В погоне

 

Диквьель-дух долго смотрит на меня сквозь огонь костра.

– Не стой, – говорю я ему.

Из сжатого кулака тёмное течет на поваленный, мёртвый еловый ствол. Подношение. Подарок. Приглашение к беседе.

– Садись, экха, не бойся.

Дух раздвигает ветви, подступает, пробует кровь острым языком.

– Хорошая кровь.

Он садится напротив, большой, косматый, похожий на медведя, лишенного головы. Когда-то, возможно, он и в самом деле был медвежий дух. Сейчас всё смешалось.

Отблески огня свободно бродят сквозь него по обступившим поляну деревьям.

– Ты один здесь, – говорит диквьель-дух.

В моих руках ломается ветка, я подбрасываю сырой пищи огню.

– Я кое-кого ищу, экха.

– Это не твоя земля.

– Я знаю.

Костёр стреляет искрами. Дым поднимается к ночному небу, где высоко светит путеводная звезда мёртвых – Ансума. Но мне точно в другую сторону.

Дух покачивается.

– Ты – не обычный человек.

– Думаю, ты давно это понял, – говорю я. – Когда-то я охотился на таких, как ты. Многих убил.

– Сейчас охотятся на тебя, – говорит дух.

– Это подождёт.

– Ансума спустила гончих.

– Не важно, – я на мгновение прикрываю глаза, пережидая короткий всплеск наплывающей из другого мира боли. – Здесь должны были пройти пятеро.

Дух молчит долго.

– Я видел их, – наконец произносит он.

– Давно?

– Три восхода тому назад.

– Расскажи.

– Дальше, к северу, – говорит экха. – Где лес редеет и превращается в камень. Они спустились в ущелье и вышли у Рогатой Головы.

Я подбрасываю ещё веток.

– Это ценно для меня, экха.

– С ними змей-ойгосон, сильный, он охраняет их. Я не приближался, – шепчет диквьель-дух. – Он бы съел меня, если б почуял. А может и эти люди съели бы меня, выпили, как пьют воду из ручья.

Экха волнуется. Невидимый ветер гуляет по кронам ёлок.

– Страшные люди, – говорит дух. – Много страшнее тебя.

– Да, я уже не так страшен, – соглашаюсь я. – С ними были пленники?

– Двое. Они несли их на себе. Женщина живая, ребёнок – мёртвый.

– Мёртвый?

– Да.

– Зачем им мёртвый ребёнок?

– Едят его.

Я вскидываю лицо к небу. О, Сойхон, сын мой!

– Женщину тоже съедят, – сообщает диквьель, – позже. Ойгосона мясом кормят. От него смердит, ты учуешь.

Дерево трещит в моих пальцах, рассыпается на мелкие щепки.

– Замолчи!

– Ты спрашивал, – обижается экха.

Где-то внутри меня пляшет бешенство, тёмное желание скорой чужой смерти. Сила моя. Я смотрю себе под ноги. Не вижу ничего.

– Я помог тебе? – осторожно спрашивает диквьель-дух.

– Ты помог мне, экха, – киваю я.

Дух шумно вздыхает.

– Ты знаешь правила, охотник.

– Знаю.

В моей руке появляется кривой нож с серебристым лезвием. Экха завороженно наблюдает за тусклым свечением клинка.

Я кладу пальцы левой руки на землю и резким взмахом отсекаю мизинец.

– Это твоё, экха.

Мизинец лежит белым червяком в серых углях.

– Можно взять? – спрашивает дух.

Я не отвечаю, разворачиваюсь, выдираю из ветвей мешок с нехитрым охотничьим хозяйством, навьючиваю на спину. Путь мой лежит к Рогатой Голове.

Далеко-далеко взвивается еле слышный вой.

Экха наконец осмеливается приблизиться к моему подарку. Костер пригибает языки пламени. Дух становится больше, шире, жаркая пасть открывается в нём, ползёт в стороны. Косматая лапа осторожно поднимает пожертвованный мизинец.

Глупый экха.

 

Последние дни мне снится даже наяву: я сижу на большом плоском камне, который зовется Лодкой Игиль-Та. Поодаль бегает Сойхон, кричит и охотится с тонкой палкой на кого-то невидимого. Знать, будет мне достойной сменой. Меора разделывает зайца у ручья за нашим саенганом – жилищем из жердей и шкур. Улыбается.

Я тоже улыбаюсь, чувствую её. Крепкую, длинноволосую, полную любви ко мне, Сойхону и зайцу.

Солнце тёплым пальцем уткнулось в щёку. Мошка ползает в бороде. В вышине кружит канюк, ждёт, когда заячья требуха станет его добычей.

Я здесь и не здесь.

