Никогда бы не подумал, что угроблю выходной на поездку в Санмед, в переполненном омнибусе, стоя. Да ещё и не ради себя. «А ради кого?!» – офигел бы я ещё пару месяцев назад. И вот что мне тогдашнему ответил бы я сегодняшний: «Как ради кого? Ради неё, Бодри, моей девушки!»

 

***

 

«Она была миниатюрная и довольно худенькая. Длинные черные прямые волосы...»

Я закрываю txt-шку. Вот бы и Бодри такие – длинные чёрные прямые. Или пусть уже светлые и кудрявые. Или рыжие, я и на рыжие согласен, всё лучше, чем никаких.

И была бы она миниатюрной! Мне так нравятся миниатюрные, хрупкие девушки. А моя Бодри-Шина на две головы меня выше.

Сейчас она ещё и мокрая. Потому что расстроенная. А когда она расстроенная, у неё сыреет кожа, особенно на спине. Это похоже на холодный пот, он выступает и выступает, даже каплями начинает стекать. Возможно, бодриатки так плачут, точно не знаю. Я спрашивал, но она не признаётся. Гордая.

Вот и сейчас сидит с мокрой спиной и смотрит в окно. Я стою прямо перед ней, но она меня в упор не замечает. Ноль внимания. Обиделась.

Подозреваю, что она даже не в окно смотрит, а на окно. Прямо по его центру – дыра, заткнутая синей полосатой тряпкой. И расходящиеся зигзаги трещин...

Это плохой знак. Не разбитое стекло, конечно, а то, что она на него уставилась. Может надумать «тировать» – так они говорят вместо «ремонтировать», «чинить», «налаживать».

– Бодри! Бодри-Шинейпи...

Даже ухом не ведёт.

Её серые ухи, торчащие над плоской макушкой как тарелочные радары, встряхивает только на ухабах.

Ухабов пока немного – видимо, дорожные смычки спёрли только что, и шоссе не успело всё пойти волнами, а бодриаты не успели это исправить. Да и вообще, иногда мне кажется, что именно на дорогах их оптимизм поубавился. Сколько не исправляй, чёртовы смычки опять вытащат, а ведь достаточно спионерить парочку-другую, как всё в гармошку складывается. Суммация – хорошая технология, очень хорошая. Если не воровать...

Снова открываю txt, но читать неохота, совершенно. Да оно и сразу-то не особо читалось, так, отвлечься хотел. Смотреть на расстроенную Бодри – ещё то удовольствие, а успокаивать её сейчас, в транспорте... На нас и без того косятся. И так полная омнюха народищу, а тут ещё я с бодриаткой.

Бодриаты не ездят на транспорте. Обычно не ездят. Они много чего обычно не делают, что вполне понятно, такие вот они необычные.

Многие так к ним и не привыкли, что тоже вполне можно понять. Как выразились вчера на «Демотиве», они «аморфно антропоморфны». Чтобы заценить шутку, надо видеть насколько.

А вообще вчерашний выпуск был какой-то несмешной, хотя весь про бодриатов и «юбилейный» получается – пять лет, как они шастают туда-сюда, из своего мира в наш, ну просто как по соседним комнатам, а мы так и не узнали, как они это делают, не представляем, откуда приходят.

Говорим «из-за Черты», но что это объясняет? Черту эту видели один-единственный раз. Единицы. По крайней мере, именно Чертой. Ярко-розовой полосой без начала и конца, из горизонта в горизонт. Вспыхнула далеко за городом, посветилась минут десять – и пропала. На фотках не видна, на съёмке тоже. А на следующий день появились первые бодриаты...

Не знаю, не могу посчитать, сколько раз я видел, как они появляются и исчезают, но это продолжает впечатлять. Только что ничего не было – и вдруг, прямо в воздухе, метрах в полутора от земли, высвечивается розовый прямоугольник. Плоский, но в то же время словно бы чем-то налитый, как-то совсем по-другому объёмный, чем всё остальное, чем мы привыкли. Принято считать, что это отрезок, кусочек Черты, что по-моему очень похоже на правду. В принципе, можно представить себе что-то такое, сильно нездешнее, нашинкованное вот такими, сильно волшебными, слепящими прямоугольниками. Бодриатопортал!

