Шел дождь. Дул сильный ветел. Небо до горизонта было обложено плотными темно-серыми облаками. Глиняное покрытие арены превратилось в налипающую на сапоги грязь.

Он вытер уже промокшим рукавом рубахи воду со лба и поудобнее перехватил большой двуручный меч. Через мгновение, сделав шаг назад, он поскользнулся и чудом отразил удар тяжелого меча противника. При этом ему удалось ногами произвести ответный удар, от которого противник (на этот раз – рыцарь в тяжелых доспехах) тоже упал.

Он понял, что сейчас стоит отбросить свой меч в сторону и как можно быстрее попытаться приставить кинжал к шее рыцаря, тем самым принудив его признать поражение.

Он перевернулся на четвереньки, достал из небольших ножен кинжал, но в этот момент услышал крик стража. Бой был остановлен.

Он вложил кинжал в ножны, взглянул на небо, потом на стража, и только потом устало оглядел пустые трибуны. На рыцаря он уже привычно и не смотрел, зная, что этот очередной фантом после остановки боя уже исчез с арены и из этого мира...

Вскоре дождь спокойно, в течение минуты закончился, ветер стих, плотные облака растворились, арену и трибуны залил солнечный свет. Мокрая глина и его одежда стали быстро высыхать. В небо устремились ручейки пара.

Он нагнулся и поднял из грязи свой меч, вытер его, улыбнулся, приветливо похлопал стража за плечо и спросил его:

- Что на завтрак, Ахот?

- Как всегда – глоток воды, кусок хлеба.

- И это хорошо... Если я не ошибаюсь – по моим подсчетам через пару дней должен быть праздник? Мне положен на праздник глоток вина, я надеюсь?

- Да.

- О, как ты немногословен, Ахот. Ты не узнавал, как там мои родители, жена, дети? Как дела в городе? В стране?

- В твоей семье и стране покой и порядок. Ты же сражаешься. Успешно.

- Может в целом и успешно, но иногда я проигрываю.

- Ты же сам знаешь – в этом случае я сам без твоих расспросов рассказываю тебе плохие новости.

- А может ты меня обманываешь?

- Может и обманываю. Но тебе же все равно становиться больно от моих рассказов – верно?

- Сердцу не прикажешь.

- Или выигрывай всегда – или меняй свое сердце.

- А старое куда? Ладно-ладно – не хмурься, я пошутил... Но ведь выигрывать всегда – невозможно! В этом я прав?

- Невозможно, ты прав. А зачем?

- Зачем? Это ты к тому, что и как бы поражение - является на самом деле для меня победой?

- Молодец. Ты сомневаешься в святом итоге дней твоих?

- А кто такой я? Я сражаюсь не за себя.

- Да, но есть ли кто-то на самом деле, кроме тебя?

- Так, все, заканчиваем такой разговор. Это все слова, я ведь на самом деле этого еще не осознаю. Как мне кажется – мое сердце еще гоняет кровь по моему телу, а в моих воспоминаниях еще живут все те люди, которые были ко мне как добры, так и злы.

- Но ведь ты меняешься – разве нет?

- Верно, меняюсь... меняюсь... Ладно, пойду позавтракаю и поточу меч и кинжал – вдруг завтра пригодится их острота.

- Та же знаешь, что ты все равно не угадаешь слабое место твоего завтрашнего противника.

- Хорошо… Не знаю, как ты – а я хочу есть, я пошел.

Он спокойным шагом покинул арену, зашел в тень от трибуны, потом вошел в подтрибунные помещения, прошел по темному длинному коридору и подошел к своей каморке. Открыв дверь, он первым делом зажег свечу, которую он поднял с пола и только потом закрыл дверь и в полумраке посмотрел на стол, стоявший посреди комнаты. Как страж и говорил – его снова на завтрак ждали хлеб и вода.

