Вторую неделю бристольские газеты пестрели новостями о сбежавших куклах Биаджио Карбонетти. Вторую неделю шли дожди. И те, и другие, разумеется, врали. Газеты — потому что враньё оплачивалось, дожди — потому что апрель давно перевалил за половину, и пора бы этим сопливым бродягам убраться к себе, в осень.

Филдрэт пил чёрный джин; взгляд тонул в лужах за окном, чьих-то грязных ботинках и мятых окурках. Нога распухла до невероятных размеров. Теперь она походила на покрытую лишайником бочку. Волдыри зудели как проклятые; с каждым днём набухали сильнее, а кожистый кокон под ними твердел. Пальцы отчаянно раздирали мясистую голень, — лишь бы унять зуд. С отвращением отдёрнув руку, Филдрэт закрыл глаза. Краткий миг передышки перед очередным приступом… Скоро родится его сын. Или дочь. Пол не имел значения: почковаться мог каждый. Природа сама выбирала время. Время, место, людей. Тела  —  и без того безобразные  —  покрывала болезненная опухоль. Покрывала там, где вздумается. Через несколько месяцев созревания ребёнок отпочковывался.

Филдрэт ещё не знал, каково это — стать родителем. Раньше он не задумывался над этим, а теперь… Теперь просто хотел, чтобы боль ушла. Вместе с треклятым дождём. Филдрэт не пытался найти в бесформенной массе очертания человека, не вглядывался в то, чему уготовано стать отдельным существом. Он просто терпел. Неважно, чем станет отпрыск. Будет ли ребёнок таким же толстозадым мутантом, как он, или обзаведётся клешнями с двумя десятками челюстей, — какое Филдрэту дело. Не он решал продлевать род человеческий. Не ему отвечать.

Да и человечество ли это ныне? Вялая усмешка искривила по-жабьи одутловатое лицо. Древние рукописи рассказывали о совсем иных, прекрасных существах, что населяли планету прежде. Двурукие, двуногие и гладкокожие, они носили одежды и жили парами. Женщины отличались от мужчин изяществом и тонкостью телосложения, мужчины превосходили силой. Но время необратимо — мир изменился. И люди изменились тоже. Однако Филдрэт всё ещё продолжал хранить книги тех, прежних. Прихватив с собой джин, он забирался на мансарду и рылся в груде рухляди. Говорил себе, что ищет что-то иное, но всегда задерживался на одном. Он листал книги. Ритуал был своего рода данью утраченным временам. Тем далёким эпохам, когда земли покрывали цветущие сады, а чистоте и прозрачности вод могли позавидовать сами боги. От бумаги веяло флёром старинной романтики. И это как-то примиряло. С собой.

Не выпуская бутылку, Филдрэт направился в ванную. Нога едва волочилась. «К вечеру расходится». Толстые пальцы ухватили нож. Лезвие с остервенением соскребало поросль на лице. Щетина была насмешкой. Атавизмом, доставшимся Филдрэту от старого мира. Впрочем, плевать.

— К вечеру… Да. Вечером мы двинем с тобой в театр, — Филдрэт облизнул треснувшие губы. Язык казался чужеродным куском мяса. — Ты увидишь живых кукол. Они двигаются, проделывают всякие трюки. Тебе понравится.

Вряд ли Филдрэт мог с полной уверенностью сказать, к кому обращены слова: к можжевеловому пойлу или к тому существу, что прорастало в ноге…

Наверное, он хотел верить, что его слышат.

 

Свет фонарей скрадывался чадящим смогом. Угольно-серые плечи зданий срастались в железобетонный монолит, который казался разлагающимся под небом трупом. Морось оседала на его окоченевшем панцире, роилась над мостовой, залетала в открытые рты прохожих, и те безропотно глотали отравленный воздух.

Филдрэт неуклюже шлёпал по тротуару без сапог. Единственной одеждой, которой не пренебрегали бристольцы, была обувь. Но из-за распухшей ноги и та стала теперь недоступна.