Он появляется, и тут же из-под него, как из-под отвесного утёса, выныривает (или наоборот, под него заныривает – если уходить собрался) бодриат. Портал медленно гаснет, а бодриат – тут (или наоборот – уже там). Ну, а в моём случае бодриатка. Бодри-Шина моя ненаглядная. Ох и ненаглядная же, скажу я вам...

Стою вот, посматриваю на неё и в сотый раз думаю о том, как любит устраивать сюрпризы судьба. Нравятся ли мне бодриатки? НЕТ. Никогда не нравились. Всегда понимал, что они другие, отдавал себе отчёт, что они по сути неизвестно кто. Да и по форме. Может быть, особенно по форме...

Но я и не люблю бодриаток. Я люблю Бодри-Шину. Макс говорит, что это засада, да мне и самому ясно, что это головняк, ну – значит, у меня головняк и я в засаде. Не знаю, почему так случилось, никогда ни за какими такими заморочками не гонялся, но раз поймал, значит поймал, никуда не денешься...

– Влюбисси и женисси! – заключает Шина, не глядя на меня, прямо в окно, в пыльный битый стеклоид. Вот тебе и здрасьте. А кто-то обещал не телепатить!

– Это мои мысли, – напоминаю я. Довольно сдержанно.

– Тала-чи неа. Сбежалось, – всё-таки поднимает она на меня свою широкую, как луна, морду.

Бодриаты говорят на жутком суржике-перевёртыше, но чаще всего понятно. Догадываешься как-то. «Я их не читала. Совпало», – говорит эта маленькая дрянь. Вернее, большая. Вернее, гигантская. Бройлер, блин!.. Ох нет, Шина, нет!..

Она прогибает мокрую спину, вытягивая короткие, как у тиранозавра, лапки вперёд, и... ну нет же!!!

– Бодр, ол бодр, уфффр! – встряхивается она, как пёс, погружая себя и всё и вся в радиусе как минимум двух метров в облако холодных брызг.

Я знаю этот прикол и успеваю закрыть лицо, но другие...

Бодри-Шина с лёгкостью высушила бы все эти обалдевшие физиономии одним движением лапы – не лапой, нет, а так, как я и говорю, одним движением! – но у нас уговор: никакой магии. До самого Санмеда. Пока не доберёмся. «Давай, блин, доберёмся без приключений!» – вот такой уговор. Собственно, он её и обидел, расстроил, намочил...

– Да ёпанарот... – Паренёк, сидящий прямо за Шиной, яростно протирает глаза. Он тоже с девушкой, но его девушка – человек. Такая девушка-девушка, даже, кажется, в сарафане, в чём-то светло-сером таком, надувшемся пузырём, в мелких красно-чёрных узорчиках. И лицо у неё какой-то надутое, не могу толком уловить черты, такое впечатление, что это девушка вообще.

Девушка вообще лихорадочно трёт щёки.

Сидящие и стоящие рядом тоже вытираются, бросая в нас неодобрительные реплики («мля, ну ё!») и выразительные взгляды. Не столько даже в нас, сколько в меня.

Высушившийся, наконец, хлопчик буквально ввинчивает в меня свои остервенелые зрачки. Он худой, такой худой, что щёки впали, какой-то еле живой и в то же время ещё чуть-чуть – и закипит. Наверняка мнит себя невхрененно крутым. На тыльной стороне ладони – жук (Жизнь Ублюдочная Курва). Клоун... Жук!

– Ну, что? – не выдерживаю я.

– Да нихрена, – сплёвывает он на пол. – Какого ты, друг, это сюда припёр?

– Это? Мою девушку?

– Друг, а друг. Как ты узнал, шо оно – девушка?

– Клоун... – хмыкаю я. Даже не ему. Так, мысли вслух. А как этот чудик узнал, что его девушка – девушка?

– Гендерная идентификация, – оживляется Шинейпи, усевшись к нему вполоборота, – осложненная видородовой и измеренческой спецификой, является значимым психосоциальным фактором, играюшим решающую...

– Завались, дорогая, – обрываю я негромко, но решительно. Иногда она бывает довольно внятной, но сейчас это совершенно лишнее.

