Стражники у городских ворот лениво потягивались, стряхивая с себя дневную сонливость. Они готовились закрыть ворота на ночь, как только главные дворцовые часы пробьют «Вечер». Последние путники спешили проскочить за крепостные стены, а крестьяне на телегах устроили затор на улице, пытаясь выехать за пределы города и успеть затемно добраться до своих деревень. Они как безумцы размахивали кнутовищами и орали друг на друга. Тут же сновали торговцы сонливой пешью, пряниками и дымным зельем. Крики, ржание коней, распевные молитвы оборванных жрецов, степенно прохаживающихся перед воротами и трясущих жестяными кружками для подаяния, смешались с вонью протухших обрубков ног и рук (результат коротких наставлений воров на путь истинный), пылью грязных улиц, сходящихся у южных ворот, воркованьем облезлых голубей и визгом шелудивого юродивого, которого тыкали острыми палками ребятишки местных торговцев. Вся эта смесь была пронизана послеполуденным солнцем, играющим лучами на мерзостном перекрёстке перед южными воротами столицы королевства Мелании славного города Мандевила.

В это время по улице Кривых Жестянщиков спешил юноша в зелёной куртке с золотыми шевронами, знаком королевской школы гвардейцев-летунов, элитных частей армии. Он был обут в мягкие короткие кожаные сапоги и в синие штаны с узкой красной полоской вдоль шва. Из-под форменной куртки выглядывал расшитый белый воротник модной рубашки, единственная вольность, которая позволялась в одежде курсантов и как признак дворянского сословия негласно являлась обязательной деталью одежды. Полное имя юноши включала часть родословной его славных предков, в основном лихих вояк, ведущих свой род от той дружины, в которой воспитывался будущий король Гендж, прародитель целой ветви королей нынешнего государства. Так что, спешащий по улице юноша был благородных кровей, из очень родовитой, но чрезвычайно бедной семьи Амнелотов Синисийских. Сам  Мих де Эанр Синисийский Амнелот  (таким было его полное имя, хотя в семье его звали по простому Михась), был восьмым ребёнком, то есть самым младшим из мужчин его семьи. Младше были только две близняшки девочки, которых до безумия любила вся семья. Михась с большой радостью поступил в школу гвардейцев, он был умён, ловок, и, видимо, по наследству ему передалось неуёмное бесстрашие и безрассудное благородство. Кои черты в аристократическом обществе нашего королевства были редкостью и считались признаком крайней глупости. Вероятно, из-за этого в действующие гвардейские подразделения брались люди из среднего сословия, дабы они своей храбростью и верным служением отечеству и королю, не позволили превратиться армии в кучку вышпаренных цветастых петухов-пижонов из дворцовых комнат. Вообще правило набора в королевскую гвардию были прописаны ещё при славном Гендже, и надо отдать должное, тщательно соблюдались и в нынешнее время.

Воспитанники школы, курсанты-летуны, содержались в строгих аскетических условиях, жили в казарме, питались тут же в небольшой столовой. Однако для выходцев аристократических семей было непомерное количество поблажек. И жить они могли вне школы, как и питаться в соседней харчевне, специально построенной для этой цели, а также могли свободно уходить с территории после окончания занятий. Единственное условие, они должны были научиться владеть оружием и управлять саврами. Эти благородные животные считались в королевстве чуть ли не священными. В соседнем королевстве их называли пегасами, и не могли наладить их выращивание и воспитание. Всё дело было в элтавах (по соседской терминологии кентавров), которые беззаветно служили королям нашего королевства, несмотря ни на унижения, ни на притеснения. Элтавы считались более низкой расой, им позволялось только выращивать савров и выполнять хозяйственные работы, как правило, трудоёмкие и тяжёлые.

Так вот единственные существа, которые были в состоянии вырастить летучих коней, были благородные элтавы. Они селились по берегам горных речек и на высокогорных лугах пасли этих благородных животных.

Летучую конницу боялись все соседи. Когда они разворачивались в воздухе в боевые порядки, то наводили страх на окружающих, а сердца жителей нашего королевства наполнялись гордостью. Не зря прародитель Гендж объявил их священными. Существовало немало легенд, связанных с саврами и их воспитателями элтавами, в том числе и с выбором новых королей. Так если вновь вступающий на престол Мелании король заходил в табун савров, и благородные животные в спешке разлетались, то это было признаком плохой крови, поэтому если были родственники у претендента, то выбор падал на них. Хотя и тем приходилось также пройти испытание. В случае неприятия саврами нового короля и отсутствием выбора из королевской семьи, на престоле оставался непризнанный саврами король. Его считали эрзац-королём и в случае рождения наследника и достижения им совершеннолетия, а также если его савры признавали, то он мог стать королём.

К настоящему времени нынешний король быль эрзацкоролём, и у него не было наследников. От этого тот слегка тронулся умом и реальной властью в королевстве владел эрцканцлер, то есть глава палаты канцлеров земель. В народе уже поговаривали, что после смерти короля надо проводить выборы из наследников сподвижников Генджа, то есть из воинской части аристократии. Этого боялся как эрцканцлер, так и часть аристократии. А вдруг савры выберут пьяницу и прощелыгу, тогда жизнь и без того трудная, станет просто невыносимой. Но в отличие от эрцканцлера, думающего только о состоянии собственного кошелька, и от аристократов, в большинстве своём, заботившихся лишь о наградах и регалиях, простые люди верили в савров. И даже бродячие сказители, рассказывая по деревням истории о славном нашем прошлом, всегда добавляли, что по мудрости и прозорливости нет никого выше летучих коней, и что не за горами время, когда они помогут найти нам истинного короля.