К остановке подполз трамвай. Ржавыми жвалами распахнулись двери. Обдало потным луковым запахом начинённого телами салона. Горожане напоминали копошащуюся массу личинок. Они шевелились и издавали невнятное жужжание. Хотелось закрыть глаза и уши, выключить звук. Вереницы тел хлынули на улицу. Столько же протискивались в трамвай. Головы сидели друг на друге, торчали из плеч и подмышек; порой нельзя было различить, принадлежат они одной особи или нескольким.

— Вы заходите? — желеобразное нечто пыталось обогнуть Фила, но ему это плохо удавалось.

Филдрэт покачал головой. Сегодня он двинет пешком. Путь до Куин-сквер не близкий, да и нога зудит нещадно, но сегодня ничто не заставит его лезть в вонючую толчею.

 

Воздух в каштановой аллее был чище. Сквозь опадающий туман проступал аромат первой зелени. Чёрный гранит стволов, испещрённых бороздами, блестел каплями смолы. Деревья казались вымирающими мамонтами, — немыми свидетелями древности. Их почти не осталось. Но каштаны не знали об этом и продолжали зеленеть. Каждую весну.

Филдрэт потянул ноздрями вечерний воздух. Отчего-то защемило сердце. «Слишком много кислорода». Филдрэт почти позабыл его запах. Взгляд ненароком упал на подпрыгивающего ворона. Тот нелепо бил крыльями по земле, силясь взлететь. Филдрэт не видел птиц с детства. Он вглядывался в ворона, пытаясь разобрать, почему птица не взлетает, пока не догадался, что  по земле скачет кусок чёрного целлофана.

Целлофан взлетел. Его подхватил ветер.

 

Посреди театральной площади возвышался шатёр Биаджио Карбонетти. Холщовая ткань купола в серую и розовую полоску изрядно поистрепалась. Блёклые лампы фонариков нервно подмигивали, будто не могли решить, гореть им или всё же погаснуть. Шатёр выглядел до того нелепо, что даже ветер, запнувшись о чудаковатого пришельца, надсадно завыл с намерением смести, как прошлогоднюю листву. Сооружение кренилось набок; казалось, ещё мгновение — и шатёр взмоет вверх, покатится над пиками крыш, подпрыгивая, как перекати-поле, пока не растворится в ртутном небе Бристоля.

Но этого не происходило. Шатёр продолжал стоять. Ветер продолжал рвать.

К шатру муравьиными потоками стекались горожане. Они протискивались сквозь плотное кольцо охраны. Никто не хотел пропустить невиданное зрелище: живых кукол, выступающих на арене театра. Газеты полнились ядовитыми статейками завистников, но тем самым только подогревали интерес бристольцев.

Продираясь сквозь толпу безобразных мутантов, Филдрэт отыскал место в дальнем ряду. Пахло дешёвым парфюмом, сигарами и портьерной тканью. Зал гудел, наполняясь замысловатой паутиной звуков. Она вибрировала шарканьем ног, кашлем, смешками и ползущими пауками сплетен.

В центре пустующим бельмом сияла сцена, — круглая, как брюхо мутанта, пихающего Филдрэта справа. Он ёрзал в собственной слизи и был похож на гигантский гриб.

— Говорят, дешёвка! — выплюнул переросток. Человека в мутанте выдавало разве что наличие мозга, свисающего дрожжевым тестом со шляпо-черепа. Впрочем, цвет мозга доверия не внушал.

— Ну-у, н-не с-скажите… — заикаясь, протянул тощий старик слева. От него нестерпимо разило мускусом. Голову старика украшал алый тюрбан, кажущийся диковинным даже в театральном шатре. Тонкая шея едва удерживала вес головного убора. Иссохший, как старый кокос, череп старика трясся, придавая сходство с игрушечным болванчиком. — Я з-здесь уже т-третий раз. И в-весьма, весьма в-впечатлён.

Гриб заинтересованно стрельнул глазами в сторону словоохотливого носителя тюрбана.

— Пф! Я слышал, что куклы — ненастоящие, — он с азартом облизнул толстые губы и ухмыльнулся. Хищные осколки зубов вязли в нитях слизи. — Карбонетти дёргает их за верёвки! — слюни летели во все стороны.

Старик отрицательно замотал головой, и его челюсть проделала в воздухе петлю Мебиуса.