– Пусть завалится. Попугаище, – кривится наш воинственный скептик (скептики считают, что бодриаты тупые повторюшки) и опять сплёвывает на пол.

– Гаже – оценивает Бодри-Шина то ли конкретное действие, то ли картину в целом. Пол не только заплёван, но и закидан мелким и покрупнее мусором – билетами, пакетами, салфетками, огрызками; банка, пачка «Драйвапа», стакашек...

– Не нравится – не ешь!

И тут Бодри-Шина встаёт. «Бодр!» – говорит она...

Капец, я так понимаю, нашему уговору. Вот именно – ёпанарот!

Потолок низкий. Для нас-то нормальный. Для неё. Встать в полный рост она может только упираясь в него затылком.

Ну вот. Теперь она похожа на гусака, прихлопнутого грязной пластмассиной, усеянной разбитыми софитами. На гусака, но не только.

Лапы (которые руки) всё-таки тиранозаврочьи, отчего все её пассы кажутся такими забавными – как будто дракоша фокусы показывает.

А фокусы красивые. Народ притих и смотрит, и смотрит не отрываясь, хотя, я уверен, каждый из них это видел, и не раз.

После нескольких «холостых» пассов от её кривых маленьких пальцев начинают расходиться пульсирующие цветные окружности. Шипя как масло на сковородке, они расползаются всё шире и шире и не только пульсируют, но и покачиваются, пересекаются, закручиваются и раскручиваются, размыкаются и снова смыкаются. Шипят всё громче.

Наконец, весь салон заполоняется этими радужными кольцами, кроме них ничего и никого уже и не видно, а шипение такое, что только его и слышно.

– Бодр! – приказывает Шина. И всё пропадает. Ни колец, ни шума.

Несколько мгновений тишины в обычной омнюхе. Хотя – не такой и обычной.

Салон чистый, весь, – окна, пол, потолок.

Стеклина рядом с Шиной – не разбитая, целая, только вся почему-то в тоненькую синюю полоску.

Софиты тоже целые, все как один. Ровные блестящие ряды. Я такие раньше никогда и не видел...

– Чёрт знает что, – заключает пожилая матрона в чёрной шляпе с обвисшими полями и надвигает шляпу так, чтобы ничего этого не видеть.

Не понимаю, что тут может не нравиться. Знал, что не понравится, и всё равно не понимаю.

– Порядок же, – уточняю я, специально для дамы, наличествующую картину.

– Пусть идут к чёрту, к дьяволу со своими порядками, – отзывается она из-под полей.

Другие пассажиры лениво, но единодушно согласны, кто-то просто кислой миной, кто-то миной и комментариями вроде «типа удивила», «хрень», «да ну на».

Особенно обидно, что я предупреждал!

– А я ей говорил!.. – выкрикиваю я дурниной. Можно бы, конечно, и поспокойнее. – Поняла? Сидеть! – это я уже Бодри, разумеется.

Она плюхается на сидушку как подкошенная и начинает буйно огорчаться. Ну всё. Холодные ручьи нам обеспечены. Точнее, ей. Ну а нам вполне возможен новый «Уфффр»!..

 

...Но нет. Почти доехали и пока всё тихо. Сравнительно тихо – ойкаем только, когда подпрыгиваем. Дорога продолжает складываться, и омнибус скачет ну прямо как блоха.

Бодри поглядывает в окошко всё озабоченнее. Не собралась бы она всё это «тировать»! Многокилометровое шоссе всё-таки не салон омнюхи, тут лапками махать – не перемахать, займёт такую кучу времени, что... Что доскачем и так, чего уж там.

К тому же: шоссе её отвлекает. Оно её прямо-таки не на шутку занимает. В том ведь и дело, поэтому мы и прёмся в тот Санмед!

У Бодри – зависимость. И я хочу ей помочь.

Я, конечно, не совсем дебил, понимаю, что эта дурацкая зависимость, она у всех бодриатов. Но «у всех» – совсем не значит, что конкретно Бодри от этого никак не избавиться. Все это все, а мы это мы. Я считаю, надо попробовать. Под лежачего хиппана и виски не течёт, вот как я считаю.

