Бронзовый лоб

Гнездо ловил солнце, распахнув окна и вентиляционные шахты, прогревая горячим воздухом коридоры и подземные уровни до самого дна. Гнал тепло в золотой зал, где зрели его тяжелые, еще совсем слабо светящиеся семена, проветривал кладовые, где хранились потускневшие урожаи прежних лет. Нынешнее лето наконец-то почти прошло - долгое, шуршащее от ящериц. Тысячное, наверно, по счету… Или двухтысячное. Некому считать. Да и ни к чему. Гнездо дремал. Дремать немного мешали стрижи, писком расчерчивающие небо вдоль скал и руин, и надоевшие ящерицы с черными бисеринками глаз, невесомые, щекотно шныряющие по стенам и статуям, замирающие на солнцепеке...

Гнезду грезились флаги на собственных давно развалившихся башнях: вымпелы, стяги, штандарты – разноцветные, в золотых и серебряных вышивках, высоко-высоко реющие в голубом небе. Небо, переполненное солнцем, осталось прежним. Что ему станется, небу. А вот Гнездо, скрывший свои руины и раны в обвалах и осыпях, давно уже не был похож на замок. Где гордые башни, где крепкие стены, где въездные ворота в тонкой резьбе? Некому помнить его таким. Даже легенд не осталось. А только он сам.

Ну, пожалуй, стены, засыпанные обвалами, стали только крепче и неприступней. Снаружи его давно уже не отличить от окрестных гор – тот же серый камень, щебень, колючки, уцепившиеся проволочными корнями за влажную пыль в трещинах. Да и некому отличать – есть ли еще кто из людей там за Пустыми Полями, расстилавшимися вдоль горного хребта, частью которого он стал? Или все их жадное племя давно уж вымерло? Никто не помнил про древний замок, никто не приходил сюда. Только стрижам и небу Гнездо показывал мощеные кварцитом дворы в мраморном кружеве галерей, только солнцу растворял тяжелые рамы окон, только ящеркам и жукам разрешал потрогать сухими лапками слепые статуи и теплые ступени лестниц. Бывало, забредали зверюшки покрупнее: песчаный лисенок, к примеру, так всю жизнь и проохотился на мышей в лабиринте Гнезда и извел их поголовье подчистую. Наблюдать за ним было одно удовольствие: хитрый, ловкий хищник, голодный всегда. Потому Гнездо обрадовался, когда в середине осени в одной из внешних пещер закопошилась парочка обезьянок. Обезьянки, насколько он помнил, занятны.

Но откуда они взялись так далеко на севере? Сбежали из торгового каравана? К западу от подножия гор, далеко за горизонтом, помнится, через Пустые Поля проходил старый тракт с побережья. Но он и тысячу лет назад уже был старым и мало кому нужным… Впрочем, это не важно. Гнездо руками железных рабов отлил из легкого сплава крохотную ящерицу и послал ее следить за обезьянками. Несколько дней те общипывали шиповник в зеленых клочках растительности среди камней, по ночам спали, тесно прижавшись друг к другу, в сухом углу пещеры. Меньшая обезьянка, самочка, была любопытна, но так пуглива, что при малейшем шорохе исчезала в темных углах. Обезьянка покрупнее, если не бродила с камнем среди скал и осыпей, пытаясь подстеречь сусликов, все возилась с палочками: часами, до волдырей стирая голые ладошки, терла и вертела их… Пока однажды из-под деревяшек не пошел сизый дымок – не успел Гнездо опомниться, а посреди пещеры уже пылал жадный костер.

Люди. Вернее, дети.

Живых людей Гнездо помнил плохо. У него были свои люди, бронзовые. Тяжелые, блестящие, немые. Памятники настоящим, умершим сотни лет назад. Иногда он с тоски руками железных рабов кормил бронзовых князей и героев своими семенами со светящимися ядрышками, и те «оживали» - но от их бессмысленного шевеления он сразу уставал, становился тяжелее и тяжелее, так что под ним перетирались в мертвый песок даже базальт и габбро; в нижних штреках расползалась плесень, рабы ржавели, а голодным корням становилось труднее вгрызаться в породу – он еле дожидался, когда статуи дней через десять замрут.

Люди?!

