Кажется, вечны воины Империи, бессмертна их цепкая память. Наверно, еще вековые дубравы помнят их молодыми, полными юношеского куража мальчишками, наконец-то сменившими любовно выточенный деревянный меч на стальные катаны и клейморы¹.  Старые ветераны, собравшись у угасающего золотистого моря, откашливаются, поглядывают друг на друга из-под седых бровей, собираясь с мыслями и воспоминаниями, перешептываясь: «Помнишь, как тогда?...». Любопытные ребята тоже подсаживаются в круг: кому же не интересно послушать про сражения давних лет? Так и будут сидеть, ловя каждое слово, пока матери не загонят их по домам, пока морской бриз не станет холодным и пронизывающим.

…А песни Империи, спетые хором стариков и детей, играют стягами на стене замка, шурша ветхой тканью, летят через все великие владения, запутываются в ветвях высоких сосен, позванивают головками сухих злаков, проносятся под луной. Пока эти песни помнят, пока их поют, пока Император и главный советник вслушиваются в ночное эхо, ничего не нарушится во вселенной.

***

Неправду говорят, что с рассветом встают только горнисты. Пока еще теплятся звездочки на светлеющем, выдыхающемся небе, пока отсвет еле золотит башни Города, песни Империи уже несутся с утренним ветром прямо к морю, запутываются в соленых парусах рыбачьих баркасов. Эхо тревожит леса и дубравы, колышет ароматную степную траву. Два голоса: мягкий юношеский и чуть срывающийся девичий приветствуют солнце.
— И смотрю я, как катится солнце по холодному склону небес, теряя остатки тепла!
Но все же солнце только набирает свою силу, янтарно просвечивает сквозь душистые травы, золотя головки мятлика. Несутся два голоса, приветствуя прохладное море.
— А за горами, за морями далеко, где люди не видят, да боги не верят...
Колышутся два пера на кожаных шнурках, играют в потоках горного ветра, купаются в лучах солнца.
— Там тот последний в моем племени легко расправит крылья, железные перья! Действительно, где-то покровитель этих земель, пряча от ослепляющих бликов броню, пристально смотрит вдаль: все ли хорошо? все так же ли сияет утреннее море? Рыбаки, распутывая свои сети, мечтательно смотрят в синюю гладь: погода и впрямь будет хорошая для улова.
— И это лучшее на свете колдовство…
Девушка застенчиво хватает руку воина, сжимает большую и шершавую ладонь, вытягивается, бряцая доспехом, поет громче и отчего-то звонче.
— И это все, и больше нету ничего, есть только небо, вечное небо…
И нет ничего в этом мире: только одуряющий запах сухих трав, блеск солнечного диска да лазурное небо.

***

Искры от бушующего костра, зажженного в лесу, летят на небо, прожигают смуглый бархат свода и становятся звездами. Поэтому не стоит жалеть дров — может, эта звезда из крохотной искорки станет для кого-то путеводной.

Не стоит жалеть дров, если сидишь у костра с другом. Лопнувшая головешка взметывает в воздух стаю огненных бабочек, кружащихся в своем безумном танце и обессиленно падающих пепельными перьями, возрождаясь из огня и умирая в нем, подобно фениксу. Усыпляюще трещат поленья. Пушистые лапы сосен склоняются ниже, почти царапая рыцарский шлем, блекло отсвечивающий в тени.

—Снимите его, жарко ведь.

Русые волосы, чуть порыжевшие от отблеска костра, легли крылом, почти закрыв перышко на шнурке. Девушка улыбнулась, чуть сощурив глаза.

—Сыграть?— она достала из заплечного мешка скрипку, уселась удобнее, закинув за плечи волосы и расправившись.

—Ну что же, —глаза юноши чуть улыбнулись, — играйте.

Хорошо сидеть и петь с другом. Хорошо выбраться из каменного и неуютного замка туда, где поет душа—туда, где языки костра лижут небесную твердь, туда, где сверчки подыгрывают песне, туда, где умопомрачительно пахнет вереском.

—Тебя творить… Три года не говорить!

Легкий звук скрипки запутывается в ветвях, стремится к медной луне, звенящей от дрожащего голоса, где его подхватывают змеящиеся потоки теплого воздуха и несут вверх, к далеким небесным чертогам.

—Алой лентой ночных костров свою душу отдам тебе!

