Зерно

 

Мертвецы лежали на дороге, словно огромные жёлуди. Подбирать их перестали три дня назад, или четыре, или пять – одиннадцатилетняя Схая не могла вспомнить, когда в последний раз видела гружённую трупами подводу.

– Они кушать не нашли? – Дицца подёргала за грязный подол платья.

– Да, – ответила Схая младшей сестре.

– А мы найдём?

– Тише, не кричи.

Воздух пах кисло, гадко, едко: гнилыми листьями, гнилой плотью, залитым водой костром.

– А Коряга их оживит? – тут же пристала с другим Дицца.

– Что?

– Кадавриков этих, – сестрёнка показала на торчащие из канавы ноги мертвеца, – поднимет?

– Зачем?

– Ну… чтобы они ему еду носили, дрова рубили.

– Чихня одна из твоего рта лезет, – Схая похлопала сестричку по губам.

– Смотри, смотри!

– Ну что ещё?

Но Схая уже заметила. Пальчик Диццы плясал в смрадном воздухе. Мешок прятался в кустах, соблазнительно-полный, с яркими заплатами.

Схая развязала верёвку.

– Мясо, – обрадовалась она.

– Дай, дай, – заплясала младшая.

– Погодь ты. Варить надо. Ну, помогай.

– Тяжёлый…

Тащили долго – не то слово, тяжёлый, тяжеленный. Особенно для тонких ручек и ножек сестёр. В помощниках – одно предвкушение.

Над трубами вились болезненные дымки, напоминая выброшенные флаги: «ещё живы». Хаты тлели от немощи хозяев, разлагались вместе с ними. Особая ветхость чувствовалась во всём: потемневших брёвнах, сквозящих в серое небо крышах, покосившихся ставнях, которые крест-накрест перечеркнули углём - обрекли.

– Папка, мясо!

Отец, пошатываясь, вышел на крыльцо. Огляделся – пыльная пустая улица, съёжившиеся дома, – склонился над мешком, потянул шнурок, сглотнул и стянул края.

– Где взяли? – строго спросил он.

– А когда есть будем? – облизывалась Дицца.

– Там, – Схая поняла, что в мешке; в горле сделалось тесно, в голове холодно, – у Жёлтого тракта, в кустах лежал.

Отец кивнул и потащил мешок обратно.

– А чего, а чего?... – начала было Дицца, но Схая обняла её сзади и крепко стиснула: то ли успокаивала, то ли успокаивалась.

– Это плохое мясо, – тихо сказала она, - пошли.

Тела на дорогах… Схая до сих пор не могла поверить в это. Как и в то, что люди умирали от голода. В мирное время-то: десять лет уж прошло, как пало Кольцо, когда бескостные окружили земли Владыки… И неплохо ведь жили: на себя и город хватало. А потом, а потом…

– Хлеба… – Мальчик пытался выползти за калитку, но штанина зацепилась за гвоздь. Скелетик извивался и стонал: – Хлеба… хлеба…

– Нет у нас, Мижай! – огрызнулась Дицца. – Сами хотим!

Схая ударила её по растрескавшимся губам и поволокла дальше, прочь от просящего. «Прости, Мижай», – одними губами произнесла она.

До того, как поручить мертвецов пыли сельских дорог, хоронили на окраине: бросали всех без разбору в яму и присыпали землёй. Никаких крестов и гробов. Сверни сейчас направо – выйдут к могильнику, к торчащим из земли ногам и рукам.

Сёстры свернули налево.

Церквушка выглядела дряхлым стариком. Некогда белая, ладная, нарядная, ныне покосилась и почернела. Не зря говорят, придёт беда – земля забирать начнёт. Ещё немного и треснут последние стёкла, а тёмные корни утянут храм в преисподнюю. Схая вспомнила, как бегала к церкви во время ярмарок, лопала пряники и маковые булочки… Ей часто снились гостинцы из прошлого: она прятала гостинцы, чтобы угостить сестру, когда проснётся.