Сначала Гнездо, струсив, бесшумно передвинул каменные глыбы, перекрыв вентиляционную щель в пещеру из своих крайних, заваленных обломками и щебнем комнат. Потом подумал. Еще подумал: люди ведь занятнее обезьян? И они умеют говорить и смеяться.

Он раздвинул камни так, чтоб лаз внутрь стал заметнее.

Несколько дней дети, занятые непрерывной кормежкой рыжего костерка, щели не замечали. Потом девчонка, оставшись одна, от скуки заметила, что сквознячок гоняет сор по полу пещеры, и пошла посмотреть, откуда дует. Гнездо сильнее подул ей на босые ножки. Через пару минут она нашла вход – и без всякого страха проскользнула внутрь. Невесомая, крошечная, прошла средь обломков по крайним комнатам, и Гнездо возненавидел щебенку и пыль, что мешали как следует ощутить прикосновения маленьких подошв. Наконец девочка, озираясь, вышла в коридор, где обломков не было, а длинное темное пространство рассекали такие узкие и яркие лучи солнца, что, казалось, подставь она ладошку и ее отрежет. Она остановилась в луче – там, где солнце прогрело гранит пола. Ножки у нее, шелковистые от пыли, совсем замерзли, а весила она не больше песчаного лисенка. Как можно было принять ее за обезьянку? Из-за вороха отрепьев, в которые она была замотана? Да каким умом и любопытством сияют большие серые глазки с чумазой мордочки! Девочка, замирая на каждом шагу, двинулась дальше, разглядывая каменную резьбу на стенах, остатки мозаик, следы росписи и позолоты на рассохшихся дверях. Пересохшие чешуйки краски прилипали к ее босым лапкам, и по пыли коридора тянулся неуверенный, но прямой, человеческий след – впервые за несколько столетий.

Она вышла во двор с круглым, на вид обычным фонтаном, который, служа ловушкой, скрывал под собой бездонную шахту. Старые механизмы Гнездо держал в исправности, и, если надо, мог приманить к водомету изнемогшего от жажды врага тоненькой струйкой воды и, едва он ступит в чашу, вмиг раскрыть лепестки дна фонтана - враг летел во тьму, вереща, и летел так долго, что обычно Гнездо забывал о нем прежде, чем жалкая тушка с лопнувшим от ужаса сердцем шлепалась на склизкое дно под самые его корни. Враги – тоже удобрение, хоть и жалкое.

Ради девчонки Гнездо намертво заклинил стопор спускового механизма. Она разочарованно заглянула в пыльную чашу, но потом ее взгляд привлекли бронзовые, в блекло-зеленых пятнах патины, младенцы и рыбки, украшавшие подножие водомета, который обвивал тяжелым неводом мальчик-рыбак. Она забралась внутрь чаши, шурша сором, прошла, не подозревая, над бездной. Гнездо свело будто в разряде молнии, когда осмысленное прикосновение чумазых пальчиков мгновенно оправдало существование плавников, чешуек, хвостика, всей бронзовой рыбки – и всего фонтана, всего прогретого солнцем пыльного двора… И Гнезда в целом. Нежная ладонь коснулась тысячелетия сведенной в улыбке щечки толстого младенца, пальчик провел по веку – бронзовые глаза тут же прозрели. Гнездо видел теперь девочку близко-близко: чумазая, худенькая, и грязные тряпки на ней, наверное, весят больше, чем она сама. Зато как нежны темные бровки над живыми, серебристыми драгоценностями глаз! Как нежно золотится кожа там, где ее не покрывает грязь!

И тут его осенило: цистерны-то полны чистейшей ледниковой воды, значит, можно привести фонтан в порядок и отмыть девчонку! Ох, да починка - не быстрое дело! Ну, ничего, и он скорей запустил механических кротов почистить трубы фонтана, залатать неисправности, а сам пока сосредоточенно занялся всей системой водопровода. Думал, что время привело в негодность вентили и трубы – но нет, урон был поправим. А подземелье полно семян, в которых сжато за века столько солнечного света, что можно почти все. Гнездо глубоко внутри оживил свою топку, и железный раб ведро за ведром таскал тяжелые, залежавшиеся старые семена и ссыпал их в глубокое жерло, раскаленное так, что у раба плавились, капая сталью на семена, пальцы. В тяжелое тело Гнезда потекла сила, и он, подрагивая медными и латунными трубами и вентилями, принялся за ремонт. Заодно решил проверить жилые покои, хорошо сохранившиеся внизу – мало ли, что понадобится для новой, маленькой, живой княжны!! Ах да, ведь есть же еще мальчишка, который снаружи, среди иссохших кустов, ставит сейчас силки на сусликов. У мальчишки, худого и упрямого, наверное, кружится голова от голода. И девочка-то первым делом потрогала толстенькую рыбку. Они голодны. А в кладовых возле кухни - только мумии заблудившихся ящериц. Но… Сады-то еще шелестят - живы!