Я бреду в мире духов и сижу на камне. Лодка Игиль-Та несёт меня через извивы чужих земель, полные зыбких фигур и тусклых красок. Я охраняю людей от духов и выступаю посредником среди многих и многих экха. Я охочусь на тех, кто преступает древние уговоры. Я – Каенгиль, сын Атумхона.

Леса расступаются передо мной, открывая тайные тропы, дрожат экха, сама Ансума шепчет благодарности – я поставляю ей отборных мертвецов.

Как, почему я не замечаю, что Сойхон уже не бегает у камня? Почему не вижу, что заяц одиноко лежит кровавой тушкой? Почему не придаю значения тени, шмыгнувшей в саенган? Наверное, я слишком далеко забрался.

Впрочем, через мгновение это уже не имеет значения.

Мне рывком приподнимают голову и вскрывают горло похожим на коготь ножом. От убийцы пахнет жиром и корнем хейсо, но он ловок, и движение ножа ласково. Второй, губастый, в грубой поддёве, в косматой шапке, подскакивая, бьёт меня копьём в сердце. Губы расходятся в улыбке.

Вот и все.

Наверное, не плыви я на Лодке Игиль-Та, здесь и кончился бы мой жизненный путь, а Ансума взяла меня за руку и повела на небо. Но всё дело в том, что, путешествуя в мире духов, Каенгиль, сын Атумхона, бывает не совсем жив.

Как же ему умирать?

Можно сказать, что я мёртв, что я лежу у Лодки, а мох подо мной почернел, пропитался кровью. Но можно сказать и другое.

В мире духов я всё ещё жив и иду по следу моих убийц, по следу тех, кто схватил моих жену и сына. Я рассчитываю добраться до них раньше, чем гончие Ансумы доберутся до меня. Шансы у меня есть.

И да, у того Каенгиля, что третий день неподвижно лежит у камня, сейчас не хватает мизинца. Бывает.

 

Мир духов тесно переплетён с земным.

Он слегка размыт и полон тонких прорех в самых неожиданных местах, в вещах и в людях. И если смотреть с этой стороны, то сущее зыбко, дырчато и имеет множество нор, ходов и выходов. Правда, я не экха и не знаю, куда ведут большинство из них.

До Рогатой Головы я добираюсь к рассвету.

Идти приходится осторожно, держа нож наготове. Мир духов завешен сетями. Они легки, как паутина, и почти не видимы, их выдает лишь слабое колыхание воздуха.

Экха ловят сетями ветер, дождь, мелких духов земли, которые зовутся нэйками, и образы в головах людей.

Одна сеть, в которую я влипаю, оказывается слаба, и я рву её руками, нити второй крепки, и только лезвие помогает мне выпутаться из ловушки. Экха, примчавшийся на неслышный звон своего гибнущего сооружения, какое-то время рассерженно кружит вокруг, скользит между деревьями и обещает лишить меня разных частей тела.

Дух с фантазией.

Лес редеет. Разлапистые ели уступают место лиственницам и пихтам, но и те становятся меньше, ниже, растут вкривь и вкось, покрываясь лишайным налётом. Земные экха тянут к небу прозрачные узоры, выползающее из-за горизонта солнце раскрашивает их разными красками. Мох под ногами переходит в серый камень.

– Эй! – кричу я рассерженному духу, чьё длинное тело в кружении цепляется за редкие ветки. – Хочешь чего-нибудь?

– Тебя! – рычит экха.

– Всего-то?

– А что?

Дух сужает круги. Он волосат, усат, носат, длинный хвост похож на рыбий плавник.

– Два пальца, – предлагаю я.

Экха фыркает.

– А сеть? Знаешь, сколько времени я на неё потратил?

– Три пальца.

– Рука!

– Кисть.

Экха вырастает на моем пути.

– До локтя.

– Где ты видел кисть до локтя? – спрашиваю я.

– Не знаю!

Экха щерится, зубов у него много, зубы острые, посажены в глотку в несколько рядов.

– А Каенгиля знаешь?

– Охотника? Нет, не встречал.

– А если бы встретил?

– Съел бы! Кто он такой, этот Каенгиль? Был да весть вышел! Говорят, убили его. Мир новостями полнится. Убит. Убит до смерти! Что мне твой Каенгиль! Заступник был? Кончился заступник. Руку давай!

Дух раздувается, волосатое тело его топорщится чешуйками. Усы провисают к земле, будто уздечка. Их-то я и ловлю в кулак.

– Каенгиль – это я.

– Ой.

Экха всеми десятью глазами испуганно таращится на нож, поднесенный к раздутому горлу.

– Что? – интересуюсь я.