И есть ещё одна штука, из-за которой я думаю, что у нас может получиться. Слышал, что у одного чувака получилось. Он свозил в Санмед свою бодриатскую подружку, и это помогло!

Да, все бодриаты маются этой дурью – что-то чинят, чистят, поднимают, скрепляют. «Тируют»! Не знаю, чем они там у себя занимаются, но здесь именно этим. Непрерывно что-то приводят в порядок, совершенно не понимая, что порядка всё равно не будет. И я им – всем им – ничего объяснять и не собираюсь. Но Шине!..

Мы же с ней по улице пройти спокойно не можем. То лавка какая-нибудь ломаная, то козырёк подъездный отваливается, то баннер упал... И всё ей надо!

Продолжает и продолжает. Не в состоянии остановиться. Когда я спрашиваю: «Может, хватит уже?», – отвечает: «Ватит неа». «А почему?» – «Чему неа». Конечно зависимость. Шина и сама с этим не спорит. Просто не прекращает и всё.

Мать её за это Золушкой называет, а отец Зверозолушкой. Он с трудом её терпит. Сразу не понравилась, а потом ещё та история с Кешей...

Отцовского кенаря, Кешу, мать прижала дверью. А Шина не смогла «отремонтировать». Не знаю, с чего отец вообще ей это предложил. Кешке башку раздавило, а отец – давай, мол, надо лечить, тируй! «Чить неа», вот и весь разговор. Да и так было ясно, что неа, не умеют они лечить, напрасно батя серчает. Может, перестанет ещё. Со временем. А пока при каждом удобном случае: «Где ты её только откопал!». Где да где... Не могу я сказать где. Потому что пришлось бы рассказать как. И почему. А я дунутый был. Шёл от Макса...

Прохожу под мостом – а там она. Возле опоры шаманит. Все эти радужные удивишки-шипелки и так далее.

А я как раз стих читал. Вслух. И как раз о любви. Такой вот совпадос, так вот «сбежалось». Я и дую-то редко, а уж стихи читать, да ещё о любви... Даже не знал, что я их знаю.

Я её хоть и заметил уже, а всё равно дочитал:

– ...И умираем, – говорю, – от любви.

Она бодркнула, все эти разноцветные кольца выключила и говорит, причём серьёзно так:

– Мираем неа.

Я подошёл. Ну и... вот. Потом ещё гуляли почти до утра. Мать звонила пять раз, а я ей говорил, что «теперь всё». Напугал конечно. Но я имел в виду только: теперь всё, я счастлив.

Сейчас даже не могу сказать, о чём мы говорили, да и не очень помню как. Кажется, она много телепатила, а я учился догадываться, но мы просто не могли наговориться, не могли заткнуться. И ещё помню, что мы мотались под мостом, по мосту, по Бесединской развязке, потом обратно под мост, на мост, до развязки – и так много раз, и нам не надоедало, даже мысли в ту сторону не было, что может надоесть.

Мы, конечно, не только ходили-говорили. Много чего ещё. Много. Только не надо спрашивать: как, ну как же это у вас..? И тогда я не спрошу: а у вас как?

Так я отвечаю этим... любопытным. А они встречаются. «Встречаются» даже не то слово. Иногда мне кажется, что кроме них никого и нет. Нас мало, а их много. Они везде...

А, да. Ещё Бодри вспомнила, как я читал стих, и сказала мне придумать свой. Я придумал:

Вместе мы, вместе С Бодри-Шинейпи!

Может, это и не совсем стих, но мы действительно вместе. С тогда по сейчас. Совсем.

 

...Ооооо. Выгружаемся с омнюхи. Слава богам, доехали.

Теперь нам надо ПОЗовскую палатку найти. Помощь от зависимости. А тут, скажу я вам, фиг что найдёшь. Как-то я не ожидал, что тут такие толпы.

Не был никогда в Санмеде. И сейчас тихо радуюсь, что не приходилось. Я его как-то не так себе представлял. Как в новостных блоках показывают, так и представлял, а в блоках не было столько народу.

Меня даже оттесняют от Бодри, и я вижу её только потому что её голова торчит высоко над толпой.

– Оттам! Оттам! – кричит она мне, мотая головой. Наверно, и лапами машет, но их не видно.