 

Девочка привела мальчишку под вечер. Гнездо тут же узнал в жилистом, шершавом от шрамов ребенке древнюю породу с побережья. Из таких лобастых, длинноногих, длинноруких тощих парнишек с колючими глазами хорошо получаются храбрые лазутчики, хищные князья и хитроумные епископы. А из их сестер вырастают красавицы и волшебницы… Но пока они всего лишь голодные детеныши. И в таких отрепьях, что сразу ясно – ничьи. То есть – его. Мальчик ступал цепко, осторожно – но обессиленно. Ко всему прислушивался и первым расслышал журчание ручейка в другом дворе, куда Гнездо хотел их заманить – потому что там, в заваленном трухлявыми стволами садике, влажном из-за ручья, убивая друг друга за солнце и почву, росли одичавшие яблони, орешник, виноград.

Дети накинулись на орехи, перезревший виноград и мелкие яблоки, как зверюшки. Ну, они и есть изголодавшиеся зверюшки. Гнездо не сердился даже, когда с обжорства им прихватило животы и среди ночи они нагадили в темных углах сада. Девчонка плакала, так сильно болел у нее животик. У мальчишки, наверное, тоже, но он не скулил. К утру они наконец уснули клубком грязного тряпья и слабых, как стебли вьюнка, рук и ног. Когда встало солнце, Гнездо бесшумно изменил конфигурацию зубцов восточной стены садика, чтоб теплые солнечные лучи согревали детей. И окончательно перекрыл все выходы наружу, заперев эти живые подарки в себе.

Мальчишка проснулся первым и долго, не шевелясь, вслушивался в шорох листвы и птичий щебет, потом сел и, сняв рваную куртку, подсунул ее девчонке под голову. Долго оглядывал живые и мертвые деревья, стены, темные проемы коридоров и покоев, выходивших на галерею, окружавшую сад. Вздрогнул, когда по зеленому мху ствола давным-давно упавшей яблони пробежала такая же зеленая ящерица. В серых глазах мальчишки светился ум хищный и недоверчивый. Свободолюбивый, наверно, как землеройка. Не похож на подарок судьбы. Но ему теперь не выбраться. Интересно, что он любит, кроме свободы?

Оказалось, сестру. Когда девочка проснулась, он повел ее умыться в ручейке, долго колол ей орехи и не дал сразу есть яблоки и виноград. И не разрешал далеко отходить от себя, когда они разведывали комнаты галереи и коридоры вокруг – трухлявая мебель, пыль и сор, пересохшие панцири жуков цветной чешуей в углах, серебряные и золотые, для забытой игры, фигурки грудкой в трухе от коробки. Девочка вынула из трухи фигурку за фигуркой, расставила, оживленно и жадно лепеча, их рядком на подоконнике. Гнездо сам когда-то так же расставлял свои статуи, всматриваясь в бронзовые черты и проверяя – что еще вспоминается о людях, кому статуи были памятниками, а что уж забыто. Хотя, конечно, в каждом бронзовом лице он давно уж, скучая, видел только себя.

А теплые, изменчивые лица живых детей – взгляда не отвести! Мальчик улыбался, наблюдая за возней сестренки с нечаянными игрушками, что-то говорил, девочка отвечала. Гнездо, млея от нежности их детских голосов, ловил каждое слово: вроде бы наречие знакомо, звучало тут прежде. Но за века язык изменился, и поначалу Гнездо понимал только простые, древние слова. Да дети ничего сложного не говорили, и постепенно звук их голосов обрел смысл:

- …волшебный, самый лучший на свете дом!