– Не признал! – оторопев, экха бледнеет, теряет в размерах и брызжет чешуёй, как рыба у моей Меоры под пальцами. – Ты жив! Какая радость для всех экха! Чтоб те, кто разносят сплетни, превратились в глупых нэйка!

Я дергаю духа за усы.

– Как зовут?

– Аксатыгтыч.

– Людей видел?

– Каких людей?

Пять глаз смотрят на меня, пять не отрываются от ножа.

– Под змеем-ойгосоном.

– А-а! – экха бьет хвостом. – Видел! Видел! Лучше бы не видел!

– Куда пошли, видел?

– К Тольмек-озеру пошли.

– Где ночевали?

– Здесь, у Рогатой Головы. Я из пещеры своей ушёл, опасно, злые, недобрые это люди. Все сетки порвали. А одну – ты.

– Показывай.

– Там плохо пахнет, – извинительно сообщает экха.

– Веди.

– А усы?

– Пока в кулаке побудут.

– Ладно, конечно, пусть побудут, – соглашается Аксатыгтыч. – Только, охотник, сильно не дёргай, да?

Мы идём.

Рогатая Голова поворачивается тёмной глазницей. Провал носа – расщелина. Видимый рог – жёлтая, устремившаяся в небо скала.

Экха, отрастив две конечности, ковыляет сбоку, смахивает хвостом хвоинки. Валуны выгибают серые спины. На одном из них белеет моя выбоина. Я поставил её в тот день, когда родился Сойхон.

Это не было знаком, это было отметкой на будущее. Я хотел учить его, постепенно подпуская к миру духов. Ещё десять отметок ждали бы его впереди. В Морщине Бабы Эльхо, в Столбовой долине, на Ветренной скале. Много где.

Теперь уже не случится.

Мы поднимаемся по выщербленному ветром склону, и я иду быстрее, чем может косолапить Аксатыгтыч. Боль гонит меня.

– Усы! Усы!

– Где? – спрашиваю я экха, когда едва намеченная тропа спускается вниз, под выбеленную челюсть Головы.

– Здесь.

Дух показывает хвостом на стоящие торчком камни.

Пятном темнеет кострище, ещё видны слабые отпечатки тел – здесь сидели вокруг огня, ели и пили. Всюду лоскуты шерсти, ленточки кожи, щепа и грязь. Я опускаюсь у горки тонких, неряшливо обглоданных костей.

Сойхон!

Его предплечье, его стопа, его пальцы в ошмётках мяса. Но его души я не чувствую совсем.

Вопль вырывается из меня и уходит в желтоватое небо, которое отзывается тревожным, тоскливым воем. Экха замирает.

– Кто это?

Я не обращаю на него внимания. Я разгребаю груду камней и пытаюсь ножом выскоблить крохотную могилу. Камень поддается неохотно, звенит, сыплет искрами.

– Это гончие? – спрашивает Аксатыгтыч.

– Да. Самой Мамы-Ансумы, – роняю я.

– Это за кем?

– За мной.

Я меняю руку. Каменная крошка стреляет вверх, колет лицо. В углубление не положить и небольшую косточку. О, Сойхон!

Экха подступает сбоку.

– Так ты мёртв?

– Ты уверен? – оборачиваюсь я.

Аксатыгтыч делает шаг назад.

– Нет-нет, я вижу. Но гончие...

– Просто Мама-Ансума проявляет нетерпение.

Я стискиваю зубы и вбиваю нож глубже и глубже в каменную поверхность. Та скрипит, трескается, но не спешит уступать. В результате, обессилев, уступаю я. Смотрю на лопнувшую кожу ладони. Бессмысленно в этом мире хоронить Сойхона так. Экха доберутся до него так или иначе. Что ж, хотя бы запечатаю на время.

Стаскивая камни, я сооружаю над костями сына небольшой курган.

– Помоги, – прошу духа.

Аксатыгтыч шевелит усами.

– Ты уверен?

– Да.

Вместе мы валим стоящую торчком плиту, и она становится для моего Сойхона надгробной. Спи, мой мальчик. Своей кровью я пишу на камне затворяющие знаки. Знаки наливаются яркой, грозной силой. Теперь несколько дней или даже недель никто не посмеет потревожить Сойхона. Слабым экха не получится добраться до костей, а для упитанных, толстых, крупных экха это будет слишком малая добыча.

– Фу-фу-фу, – отползает Аксатыгтыч.

Я сижу, не шевелясь. В моей мёртвой голове пусто. Но это пока, пока. Мне нужно собраться с мыслями.

– Отвезешь меня к Тольмек-озеру? – спрашиваю я.

Экха фыркает, растворяется в воздухе и возникает в стороне, проливается гибким телом среди камней.

– Ты слишком много просишь, охотник.

– Смотри, – говорю я, показывая руку, – будет твоей.