Разгорелось пламя, пляшет, весело хрустит обгорелым деревом, взметывая легкими лепестками пепел, игриво топорщится, как рыжий петух. Смычок летит в руках, выпевает в ладу с девичьим голосом, отражаясь в медовых стенках ладно сделанной скрипки. Два коня смирно хрупают овсом, прядя ушами, слушая, как вплетается скрипка в песнь, медленно смолкая и засыпая. И все в лесу будто притихло: замерли шуршащие в сухой траве мыши, замолк ухающий филин. Баюкает последний отзвук, блуждая средь деревьев. Глаза юноши подозрительно ярко блестят— может, это из-за того, что костер разгорелся ярче и посылает ввысь всё новые звезды?

Подбросьте еще дров, не жалейте! Пусть горит этот костер, пусть рождает искорки, каждая из которых — маленькая вселенная. Может, в каждой такой вселенной горят свои костры, рождая миниатюрное небо с точками-созвездиями?...

***

Август в Империи всегда славился звездными ночами. В ясные вечера, когда небосвод, облегченно выдохнув жару, наливался глубокой синевой, город был будто накрыт платком крапчатого шелка. Звезды, крупные как орехи, выстраивались в причудливые фигуры созвездий, перекатывались под гладью неба. Главнокомандующему всегда казалось, что звезды похожи на мраморные шарики-крошки, которыми играл ребенок, да так и позабыл их в кущи тенистого сада. Или на тонкие лучи солнца, падающие в бездонный океан. Как бы там ни было, звезды все равно притягивали взгляд и мысли своей хрупкой красотой. Решительно невозможно было оставаться в замке в такую ночь.

 

Девушка прислушалась. Вдали от суетной столицы тишина била по ушам многозвучием, еле слышно кричала, изредка впуская в свой стон дружный хор сверчков и мычание коров из деревеньки у леса. Луна тонко звенела, как беспокойная струнка на скрипке или тетива упругого лука.

 

Однажды в походе в степях, как сейчас, девушке довелось не спать до рассвета. Она хорошо помнит, как небо расползается кляксой, пачкая чернотой траву, как канительные кружева созвездий, латунно позванивая, медленно вращаются над головой, приводимые в движение незримым механизмом. Как будто в музыкальной шкатулке в тонких, стылых руках.

—Княже…

Парень, сидевший рядом и невидяще глядя в потухшие угли, встрепенулся, почувствовав на запястье холодные пальцы.

—Что такое, Ной? Ты замерзла, кажется.

—Ты знаешь легенду о Шарманщиках?

Он удивленно помотал головой.

—Первый раз слышу. А кто они такие?

—Ну…–Ноя посмотрела вдаль, прищурив глаза и зябко закутавшись в длинный плащ с императорскими знаками отличия, – я сама не знаю, но мне рассказали… Хочешь послушать?

 

... В действительности никто, даже старики и придворные алхимики, точно не знал, кто такие Шарманщики. Они появлялись редко и в такие часы, когда никого не было на окраинах лесов. Беспокойный спящий мог услышать и распознать их по тонкому и дрожащему звуку музыкальной шкатулки.

Её всегда держал мальчик, шагающий впереди процессии из шестерых бледных, худощавых юношей. Ключик в резном боку крутился сам, без завода, и мальчику оставалось просто нести инструмент и шагать, шагать впередь своих спутников сквозь мокрые луга, плачущие чистой росой. Глаза Шарманщиков всегда то ли смотрели вниз, то ли были просто прикрыты. Шеи с островатыми кадыками и длинные пальцы были такими тонкими, что, казалось, переломятся от порыва северного ветра. Их мелодии не мог запомнить никто, и как только они замечали любопытного жителя рядом с собой, они растворялись в воздухе, обращаясь в облачко тяжелого тумана. Но воины, стоявшие в ночных караулах на аванпостах, говорили, что напевы напоминали о родном доме, где уютно пахнет сушеными травами и набухшей квашней, о местах и запахах детства, звали за собой, и из-за этого становилось как-то тоскливо.

Бывало, ночные путники, оказавшиеся в степи, видели юношей и мальчика, стоявших с запрокинутой головой и безмолвно смотрящих в рябое от звезд небо. Тогда мальчик уже крутил ключик, и казалось, что если он устанет, не заведет еще раз, то остановится мир, не будут вращаться в куполе звезды, не встанет утром из моря начищенное и умытое солнце, и сломается, надломится что-то со стеклянным звоном, и не будет уже, как прежде.