От слов девчонки все камни Гнезда на миг стали невесомыми – и тяжело бухнулись на место. Дом? Самый лучший на свете дом? Внутри заныло, заскрежетало в сводах нижних штолен. Он такой ветхий, полуразрушенный, и – дом? Разве его можно любить? А правда – как же стать им домом? Гнездом?

Полдня дети стирали отрепья в ручейке и сушили эти изношенные тряпки на ветках деревьев; ели орехи, доверчиво спали, подставляя блеклому солнышку мягкие животики. Мальчишка порой вздрагивал, озирался, прислушивался к тишине – и, улыбаясь безлюдью, снова закрывал глаза. Гнездо даже знать не хотел, какие мытарства претерпели эти худые сероглазые дети и от кого сбежали – теперь-то эти птенцы его. Он их спрятал и защитит от любых врагов. Пусть это детеныши белокожего, светлоглазого племени, совсем не как те, любимые, с кожей цвета золота, прежние, мука памяти. Ничего. И эти бледные, но живые заморыши будут бегать по залам и коридорам, любоваться сокровищами, шуметь, смеяться – и Гнездо торопливо и бесшумно наводил порядок в главных подземных покоях. Управился дней за пять – но дети, хотя и окрепли, боялись далеко отходить от обжитого садика с плодовыми деревьями. Боялись мрака коридоров? Еще они боялись холода: с вечера мальчишка собирал по саду сухие ветки, трухлявые стволы и, едва солнце уходило за кромку окружных гор, расшевеливал тлеющие угли, растоплял очаг в комнатушке, где они устроили жалкое логово на сохранившемся островке деревянного паркета. Знал бы этот упрямец, какие роскошь и тепло ждут их внизу!

Беспокойный мальчишка не один раз возвращался к щели, через которую они пробрались в Гнездо, и не понимал, почему проем исчез. Глухой камень. Он обшаривал все закутки крайних комнат и то рычал, то плакал там, убеждаясь, что выхода нет. Наверно, мучительно не понимать, почему вместо проема в полуобвалившийся наружный коридор за ночь встала глухая стена, почему исчезли пыль и щебенка в оставшихся коридорах и залах, и мрамор мозаик сияет древними красками, почему оборванные с веток яблоки и орехи за ночь отрастают вновь, почему никогда не тухнут угольки в очаге. Эти «почему», как паразиты, сплетались клубком в маленьком мозгу и пожирали разум. Бедный мальчишка снова стал вздрагивать от каждого шороха и опасливо заглядывать в темные проемы. Но сестренке храбро улыбался. Девочка же, чувствуя, наверно, нежность Гнезда, ничего не опасалась, и голосок ее звенел весело, как серебряный колокольчик:

- Уголек, Уголек! Смотри, какие тут зверики нарисованы на стене! Вчера-то их не было! Это ведь тоже волшебство, да?

- Ох, Улитка… Волшебства не бывает! Да, красивые звери. И не нарисованы, а выложены из кусочков…стекла, что ли? Это лев, а это лошадка, а это я не знаю, кто, лиса, что ли, - мальчик, боясь коснуться, разглядывал восстановленную за ночь мозаику на стене. – Это похоже на… Ну, как будто кожа после раны заживает, правда?

- Дом выздоравливает, потому что у него теперь есть мы, - чистую правду говорила девочка, обводя контуры зверей, и от прикосновения крохотного теплого пальца к лисенку из смальты далеко в тайных покоях Гнезда сама собой заиграла старенькая музыкальная шкатулка. – Это что же, значит, волшебство – это мы? Я хочу быть волшебницей!

Гнездо не оставлял их ни на миг. Смотрел глазами каждой статуи, мимо которой они пробегали. Живые, теплые, мягкие, с нежным ритмом детских дыхания и пульса, с крохотными неутомимыми сердечками, с тоненькой кожей, под которой в голубых жилках стремительно и безвозвратно уносит в никуда секунды их жизни горячая кровь –Гнездо запоминал все: эти птенцы станут прекрасной сказкой, которую он будет вспоминать еще сотни лет после того, как от этих легких теплых тел и праха не останется. Особенно его радовала девочка, желавшая стать волшебницей – стоит у нее на глазах расцветить орнамент на стене золотцем, и ее жадное удивление в темном уме Гнезда разгорается светлячком. Да для этой крохи со смешным именем Улитка – любое волшебство!