А Михася, торопившегося за городские ворота, пока особенно не трогали заботы королевства. Он был молод, полон надежд и витал в облаках, иногда по настоящему на своём летуне. В школе ему достался старый неспешный савр. Михась даже первоначально расстроился, что у него такой тихоход, но потом, сдружившись с Зербом, так звали коня, понял, что ему повезло. Старый летун был удивительно умён, и, как оказалось, на редкость мудр. Сейчас Михась торопился в деревню элтавов, которая располагалась на высокогорной долине, в двенадцати вел от столицы. Юноша вот уже как третий год с лёгкостью пробегал это расстояние и с приближением к деревне всегда испытывал волнение. Никто не знал истинной причины его беспокойств и постоянных отлучек из города. Его считали не от мира сего. В самом деле, ведь он не участвовал в общественных пьянках, устраиваемых учениками-аристократами, или в уличных шествиях курсантов, оканчивающихся грандиозными драками в ремесленном квартале. Его пытались задирать, но несколько сломанных челюстей и разбитых носов, явились тем необходимым залогом его спокойствия. Михася это особенно не трогало, а своей так называемой странностью, пользовался. Так он мог как бы невзначай, задать вопрос недалёкому преподавателю, и тем самым поставить того в тупик. Однако умные наставники-воспитатели, а таких в школе было всего двое − молодой Грэхм и старый проницательный Лавр − ценили этого юношу и пытались его опекать. Михась с признательностью относился к заботе своих наставников и лез из кожи, стараясь выполнить все их распоряжения. А они, хоть и опекали его, требовали от него намного больше, чем от других курсантов.

Михась хорошо помнил тот день, когда их группу курсантов отправляли в высокогорную деревню к элтавам. Они должны были пожить среди тех, кто воспитывает коней летунов, приобщиться к их труду, послушать их легенды, научиться элементарным навыкам ухода за саврами. Тогда они вытянулись вереницей и шли за своим наставником Грехмом. Он совсем недавно перешёл из действующей части, поэтому был требователен как к курсантам, так и лично к себе. Замыкающим он поставил Михася, поэтому в деревню тот вошёл вместе с курносым рыжеватым Валлем, хрупким юношей из семьи мастеров оружейников. Валлем дюжим здоровьем не славился, но был упорным, никогда не ныл, не отлынивал занятий и пытался подражать Михасю. В тот день при каждой невольной остановке, он смущённо опускал глаза, вытирал пот и, хоть Михась не говорил ни слова, пытался оправдываться. В довершении к своей слабости, он подвернул ногу и на входе в деревню опирался на плечо Михася. У крайнего дома, покрытого соломой смешанной с глиной, они остановились и присели на большое бревно ильма, лежащего рядом с оградой. Не успели они перевести дыхание, как калитка приоткрылась, и… никто оттуда не вышел. Михась вскинул брови, наклонился и  попытался разглядеть, кто открыл калитку. Он успел лишь только заметить яркую материю, вероятно платья девушки, и заинтригованный встал, подошёл к отворённой калитке, за которой увидел маленькую девочку  элтавов. Она наклонила голову, надула губки и, теребя край маковой юбки, исподлобья смотрела на Михася. А он широко улыбнувшись, шагнул за ограду, присел, чтобы лучше видеть девочку, протянул руку и сказал: − Здравствуй, меня зовут Михась, а как тебя?

Девочка от смущения сделала шаг назад, и невольно оступилась задней ногой, чуть подвернув великолепное маленькое копытце.

− Осторожно, малышка, − испугался юноша, а девочка развернулась и в два прыжка скрылась за углом дома. Михась поднялся, осмотрел двор элтава и, не дожидаясь хозяина, вышел на улицу. Он устало присел на бревно и, смотря на великолепные горы, видневшиеся за кромкой садов и леса, произнёс: − Контакт не удался, надо двигать в центр деревни, искать Грэхма, тебе нужна крепкая повязка, да и примочки не помешают.

Неожиданно из калитки выскочила девочка элтав, она подбежала к Михасю, протянула небольшой кувшин с молоком и, вновь исподлобья глянула на него, но сейчас она буркнула: «Грессина», развернулась и поскакала в свой дом.

− Не понял, это её имя, что ли? − засмеялся Михась и, отхлебнув молока из кувшина, протянул своему спутнику.

− Да, имя, − сказал Валлем и потянулся к молоку.

− Вот и познакомились, − хмыкнул Михась.

− Красивое девичье имя, − вздохнул Валлем, отхлебнул молока и зажмурился как кот, − молоко свежее. Грессина, это значит цветущая липа.

− Откуда знаешь?

− Брат кое-чему научил, он долго жил с элтавами, у одного чудного кузнеца, учился ковкому делу.

− Здорово, я тоже мечтал научиться каким-нибудь языкам. Дядя, пока был жив, обучил меня основам хремского.

− Он у тебя из наставников университета?

− Почти, только университет этот был для зелёных братьев.

− Не врёшь?!

− Зачем мне врать? − усмехнулся Михась и, показывая на улицу, мотнул головой. − Вон Грэхм с каким-то элтавом мчится нам на помощь, сейчас кому-то клистер вставит.

− Наверное, мне, − тяжело вздохнул Валлем и опустил голову, разглядывая сбитый каблук на своём потёртом сапоге.

− Не спеши с диагнозом, он и про меня не забудет, − хлопнул его по плечу Михась.