Сад при доме старосты зарос сорняком. Сам староста уехал с семьёй, как только по хатам стали рыскать солдаты со знаком Владыки на нагрудниках. Выгребали всё из амбаров и домов – каждое семечко подсолнуха, зёрнышко, крупинку. В поисках зерна долбили топорами глиняные полы и стены, заглядывали в печки и чугунки.

– Варили! Что варили?! – тряс отца проверяющий. – Почему чугунок влажный?

Папка молча смотрел в колючие злые глаза.

Ушли, не тронули. А вот отца Мижая зарубили во дворе – нашли горсть зерна. Мачеху Мижая увезли с собой в клетке. Красивая была тётя Тира, даже голод не смог стереть эту дикую луговую красоту…

За Бурой улицей, на небольшом возвышении стоял дом колдуна.

– А почему его Коряга называют? – спросила Дицца. – Потому что погнутый весь?

– Не знаю. Может, из коряг зелья свои варит.

– А они вкусные?

Схая закатила глаза.

– А давай в билетики поиграем! – попросила сестрёнка.

– Ладно, – согласилась Схая. – А потом на озеро… нарвём рыжика для лепёшек.

Дицца не слышала – неслась к крытым железным повозкам, оставленным старыми хозяевами этих земель, мифическими Механиками. Деревня выросла вокруг бурых длинных фургонов, превратив их нестройные ряды в одну из улиц – дети прибегали сюда поиграть, а взрослые подивиться на омертвелое искусство Механиков. Даже шестёрка лошадей не могла сдвинуть древнюю повозку с места… лошади… когда закончились хоть какие-то припасы, их съели первыми, затем собак и кошек…

Трамлаи! – пищала Дицца. – Я продаю билетики на трамлаи!

– Что за трамлаи?

– Они так называются! – Дицца поставила ногу на ступеньку фургона и повернула к сестре серьёзное личико.

– Кто тебе такое сказал?

– Коряга.

Схая залезла следом.

– Когда?

– Во сне. Мы тут играли. А потом побежали смотреть на гусеницу.

Схая открыла и закрыла рот, промолчала. Гусеницей называли вереницу телег и домов-фургонов, которая раз в месяц проходила по тракту. Военный караван. Такой увёз мачеху Мижая. Что тут скажешь… у каждого свои сновидения – у неё ярмарочные пряники, у Диццы – игры с магом, которого она и видела от силы раз или два, ещё до Конца Сытости, когда селяне ходили к Коряге за последней помощью.

В крытой повозке не было ветра. Вот если бы не было голода… Но об этом Механики не позаботились, они-то и себя и свой железный транспорт уберечь не смогли. Стены фургона слоились и осыпались под беззвучное чавканье бурых вшей.

Дицца стояла в проходе, уперев в тощие бока ручонки и кивая на скамью.

Схая послушно села на почерневшие деревянные рейки. На скамье напротив лежала табличка. Буквы имели чёткие контуры, без змееподобной вязи, но легко узнавались. На табличке было написано: «СЧИТАЮТСЯ УТРАЧЕННЫМИ…». Что это означает, Схая не знала. Под ногами хрустели ветки и стекло.

– Ваш билетик, – потребовала Дицца, старательно изображая взрослую.

– Я забыла…

– …попросить в кассе, – подсказала сестрёнка; она хорошо помнила каждое загадочное словечко детской забавы-заклинания, приносящей удачу и веселье.

– Забыла попросить в кассе.

– Не положено! Заплатите штраф или я выкину вас на остановке! – Дицца подхватила с пола изогнутую ветку с гнильцой мёртвых листьев и усердно замахнулась.

Схая гоготнула, показала «злой тётке» язык и бросилась по проходу.

Штраф! Штраф! Штраф! – визжала, несясь следом сестра.