И девочка, и мальчик стали милыми, чистыми, золотыми от загара, подолгу купаясь в фонтане с младенцами и рыбками у ног бронзового мальчика-рыбака. У Гнезда поджимались и замирали корни, когда они играли с водометом и барахтались в прозрачной солнечной водичке над белым мраморным дном, скрывавшим черную шахту пустоты.

Улетели стрижи, и тишину над Гнездом разбивал только плеск фонтана – и детский смех, сливавшийся с плеском. Обидно скоро похолодало, зарядили серые дожди, и, хотя он и грел воду в фонтане, купания кончились. В саду опадала листва. Улитка собирала желтые листья и мерзнущими пальчиками делала из них плащи для игрушечных фигурок. Уголек втыкал в ореховые скорлупки листики, пускал в фонтан, и уже целая куча этого странного сора медленно тонула там под дождем. Гнездо отключил водомет, чтоб внезапные ночные заморозки не порвали льдом трубы. Из Пустых Полей дул тяжелый, стылый ветер, и, хотя горы и стены защищали маленькие дворы, дети теперь мерзли в каменных покоях, и, снова закутавшись в отрепья, стали похожи не на стройные живые статуи, а на клубки тряпок. Все раньше разжигали очаг, жались к огню, пекли яблоки, жарили орехи. Уголек, как белка, запас горку каленых орехов, пытался сушить яблоки и изюм, собирал деревянные обломки на дрова. Ночью то и дело вскакивал подбрасывать ветки и деревяшки в костер, кутал сестру.

Улитка кашляла. И этот кашель, и ледяные ночи стали мальчишке страшнее, чем темные коридоры нижних этажей. Уголек смастерил десяток факелов из веток и тряпья, и, взявшись за руки, дети прошли галереей мимо пустых покоев к лестнице вниз, и солнце им в спину расстелило по ступенькам их узенькие тени. Внизу, перед тяжелой дверью, приоткрытой во мрак, солнца уже не было. Мальчик глубоко вздохнул, покрепче взял сестру за руку, толкнул дверь – и свет Гнезда вспыхнул, встречая. Позолотил лица, искорками отразился в глазах. Милая Улитка. Уголек – отнюдь не мил, но он умненький, заботливый, нужен Улитке… От нежности и предвкушения над Гнездом взмыли призрачные воздушные змеи.

Волна ледяного осеннего сквозняка снаружи ударила детей в спину и ворвалась в дом. Мальчишка задрожал. Улитка только поежилась и потянула его вперед, в тепло. Мягкий ковер под ногами, золотые неяркие шары светильников, разгоравшиеся при их приближении, еле слышная музыка из дальних покоев – через пару шагов она бросила руку брата и побежала вперед:

- Это дом, дом! Я хотела дом, и стал – дом! Я – волшебница!

Уголек угрюмо затушил факел и сложил всю никчемную охапку корявых палок на пол у стены, прикрыл за собой дверь. Дуть перестало.

- Я хочу, чтоб здесь росли золотые цветы! – на бегу закричала Улитка.

Гнездо неслышно засмеялся, и золотые стебли и листья полезли из стен, и бутоны медленно разворачивали лепестки, подставляя светильникам бриллиантовые и гранатовые серединки.

- Я волшебница, - прошептала девчонка.

- Тогда наколдуй нам хоть пирожков с кашей, - догнав ее, проворчал мальчик, косясь на шевелящиеся вдоль стен цветы. – Или себе – теплые сапожки с синими кисточками, помнишь, у тебя были дома?

- Не помню! Теперь наш дом тут! – Гнездо распахнул перед ней золотые двери, и босая девчонка в отрепьях вбежала в Праздничный зал: - Ой как тут тепло! Ой как красиво! Смотри, еда!!

Мальчишка вошел настороженно, но огонь в камине, сверкающие блики на золотых, полных яств блюдах, и, главное, запах еды проглотили его с головой. Он подбежал к столу, схватив, хищно впился в запеченный окорок. Девочка забралась на скамью коленками и, едва успевая жевать, откусывала то от пирожка с вишней, то от белого пирожного в виде лебедя. Уголек опомнился первым. Оторвался от окорока, сел, взял тарелку, срезал на нее с окорока следы своих острозубых покусов, добавил моченой брусники, взял слоеный пирожок с капустой:

- Улитка, ну, допустим, ты волшебница и можешь все. Тогда почему ты не наколдовала мне любимую запеканку, а себе – тортик с меренгами?