– Без мизинца, – бурчит Аксатыгтыч.

– Не хочешь?

– Я разве сказал, что не хочу?

Экха трется о валун. Пропадает снова, появляется, подходит близко, но как-то смущённо отводит глаза.

– Там ещё.

– Где?

В стороне от кострища, за глыбой, словно объеденной с одного бока, бугристая поверхность черна от крови. Прожилки мяса, осколки костей. И отпечаток руки. Кто-то вытирал её, запачканную, прямо о шершавый камень.

– Здесь убили женщину, – шепчет Аксатыгтыч.

Я опускаюсь на колени.

Отзвук от крови идёт слабый, тухлый, сколько ладонью не щупай. Змей-ойгосон вылизал, смочил её своей ядовитой слюной.

Не чувствую.

– Её разрубили пополам. Железом. Легче нести, – продолжает экха. – Плохие люди. Они всё делают плохим. Я, наверное, переселюсь отсюда.

– Это потом.

Ножом я отсекаю себе левую руку у локтя.

– Довезешь до Тольмек-озера, отдам.

Мёртвая конечность боли не чувствует. Я, лежащий у Лодки Игиль-Та, теряю её без сожаления.

 

Меора.

Я помню её дерзкой девчонкой, высмеявшей начинающего охотника за духами. Помню краснеющей девушкой, принёсшей вместе с «Прости, Каенгиль» корзину жирных суаби, разевающих немые рты под травяной крышкой.

Помню Меору, ставшую моей. И это было самое странное моё путешествие, мир качался, камни скакали, экха с воем спешили убраться подальше, день и ночь путались в глазах.

Ансума смеялась.

Я помню Меору тихой, помню обиженной, счастливой, грустной, помню, как она злилась на меня, когда я не помог ей поставить общий саенган. Помню, как она гладила меня по щеке, по животу, помню её губы и тёмные глаза, заглядывающие в мои. Помню, как она рожала Сойхона, и, думается мне, крик её тогда, из зарослей ломкого осинника за Безумным ручьем, пугал экха почище моего ножа.

Помнить её мертвой я не хочу.

 

Тольмек-озеро похоже с высоты на рыболовный крючок, так уж оно прихотливо стиснуто скалами.

Вой гончих догоняет нас.

У Мамы-Ансумы пять серебристых волков. Изиль. Ёнсоль. Наххар. Фильхаэс. Коэхно. Мне думается, это погоня полным составом. Ах, охотник Каенгиль, сын Атумхона, куда ты собираешься убежать? – разносится по тонким струнам сущего шёпот Небесной Госпожи, повелительницы мертвецов, хранительницы холода и ледяного саенгана. В тёмные земли забытых богов? Это глупое, вредное желание.

Она думает, я бегу от неё.

– Ты слышишь? – оборачивается Аксатыгтыч.

Я сижу на нём верхом, держу за усы одной рукой. Вторая подарком болтается у пояса, прихваченная кожаным шнурком. Экха то и дело косит на неё парой, а то и тройкой глаз. Соблазнительная штучка.

– Я слышу, – говорю я. – Гончие ещё далеко.

– Я с тобой не останусь, охотник, – говорит дух. – Даже не проси. Меня раздерут на нэйки. Даже мельче.

– Я не прошу.

– Нет, ты мог бы предложить мне ногу или две. Знаешь, за две ноги и вторую руку я мог бы рискнуть.

– Не надо. Снижайся.

Я сжимаю Аксатыгтычу бока, и он с шелестом опускается с неба на песчаный берег. Пятнами лежат россыпи мелких, сглаженных водой серых камней. Здесь ветрено, в воздухе висят белесые нити, летит мокрый, липкий снег. Тольмек-озеро шлёпает серыми губами мелких волн.

– Все, – говорит экха, – исполнено.

– Да, это так, – я бросаю ему обещанное. – Твоё.

Аксатыгтыч ловит мою руку на лету.

– Прощай, охотник.

Он взмывает ввысь.

 

На ещё одно кострище я выхожу к полудню.

Ему не больше дня по времени. Небрежный круг из камней, присыпанные, втоптанные кожаной подошвой угли, несколько кривых знаков, отгоняющих дурной взгляд. Громадный валун стоит накренясь, предоставляя с двух сторон какую-никакую защиту от снега и ветра. На вершине его, судя по голубоватому свечению и царапинах, лежал змей-ойгосон.

Убийцы спали внизу, на земле. Все пятеро.

Я, кажется, даже чувствую тонкий, сладковатый запах, которым людоеды пропитались насквозь. Запах крови, запах убийства, запах сырого мяса. Я чувствую мутную жажду ойгосона, он гонит своих подручных на север, к капищу, к своему тотему. Его самого торопит истекающий срок воплощения, сложная связь с миром людей.