Схая притормозила у двери в тесный закуток со штурвалом и сиганула из фургона. Нога подвернулась, в лодыжке вспыхнул огонь, девочка вскрикнула и упала на большую железную крышку, которая противно заскрипела о песок и камни. Тут же схватившись чуть выше ступни. Она почти видела под кожей чёрную трещину, из которой растекалась боль.

Штраф!.. – Дицца увидела растирающую ногу сестру и снова стала маленькой. – Ой… Сильно болит?

Схая встала, опираясь на тяжёлое шелушащееся колесо, и попыталась улыбнуться.

– Ерунда. Ты хоть осторожно слазь.

– Точно ерунда? Если сломала – сходим к Коряге, он тебе отпилит старую и пришьёт новую.

– Дицца!

Схая попробовала перенести вес на вывихнутую ногу: терпимо, кажется, кость цела. Но и хорошего мало: лодыжка распухла, наевшись болью.

– Ну, ты слазишь? – рассержено прикрикнула она на сестру.

Дицца словно и не услышала. Стояла в дверях, задрав голову. Схая оглянулась, но ничего не увидела – мешал фургон.

– Что там?

– Пыль!

– Гусеница…

Дицца спрыгнула и вцепилась в руку сестры.

– Пойдём? Посмотрим?

Схая кивнула.

– Только не беги.

Путь к Жёлтому тракту занял вдвое дольше времени, чем обычно. У заколоченной школы они встретили Томари, дочь кожевенника. Томари была на пять лет старше Схаи, она не выглядела такой истощённой, как сёстры. Наверное, прав отец, подумала Схая, кожу варят.

– Чего ковыляешь? – спросила Томари, присоединяясь к ним.

– На Бурой подвернула, – буркнула Схая.

– И охота вам у скверного дома играть. Слыхали про колдуна?

– Что слыхали?

– Говорят, он мёртвых младенцев ест.

– Не правда! Он из них кукол делает! – вступилась Дицца.

– Как же, – со знанием дела фыркнула Томари.

Дицца выглядела обиженной, она покрутилась вокруг прихрамывающей сестры и, косясь на высокую девушку в многослойном жёлтом сарафане, сообщила:

– Мне вчера дождь из зерна снился.

– Да ты предсказательница, – не глядя на младшую, усмехнулась Томари.

Схая сухо сглотнула.

По улице шли люди, их соседи, но уже чужие и безликие. Призраки в поношенных одеждах и телах. Те, кто ещё мог двигаться, но вряд ли мечтать. Хотя ведь зачем-то и они тянулись к тракту, к гусенице, к военным… Последние месяцы караван не останавливался возле деревни, а проверяющие не переворачивали дома вверх дном, чтобы после плюнуть в лицо или расколоть его топором. Владыка выжал селение до последней капли и оставил подыхать.

Горизонт сделался тёмным. Небо на юге заволокли пыльные облака. А потом из них показались кони и транспорт. Фургоны всех мастей и назначений: спальни, кухни, клетки, пыточные, склады, кузни… Некоторые были почти такими же большими, как и крытые повозки Механиков, но слажены из дерева.

За трактом расстилались ободранные до зёрнышка поля. Засуха. Сначала все пеняли на засуху. Видели в ней причину страшного голода. Но Схая уже не была маленькой, отец всё ей объяснил. Засуху они переживали и три года назад, и шесть, и не было тогда всего этого – мертвецов в пыли, хлебных снов. Конец Сытости пришёл, когда увеличили нормы сдачи зерна, а потом и вовсе обязали трудиться на столицу. Иногда Схая представляла это огромное хранилище – бочка, шириною в озеро и высотою в Пик Проклятых, куда ссыпают зерно со всех полей империи.

Большая бочка. Много зерна. Как бы слюной не подавиться.

– Не подходи близко, – сказала Схая сестре.

Гусеница наползла и заспешила прочь, подставляя окраине свой неспокойный бок из дерева, железа, ткани и плоти. Возницы хлестали лошадей, колёса стучали по дороге, точно по диковинному барабану, извлекая из него глухие, кашляющие звуки. Лица солдат закрывали лёгкие шлемы, и никто – так показалось Схае – даже не взглянул в сторону собравшихся вдоль тракта людей. Ни попытался ткнуть копьём, ни хлестнуть проклятием.