- Не знаю, - проурчала девчонка сквозь сладкого лебедя. – Какая разница? Это ведь лучше пирожков с кашей?

- Это были бабушкины пирожки. Ты помнишь бабушку?

- Я только тебя помню, - на миг девочка погрустнела. – Ну, еще как большие парусники горели в гавани, и как громко-прегромко с фортов палили пушки… И как мы бежали, бежали, как мама куда-то ушла и больше не пришла… Да ну тебя, Уголь, отстань! Сейчас-то вон как все хорошо!

- Чудо чудное, диво дивное, - мальчик оглядывал стол, убранство зала, бронзовых девушек и юношей. – А ты не боишься?

- И ты не бойся. Нас тут любят.

- Кто? Где они все? Кто напек эту еду, разжег огонь? Смотри, в камине нет дров, а огонь горит… Почему они нам не показываются? И с чего это им нас любить? А вдруг нас просто заманили, а потом – вот, в статуи превратят? Или пирожков из нас напекут?

Девочка посмотрела на пирожок в руке, оглянулась на бронзовую княжну позади себя, вздрогнула. И рассердилась:

- Нет!! И пирожок у меня с ягодками, только почему-то яблочный на вкус!

- А у меня мясо - орехового вкуса… И брусника не брусничная, а виноградная... Обманка все. Это место нас обманывает, Улитка.

- Нет! Не обманывает! Ему просто больше не из чего пирожки лепить! А ты меня нарочно пугаешь! Эх ты, Уголек! Это такое хорошее место – любит нас и прячет. Ты почему не веришь?

- Я люблю не верить, а знать. Верить – это значит надеяться, что все так, как тебе хочется, а не как по правде. А тут правда в том, что это твое хорошее место закрыло выход, и мы теперь в плену.

- Потому что скоро зима, - подумав, сказала девочка. – И оно не хочет, чтоб мы погибли в Пустых Полях! Ну, и еще, наверное, боится, что если мы убежим, оно опять останется совсем одно.

- Это все сказки. Ну – любит, да? А вдруг разлюбит? – он опасливо посмотрел на мускулистого бронзового героя позади себя. – Что тогда? И, знаешь, если любят – взаперти не держат.

- Но это же дом! Настоящий дом!

- Нет. Дом только тогда настоящий, когда можно когда захочешь уйти и когда захочешь вернуться, - мальчик тоскливо оглядел мозаичный, слабо поблескивающий потолок. – А это… какая-то волшебная темница.

Улитка съежилась, положила недоеденный пирожок. Гнездо съежился вместе с ней. Какой противный мальчишка. Сколько труда, сколько энергии стоило приготовить им уютный кров! «Темница»? «Обманка»? А что делать, если кроме орехов, изюма и яблок другого корма для людей нет? Да все эти блюда из этого убогого урожая наготовить – вот где настоящие-то чудеса! Если б можно было их своими семенами их кормить! Никакой бы заботы! Для статуй одного светящегося ядрышка хватало, чтоб отлитое из алюминиевой или кремне-цинковой бронзы существо с лицом кого-то полузабытого двигалось больше недели. Если накормить семенами все статуи, то в Гнезде закипала почти настоящая жизнь. Девушки, звеня ожерельями, танцевали, юноши – блик солнца на крутом бицепсе - стреляли из луков, матери раз за разом учили пухлых младенцев первым шагам, рабы неживыми руками срывали живой, спелый виноград и бережно складывали в невидимые, давно истлевшие корзины. Над втоптанным в землю виноградом потом неделями кружились пчелы и мухи…

Взаперти ему не нравится, нашелся какой самостоятельный! Осенью в пылевых бурях Пустых Полей большие караваны пропадали, а зимой туда отправляться и вовсе самоубийц не бывало. Из-за этих-то Пустых Полей и пришлось пропадать тут, рушится заживо, врастать пустым подземным сплетением коридоров, залов, лестниц в глубину недр. Все эти архитектурные пустоты оставляли исправно пожиравшие базальт черви его корней, теперь отмершие и истлевшие. Иногда корни шли вслед за богатой рудной жилой, иногда так, как хотелось Гнезду, превращавшему лабиринт под собой в кружево пустоты. Временами он даже опасался, что оставшаяся порода не выдержит и просядет под его тяжестью… А временами хотел, чтоб это случилось уже поскорее.