Он присел, прислонил к столу меч в ножнах, достал кинжал и отрезал себе хлеба. Начал есть и задумался о путях происхождения куска хлеба, который вскоре должен был внутри него превратится в невидимый глазами источник жизненной энергии его тела, помочь нарастить мышцы.

Он вспомнил как осенью, под зиму его крестьяне засаживали поля зернами пшеницы, как потом они молились о дожде весною, чтобы ростки, пережившие зиму, росли быстро, уверенно приближаясь к небу. Да, потом крестьяне немного отдыхали хорошим летом, полного тепла и небольших дождей, но в начале осени, они снова от восхода до заката солнца начинали работать – собирали урожай.

Он вспомнил, как они все вместе отмечали в это время праздник нового урожая и ели свежий хлеб – по прошествии почти года с того момента, как горсти одиноких зерен были вброшены в землю. Одинокие зерна эти всегда как будто бы сгнивали в земле, но потом происходило чудо – они не просто на самом деле не исчезали, они, перерождаясь, прорастали из земли в виде зеленого ростка и потом на солнце под благотворным влиянием дождей превращались в итоге в колосья, полные новых крепких зерен.

Он с улыбкой вспоминал, как его крестьяне делали из этих зерен хлеб. Вначале зерна избавлялись от примесей, шелухи, не съедобной оболочки. Потом перемалывались. При добавлении воды (снова, до того дождь насыщал так необходимой росткам пшеницы влагой землю, в которой они росли) получалось тесто, на которое теперь должен был воздействовать огонь печи. Ведь только так происходило конечное изменение состояния – из зерна в хлеб. И при этом настоящий, хороший хлеб получался только если в тесто добавляли щепотку соли – для вкуса, немного дрожжей – для воздушности хлеба, строго соблюдали температурные и временные режимы подготовки теста и его выпечки…

А еще он вспомнил своего сына, как он ел потом этот хлеб. А что знает ребенок, кроме самого хлеба? Лишь повзрослев, он начал бы понимать, что есть причина, по которой хлеб можно назвать хлебом, имеющий привычный вид – белый, мягкий и вкусный. И эта конечная форма хлеба, с которой он попадает на стол – это не есть еще единственно возможная форма этого понятия – "хлеб". Ведь если бы его сын, став взрослым, продолжил бы исследования, то узнал бы еще об одной форме, которая была у хлеба до того, как его поставили в печь. И хотя до того, как хлеб поставили в печь, он имел похожую форму со своим конечным состоянием, однако произошли с ним большие изменения. Потому что из-за печного жара хлеб становится больше и тверже, и подрумянивается (ведь прежде он был белым, а в печи меняет цвет). Через эти исследования сын бы его понял, что свою форму и вес хлеб получает раньше, еще до того, как его ставят в печь.

Исследуя далее, сын его дошел бы до состояния, когда берут зерна и сеют их в землю. И если, будучи маленьким сын его знал только, как получать от хлеба (съедая его), став взрослым сын его уже знал бы, как его приготовить, как добавлять, созидать, восполнять пустоты в страждущем, голодном мире. Ведь так и растет Человек...

Он допил воды из кружки и вновь вспомнил последний день суда. И вновь задался вопросом – может ли быть в принципе объективный суд, если у судьи заранее предвзятое мнение?

Его судил Высший суд во главе с Высшим Судьей. А ведь он до того заседания Высшего суда и сам был (единственным) судьей в своей стране. Да, он был когда-то и царем, и судьей. И никто иной, кроме Высшего Судьи не мог судить его. А судья обязан быть нейтральным, иначе он будет судить предвзято, будто подкупленный. Это будет уже не объективная критика, а оценка других относительно себя самого. Как и подсудимый – этот Высший Судья ведь тоже должен был отменить свое мнение перед мнением Создателя, не так ли?

А что такое – отмена своего мнения? Отмена эта – это потребность в помощи свыше, путь отторжения человека от зла его – его гордыни. Что на самом деле постановил тогда Высший Судья? Нет – не сражаться с фантомами на арене, а произвести выяснение потребности в помощи свыше, от Создателя, раз выяснилось, что он стал судить над народом своим неверно и ложно.