Но что такое усталь для этого кудрявого мальчишки? Его лицо белеет в свете серебряного диска, прибитого тончайшими гвоздиками к черной тверди, отражая сияние бледных одежд юношей, статуями окружавшими самого юного Шарманщика. А через минуту они обращаются в блестящий туманный прах, слюдяно мерцающий в воздухе.

Так и ходят Шарманщики по Империи, вечно молодые, вечно неприкаянные, вечно ищущие под немой луной, да не могущие найти.

…Парень уже дремал, сложив голову на походную торбу, а девушка все ворошила палкой вспыхивающие и тотчас тухнувшие головешки. Из-за знобко сжатого горизонта слышались робкое щелканье и скрип заржавленных и отсыревших в мареве филигранных шестереночек и металлическое звяканье пластинок. А звезды вращались гигантской воронкой, приближая мутный и заспанный рассвет.

 

***

 

Зима прокралась в Империю незаметно, лукаво прячась то за сырой утренний туман, застывавший изморозью на поблеклом лесном мху, то за смешанный со снегом дождь. Уже не пели по утрам птицы и не пригревало скованное сахаристым инеем солнце, растерявшее все свое тепло в душном августе. К середине октября зима навела свои порядки в лесах и полях: отлила на лужах стеклянные пленочки льда, припорошила белой пылью вересковые пустоши и обмыла запыленные за лето деревья. Скользкие, грязные мощеные дороги Города укутались в белоснежные пуховые платки, проседавшие под строем конницы и сапогами прохожих, порт опустел, а в большом старом трактире, спрятанном в вязи улочек, больше не хлопали тяжелые дубовые двери, и из-под них все чаще слышались протяжные звуки потасканного ручного органа.

Но это в столице, а в лесу царил будто молоком подбеленный сумрак. Луна, уже не медная, как летом, а бескровная, осунувшаяся, скорбно освещала закоченевшие деревья. Не звенит шкатулка Шарманщиков, рассеиваясь эхом от тугого небесного холста, затихли маленькие поселки, даже на городской стене караульные солдаты уже не переговаривались, шепотом ругаясь на скверный ветер и растирая задубевшие руки.

Никто из них не заметил, как чуть серевшийся на фоне пролеска силуэт махнул широким рукавом, обратился в пепельную лисицу, тотчас же побежавшей к высокому холму, маяча испачканной в саже фигуркой на снегу. Никто и не увидел, как из вихря, поднявшего тельце зверька, появилась черноволосая растрепанная женщина в долгополом шелковом халате. Она окинула горделивым взглядом спящие просторы,  подсвеченный янтарным светом Город, с сухим щелчком раскинула два огромных веера, тонко вскрикнула и закружилась юлой, поднимая полами сухую снежную пыль. Деревья пригнулись, будто расступаясь перед растущей в пляске лисицей, рассыпающей окрест искрящиеся комочки из рукавов. Снегопад становился все сильнее и сильнее, заключал в свой вихрь весь Город и его окрестности. Казалось, будто темное вечернее небо, набухшее свинцом тяжелых облаков, было обсыпано пуховыми точками, желтеющими от коптящих фонарей.  Снежинки кружились в промозглом воздухе невесомым гусиным пухом, ныряли в стальное, холодное море и растворялись, укрываясь волнами.

Из занавешенного снегом леса показалась пушистая тень и выскочила на лунный свет, устремляясь лёгкими прыжками к холму и проваливаясь тонкими лапами в снег. Десятки, сотни лис выглядывали из-за сонных деревьев, бежали, взрывая клубы снежной пыли, поднимая длинную морду к слепящему снегу, настороженно следили с холма за танцем зимы. Будто мраморные, отбеленные солнцем и временем статуи из руин старинного города, стояли звери, щурясь от снега и яркой луны, пряча за собой шаловливых лисят, подметающих хвостиками смерзшийся наст на вечно обдуваемом ветрами склоне.

А огромная фигура танцевала над Городом, обметывая полой халата крыши, смеясь и взвизгивая от холода, ловко переступая через дома — и рассыпалась клубами пушинок, махнув на прощанье хвостом.

…Неприметно идет по нескончаемым просторам лисица, любовно оглядывая миниатюрные домики, отряхивая измоченный в море кончик хвоста, обмахивая веером горы высотой до плеча. Шуршит по земле жемчужный подол. Сверкает в свете фонарей Города веер, отбрасывая теплые блики. Идет зима, окутывает, обволакивает густой, льдистой влагой весь мир, баюкает в прохладном покое, и лишь изредка всколышется снег в лисьем танце.

1. Клеймора— род шотландского двуручного меча.