Но не сейчас.

 

Прекрасной сказки из этих мотков тряпья не получалось. Да, они обошли, шарахаясь от статуй, весь устроенный для них маленький дворец, нарядный и хорошо отапливаемый, но не стали ни танцевать, ни играть - уснули в углу, прижавшись друг к другу, на полу у камина. Неужели им холодно? Одеял взять негде… Гнездо долго, потому что надо было все делать бесшумно, возился, но провел пару дымоходов под полом, и камень плит в углу стал теплым.

С утра пошел первый снег. Из вентиляционных шахт засквозило сыростью и тоской. Но дети, проснувшись, даже не поев, побрели к выходу, тоскливо заскреблись в дверь, и Гнездо, подумав, решил их выпустить - пусть убедятся, какой холод стоит даже в защищенных от ветра внутренних двориках. Когда дверь начала открываться, они как зверьки рванулись в щель и бегом промчались вверх по ступеням. Шумно и тяжело дыша, пробежали по длинному коридору, вылетели на галерею – и замерли в белом сиянии крупных, густо падающих с белого неба хлопьев. Девочка потрогала босой ножкой снег – и тут же ее поджала. Мальчишка заплакал, но тут же стер слезы, чтоб сестра не заметила.

 

Дети все искали другие выходы из игрушечного позолоченного подземелья со статуями, но находили только запертые двери - жуть душила Гнездо от мысли пустить их в беспросветный мрак, червями пустоты пронизывающий толщу гор, в это многоуровневое кружево коридоров и лестниц, по которым блуждали забытые воспоминания и капала с потолков, как горючие слезы, земная влага, во все эти никуда не ведущие ходы, которыми Гнездо стремился самого себя завязать на узел. Им там не место, даже мальчишке. И мальчик нужен сестре – как она, маленькая, без него? Он заботлив. Кормит, наливает воды из тяжелого кувшина, а порой учит: чертит каракули на золе у камина:

- Смотри, Улитка, вот это буква «А»… А вот это – буква «У», с которой начинается твое имя.

- Твое тоже. Отстань, Уголек, зачем мне теперь буквы, что читать? Тут одни узоры. Учебников нету.

- Никаких книг, да…Узоры и узоры. Как паутина!

- Ненавижу пауков, - поморщилась Улитка. – Я люблю бабочек и стрекоз. А ты?

- Я люблю парусники, - Уголек опять чуть не заплакал.

Гнездо смастерил бы ему парусник, если б понимал, что он имеет в виду. А вот золотых и серебряных жуков, бабочек, стрекоз для Улитки – пожалуйста! Летучие золотые стрекозы и бабочки заняли Улитку лишь на пару недель. Как и сверкающий сапфирными яблочками серебряный садик, как и золотой домик для ее куколок. Она погрустнела, не желала больше чудес, жалась к брату.

Среди зимы в припадке внезапной жалости к ним Гнездо решил устроить праздник, новогодний бал. Музыка, бронзовые стройные статуи, спустившиеся с постаментов, со светочами в руках безупречно выполняющие фигуры танца, золотистые блики, скользящие по бронзе идеальных тел, самоцветные, переливающиеся узорами стены… Дети не стали танцевать, а забились в угол и смотрели оттуда громадными, пусто блестящими глазами. Даже Улитка не улыбалась.

Ночью Улитка плакала во сне, и Гнездо в красных отблесках из камина заметил, как похудело ее личико, как запали глаза. Мальчишка тоже словно бы высох. Не уголь, а шлак. Наверно, им нужен другой корм; только на яблоках и орехах, пусть их даже с виду и узнать нельзя в шкворчащих колбасках или воздушных меренгах, дети, видимо, плохо растут. И силенок у них только на страх. После первых же танцев незадавшегося бала статуи вернулись на постаменты, но теперь дети день за днем обходили их как можно дальше, косились. Жались к камину, к живому свету огня. Даже Улитка почти не обращала внимания на кругами летающих под потолком бабочек. Гнездо стал показывать им в лепестках огня себя прежнего, с флагами на башнях, торжества в Праздничном зале, красивых людей в алых нарядах. Улитка смотрела жадно, подталкивала брата:

- Смотри, смотри, золотые ангелы танцуют!

