Уставшую, изможденную, но гордую и несломленную. Как покровительница-мать, к чьим ногам я сейчас привалился.

- И что теперь, этал… Кадмил? – тихо спросила Одрис. Она присела рядом, прижалась к моему плечу.

- Мы уйдём. Уйдём на север.

- Искать гармонию?

- Как можно искать то, что всегда есть в нас?

Она улыбнулась. Искренне и беззаботно, как тринадцать лет назад. И незаметно для себя и тем более для меня уснула. Без прикосновений кадуцея, без сказок и обещаний. Она знала, что проснется и увидит меня.

А я впервые никуда не уходил.

 

Этот город был древним. Древним как мир. Он был первым на краю Ойкумены. И последним на гостеприимных берегах Скифии.

Он был последним кабиром. Он должен был стать помощником для младших городов, но стал их карой.

О нем забыли.

Как забыли кабиров.


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 9. Оценка: 3,89 из 5)
Загрузка...