Почему-то эта картина настолько явно привиделась Михасю, что выходя за городские ворота, он невольно зажмурился и повертел головой. Дробный звук копыт по деревянному настилу подъёмного моста, вновь навеял воспоминания. Это было в день присяги, они стояли на брусчатой площади перед магистратом. Михася тогда неприятно удивил король. Конечно юноша знал, что это не совсем признанный, но всё же король, а того вывели под руки усадили в большое резное кресло и подложили ему под ноги атласные подушки, после чего эрзац-король уснул. За креслом стояли придворные, по флангам высшие военные чины. Все делали вид, что ничего существенного с королём не происходит. И даже никого не смутило, что присягу принимал канцлер. Хотя по древним установлениям, в случае немощи короля присягу должен был принимать главнокомандующий, который в то время стоял за креслом короля и смотрел куда-то вверх. Михась долго готовился к присяге, очень волновался перед этим важным днём, а потом, под вечер, после торжественных мероприятий сидел раздавленный на скамейке у казарменной стены и также, как главнокомандующий смотрел на проплывающие облака, освещённые золотистыми лучами уходящего солнца. Тогда к нему подошёл Лавр, положил руку на плечо вскочившему юноше, посадил на скамью. Потом помолчав пару минут, спокойно и тихо сказал: − Присяга даётся трону, королевству и народу раз в жизни. Ты не можешь её нарушить, кто бы ни был у власти. Если, конечно, не захватят власть и не убьют короля, но даже тогда ты не будешь свободным от клятвы и будешь бороться с узурпаторами. Наше государство больное, но оно всё равно выживет, не смотря ни на какие события, происходящие внутри нашей страны или во вне. Мы сильны, когда верим, когда чтим отцов и законы, которые они нам дали, − потом похлопал его по плечу, встал и побрёл уставшей походкой в сторону домика офицеров.

Да, с тех пор прошло уже три года, но так ничего в государстве и не изменилось. Всё тот же немощный король, не в состоянии сказать даже слово, но жаждущий веселья и развлечений, всё тот же алчный коварный арцканцлер, реально правивший в королевстве, всё та же аристократия... Только Михась сильно изменился. Возмужал, вытянулся, да и многое стал понимать в окружении. А сейчас он бежал в сторону деревни элтавов. Ему нужно было успеть вернуться к завтрашнему дню, к двухчасовой послеполуденной поверке.

Юноша пробежал по торговой дороге, но вскоре свернул на неприметную тропинку, петляющую среди кривых берёз. Это была короткая дорога до деревни. Михасю очень нравилось бежать по ней. Утоптанная земля слегка пружинила и передавала свою силу юноше. Ему всегда казалось, что от земли поднимаются какие-то неведомые струи, наполняют его, бодрят. Тенистая тропинка вбирала в себя последние лучи заходящего солнца. Воздух наполнился сыростью с легким трепетным запахом сырых грибов и прелости. Ещё немного и за поворотом будет лежать громадный дуб, некогда стоящий на краю оврага и рухнувший в последнее половодье, когда ручей набух от таявшего снега и неожиданного долгого дождя. Тогда вода залила тропку и с неотвратимым упорством принялась за стену оврага из красноватой глины, с редкими вкраплениями галечника. Через некоторое время громадный дуб наклонился над оврагом и под собственной тяжестью, крехтя и ломая сучья, стал падать. Корневища великана лопались как корабельные тросы в бурю, они служили своему хозяину до последнего, поэтому ствол дерева плавно опустился на другую сторону оврага, перекрывая его. В тот год дожди выдались долгими, и вода вынесла достаточное количество сучьев и древесного мусора, чтобы образовалась своеобразная плотина. Однако через некоторое время вода смогла промыть с одного края овраг и с шумом и желтоватой пеной устремилась своей дорогой. Теперь тропинка перед валежником, наваленным на ствол дуба, резко сворачивала в сторону к стене и терялась в небольшом проёме. Бегущий юноша даже не сбавил шага, а лишь проворно пригнулся и с силой толкнул своё тело в проём. На другой стороне, заканчивался лес, и  открывалась поляна. Тропинка выскакивала из оврага, широко раскинувшегося на поляне, но высота его стен заметно уменьшалась, и в середине поляны овраг кончался, переходя в небольшое болотце, у края которого был небольшой родник. Рядом были свалены два бревна, в стороне лежали большие серые валуны, похожие на притаившихся каменных вепрей со Снежистых гор.

Михась присел на мшистый ствол дерева, вытащил из под больших корневищ рядом стоящего ильма берестяную кружку и зачерпнул родниковой воды. Пил он медленно, вбирая в себя мелкими глотками прохладу чистой воды, вглядываясь в густеющие сумерки под пологом леса и вновь воспоминания захлестнули его.

Он вспомнил как второй раз попал в деревню элтавов. Тогда наставник Лавр отправил его пожить и помочь элтавам. Была пора рождения савров. Хлопотное, но очень радостное время. Из курсантов почему-то послали только его, хотя до этого всегда отправляли по нескольку человек. Но Лавр как-то хмуро одёрнул одного из преподавателей и сказал, что мол древний оракул запрещает в этом году сильно беспокоить савров и разрешает отправить только одного курсанта. Вот, мол, он и выбрал одного, то есть его, Михася. Наставник сразу сказал, что работы будет невпроворот, и ему даже толком поспать не удастся, но отлынивать нельзя. Поэтому он выбрал самого ответственного и сильного. Последние слова были восприняты курсантами с лёгким ропотом недовольства, но многие из них обрадовались, так как знали не понаслышке, что работы в деревне элтавов будет в самом деле много, а если пошлют всего лишь одного курсанта, то будет ещё больше.