Я пытаюсь пробраться к ней, получается так себе. Встаю на цыпочки – там, куда она показывается, кажется, действительно ПОЗ. Так, я иду, иду. Пробираюсь как могу...

И вдруг я чувствую удар. Короткий, сильный тычок в поясницу.

И сразу захлёстывает боль. Очень горячая, кипяток. А самая середина у неё холодная и жёсткая. И колючая, во все стороны...

Сил нет стоять, но я всё-таки успеваю обернуться.

Это жук! Его впалые щёки кажутся мне чёрными.

А рядом его девушка. Кажется. Девушка вообще...

Всё расплывается. Я, наверно, падаю. Ухожу вниз, а всё остальное – вверх.

Не понимаю, почему мне дают упасть, ещё секунду назад тут не упало бы и яблоко.

Нет, понимаю. Вокруг меня народ расступился. Я почти ничего не вижу, только пятна. Это пятна расступились. А теперь приблизились. И какая-то суета...

Всё. Не вижу совсем. Слышу, но как-то странно, так я раньше никогда не слышал. Как будто слова не соединяются, а повисают в какой-то пустоте: «...сюда...», «...почка...», «...шок...», «...давление...», «...остановка...», «...сердца...», «...БОДР!...».......................................................

 

И тут словно включается свет.

В первый миг мне кажется всё ненастоящим, чем-то вроде игровой кабинки.

Ярко-розовый потолок. Впереди – панорамка: две расходящиеся линии, а между ними беспорядочно скачущие, вспыхивающие и гаснущие, меняющие форму и вес разноцветные огоньки.

Как я узнал, что у них есть вес? Он есть и у меня, я чётко его ощущаю, хотя себя я даже не вижу.

Силюсь увидеть – и вдруг подлетаю!

Рядом со мной взмывает другой огонёк. Ярко-лиловый.

– Бодри... – говорю я. Я узнал. Неизвестно как. И говорю неизвестно как. Голоса моего не слышно. Но слово появляется. Я просто каким-то образом знаю, что его здесь не было, а теперь есть. Что-то изменилось, изменилось ровно на это слово.

Лиловая огоньковая Бодри кружит вокруг меня. Она улыбается и волнуется. Но вот тут-то я знаю, почему я так решил. Так она выглядит. Так светится, так движется, такого она цвета.

Другие огоньки остались ниже, и сейчас они кажутся переливающимся всеми цветами морем. Как мы всё-таки высоко... А потолка нет. Есть, но он распластался вширь и вдаль, вырос вверх и продолжает расти. Кажется, это небо...

– Теперь всё... – говорю я, и мне вдруг становится немножко грустно. И холодно. Со спины. Если, конечно, у огней есть спина.

Я пытаюсь оглянуться, но Бодри удерживает меня – ну просто как магнитная кнопка. Нет, не могу. Не могу оглянуться!

– Но Бодри!..

Ещё немножко держит и всё-таки перестаёт.

Оглянувшись, я вижу:

Круг. Он похож на пёстрое блюдо. Небольшое, но пытаюсь рассмотреть и теряюсь. Да там же весь Санмед! И весь город. И... Нет, слишком много всего. Слишком. Мне трудно с этим «зумом», и я перестаю вглядываться. Просто круг. Очень пёстрый. Плоское блюдо, висящее в нигде.

Но с ним что-то не так. То тут, то там появляются меленькие трещины, выбоины, их всё больше. Я слышу стуки и треск, и мне начинает казаться, что блюдо сейчас сломается, треснет пополам или как-то ещё, произойдёт что-то плохое.

Но не происходит.

Вдоль трещин и щербин загораются розовые прямоугольнички. Местами это целые гирлянды, а где-то отдельные «светляки». И треск прекращается. Стуки тоже. Но совсем тихо не становится, я слышу шипение. И вижу, как начинает затягивается самая длинная расщелина, и...

Нет, больше ничего. Меня отвлекает Бодри-Шинейпи. Ей столько всего хочется мне показать. И ещё ей смешно, что я продолжаю думать словами. Это и правда смешно, я ведь могу э – – – и – – – н – – – д– – –.....................................