Спешат… никогда так не спешили.

В длинных телегах сидели укутанные в тряпьё женщины. Когда одна из подвод миновала перекрёсток с сельской дорогой, из неё полетели серые свёртки.

– Похороните под крестом! – взмолилась женщина с тёмным, как сырой уголь, лицом. Бородатый солдат огрел её палкой по спине.

Тючки упали в траву.

– Вот тебе и дождь из мертвецов, – сказала Томари.

Три девчонки стояли, разинув рты, на обочине, а гусеница спешно проползала мимо. На север.

Солдат в авангарде – лицо в ожогах, левый глаз прикрыт повязкой – размахнулся и чем-то швырнул в зевак. Схая не успела отскочить. Камень не очень больно ударил в живот и упал под ноги. Она опустила глаза.

Около расползающегося сапожка лежало подгнившее яблоко.

Схая подняла его и протянула сестре. Там с благодарной одержимостью вгрызлась в мякоть.

Схая глянула в спину солдата. Тот не оборачивался. Люди стали расходиться. Кто-то остался лежать.

– Эй, – толкнула в бок Томари.

Если попросит укусить, подумала Схая, не дам, и себе не позволю, всё Дицце.

– Я же говорила… – сказала дочь кожевенника, глядя поверх головы Схаи.

У сброшенных с телеги свёртков ползал человек в чёрном платье. На голове мага, точно плешь, сидела лёгкая тёмно-синяя шапочка без прибавки, виски серебрились сединой, длинный прямой нос принюхивался к содержимому тряпиц. Что-то вынюхал. Коряга стянул перчатку и сунул пальцы под ткань. Затем подхватил тючок, выпрямился, мазнул взглядом суетливых глазок и сбежал в овраг.

– Сварит или запечёт, – Томари поёжилась, – бр-р-р.

– Может, похоронит, – без уверенности сказала Схая, – как женщина просила.

– Ага, открывай мешок. Чего всех тогда не забрал?

Схая не нашлась, что ответить.

– А почему у него нет бороды? – донимала Дицца на обратном пути.

– Не растёт, – важно отвечала Томари, – магией вывел.

– Зачем? Волшебникам нужна борода.

– Суп по ней размазывать?

– Суп… – повторила Дицца и замолчала.

– Ладно, увидимся, – попрощалась Томари.

У покосившегося забора перед хатой Схая остановилась и глянула на соседский двор. Калитка распахнута, колодезная крыша покосилась на чумазых столбах, деревья ободраны до крон – легко свалить всё на зубы кролика-великана. Скелетика нигде не видно.

Опухшая лодыжка мучительно ныла.

– Полежим немного и сходим за ужином, – решила Схая.

Отец сидел за столом и даже не поднял головы, когда они зашли. Он так же сидел, когда умерла мама – долго, страшно, два неподвижных тела в пропахшей травами спаленке. Может, отец думал о мясе, которое отнёс утром обратно к тракту?

Отдохнув, сёстры направились к озеру. Там можно было нарвать сныти и лебеды. Пока можно – кончалось лето.

Навстречу топали два солдата. Эти не носили доспехов, чарующих и пугающих заострёнными формами. На них была заляпанная грязью, но с виду целая форма – по канавам ползали? На плечах чернел герб Владыки.

– Эй, мелюзга! – позвал высокий с перекрученными ушами.

– Может, у них тоже яблоко есть? – размечталась Дицца.

– Тш-ш-ш, – сказала Схая.

– Караван давно прошёл? – спросил солдат с плоским носом; он держал руку на ударнике заткнутого за пояс топора.

– Пару часов назад, – сказала Схая. Дицца поглядывала на сумки солдат, припухлые, в пятнах жира.

– Где тут воды можно попить? – продолжал расспрашивать Плоский Нос, не по-доброму зыркая то на одну сестру, то на другую.