— Нет н-никаких верёвок, — отчеканил сухощавый. — Истина з-заключается в том, что кукол оживили с п-помощью магии. Чёрной. И древней, как нутро Земли! О да. Не каждому д-дано соприкоснуться с н-настоящей магией. Это п-прерогатива избранных. К-карбонетти — вот кто сумел. Его п-предок был шарманщиком, выходцем из с-старинного итальянского рода, — старик благоговейно закатил глаза, и его челюсть, воспользовавшись случаем, свершила очередное па, но через мгновение вернулась на прежнее место. — Да-да, не зря куклы в-выглядят так, будто сошли со страниц д-древних фолиантов: из тех времён, когда к-книги были бумажными, а люди — двурукими и гладкокожими. Р-реликт. Реликт, — повторил он. — Нынче т-таких не сыщешь.

— Дешёвка! — оскалился слюнявый, снова пихнув Филдрэта в ногу.

От боли свело челюсть. Стиснув зубы, Филдрэт глядел на сцену, стараясь не замечать ни слизняка, ни трясущегося тюрбаноносца.

Свет прожекторов померк.

— Ха, начинается! — брызнуло слюной справа.

Филдрэт брезгливо утёр глаз. Он надеялся, что театральное действо не будет сопровождаться комментариями соседа.

Грянули фанфары, и сцену залила яркая вспышка. В центре возникла высокая фигура. Ломкая и угловатая, она была стянута бинтами тряпья. Лицо скрывала широкополая шляпа. Из-под неё серо-розовыми клочьями торчали волосы. Пряди развевались, словно холщовая ткань шатра, хотя ветра не было.

Зал притих. Длинные ноги-ходули и свисающие до пола руки двигались как на шарнирах. В фигуре просматривалось нечто зловещее. Несмотря на то, что вышедший более остальных напоминал человека, в нём было мало человеческого. Казалось, под ветхими одеждами затаилась чужеродная сущность. Она захватила тело и сломала его. Теперь разум подчинялся иной воле. Стоит ей покинуть тело, фигура рухнет бесполезной оболочкой — и будет волочиться под порывами ветра, как целлофановый ворон.

В первом ряду раздался детский плач.

— Это он. К-карбонетти … — проговорил тощий старик.

Фигура неуклюже качнулась. В воздухе взвилась огромная кисть с длинными костяшками пальцев.

Амфитеатр замер.

— Дамы и господа! — провозгласил скрипучий тенор. По залу пробежал шумок. Приветствие, разделяющее людей по половому признаку, казалось чрезмерным даже для консерваторов-бристольцев. — Я рад созерцать вас в своём театре! Театре Биаджио Карбонетти! — на этой торжественной ноте зал должен был взорваться овациями, но почему-то медлил. — Смею надеяться, — в голосе промелькнули заискивающие нотки, — вы не напрасно покинули ваши уютные гнёздышки, чтобы увидеть самое невероятное, самое красочное и невообразимое представление! Уверен, такого зрелища вы не видели ещё никогда, а если и видели, то лишь в стенах моего скромного театра, куда вы будете возвращаться вновь и вновь, пока ваш покорный слуга, Биаджио Карбонетти, не тронется с места, покинув славный Бристоль, чтобы колесить по дорогам от города в город, являя людям живых кукол, — из-под шляпы недобро сверкнули пустые глазницы. — Итак, господа, вы не прогадали! Сегодня вы сможете лицезреть настоящих кукол — такими, какими их создали мастера древности. От старинных реликтов мои куклы отличаются лишь тем, что они — мыслящие! — Карбонетти обвёл зал пристрастным взором пустых глазниц. — Да-да, мои куклы — живое воплощение людей, тех, кем были наши предки когда-то. Время бежит, время меняется… Но! Сегодня! Прямо сейчас вам предоставляется уникальная возможность погрузиться в минувшие дни! И всё это благодаря моим куклам, моему театру. Театру Биаджио Карбонетти!

Аплодисменты съели фамилию Биаджио, но не затронули самодовольную тень ухмылки. Кукловод умел вкушать сливки восторга. Испив их до дна, он исчез вместе с последними росчерками хлопков.