Он хочет стать сильнее.

Лежка у кострища, как и предыдущая, полна клочков шерсти, ворсинок, крупиц кожи, осколков кремня. Один из уродов снова рисовал кровью по валуну, и его палец отметился даже на той высоте, где мне не достать.

Пятеро.

Я опять собираю кости и хороню их под камнями. Нога Сойхона. Рука Меоры. Небрежно порубленные, обглоданные пальцы. Я стараюсь не думать о жене и сыне. Вместо этого я представляю, как мой нож вскрывает грязные глотки убийц.

Или это слишком легкая смерть? Может, заставить их жрать друг друга?

До того, как упасть мертвецом с Лодки Игиль-Та, я не находил удовольствия в том, чтобы делать кому-то больно. Мои руки, руки охотника Каенгиля, сына Атумхона, отправили в небытие  десятки экха. Но даже Уэнхиля, сумасшедшего духа из тьмы древних времён, едва не проглотившего в своем безумии половину неба, я убил без злости.

А сейчас…

Сейчас жена и сын во мне требуют отмщения. И простая смерть их не удовлетворит. Они злее меня.

 

Боль памяти, смерть на время вырывают меня из мира духов.

Я чувствую, как насекомые обживают кожу, а кто-то заползает в приоткрытый рот. Несколько мгновений я борюсь с силой, загоняющей меня в мёртвое тело Каенгиля, и побеждаю.

Рано, Ансума, рано!

 

В мире духов я могу ходить по воде.

Когда ты сам почти экха, это не составляет труда. Экха вообще не делают различия между средами, ведь для них везде существуют прорехи.

Гладь Тольмек-озера пружинит под ногами, волны облизывают подошвы. Я пересекаю озеро наискосок, на половину дня сокращая время до встречи с убийцами. Рыбы плавают в толще воды. Это глупые, самоуверенные суаби и вертлявые, серебристые икли. Видят ли они меня? Сомневаюсь.

Пятеро.

Любимое число змея-ойгосона. Через них он питается, через них он смотрит в людской мир, через них он исполняет свои желания. Я уверен, что в душах и телах людоедов полно прорех, которые ойгосон облюбовал и заполнил собой. Подозреваю, именно змей приучил их к людоедству. И, если связь между ними и экха длится достаточно долго, возможно, они уже не совсем люди.

Для человека под управлением духа-хозяина есть специальное слово. Онойсекко. Что означает «бродячая пустота».

Завладеть человеком – самая большая удача для экха.

Это всё равно, что мне при жизни встретиться на небе с Мамой-Ансумой и неиспорченным, не потерявшим и волоса вернуться назад. Так экха имеет возможность существовать в мире людей, где всё ярче, вкуснее, доступнее, чем в мире духов. Он может жить в человеке и медленно пить своего носителя, его силу, его жизнь.

Второй способ хоть ненадолго очутиться в мире людей – это получить в обмен на услугу часть человеческого тела. Палец. Кисть. Ухо. Ноготь.

Тоже большая удача.

Противоположный берег Тольмек-озера вырастает покатым каменным лбом в коричнево-серых пятнах мха.

Меня уже ждут.

 

– Ты быстр, – говорю я.

Громадный серебристошерстый волк улыбается во всю свою пасть.

– Ты тоже.

– А остальные?

– Отстали, – Изиль переступает лапами. – Твои подарки сбили их со следа.

Я смотрю на обрубок руки.

– Не думал, что это сработает.

– Владычице не нравится, что ты так вольно обращаешься с её богатством.

Я фыркаю, не спеша выходить на берег.

– Кажется, я числюсь вольным охотником.

– Пока ты был живым, Каенгиль, то принадлежал только себе. Но мёртвый ты всецело принадлежишь Ансуме.

Я смотрю на Изиля снизу вверх. Он выше корявых елок. Хвост метёт камень.

– Значит, не отпустишь?

Волк мотает косматой головой.

– Нет. А ты бы отпустил?

– Возможно.

– Ансума ждёт.

– Мне нужен всего день.

– Зачем?

– Понюхай воздух, Изиль, – прошу я, – скажи, чем он пахнет.

Волк подозрительно смотрит на меня.

– Не двигайся, – говорит он и тянет нос вверх.

Ветер треплет белую шерсть на его груди.

– Кровь, – говорит Изиль. – Мясо. Людоеды.

– А ещё?

Волк чихает, опускает голову.

– Ойгосон.

– Дай мне время на последнюю охоту, Изиль.

Волк раздумчиво смотрит вдаль.

– Не могу, – отвечает он наконец.

– Они убили мою семью, – я скриплю зубами. – А когда Меору и Сойхона съедят, змей поглотит их души.