– Да в любом доме, если откроют… если живы…

– Сёстры?

– Да.

– А кони, кони есть? – спросил тот, с ушами-улитками, скалясь.

– Откуда у них… – начал Плоский Нос, но не был услышан.

– А, мелюзга? Есть лошадки?

Схая покачала головой.

– Схарчили, поди?

К лицу девушки прилила кровь. Захотелось оправдаться, рассказать этим людям, что они тянули до последнего, что она плакала, что отец сделал всё быстро, и Хубба не страдала, что бульон поставил сестру на ноги…

Солдат противно рассмеялся.

– Ладно, мелюзга… – продолжая давиться смешками, Уши-Улитки схватил Диццу за плечо. – Ну что, любите Владыку? Всё зерно отдали? Ха! Ну, ведите по воду! Да хоть сюда!

Он потащил младшую сестру Схаи во двор. Громыхнул кулаком по керамическому горшку на штакетине, распахнул ногой калитку.

– Походите с дядями, деревню покажите. А то кто вас знает, дикарей, чуть что, за вилы хватаетесь.

– Отпустите её! – взмолилась Схая, повиснув на рукаве.

– Цыц, пиявка! – идущий позади Плоский Нос ударил её сапогом, угодив в больную ногу. Схая упала на протоптанную дорожку и заплакала от боли и страха. Затем поползла на четвереньках, вцепилась в крыльцо, встала.

Дверь была приоткрыта. Солдаты вошли без стука. Дицца не издавала ни звука, она обернулась к Схае, и та увидела, что сестра улыбается полным ртом – Дицца добралась до сумки солдата.

На постели лежала молодая женщина с некрасивым скуластым лицом, а на полу – четверо ребятишек.

– Тётя Агратая… – вырвалось у Схаи.

Уши-Улитки отпустил Диццу. Плоский Нос стал в дверях. Дицца подкралась к Схае и принялась что-то совать в руку, но старшая смотрела на детей.

– Самовар поставь, эй, хозяйка! – приказал высокий солдат.

– Сами, сил нет.

– Больна? Не заразна хоть?

– Десятый день без крошки во рту…

Дети едва дышали, руки и ноги были связаны.

– Зачем с мелюзгой так? – гаркнул плоский Нос, без сочувствия и особого интереса.

– Чтобы друг дружку не кусали…

– Дала бы свои руки погрызть, – хохотнул Уши-Улитки, подходя к светловолосому мальчику. – А, развязать мелюзгу? Пускай зубки покажут.

Женщина соскользнула с постели и упала на колени.

– Не трогайте их… молю… мучились семь дней, теперь потише, не чувствуют ничего… дайте умереть спокойно…

Агратая протянула к сапогам солдата тощую руку.

– Ликом светлым молю…

Солдат наступил ей на пальцы. Схаю передёрнуло от прозвучавшего в хате хруста, но женщина даже не пискнула – уронила лицо в пол и протянула вторую руку, ладонь поползла по доскам белым пауком.

Уши-Улитки снова поднял ногу.

– Не надо! – закричала Схая.

Она бросилась на солдата, но комната вдруг звонко цокнула, по щеке расплылся жар, и её отбросило в сторону. Схая упала рядом с неподвижным мальчиком, лет трёх, не больше; из глаз ребёнка тёк гной, он смотрел сквозь мутную плёнку, сквозь девочку, если вообще что-либо видел.

– Ах ты ж, тварь!

Схая подняла голову. Дицца вцепилась зубами в руку высокого солдата, вцепилась и не отпускала. Уши-Улитки пытался её оторвать. Неожиданно из-за его спины появился Плоский Нос и с унылым выражением лица саданул обухом топора по макушке Диццы. Девочка рухнула на пол.

Схая закричала и поползла к сестре.

Дверь распахнулась. В прямоугольнике пыльного света стоял отец Схаи, руки мужчины сжимали черенок лопаты.