Драпировки дрогнули. На сцену вынырнули невиданные создания. Двурукие и двуногие, они были тонки и изящны. Тела покрывали яркие лепестки туник. Куклы и впрямь походили на людей древности: кожа была гладкой и бледной, а сами они были столь гибки и грациозны, что казались гуттаперчевыми.

«Так это и есть его куклы… А ловко!»

Филдрэт не сводил с кукол глаз. Никто не дёргал их за нити. Куклы не были механическими. Они были сами по себе. Двигались, дышали, говорили…

В их руках оживали арфы и свирели, из уст лились песни. Когда замирала одна, на смену ей приходила другая. Куклы будто не замечали мутантов. Их голоса, жесты, эмоции нескончаемыми волнами входили в зал, заставляя публику проживать обрывки чьих-то судеб.

Декорации сменяли друг друга быстрее, чем можно было опомниться. Вместе с отчаявшимся дуэлянтом зрители взводили курок и вовлекались в дворцовые интриги, неслись на штурм неприступных замков и умирали в бою. Флейта роняла последнюю ноту — и бранное поле накрывала тишина.

А потом Филдрэт увидел её. Она танцевала. Тихая мелодия качнула подкупольный мир, и точёный стан взвился в волшебном танце. Волосы танцовщицы всколыхнулись серебристым шлейфом. Филдрэт невольно замер, как замирает путешественник, ненароком увидевший белую чайку посреди свирепствующей бури. Хрупкая и ранимая, она билась в клетке шатра, готовая разбиться, поломать крылья, но вырваться на свободу. Сердце Филдрэта сжалось. Ему захотелось протянуть к белой птице руки, скрыть её в ладонях, прижать, уберечь.

В этот момент исчезло всё. Исчезли зрители, шатёр, все куклы. Был только лик, озарённый танцем, и чернильные глаза, зовущие утонуть в их глубине.

И Филдрэт тонул. Там, на дне, он задыхался и умирал. А потом вынырнул позади неба.

У ног танцовщицы разлились зелёные луга, вересковый ветер рождал в груди сладость, расправляя лёгкие. Филдрэт снова дышал. Там, в мире танцовщицы. Тонкие кисти взмывали вверх, длинные волосы падали на плечи и бёдра, разбиваясь волнами, — и Филдрэт понял, что до сих пор не видел ничего прекраснее. Он походил на родившегося заново ребёнка. И этот мир… — нет, он не был миром его детства, но — был детством планеты.

Филдрэт плакал.

 

Рукоплескания ещё долго стояли в ушах, хотя публика уже схлынула к выходу. Филдрэт плёлся за всеми. Он старался не оборачиваться к тёмному проёму, проглотившему птицу. Полёт танцовщицы был окончен. Потный запах мутантов и ноющая нога неотвратимо тянули в реальность. Филдрэт крутил носом, стараясь поймать глоток свежего воздуха. Тщетно.

Краем глаза Филдрэт уловил алый тюрбан, поплавком юркнувший за кулисы. Нутро окатило едкой волной.

«Старый прощелыга!..»

Филдрэт остановился. Он ждал, что старика вышвырнет обратно, но тот пропал. Филдрэт огляделся в поисках охраны. Похоже, её выставляли только снаружи. И ведь нога вполне расходилась…

Он развернулся.

Закулисье гасло в полумраке. Тяжёлые портьеры густо-гранатового цвета сомкнулись за спиной Филдрэта, похитив остатки света. Пахло нафталином и древесиной. Живые запахи мёртвого прошлого… Их не вдохнуть с пылью книжных страниц. Их можно ощутить только здесь.

Из щелей гримёрной пробивался осторожный свет. Послышались голоса.

— Совсем ни к чему ваши медяшки, — скрипнул за дверью знакомый тенор кукловода.

— Н-но это чистое, ч-чистейшее з-золото, господин К-карбонетти!

Раздался звон пересыпающихся монет. Долгий звон. Неужели старик принёс их в тюрбане? Филдрэт шагнул к двери. У порога что-то шевельнулось. Это был свернувшийся клубком сгусток мрака. Он был тёмен и прозрачен одновременно. Затаившийся мрак ринулся на чужака, как сторожевой пёс — молча и стремительно. Филдрэт отшатнулся, теряя равновесие. В голове потемнело. Удара он не помнил. Только доносящиеся из-за двери слова Карбонетти: «Ни за какие сокровища мира, ясно? Это мои куклы! Ничьи больше!» Но вскоре и они утонули во тьме. Мрак поглотил всё.