Тогда Михась пошёл по торной дороге, сделал круг по ней и пришёл крайне поздно. У края деревни его уже дожидался староста элтавов. Он прислонился к стволу большого вяза и суковатой палкой ковырял землю. Солнце как раз зашло за кромку леса, когда Михась увидел его. Юноша подошёл к старосте, снял тяжёлый мешок с плеча и кротко поклонился. Староста, не поднимая головы, посмотрел на него из под пушистых бровей, стиснул губы и махнул ему головой. Затем повернулся и споро зашагал в деревню, бросив через плечо: − Имя?

− Что имя? − не понял Михась, поднимая тяжёлый мешок на плечо.

− Твоё имя? − не останавливаясь проговорил староста.

− Михась, − с трудом поспевая за ним, выдавил из себя юноша.

− У нас принято, что каждый, кто входит со стороны большого города, должен назвать своё имя. Если он этого не сделает, значит он пришёл с дурными намерениями.

− Почему? − удивился Михась.

− Потому что так говорят наши предки.

− А как твоё имя?

− Никогда не спрашивай имя у элтавов, только назови своё. Если ты спрашиваешь имя, то или хочешь меня вызвать на бой или призываешь к замужеству. Для твоей жены я не подходящая кандидатура, как впрочем и все элтавы. Значит ты хочешь вызвать меня на бой, − он резко остановился, перехватил суковатый посох и замер.

− Нет, что ты, я просто не знаю ваших обычаев, − испугался Михась.

− Урвел, − махнул головой староста, развернулся и пошёл по улице деревни.

− Что Урвел? − смешался юноша.

− Моё имя, − староста снова резко остановился, толкнул посохом калитку и кивнул в сторону дома, утопающего в цветущих сливах. − Там будет твой дом... на это время.

Потом зажал свой посох под мышкой и быстро поскакал  к краю деревни, где как сказали Михасю и жила семья старосты.

Юноша снял с плеча свой мешок, прислонил его к забору и шагнул за калитку. Он прошёл по тропинке засыпанной мелким галечником и по краю усаженной календулой, бархатцами и ромашкой. Подойдя к двери дома, Михась кашлянул, потом приподнял дверное кольцо и робко стукнул. Никто ему не ответил, и он уже собирался вновь постучать, как услышал хруст галечника слева от дома. Он повернул голову и увидел женщину элтавов, не спеша идущую к нему навстречу. Её голову прикрывал цветастый платок, в левой руке она несла большое ведро, как потом оказалось с парным молоком. Она увидела его и как-то лучисто улыбнулась ему, а когда она тихим слегка молочно-бархатным голосом ему сказала «Млина», то он хоть и ничего не понял, но сразу успокоился и вся тревога, испытанная им при встрече со старостой улетучилась.

− Моё имя Млина, −  повторила она и поставила ведро у порога.

− Михась, − поклонился он.

− Надо же, ты первый из двуногих, кто не стал произносить своё полное имя, неужели ты из простых ремесленников, хотя и они любят прихвастнуть.

− Нет, моё имя очень длинно, и нет смысла произносить его при первом знакомстве, ведь мы же не на приёме у канцлера.

− Нет, не на приёме, − засмеялась Млина. По виду ей было далеко за семьдесят, хотя потом она ему сказала, что уже перевалила добрую половину первой сотни. Элтавы в отличие от людей живут очень долго, почти двести лет. Она была в лёгкой кофте мягкой расцветки полевых цветов, вместо верхней пуговицы красовалась серебряная брошь, с изображением бегущей лани, копыта её были оторочены золотыми ободками. − Заходи, сейчас будем пить парное молоко с мёдом и свежими булочками. Наш староста сказал мне ещё в полдень, что ты придёшь, так что я успела замесить тесто и спечь первую партию. Сейчас ты мне будешь рассказывать о своём городе, родственниках, учёбе, да и обо всём помаленьку, а я буду хлопотать около печки.

Михась вздохнул и улыбнулся. С тех пор с Млиной они стали друзьями. А потом он вновь встретился с Грессиной. После последней встречи она  сильно изменилась, повзрослела, похорошела, у неё появилась какая-то внутренняя уверенность и сила. Она не смущалась, как в первую встречу, а  весело смотрела на него. Он поклонился ей и назвал своё имя. Девушка элтав звонко засмеялась: − Михась, а моё имя забыл что ли?

− Нет, цветущая липа, не забыл, − он тоже засмеялся.

− Надо же, даже знаешь перевод, а наш язык понимаешь?

− Нет, но хотел бы...

− Хорошо, − только и сказала ему Грессина.

Потом были трудовые дни, он работал с Грессиной. Она показывала ему как надо ухаживать за саврами, как правильно их чистить, пасти, приучать к зову. Даже ему пришлось поучаствовать в приёме родов. Волнующее событие, особенно когда ему пришлось нести только что рождённого савра во временный сарай для осмотра. Потом, даже несмотря на свою усталость, он не смог сомкнуть глаз почти всю ночь, лишь задремал под утро. И это утро было значимым, он не успел даже понять, уснул или нет, как его разбудила Грессина: − Вставай Михась, бери старого Мавра и скачем на верхний луг, там одна кобыла порвала бока в терновнике и поломала ноги, но главное, она прямо там рожает. Бери как можно больше пакли, жира, йода и мази.

После этого она развернулась и поскакала по улице. Михась спешно всё затолкал в мешок, перехватил его и побежал на другой конец улицы, где в загоне стояли савры. Он вывел старого Мавра, перекинул ему мешок через спину, одел шёлковый недоуздок и вскочил на него. Не успел он взлететь, как его догнала Грессина. Она закинула голову и крикнула ему: − Лети на верхний луг, на медовый луг, ближе к восточному краю, там заросли терновника, увидишь моего отца, он с кобылой.