– Тебе поздно об этом думать, – говорит Изиль. – Ты – мертвец.

– Тогда я убью тебя, – говорю я.

– Попробуй.

Снег валит хлопьями. Солнце плывет в небе дымчатым пятном.

Я беру короткий разбег, и мы сталкиваемся на вершине лобастого камня. Ударом могучей лапы Изиля валит меня в мох. Его глаза вспыхивают огнём, он раздирает мне правый бок, отрывая несколько рёбер. Но боль эта призрачна. Я успеваю полоснуть его ножом, и волк отскакивает, подбирая к брюху раненую лапу. Вся морда его в моей крови, он улыбается, сплевывая осколки костей.

– Хочешь ещё?

Я с трудом встаю.

– Конечно.

Снег тает на красном камне. Не подскользнуться бы.

– Ты же знаешь, – говорит Изиль, – человеку не одолеть меня.

– Живому – нет.

– Вот как?

Волк дыбит загривок. Из глотки его вырывается глухое рычание. Я проворачиваю нож в руке.

Изиль бросается вперёд. Клыки его щёлкают у меня над головой, но я уже внизу, между лапами, проскакиваю, оскребая камни обломками рёбер, цепляюсь за хвост и в одно движение взлетаю на серебристую спину. Волк тут же падает набок, рассчитывая раздавить меня своим весом, крутится вправо и влево, просовывает морду, стараясь ухватить зубами, но только до той поры, пока я, цепляясь за шерсть, не подбираюсь к его горлу.

Дальше медлить нечего.

Взмах ножа, и Изиль кашляет, дёргается, тонкий разрез расходится, а кожа лопается, пачкая всё вокруг красным. Серебристая шерсть становится грязно-серой, тёмной, лапы Изиля ещё куда-то бегут по воздуху, но глаза уже закатились, язык вывалился, а тело медленно, подрагивая, скользит с камня в воду.

Тольмек-озеро принимает его без всплеска.

 

Мне жалко Изиля.

Теперь он, возможно, не сможет вновь возродится гончим волком. Впрочем, Мама-Ансума не бросит своего верного слугу.

Горячий, удушливый запах ойгосона всё ближе.

Я не бегу, я ковыляю. Не человек, не экха. Не совсем мёртвый мертвец, умереть которому окончательно не даёт простое желание чужой смерти. С охотниками такое бывает. Нет, к Ансуме, на её свет, я пойду позже. Прости, владычица. Сначала я доберусь до уродов. До всех пятерых. И до змея.

Не могу иначе.

День долог, солнце медлит, никак не решается свалиться за далёкие хребты сопок, висит над ними, краснея и удлиняя тени камней и деревьев.

Вой взлетает из-за спины. Никак Ёнсоль, Наххар, Фильхаэс и Коэхно напали на мой след? Или нашли Изиля? Не страшно, я успею. Я уже рядом.

Когда-то здесь стояла стена льда, потом лёд отступил, оставляя после себя валуны, ободранную до скального основания землю, глубокие канавы и обрывистые взгорки. Что могло, заросло мхом. Что не могло, темнеет отшлифованными боками.

Этим лабиринтом, полным кривых борозд, заполненных холодной водой ям, холмов и низинок, пробираются сейчас людоеды.

Снег кружит вяло, тает на лету. Его хочется поймать на язык, но это, пожалуй, мне уже недоступно. Я чувствую, как внутренности бултыхаются в разодранном боку. Пожалуй, скоро на такое бесхозное сокровище отовсюду слетятся экха. Сейчас я их ещё пугаю, но каждый шаг даётся мне всё труднее.

Впрочем, ничего, ничего. Нож в руке, ноги идут. Что для охотника Каенгиля три дня смерти? Всего лишь пустяк.

Людоеды остановились в ложбинке между двумя холмами. На одном растёт кустарник, похожий на подшерсток, бледный, мелкий, в синих ягодах. Вершина другого вмята. В ложбинке есть яма с водой, и людоеды пьют из неё по очереди. Чавкают шумно, я слышу эти звуки за несколько десятков шагов.

 

– Стой! – шипит змей-ойгосон, возникая у меня на пути.

Я устало сбрасываю мешок. Наконец-то.

– Знаешь, кто я?

Змей выворачивает землю, играя кольцами. Он толст и высок. Я помещусь в его пасти целиком. Смердит от него действительно сильно.

– Я вижу тебя насквозь, охотник!

Ойгосон стремительно скользит ко мне, его треугольная голова замирает напротив. В узких вертикальных зрачках отражается мое серое лицо.

– Мы убили тебя!

Я растягиваю губы в улыбке.

– Не совсем.

– Значит, я завершу начатое!