 

…Небо затянули сумерки. На голом пустыре высились каменные склепы, издали напоминающие менгиры. Их окутывал низкий туман. Веяло полынью, миртом и вонью лежалых костей. Между склепов бродил шарманщик. Одинокий, в рваных лохмотьях, он наигрывал тоскливую мелодию, и та въедливой змейкой закрадывалась в ночную тишь.

Видение походило на явь, но явью быть не могло. Филдрэт только что был в театре.

Шарманщик играл долго. В свете луны редкие волосы тусклыми прядями падали на лицо, не укрывая пустых глазниц. Глазниц, дышащих смертью. Если он и был человеком, то много веков назад. Сейчас он был кем-то иным. Тем, чьи глаза сокрыты от этого мира.

Под звуки шарманки из склепов вытекали сгустки серого марева. Они лоскутами струились над землёй и тянулись за шарманщиком, будто стайка мышей за Крысоловом. Филдрэт и сам не отличался сейчас от бестелесной дымки, покорно следующей за шарманщиком. А тот брёл по долине, бормоча под нос детскую песенку:

— Каждому мышонку —

Свой уютный домик,

Свой уютный домик.

Свой, свой…

Шарманщик уводил сгустки прочь; вёл низинами до реки, где ждал паромщик. Волны неторопливо бились о борта лодки и опущенное в воду весло.  На восточной кромке неба сумерки начинали таять. Но прежде, чем сесть в лодку, шарманщик свернул в заросли.

В тени береговых ив раскинулся обитый войлоком шатёр. У входа чадили факелы. Шарманщик скрылся в их копоти. Филдрэт последовал за ним. Просочившись сквозь покров шатра, он наткнулся на груду кукольных тел. Они напоминали окоченевшие трупы с заломанными в неестественных позах конечностями. Шарманщик стоял над куклами, методично вращая ручку инструмента.

Серые сгустки проникали в шатёр и ныряли в тела. Палец одной куклы шевельнулся. У другой дёрнулось веко, изогнулась в локте рука. Тела вздрагивали и оживали…

 

Филдрэт очнулся. Над ним струился водопад серебристых волос. Прохладные пальцы искали пульс, тревожно ощупывая запястья. Склонившаяся фигурка танцовщицы казалась детской, почти игрушечной. Её кожа была мягкая как воск, белая как лёд. Филдрэт затаил дыхание, боясь вспугнуть куклу, словно дикого зверька. Но валяться было неловко.

Заметив движение, кукла вздрогнула и уставилась на Фила немигающим взглядом. Долго, как только могла.

— Тебе нельзя здесь, — проронила она наконец.

— Ты говоришь…

Кукла кивнула. Серебряные волосы рассыпались по хрупким плечам. Её глаза казались живыми и влажными.

— Ты говоришь… как человек.

Танцовщица не была похожа ни на людей, ни на кукол. Никто из людей не мог быть так прекрасен, и никто из кукол не мог говорить как человек.

В голове Филдрэта всё ещё крутился звук шарманки. На мгновение плечи танцовщицы окутал морок плаща, черты лица исказились. Вместо чернильных глаз вспыхнула пустота. Филдрэт зажмурился, тряхнул головой, откидывая видение.

— Это петля. Она затягивает, — сказала кукла.

— Петля?

— Магическая ловушка. Для чужаков. Ты угодил в неё подле гримёрной.  Я едва успела тебя оттащить.

Филдрэт оглядывал фигурку танцовщицы.

— Ты — меня?

— Я сильная.

Тень смущения пробежала по её лицу.

— Мне нужно идти, — она поднялась быстрее, чем Филдрэт успел возразить, и устремилась в темноту коридора.

Филдрэт не мог позволить ей скрыться. Он хотел окликнуть беглянку, но боялся, что услышат другие. Припадая на распухшую ногу, Филдрэт поспешил за куклой. Его шатало. В сознании всплывали магические сгустки, шарманщик и её чернильные глаза. Филдрэт шёл, не разбирая пути. Казалось, шагнув за кулисы, он очутился за гранью привычного. Здесь оживало то, что было мертво даже в книгах. Но главное — здесь была она.