Михась направил савра в сторону гор, и через несколько минут увидел большую поляну. Вот он верхний луг, на краю у восточного края возвышался староста, он стоял на коленях и держал голову кобылы, пытаясь травой обтереть её окровавленный бок. Михась резко приземлился, спрыгнул к савра и побежал с мешком под мышкой к Урвелу. Тот не прекращая своего занятия, глухим голосом произнёс: − Доставай паклю, мажь йодом бок, затем мазью. Потом перевязывай холстиной. И смотри она на острых камнях порвала копыта, и передние ноги у неё сломаны. Беда...

− Холстину я не взял, − от испуга у Михася пересохло горло.

− Что ж, будем паклей пытаться задержать кровь.

В это время к ним подбежала Грессина, она держала под мышкой рулон с холстиной.

− Успела? − тяжело дыша, спросила она.

− Да, − ответил её отец, − приступайте.

Он начал водить пальцами по лбу кобылы и что-то говорить. Но как только они обработали рану на боку кобылы, та захрипела, натужилась и задёргала ногами.

− Роды начинаются, − взволнованно проговорила Грессина.

− Вижу, − оборвал её Урвел, − не тревожь кобылу, делай всё спокойно и пусть малец отойдёт на пару шагов. От него так и веет испугом, савра чувствует это и очень беспокоится. Нам этого не надо.

− Отойди, Михась, − попросила Грессина.

Михась наверное обиделся бы, но он в самом деле чувствовал, как его тело дрожит и беспокойство буквально хлещет из всех пор кожи. Он отошёл, присел на корточки и попытался сосредоточиться. Через какое-то время, ему даже показалось что через несколько минут, но потом Грессина ему сказала, что роды затянулись и они с отцом боролись за жизнь жеребёнка почти час. Так вот Михась не заметил этого времени, но неожиданно услышал громкий возглас старосты. Он никогда не слышал ни раньше и ни позже, что Урвел может так громко воскликнуть, и мало того, но юноше показалось, что староста испугался.

Михась вскочил и подбежал к элтавам. Заглянув за плечо старосты, он увидел новорождённого белоснежного савра, но сразу не понял или не разглядел, что на одном боку у жеребёнка большое чёрное пятно. А все знают, что савры могут быть только белыми или гнедыми, но последних используют только в пехоте для посыльных и санитаров. Белые наиболее распространены и считаются королевскими. За чистотой породы следят очень строго. Рождение чёрного савра, исключительное явление, счёт на единицы, как преддверие смуты и раздора, войны и голода. Таких жеребят уничтожают сразу, и о чистокровном чёрном докладывают непосредственно самому королю. И конечно не оставляют в живых пятнистых жеребят, а такие появляются ещё реже чёрных.

Михась смотрел на кобылу, из которой жизнь потихоньку утекала. А она смотрела на своего первенца. Ноздри кобылицы  подрагивали, глаза были наполнены слезами. Она с трогательной заботливой тревогой не сводила взгляда с новорождённого, изредка вскидывая голову на спину, и неловко толкая руки старосты. Михась, присев на корточки, одной рукой поглаживал мокрую от крови холстину на боку матери. Грессина держала жеребёнка и улыбалась, дрожа всем телом от волнения и неведомой ей тревоги, тревоги за новорождённого.

− Смотрите, − с трудом произнёс Урвел, − каждый волосок на гриве малыша  опушён. Это признак редкого савра, способного на многое, такие летуны рождаются  раз в столетие, да и то не в каждое. К сожалению он не чистокровка, бок порченный.

− Ну и что? − перехватило горло у Грессины.

− Ничего, − сердито ответил староста, − несите его в хижину, я скоро.

Она подняла жеребёнка, но Михась протянул руки и девушка переложила ему мокрого, угловатого новорожденного. От малыша веяло молочной теплотой, шерсть пахла пряными травами, а шелковистая короткая грива струилась как стебли мятлика.  Михась невольно заплакал и даже не прятал своих слёз. Он понимал, что вскорости жеребёнка убьют, но сердце не принимало такого оборота событий, оно бунтовало, и с такой болью стучало, что у юноши перехватывало дыхание на каждом шагу.

Они подошли к травяной хижине, что стояла на краю медового луга. Девушка откинула плетённую из луговой травы занавесь и кивнула ему головой. Михась осторожно встал на колени и положил жеребёнка на солому.

− Оботри его паклей, а я пойду поймаю какую-нибудь кобылицу и подою её.

Михась ничего не ответил, а взял кусок пакли и стал обтирать дрожащего жеребёнка. Неожиданно ему показалось, что он слышит новорождённого, его мысли, его состояние. Михась разволновался и снова его сердце пустилось в пляс. Он пытался успокоится, но ничего не получалось, пока не подошла Грессина. Она принесла плошку с молоком, порылась под пологом шалаша и достала глиняную бутылку. Наполнила её молоком, горлышко обвернула куском материи и протянула Михасю.

− Покорми его немного, − её руки дрожали, она боялась смотреть ему в лицо.

Когда им удалось немного покормить жеребёнка, то он уснул, положив голову на свои худенькие ножки, прижавшись к Михасю. В это время подошёл Урвэл, его дочь сразу же вскочила и громко с вызовом, запрокинув голову, спросила: − И что, ты его убьёшь?

− Не шуми, − махнул рукой староста, − лучше плесни из кувшина горькой.

− Что значит не шуми, я не могу позволить его убить...

− Ещё раз говорю, не шуми..., а если мы его не убьём, то с нами расправятся, да так, что потом двадцать раз пожалеешь, если живой останешься.

− Я не могу...

− Перестань, − хрипло оборвал её Урвэл.

− Но это же варварство, − неожиданно как-то прохрипел Михась.