Змей раскрывает пасть, но нападать не спешит, пугает. Подтягивает чешуйчатые кольца своего разжиревшего тела.

– Назовись, – говорю я.

– Энгоол, – шипит ойгосон. – Зови меня Энгоол.

– Я думал, ты больше.

– Тебе хватит, человечек. Тебя ж стало меньше.

– Посмотрим.

– О, да!

Энгоол атакует, не давая мне времени среагировать. Он всё же подлый экха. Клыками он протыкает меня насквозь и трясёт, как тряпку. Брызги летят на камни, выскальзывает и разматывается, повисая между ног, нитка кишок.

Когда я охотился, Меора всегда ждала с моховой кашицей, чтобы смазать проступающие на теле раны. Боль из мира духов перетекала в мир людей, отмечая меня синяками и шрамами, следами зубов и когтей.

Часто я выл так, что Сойхон прятался в саенган.

Но сейчас я боли не чувствую. Что может чувствовать мёртвый Каенгиль? Только злость. И радость близкого отмщения. Я даже не сильно отбиваюсь. Энгоол кромсает меня, жадно заглатывая куски мяса. Освобождая меня от плоти, он делает то, что не могу сделать я. В его пасти с хрустом исчезает моё левое плечо, а затем правая, до колена, нога. Змей останавливается лишь для того, чтобы сплюнуть комок одежды.

– Ты ещё жив, Каенгиль? – спрашивает ойгосон.

– Более чем, – шепчу я, прижимая к груди руку с ножом.

– Это ненадолго, – говорит Энгоол и вгрызается в меня с новой силой.

Волны прокатываются по его пятнистому телу, по цветной, узорчатой чешуе. Хвост бьёт по земле, заставляя подскакивать камни вокруг. Змей ломает мне кости, облизывает, обволакивает слюной. Я теряю вторую ногу, живот, с треском отрываются уцелевшие рёбра и позвоночник. Скоро от меня перед ойгосоном остаётся лежать лишь голова с оглодком шеи.

– Ты что-то стал совсем маленький, – шипит Энгоол.

– Дурак, – выдыхаю я.

– Это я-то? Я съел тебя.

– Убогий людоед.

– Заткнись. Надоел.

Ленивым ударом хвоста змей разбивает мне череп. Глаза мои лопаются, нижняя челюсть наполняется  мелким крошевом зубов, мозг – я отчётливо вижу – выплёскивается наружу серо-розовой кашицей.

Несколько секунд Энгоол нависает над моими останками, чего-то ожидая, распускает кольца над холмами, потом отрыгивает несколько костей, лоскутов кожи и нож – полоску серебристого железа.

– Вот и кончился Каенгиль, – шипит змей. – Быстро кончился.

Развернувшись, он ползёт прочь. Далеко ли уползёт?

– Эй! – кричу я ему, вставая. – Ты куда?

– Что?

Энгоол на мгновение замирает, и его голова сквозь вздыбленные кольца вновь летит ко мне. Я перехватываю его за шею.

– Ты? – сдавленно шипит ойгосон. – Я же съел тебя!

– Ты освободил меня.

– Как же…

Я смеюсь.

– Я потерял тело и теперь я экха, Энгоол. Экха Каенгиль, сын Атумхона. Не знаешь такого? Познакомься!

Я окунаю его мордой в землю. Подрастаю и окунаю его снова. И подрастаю ещё, вытягиваясь выше холмов. Ойгосон пытается накрутить себя на мои руки, но стряхнуть его не составляет труда. Он мал, как червяк.

– Ты думал, ты сильный экха? – спрашиваю я.

Мои пальцы ловят хвост Энгоола.

– Человек…

Я с размаху вбиваю змея в каменный склон, и чешуя острыми каплями летит в стороны.

– ...всегда…

Я отправляю ойгосона на новую встречу с холмом.

– ...будет...

Холм вздрагивает в третий раз. В Энгооле что-то хлюпает, из пасти валятся склизкие куски мяса.

– ...сильнее любого духа!

В глазах моих скачут небо и земля. Я бью змея, пока он не становится похож на полоску бледной кожи. Такой полоске, наверное, Сойхон бы обрадовался, накрутил на лоб, если был бы жив.

Я кричу.

– Знаешь, почему человек сильнее? – ору я в узкий зрачок.

– Потому что ему придают силы те, кого он любит! – ору я.

Останавливаюсь на мгновение, набираю воздуха в грудь.

– И ненависть к тем, кто их отнимает!

Энгоол кашляет.

– Ты сейчас всё поймёшь! – обещаю ему я.

Мне кажется с головы за змея берётся Меора, а с хвоста – Сойхон. Они растягивают его передо мной. Смотри, муж мой. Смотри, папа!