Неестественно длинная анфилада со множеством дверей походила на поезд. Филдрэт почти готов был услышать стук колёс, когда уткнулся в решётчатое окошко последней двери. Он был уверен, что кукла зашла сюда.  Тусклый свет выхватывал очертания каморки. Сквозь железные прутья  комната напоминала камеру. Она была пуста, если не считать огромных сундуков, стоящих на полу. Филдрэт успел заметить, как крышка одного из них захлопнулась. Не могла же танцовщица прятаться там?

За спиной раздались шаги. Путь был один — в камеру. Филдрэт не стал медлить. Он закрыл за собой дверь.

В коридоре показались куклы. Через дверное окошко было видно, как они разбредались по комнатам. Шли без смешков и улыбок. Молча. Они были всего лишь куклами. Свет жизни горел только в одной. И она пряталась в сундуке.

Часть кукол направлялась к его двери. Филдрэт отпрянул в тень. Он спрятался за сундук и ждал.

Куклы заходили в каморку, открывали сундуки и забирались в них, сворачиваясь калачиком. Когда звуки смолкли, Филдрэт тихонько постучал танцовщице.

Крышка скрипнула и приподнялась. Филдрэт обмер. В сундуке и впрямь была она.  Кукла непонимающе уставилась на мутанта.

— Зачем ты пришёл?

Филдрэт и сам не знал, зачем.

— Ты здесь… спишь?

— Я здесь живу, — она опустила глаза на дно сундука. Наверное, сундук показался ей слишком пустым, и кукла поспешила выбраться. Она взгромоздилась на крышку и сложила руки на коленях.

— Без движения? Как долго?

— Всегда-всегда, — ответила она совсем по-детски.

У Фила пересохло в горле.

— И никогда не видела неба?

Кукла мотнула серебряными кудряшками.

— Ты пришёл показать мне его?

Филдрэт, не раздумывая, кивнул.

— А когда? — танцовщица походила на разбуженную птицу. Птицу, что уже открыла глаза, но ещё не помнила о крыльях.

— Скоро, — сказал он, не веря в свои слова.

Филдрэт понимал, что сейчас кукле придётся снова залезть в этот ящик и пролежать в нём до следующего выступления. Без глотка воздуха и чьих-то глаз. И так будет всегда.

— Только… нам нельзя выходить. Совсем. Никогда, — чернила её глаз потускнели. Казалось, она тоже всё понимала. — Карбонетти говорит, ни один сундук не должен пустовать.

— А если… — Филдрэт вспомнил вчерашний заголовок о сбежавших куклах. — Сбежать?

Кукла замотала головой.

— Не получится. Нас охраняют. Если магические петли можно обойти, то охрану снаружи — ни за что.

Наверное, она была права. И газеты, как всегда, врали. Отсюда не сбежать.

Немигающий взгляд застыл на Филдрэте.

— Ты побудешь со мной?

 

***

 

Ночь разлилась дождём. Филдрэт сидел у окна и массировал зудящую ногу. В бокале играл чёрный джин. Цвет её глаз не выходил из головы.

Танцовщицу звали Адель. Филдрэт приходил к ней каждый вечер. Пробирался в каморку с сундуками и прятался. Вся жизнь Фила свелась к ожиданию нескольких часов открытой крышки сундука. Потом они говорили. Мутант и кукла. Филдрэт рассказывал о мире снаружи, и тот наполнялся смыслами для него самого. Он говорил о небе и звёздах, о городской суете и детстве. Вспоминал, как подолгу сидел на берегу залива и наблюдал за течением мутных вод.

Иногда они просто молчали. Адель не сводила с Филдрэта глаз, а он удивлялся, что не противен ей, такой прекрасной и неземной. Рядом с ней Фил чувствовал себя уродом. Выродком, которому повезло созерцать совершенство.

«Кукла. Она всего лишь кукла», — твердил Филдрэт и понимал, что обманывает сам себя. Она чувствовала. Она жила! Жила в ящике… Летала под куполом короткие мгновения и снова укладывалась в сундук.

«Ты пришёл показать мне небо?» — застряли в голове Фила её слова.