− А тебя вообще за это сбросят с позорной скалы, и никакой пощады, ты понял?! − взял кружку с горькой и махнул головой в сторону Михася. − Налей ему, сегодня мужчинам надо выпить, чтобы освободить свои чувства и выпустить мысли.

− Да, почтенный староста Урвэл, − хмуро процедил Михась

− Не смей меня так называть, − заворчал Урвэл.

− Хорошо, почтенный... но убить беззащитного жеребёнка савра...

− Не смей! − Урвэл схватил его за плечо. Хватка старосты была железной, плечо заныло от тупой боли, юноша скривился, но не произнёс ни слова. − Не смей так разговаривать со мной! А ты налей ему, и не пялься на меня своими коровьими глазами.

Грессина опустила глаза и, не поднимая головы, налила в кружку желтоватую жидкость, которая могла гореть синим пламенем. Протянула Михасю и отвернулась, разглядывая в проёме шалаша край луга, где умерла кобыла. Юноша взял глиняную кружку, посмотрел на дно, увидел камушек, хотел достать его, но махнул рукой и опрокинул её. Жёсткая жидкость огнём обожгла ему горло, он закашлял, и принял мятый огурец из рук старосты.

− Теперь слушайте меня, − староста поставил свою кружку на дощатую столешницу, расправил плечи, искоса посмотрел на уснувшего жеребёнка и, хрипло, но с какой-то внутренней тревогой продолжил. − Слушайте и запоминайте. Мы не можем убить этого новорождённого, Боги нам его послали, они же и не простят нами такого деяния. Но мы все рискуем не только жизнью, но и честью, нас опозорят прежде чем убьют, знайте это. Поэтому ни кому, никогда, не говорите о происшедшем. Жеребёнка мы отправим на скрытое пастбище, кроме элтавов его никто не знает, но среди нашего народа не водятся болтуны и предатели, а вот среди двуногих...

− Я буду нем... даже если меня будут пытать, − от обиды у Михася сорвался голос, в глотке застряли на слёзы.

− Хорошо, − легко согласился Урвэл.

− Но можно мне приходить к нему? − сглатывая, заторопился Михась. Староста как-то посмотрел на него, что-то прошептал про волю Богов и в согласии кивнул головой. Так они и сделали. Жеребёнка перевели на верхнее пастбище, на которое попасть было почти невозможно, и Михась никогда не смог бы найти самостоятельно туда дорогу, если бы его не провела Грессина. Она потом ему пояснила, что эту дорогу, вернее тропу, заколдовали ещё до начала жизни, перед появлением элтавов. Видимо Боги предполагали, что жизнь у элтавов будет трудной, поэтому и приберегли им потаённое место.

− А тебе придётся всегда ходить в сопровождении элтавов, − усмехаясь сказала она, а затем слегка раскрасневшись, добавила, − поэтому будешь видеть меня часто.

Тогда Михась ничего ей не сказал, хотя его сердце как-то ёкнуло и сладко заныло под рёбрами. А через несколько дней произошёл невероятное событие, − Михась смог пройти по запущенной тропе, как называли волшебную тропу элтавы, смог пройти один, без сопровождения. После этого случая староста Урвэл долго смотрел ему в глаза и, пожевав губу, мрачно добавил, что чему быть, того не миновать. Михась слегка испугался, даже не выговора, а то, что староста запретит ему приходить на выпас удивительного савра, которого он назвал Крыланом. Но Урвэл наоборот, разрешил, мало того, иногда упрекал его, если тот не приходил в обещанное время, и даже не слушал оправданий про занятость. Да и разговаривать с Михасем староста стал спокойно, без иронии и ворчания, а с какой-то толикой признания себе равного. Михася это очень радовало, но в тоже время пугало, он очень боялся не оправдать доверие старосты и его дочки. И когда ему снился сон, что он потерял Крылана и слышал как кричит на него староста, всегда просыпался в холодном поту.

С тех пор прошло два года и из жеребёнка вырос статный савр. На редкость быстрый, красивый и необычайно умный. Вот и сейчас Михась сидя у родника, решал бежать ему в деревню, или сбегать на скрытое пастбище, тем более он хотел попробовать одеть на савра шёлковую уздечку, то есть признать за собой право на него. Очень ответственный и волнующий шаг. Михась решил, что всё-таки побежит к своему Крылану, так он его называл про себя, именно своим. И похоже, что крылатый конь тоже считал его своим, они за это время будто срослись душами. Грессина иногда сердилась и немного ревновала, но не долго, а когда они с Михасем бегали на перегонки с Крыланом, то всегда заливисто хохотала, особенно она любила с разгона забежать в ручей, поднимая тучи водяных брызг.

Михась решил, что всё-таки ему надо одному попробовать одеть шёлковую уздечку и попытаться полететь на Крылане. Юноша поднялся, спрятал берестяную кружку и побежал в сторону гор. Через некоторое время он выбежал на поляну, остановился, поднял голову и спокойно вздохнул. За вершинами деревьев виднелась заснеженная гряда гор. Сейчас снег и скалы были залиты лучами вечернего солнца и отливали бронзой. Суровые скальники как лица сказочных богатырей в мрачном спокойствии взирали на окружающий мир. От них веяло силой и уверенностью, а свежий ветерок, казался юноше их дыханием. Он невольно залюбовался удивительной картиной, но далёкий перезвон ботал, вывел его из радостного оцепенения. Он легкой пружинистой походкой пошёл по тропке, но не удержался, вскрикнул от переполнявшей его радости и вновь побежал.