Я подбираю нож.

– Ты хотел переродиться, Энгоол? Ты переродишься.

Острый подарок Ансумы режет змея на части, на глупые, потешные нэйки. Я смеюсь и вою, и что-то шепчу, слёзы текут по моим щекам, сердце бухает в груди, но руки тверды и знают своё дело. Я, экха Каенгиль, где-то в конце пути. Скоро от ойгосона остаётся лишь голова, жёлтая, освобождённая от кожи и утратившая всякие признаки жизни.

Нэйки частью разбегаются, частью тут же прорастают узорами.

 

Падает снег.

Печальная Мама-Ансума глубокой чернотой встаёт рядом. Она смотрит на остатки змея, в губах её кроется усмешка.

– Ты закончил, охотник?

– Нет, – говорю я.

Ансума вздыхает.

– Я подожду. Только не долго.

У ног её топорщат шерсть на загривках волки. Ёнсоль, Наххар, Фильхаэс, Коэхно. Они синхронно поворачивают головы, когда я прохожу мимо. Кто-то один щёлкает зубами, напоминая, что ничто не закончено и ничто не забыто.

– Хочешь, – вдогонку произносит Мама-Ансума, – мы пойдём с тобой?

– Нет.

В мире духов расстояния редко имеют значение. Но иногда и на тридцать шагов может уйти вечность.

Для мертвеца, как я, и подавно. Ничего.

Пятеро, как устроились в ложбинке у ямы с водой, так и сидят. Замотанные в шкуры уроды словно лишились всякого желания шевелиться. Там, где раньше копошился, капал слюной, царапал приказы Энгоол, теперь пусто. Людоеды даже не переглядываются. Возможно, они так и умрут здесь, неожиданно потеряв экха, ставшего смыслом их косматых, дремучих жизней. Но нет, это было бы слишком легко.

Я занимаю место змея. Как в глиняные сосуды прихотливой формы, как в каменные щели влезаю в их тёмные души. Устраиваюсь.

Людоеды замирают.

Потом один начинает раскачиваться, другой дёргает пальцами нижнюю губу, третий заводит негромкую песню на одной ноте, четвёртый жуёт бороду. Пятый, любитель оставлять отпечатки пальцев, ковыряет снег.

Я наполняю их болью, памятью, ненавистью и жду.

Проходит несколько мгновений, и они, страшные, заросшие мужики, подвывая и оскальзываясь на снегу, вдруг устремляются друг к другу, хватают друг друга за руки, за волосы, вцепляются в шкуры, валят на землю. Рты их раскрыты и перекошены, глаза слепы. У одного, у другого в кулаках появляются ножи. Кто-то поднимает камень.

– Ы-ы-ы!

Хрустят кости, ломаются пальцы, железо входит под шкуры, находит грязную плоть, пробует на вкус. Кровь капает, течёт, разлетается в стороны.

– Ы-ы-ы!

Кто-то скребёт ногами, кто-то уже не шевелится. Бумм! Бумм! Стучит голова о камень. Зубы рвутся к шее. Ах! Дождь! Красный дождь!

Когда остаются двое, я заставляю их увидеть Сойхона и Меору.

– Ы-ы-ы!

Вопль расходится по холмам.

Людоеды с криком сталкиваются, самый удачливый оставляет свой нож в теле другого и отваливается от мертвеца. Он хрипло дышит в небо, его порезанное, стянутое кровавым узором лицо сведено гримасой боли.

Вместе с ним я переворачиваюсь и, волоча ногу, ползу к яме. Мы ныряем головой в холодную воду, и я придерживаю его затылок, пока он не прекращает дышать.

 

– Зачем ты убил Изиля? – спрашивает меня Ансума.

Обернувшись, я смотрю в её грустное лицо.

– Он бы не пропустил меня.

Тьма шевелится, кладёт руки мне на плечи.

– Я всегда была добра к тебе.

– Я знаю.

– Но всему приходит свой срок, – шепчет Ансума. – И людям, и экха. Даже таким, как ты, упрямым мертвецам, что совсем не умеют умирать.

– Я готов, – говорю я.

– Ну, нет, – говорит хозяйка ледяного саенгана. – Ты же убил моего Изиля. Тебе придётся исправить это.

– Как?

– Ты заменишь мне его.

Какое-то время мы молчим. Я смотрю, как на моих руках начинают пробиваться серебристые волоски. Снег прекращает падать. Людоеды лежат словно присыпанные белой крупой. Солнце опускается за сопки.

– Это конец истории? – спрашиваю я.

– Нет, Каенгиль, – в голосе Ансумы слышится улыбка. – Это начало истории. Другое начало другой истории. Как всегда.


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 18. Оценка: 4,50 из 5)
Загрузка...