Как руководитель народа и судья в одном лице, он должен был по решению Высшего Суда выяснить, где он нарушил единство Создателя в своем мировоззрении, в своем отношении ко всему и к себе? Где он подумал, что делает что-то сам или что-то делают другие люди, а не Создатель через него и всех людей в народе его, в то время как он и все люди в народе его являются исполнительными инструментами в руках Создателя и не более?

Высший Судья постановил познать на Арене в боях, как в каждом своем действии он должен думать только о том, как абсолютно совместиться с волей Создателя, с задачами Создателя, с действиями Создателя.

Суд постановил, что он должен понять, познать, что при таких правильных мыслях – он будет находиться в общем соединении, слиянии с Высшим Законом, с временами (от первого и до последнего мгновения воспринимаемой реальности), со своим народом (как нерасторжимая, правильная часть этого народного сверхорганизма); что если в какую-то минуту эта мысль исчезнет, то этим он кому-то где-то как-то навредит.

Он вспомнил заключительные слова в речи Высшего Судьи: "все мы соединены между собой, как внутренние органы, кости и жилы  в одном теле. Заболел один орган в организме, и если болезнь серьезная у этого отдельного органа – то может умереть весь организм, все тело. А если заболел один орган в сверхорганизме народа твоего из-за того, что один человек нарушил правильную единую связь в своих мыслях и желаниях – значит, он как будто убил кого-то".

И вот он уже не первый год не с семьей, не руководит народом своим, не управляет государством своим, а сражается каждое утро, а бывает и вечером, бедно есть и выходит днем наблюдать результаты своих сражений в Город...

Он позавтракал, как и планировал – поточил меч и кинжал, потом вложил их в ножны, положил на кровать, задул свечу, отворил дверь своей каморки, спокойно вышел из нее в темный коридор, притворил дверь, и пошел к стражу.

Выйдя на арену, он увидел, что страж уже ждет его. Перед стражем стоял каменные стол и стул. Ахот приветственно кивнул головой и предложил ему сесть. Это был ежедневный ритуал перед его выходом в Город.

Он сел на стул и посмотрел в глаза стражу. Страж спокойно встретил взгляд его и стал зачитывать свиток, в котором были перечислены все прегрешения, поражения и победы в сердце его, в мыслях его, в желаниях его за прошедшие со вчерашнего чтения свитка сутки. Он вздрагивал от правды, изложенной в свитке, и искренне молча всем сердцем благодарил за милосердное отношение к нему автора текста свитка, когда слышал, что было место в перечисленном стражем и описанию немногочисленных побед его (над самим собой).

Ближе к окончанию чтения свитка Ахот сильно ускорил произношение слов. Потом, без паузы, страж стал петь возвышенную мелодию исходной Песни о единственности Создателя.

В этот момент он почувствовал, как погружается сон. И казалось, что еще мгновение, и он заснет, но моргнув – он, как и каждый день, прожитый на Арене – не заснул, а увидел красочные шатры, услышал пряный шум торговли и почувствовал дерзкие запахи разнообразной еды. Он очутился в толпе в Городе, на рынке.

Он привычно быстро накинул на себя капюшон, чтобы никто не узнал его в его Городе, быстро прошел через рынок, прошел пару кварталов и подошел к глинобитной стене храма. Там было его место, знакомое, утоптанное место нищего, просящего подаяние.

За эти годы ему удавалось несколько раз увидеть жену и подрастающих сына и дочь, когда они проходили мимо храма. Была у него надежда, что и сегодня он сможет их увидеть. Но все же надеялся он не сильно на этот подарок свыше. Ведь день сегодняшний, по его подсчетам – был днем будничным. Он помнил – праздничный день будет через два дня. Хотя и по праздничным дням не всегда ему удавалось увидеть семью.