Уши-Улитки двинулся на него.

Не сказав ни единого слова, отец Схаи шагнул вперёд и ударил лопатой снизу вверх, будто копьём. Солдат дёрнулся назад, прогибаясь и откидывая голову. Не успел – на буром полотне осталось его лицо. Оно шлёпнулось на доски, ужасная маска, ужасная смерть, волна крика.

Схая зажмурилась. До неё доносилсь звуки борьбы, кто-то упал. Потом она услышала шелест, словно в комнату намело пожухшей листвы, и снова звук падения.

Через минуту-другую девочка решилась открыть глаза.

Отец лежал у стола, из впалой груди торчало топорище. Плоский Нос сидел у стены, глазные яблоки подёргивались, по волосам текла кровь, капала на дрожащие руки, он что-то шептал. Женщина заползла на кровать и отвернулась к печи. Дети не шевелились. В комнате был кто-то ещё… был, но исчез. Она не могла объяснить, почему уверена в этом.

Схая подползла и прижала к себе сестру. Наклонилась ухом ко рту: вроде дышит, а вроде и нет.

– Прочь! – закричала Агратая, выдувая из швов глиняную крошку. – Не кормите моих малышей!

Схая подняла сестру – между костями стопы и голени протянули алую струну – и вывалилась из хаты. Она не разрешала себе остановиться, передохнуть вплоть до Бурой улицы. Быстрей, быстрей… к Коряге. Он может помочь. Спасти Диццу. Остальное потом – и слёзы по отцу, который давно превратился в говорящее привидение, но, спасая своих дочерей, вновь обрёл плоть и кровь. И жалость к себе. И всё, всё, всё.

Небо сделалось грязно-синим, дома и деревья чёрными. Пахло зреющим дождём.

В доме колдуна горел свет.

Она прошла мимо теплиц и плоских камней к обмазанному глиной строению, поднялась по широким, высоким ступеням и застучала в дверь.

– Открой! Откройте! Моя сестра…

Кулачок провалился в пустоту. В дверях стоял Коряга. Он ощупал Диццу мутным взглядом – радужка почти сливалась с белком – и протянул руки.

– Дай её мне. Быстрее.

Схая подчинилась. Когда маг взял сестру, она поняла, что не чувствует рук.

Затемнённый коридор споткнулся об уходящую вниз лестницу, Схая стала спускаться. В подвале было светло, сухо и тепло: пол и стены из глазуревых пластин, двери из прозрачной гладкой ткани, за которыми звучали голоса детей. Она приблизилась и заглянула в одно из помещений: малютки лежали под диковинными куполами, точно в скорлупе; снизу к кроваткам подходили трубки разных цветов, они подрагивали, жили вместе с крохами.

За стеной что-то шумело, настойчиво, однозвучно. Свет был тоже дребезжащий, неспокойный – не лампы на спирту, а закаченный в колбы белый огонь.

– Жди там, – приказал Коряга, останавливаясь перед железной дверью и показывая на закуток в конце коридора. – Можешь доесть кашу. Живо!

Схая снова подчинилась. На столе стояла миска с желтоватой жижей. Она взяла ложку и стала медленно есть, чтобы убить время. Не чувствовала ни голода, ни насыщения.

Занавеска отодвинулась, и вполз Мижай. Он улыбался во все оставшиеся гнилые зубы.

– Привет! Тебя тоже спас дядя волшебник?

Схая кивнула. Мижай полежал немного на полу, поулыбался и уполз. Она съела ещё ложку, и ещё. Пшеничная…

– Будет жить, – сказал Коряга десяток ложек и пустую, вылизанную миску спустя.

И тогда Схая позволила себе заплакать.

– Можете оставаться здесь, – разрешил маг.

Ночь была зыбкой. Ей снилось колышущееся море пшеницы, и солдаты, которые прятались в ней. Они поочерёдно поднимались во весь рост, смотрели поверх золотых колосков, пробовали языком воздух, выпучивали глаза и садились.