За перелеском он увидел Крылана, остановился и коротко присвистнул. Савр нервно дёрнулся, поднял голову и замер, лишь его чуткие уши подрагивали. Михась, сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, вновь коротко присвистнул. На этот раз Крылан был на чеку, он тут же повернулся в сторону юноши и, ещё не видя его, неспешно затрусил к кустам сирени, за которыми остановился Михась. Он посмотрел на своего любимца и не выдержал, − вышел на прогалину. Савр хлопнул крыльями, встал на задние ноги, радостно заржал и, приземлившись, выбил передними копытами комок земли с травой, затем поскакал как-то боком, пригибая свою голову к плечу, выставляя чёрное пятно на показ. От такого странного аллюра его грива свесилась и закрыла одну сторону головы. Теперь летучий конь был похож на неведомого животного из жутковатых русалочьих легенд, однако его легкость и грация приковывали к нему взгляд. Михась вновь испытал восторженное чувство и радость, а когда савр, подскакав к нему, резко остановился и уткнулся в его ладони теплой мордой, юноша вскрикнул и обнял своего летучего коня. Савр замер и прикрыл глаза. Так они могли простоять очень долго, но в этот раз Михась торопился, ему не терпелось попытаться взлететь на своём питомце. Он мягко отстранился от Крылана и твёрдой рукой придержал савра, пытающегося вновь прильнуть к своему любимцу. Юноша принялся поглаживать летучего коня, приговаривая ласковые слова, затем он достал шёлковую уздечку и накинул ему на голову. Савр недовольно всхрапнул, сделал шаг назад, но остановился, косо поглядывая на своего хозяина. Михась прижался к горячей ноздре и, пристально вглядываясь в глаз коня, произнёс: − Крылан, Крылатушко ты моё, сегодня мы должны начать упражнения по пилотной езде. Мы обязательно должны научиться летать вместе, сначала это будет трудно, но мы же верим друг другу, и мы с тобой в  воздухе будем едины. Не бойся, всё будет хорошо, я не обижу тебя.

После этого, он аккуратно прижал крыло к боку коня и легко вскочил на него. Савр тряхнул головой и попятился. Юноша взял в руки шёлковые поводья, и потянул в сторону, пытаясь выправить движение савра, но тот лишь остановился и в недоумении прял ушами.

− Что ж ты встал, ты должен быть моим ветром, моей летящей мечтой, моей рвущейся в высь душой. Не подведи Крылан, вперёд и вверх.

Савр вновь попятился и у Михася засвербело в груди, неужели не получится, но конь неожиданно напрягся всем телом и без разгона, взлетел в воздух. От неожиданности юноша чуть не упал, но савр почувствовал смятение и некоторую неуверенность Михася, поэтому плавно наклонился на повороте, что позволило его хозяину удержаться на нём. Затем он медленно стал набирать высоту, прислушиваясь к шелковым мягким поводьям, которыми Михась направлял его движение. Они поднялись на такую высоту, что реки внизу уже казались небольшими ленточками, а деревня элтавов казалась небольшим пятном из мелких коробочек домишек, раскинутых на склоне. Юноша впервые взлетел на такую высоту, у него даже закружилась голова от восторга, он невольно вцепился в гриву Крылана, позабыв о поводьях. А когда савр раскинул крылья и поймал ветер, то они медленно заскользили по воздуху. Михась наконец успокоился и уже просто смотрел вниз, свободно вздыхая свежий воздух. неожиданно ему захотелось, чтобы рядом была Грессина. У него возникло непреодолимое желание поделиться своим восторгом, отдать часть радости этой удивительной девушке из совершенно другого рода, рода элтавов.

Солнце уже было низко над горизонтом, и на земле золотистый свет уже стелился лишь по верхушкам деревьев и освещал лишь снежные вершины гор. Резко похолодало, куртка у юноши отсырела и он почувствовал, что замёрз, но Крылан, ощутив способность к полёту, не мог унять своего пыла, кожа его подрагивала, но не от холода, а от возбуждения. Михась понял, что если его не остановить, то они будут парить над горами целую ночь. Поэтому он наклонился к нему и нежно погладил по голове, пришёптывая ласковые слова и прося его спуститься вниз. Казалось, что конь не слышит его, но тут он повернул крылья, и они стали терять высоту. На поляну они спустились на высокой скорости, и Михась вновь чуть не упал с него, но удержался, хоть и с трудом, а савр, коснувшись копытами травы, заскользил по ней и остановился уже у кромки поляны, перед сумеречными деревьями. Юноша спрыгнул с него, и принялся приседать, ноги затекли и тело замёрзло, но ещё и возбуждение и восторг всё ещё не проходили.

В это время в деревне элтавов собрались самые старые и мудрые. Они молча сидели вокруг старосты деревни у него во дворе, подобрав под себя ноги. Староста Урвэл нервничал, иногда вскакивал и коротко бил своим посохом по земле, но под строгими взглядами, осекался и ничего не говорил. Наконец он также как они подобрал под себя ноги и громко сказал: − Да, я виноват, не смог убить меченного коня, но такие савры рождаются раз в тысячелетие, а может и реже. Я не знаю, кто это придумал, чтобы оставляли только одной масти, но уверен, что это были не наши предки. Когда-то мы проиграли битву людям и дали клятву служить им, и никто ни разу не нарушил эту клятву, но мы не обязаны выполнять их поручения словно мы не гордые горные элтавы, а стая бродячих собак, готовых за миску похлёбки отдать свою шкуру каждому встречному. У меня предчувствие, что этот конь и юноша ещё смогут себя показать, и возможно что-то измениться и в нашей жизни. Нет, я не призываю вас к бунту, но так униженно жить нельзя. Не ровен час нас будут использовать как вольных подёнщиков по переноске грузов, как это происходит с нашими дальними сородичами за хребтом в другом королевстве. И не забудьте, что у нас с каждым годом всё меньше и меньше рождается детей, скоро на сотню стариков будет один малыш, вот тогда мы сами по себе вымрем. А не кажется вам, что это как раз и есть то проклятие богов за наше унижение?! Нет?! − последние слова он выкрикнул, вскочил и посмотрел на каждого сидящего вокруг него, тяжело дыша. Затем топнул ногой и твёрдо сказал: − Я не отдам его и готов нести всю кару, которая падёт на меня и на мой род, деревня будет чиста от позора, всё будет лежать на мне!