Он сел и протянул к людям и небу руку. Проведя годы в этой позе, не имея права разговаривать с людьми и снимать свой капюшон - он оставался незамеченным своим народом. Никто в нищем около храма не узнавал своего царя, осужденного когда-то Высшим судьей.

Он не имел права покидать в течение всего своего ежедневного времени пребывания в городе своего нищенского места около храма. Потому, он мало знал, о том, как на самом деле без него живет народ его, какие события происходят, мирное время сейчас в стране или война идет за пределами стен Города. Только обрывки фраз слышал он от проходящих мимо людей (если шли собеседники), и только мог он догадываться об истинном состоянии государства и судьбах жителей его.

Он всматривался в лица и спины людей и понимал с каждым днем все больше и больше – нет ничего в мире и жизни важнее, чем жизнь всех этих людей, которые живут под управлением Создателя в стране его. И что сам он – перчатка на руке Создателя, что, будучи когда-то царем – он на самом деле не управлял страной своей; что сейчас, когда он был простым нищим – именно сейчас он управлял государством. Он понял, он знал, что жизнь, счастье и горести всех этих людей сейчас зависели от него, от нищего, просящего подаяние у стен храма Города; от того, каким был исход его утренних боев с фантомами на Арене; от того, как он правильно сможет подготовиться к тому или иному утреннему бою...

И от этого состояния столь явного понимания этого закона – он заплакал. Впервые за все эти годы сражений и нищенства.

Он заплакал, когда уже начинался вечер. Сквозь слезы он посмотрел на положение тени от храма. Тень приближалась к тому своему положению, при котором ему надо было покидать Город и возвращаться на Арену.

Он поднялся, опираясь рукой о стену храма и поспешил снова на рынок. Вечером рынок был еще многолюднее, чем днем. Его толкали спешащие по делам люди, и от этого толкания, и от пережитого недавно состояния плача - он на мгновение потерял все мысли о себе, на мгновение даже забыл имя свое, как будто потерял самость и исчез...

Это состояние длилось будто мгновение... Он снова нашел себя, когда очутился на центральной точке рынка. Здесь он стал ждать, когда (вот-вот, судя по теням от шатров и навесов торговцев на рынке) он, моргнув (как всегда – неожиданно), очутится на Арене, уже в сумерках, перед Ахотом, который отпустит его привычно ужинать в каморку в подтрибунных помещениях Арены...

Время шло. Он стоял в центральной точке рынка и ждал. Ждал уже неожиданно долго. На Город опускались сумерки. Люди и торговцы ушли с рынка. Рынок опустел. Город погрузился во тьму ночи...

Он ощутил чувство голода, но при этом голод не волновал его. Он с большим удивлением всматривался в красоту безлунной ночи в Городе. Он понимал, что происходит что-то необычное, но никак не мог поверить, что это происходящее чудо – действительно чудо освобождения от жизни на Арене, а не случайный недочет в чем-то Ахота, стража.

Вдруг он услышал шум. Топот множества ног приближался к нему. Вскоре он увидел людей. Сотни человек спешили к нему с факелами в руках. Они все были прекрасны в своей радости. Но самая красивая из них – была женщина, бежавшая впереди этой массы людей.

Он узнал ее. Это была его жена. Царица. Это она правила страной его, пока по решению Высшего судьи он сражался на Арене.

Она подбежала к нему и резко откинула капюшон с его лица. Он не стал сопротивляться. Он посмотрел на жену, а она – на него.

- Вечером пришла весть в замок от Высшего Судьи, что ты прощен! Что я встречу тебя здесь, в этом месте, в Городе! Я не поверила... Но это ты, любимый!

К ним, к родителям, подбежали их удивленные, радостные дети. Он обнял и поцеловал жену. Потом опустился перед детьми (уже подростками) на колени, обнял их и мысленно, с огромной любовью "обнял" всех людей в городе – теперь он знал, как это делать, как своей любовью оберегать всех в стране его. Ему больше не надо было для этого сражаться на Арене.