Он закрывал глаза и видел перед собой глаза Адель. Они держались за руки и гуляли под дождём. Дождь… Ну и пусть! Он радовался дождю. Теперь радовался. Только бы она была рядом. Только бы её ладошка.

 

О последнем дне выступления Филдрэт узнал из газет.

«Не пропустите последнее представление! — кричали заголовки. — Завтра театр Биаджио Карбонетти покинет Бристоль!»

Филдрэт сжал рукоять ножа. Он поднёс его к щетине, но передумал. Встал и вышел в дождь.

 

К театру было не пропихнуться. Толпы горожан заполонили площадь.  Они  шли лавиной. И Филдрэт был среди них.

Представление началось с опозданием, но шло своим чередом. Акт за актом спектакль двигался к кульминации. Танец Адель сорвал бурю оваций. Это был не просто танец, но крик о свободе, о жизни и любви.

Танцовщица уже скрылась за кулисами, а публика продолжала рукоплескать. Филдрэт поднялся. Нога, как назло, отказывала. Близился срок. Скоро родится его сын. Или дочь. Пол не имел значения: у них с Адель будет ребёнок.

Прошедшего за кулисы мутанта никто не заметил — спектакль продолжал идти.

Адель встретила Фила в каморке.

— Ты должна бежать! — горячо проговорил он.

— Но там, снаружи повсюду охранники… — растерялась Адель.  Заметь они куклу — тут же поднимут тревогу.

— Там много народа. Толпы! Мы сможем уйти. Я буду прикрывать тебя. Как смогу, — проговорил он, выудив нож.

Готов ли был Филдрэт убить? Он не думал об этом. Охранник был одним из многих, Адель — единственной.

— Ты правда хочешь помочь мне? — глаза Адель озарились надеждой.

— Правда. Больше жизни.

Адель кивнула. Её взгляд был исполнен немой благодарности. Кукла приблизилась к Филдрэту и накрыла пальчиками его руку, сжимающую рукоять ножа.

— Не бойся, — Адель рывком перевернула лезвие к Филу и с силой вогнала его в плоть.

Филдрэт не успел осознать боль, — из вспоротого брюха показались внутренности. В голове потемнело.

— Мой спаситель… — шепнули губы Адель. — Ты и впрямь хочешь помочь мне. Больше жизни, правда? Твоя оболочка. Это то, что мне нужно. Иначе охрану не миновать. Ты и сам знаешь это…

Филдрэт хватал последние осколки воздуха. Нафталин, древесина, мирт… Силуэты склепов качнули сознание. Филдрэт уже не слышал голос Адель — только плеск волн. Паромщик опустил весло в воду.

Кукла крепко сжимала нож и вела его вверх, к шее мутанта. Она резко потянула тело на себя, выворачивая горячие внутренности в сундук.

— Ни один сундук не будет пустовать этой ночью.

В каморке разило зловонием, но кукла не чувствовала запах. Она методично освобождала тело от всего лишнего. Ей нужна была оболочка. Лезвие вскрывало вены и перерезало артерии. Адель с трудом переворачивала тело, дожидалась, пока сольётся кровь. Аккуратно изымала лишние органы и складывала в сундук. Чуть дольше задержала в ладони ещё дёргающееся сердце, затем приступила к костям.

Работа была почти закончена, когда лезвие внезапно переломилось. Кожистый нарост на ноге был слишком твёрд. Возиться с ним Адель не стала. Представление скоро закончится.

— Вот и всё, — Адель захлопнула крышку сундука.

Тело мутанта, лишённое большей части внутренностей, напоминало целлофановый пакет. Адель обернулась в бесформенную массу оболочки, как в скафандр, и направилась к выходу.

— Небо… Покажи мне небо, Филдрэт, — проронила Адель, оставляя позади кровавый след.

Толпы зрителей уже хлынули из шатра. Адель слилась с потоком. Откуда-то в её голове возникли слова детской песенки:

— Каждому мышонку —

Свой уютный домик,

Свой уютный домик.

Свой, свой…

За куклой неуклюжим хвостом волочилась нога. Кожистый кокон покрылся трещинами, будто скорлупа. Внутри шевельнулось что-то мохнатое.