После этих слов старейшины молча поднялись и, не проронив ни слова, пошли к калитке. Последним поднялся самый старый элтав с проплешинами на боку, он взял в свою жидкую бородку в руку, подержал её немного и скрипуче сказал: − Не забудь, Урвэл, это твой выбор, и вся тяжесть упадёт не только на твои плечи, но и на твоих родственников, в том числе и на Грессину. А при исполнении наказания погибнут двое, ты и этот пылкий юноша..., − после чего махнул головой и вышел на улицу. Урвэл ему не ответил, он отвернулся и пошёл в дом, но за стеной смородины наткнулся на Грессину. Староста немного растерялся, но потом пришёл в ярость: − Как ты смела подслушивать деревенский совет?! Женщинам и недорослям, типа тебя, не должно быть на совете! Карается поркой, не забыла?!

− Нет, отец, − она никогда не называла его отцом, у них в семье было принято обращаться друг к другу только по именам, поэтому, когда назвала его отцом староста осёкся и нервно подергивая плечом отвернулся от неё. А Грессина тихо предложила: − Давай я накрою на стол, скоро он придёт.

Урвэл сразу понял о ком она говорила, поэтому вздохнул, и быстро успокоился, потом посмотрел на неё каким-то тёплым родным взглядом и, уже улыбаясь, добавил: − Накрывай, как никак сегодня праздник. И достань заветный бочонок с лимским, сегодняшний день стоит того. А пока он ещё не прибежал, пойду в сад свежих яблок наберу, − и он присвистывая пошел по тропинке выложенной речной галькой за дом, где раскинулся небольшой сад.

Когда Михась пришёл в деревню, в доме старосты уже был накрыт стол. Грессина одела своё самое праздничное платье и даже староста накинул свой парадный пиджак, что он делал лишь по редким случаям, как правило, на большие праздники.

Михась по пути заскочил к Млине, но её дома не было и он, всё ещё пребывая в возбуждении, припрыгивая побежал к дому старосты. каково же было его удивление, что Млина уже сидела за праздничным столом с Урвэлом, а Грессина хлопотала у круглой глиняной печки.

− Ого! − удивился Михась, − я попал на праздник?

− Да, − ответил ему староста и потянулся к бутыле.

− Праздник-то твой, − тепло улыбнулась Млина и обратилась к Грессине, − хватит, девочка, суетиться, пора садиться. Видишь, твой отец уже разлил своего заветного вина, даже тебе плеснул.

− День особенный, − растягивая слова произнёс Урвэл, а когда Грессина села, он повернулся к юноше и уже серьёзно сказал: − С первым полётом на нашем савре.

− Откуда вы знаете, что я сегодня первый раз полетел? − оторопел Михась.

− Ой, до чего же ты наивный юноша, − рассмеялась Млина, − про своих савров наш народ знает всё, а уж как ты взмыл под самые седьмые небеса, так вся деревня тебя разглядела.

− Я же был далеко и старался аккуратно, но высоту он сам набрал, если честно, то я немного растерялся. Он такой сильный, быстрый, как ветер.

− Ну не зря же ты назвал его Крыланом, − усмехнулся Урвэл, − так что за твой полёт, за тебя и за Крылана.

Они выпили, потом староста ещё налил, но уже только себе и Михасю, кивнул ему и коротко бросил: − Теперь будь осторожен, не ровен час прознают там, наверху, будет суматоха.

− Да какая суматоха, − тихо проговорила Млина и смахнула слезу, − беда будет.

− Не торопи события, − осадил её староста, − силы тебе и твоему питомцу, удачи тебе и твоему другу. Теперь вы родные, на все времена, он тебя никогда не предаст, и не вздумай ты пойти на поводу обмана, лести, посулов, и если предашь его, то жизнь твоя потеряет смысл, и кончишь ты последний свой час в мучениях.

− Ой, да не пугай ты малого, − махнула рукой Млина.

− Я всё знаю, нам об этом постоянно твердят старшие офицеры из воздушной кавалерии.

− Вот и хорошо, а теперь давай веселиться, − в этот раз Урвэл разлил вино всем.

Просидели они за столом долго. Урвэл неожиданно разговорился и очень много рассказывал из жизни деревни, о стажировках курсантов, многих из упомянутых Михась знал лично, но о некоторых лишь слышал. Особенно ему было приятно услышать рассказы о своих родичах, кто как проходил учёбу в деревне элтавов. С кем и какие случаи происходили. Уже глубоко за полночь элтавы проводили Михася, остаться он не мог, утром построение и выезд на неделю в Холмистые равнины на курсантские манёвры, что проводятся ежегодно. На прощание его обняла Млина, Урвэл по отечески похлопал по плечу, а Грессина протянула небольшую котомку с яблоками и нехитрой снедью на дорогу.

− Береги себя, − прошептала она, и Михась покрылся испариной. Он побежал по дороге, затем свернул на тропинку и устремился к лесу. Он был настолько счастлив, что ему казалось, что теперь весь мир лежит у него перед ногами, что он сможет всё, и никакие преграды ему не страшны.