Утром мужчина вручил ей ведро.

– Иди за мной.

Они обошли дом и стали подниматься по пологому склону холма. Траву будем щипать? – подумала Схая.

В голове толкались мысли.

– Вы ведь их спасаете?.. на тракте… – решилась Схая.

– Только тех, кого ещё можно вывести из тени.

– А другие? В деревне и… вообще…

– Всех не спасти.

– Почему? – заупрямилась девочка; ей хотелось, чтобы было иначе.

Коряга не думал: перешагивал вопросы, точно собственноручно расставленные ловушки.

– Не хватает времени, сил и желания. Как тебе такой ответ?

– Мне он не нравится.

Колдун пожал плечами.

– Тогда старайся лучше.

– Но это ведь вы… а я… что я могу?

Он остановился, посмотрел прямо ей в глаза, пока она не отвела взгляд. Его лицо оставалось неподвижным, скучающим, только нижняя губа немного отвисла, словно Коряга задремал с открытыми глазами.

– Я часто задаю себе этот вопрос. – Он моргнул, отвернулся и продолжил подъём на холм. – А потом другой: зачем? Я всё больше склоняюсь к тому, что помощь другим – это не очищающая благодетель, а принуждение слабого сердца, верующего, что ещё есть шанс начать всё сначала.

– Всё изменить?

– Это не ко мне. Я лишь поднимаю упавшие на камни зёрна и кладу в землю.

– И всё? – Схая ускорилась, стараясь догнать мага. – А дальше?

Мужчина пожал плечами. Он достиг вершины.

– Что угодно. Ветер. Солнце. Птицы. Дождь. Прозрение. Выколосившийся спаситель или тиран.

Они спустились, повернули налево. Через несколько шагов Коряга остановился, присел, нащупал что-то в траве и потянул. Схая заметила какие-то контуры, а потом прямоугольник травы приподнялся и отъехал в сторону. С краёв сыпалась земля.

Открылась дверь или, скорей, небольшой люк, в который она могла легко пролезть. За люком виднелась деревянная зашивка. Колдун достал три доски и подозвал кивком Схаю.

– Набери половину, – он постучал по ведру.

Как же здесь пахло! Спело, пьяняще, волшебно! Она оказалась в схороненном под землёй фургоне Механиков. Сколько в нём зерна? Есть ли другие фургоны?

Схая перебирала драгоценные зёрнышки, тёплые, щекотные, не удержалась – сунула жменю в рот, принялась жевать. Вспомнила об отце, глаза набухли слезами.

Наполняя ведро, она испытывала к магу благодарность и ненависть. Он мог спасти их семью, другие семьи, всю деревню… не только детей… или нет? На сколько бы хватило этого зерна? Смогли бы люди принять мало и не возжелать большего? Как бы она поступила на его месте?

Она выбралась из фургона на солнце, последнее солнце лета. Набрала почти целое ведро, не могла остановиться. Коряга покачал головой, но отсыпать не стал.

Оставив ведро на кухне, Схая зашла к сестре. Дицца спала.

Схая протянула над лицом сестры кулак и немного разжала. На лицо Диццы упала узкая, ребристая капелька. Вторая, третья. Янтарно-жёлтая струйка потекла по щеке, вильнула на шею. Потом Схая соберёт, всё до последнего зёрнышка…

Дицца открыла глаза.

– Дождик, – сказала она.

Схая засмеялась.

– Да, маленькая, дождик. Дождик из зерна.

Дицца улыбнулась, но тут же помрачнела.

– Мне приснились кости и доспехи. Много всего в земле за домом. Они приходили сюда, и остались здесь. Плохие люди, плохие кости. Такие же, как смеялись над тётей Агратаей…

Голос Диццы затихал, она снова засыпала.

– А ещё я видела нас, взрослых… ты резала большой пирог…

– Моя предсказательница, – тихо произнесла Схая, устраиваясь рядом с сестрой.


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 9. Оценка: 3,78 из 5)
Загрузка...