- Это просто огонь, - упрямо сказал мальчишка.

- Нет! – Улитка сердито встрепенулась, тут же нечаянно заметила, что ближняя бронзовая девушка поворачивается к ней лицом – Гнездо хотел лучше видеть детей - и закричала.

Тоненько и надорванно, как детеныш суслика, когда его настигает горный коршун. Уголек кинулся к ней, схватил и зажал рот:

- Тихо! Тихо! Не ори, а то подземное зло услышит!

…Подземное зло?! От обиды даже огонь в камине погас. Золотые хрупкие бабочки и стрекозки упали на пол и разбились. Дети уползли в свой теплый угол. В зале под потолком таял, оставляя духоту, дымок от камина, который не успело утянуть в трубу, пахло гнилыми яблоками. На столе под тусклыми светильниками мерцал хрусталь, блестело золото тарелок с засохшей едой. Всхлипывания Улитки порой прерывались ее же тоненьким скулением, и тогда брат что-то шептал и шептал ей.

Когда они уснули, Гнездо снова разжег огонь, а все статуи бесшумно вывел из зала и всех нарядных покоев во мрак бесконечных пустых коридоров, и они, тяжелые, размеренным бронзовым шагом двинулись по оставленным червями корней ходам, ровно, как года, все ниже и ниже. А внизу он пустил их, как часы, по кругу. Через месяц механическое движение внутри стало сводить с ума, и Гнездо остановил эти бронзовые памятники забытым людям и снизу доверху замер в тишине и тьме. Его корни едва шевелились, а на уцелевших крышах и во дворах толстыми пластами лежал снег.

Дети тоже не шумели. Улитка еще играла с блестящими самоцветами, шепталась с куколками-фигурками, а мальчишка все или бродил от стены к стене, или обнимал Улитку и бормотал, и бормотал, и бормотал ей в ушко, по десятитысячному разу рассказывая ей и себе, кто они и откуда. Или шарил по углам, или упрямо проверял запертые двери. Однажды он сильно порезал пятку об острое крыло разбитой бабочки и заляпал противной теплой кровью узорный пол. Пятку Уголек перевязал тряпками, но, когда он, сердито ворча, сметал бабочек и стрекозок в угол, от пятки все равно оставались кровавые кружки. Улитка пожалела брата, помурлыкала, ластясь, но потом ушла от него, угрюмого, вытащила из мусора все хрупкие тоненькие крылышки, разложила на столе, стала собирать из них плоских павлинов и цветы. Потом взяла крылья бабочки, приставила к одной из серебряных фигурок, вздохнула. Гнездо тоже вздохнул – и исполнил ее желание: золотые крылышки мгновенно приплавились к спине игрушки.

- Я волшебница, - шепотом уверила себя Улитка. И приставила другую пару крылышек к следующей фигурке – Гнездо повторил крошечное чудо. Улитка закричала: - Я – волшебница!!

Уголек, хромая, подошел, посмотрел:

- Красиво, да… Если ты волшебница, то наколдуй крылья и нам, чтоб мы улетели отсюда весной!

 

Но к весне дети почти перестали вставать. Гнездо прикидывал, какие статуи в память о них отольет: Улитка, понятно, будет золотой, а вот каким отлить этого противного мальчишку: бронзовым юным героем? Или железным рабом? Казалось, эта недоверчивая тварь живет только из упрямства. День за днем Уголек, хромая из-за незаживающей, гноящейся пятки, подтаскивал Улитку к столу, заставлял:

- Ешь! Ничего другого все равно нет!

- Невкусно. Совсем невкусно. Даже яблоками больше не отдает. Как будто вата. Или зола.

- А у меня там наверху орешки каленые остались…

- Целая горка! – и Улитка заплакала. – И изююююмчик!!

Гнездо дрогнул. Этот «изюмчик» больно расколол его камень от нижних штреков до призрачных вымпелов. И, как только мальчишка в очередном навязчивом дерганье ручек добрался до двери на верхнюю лестницу, Гнездо открыл ее, впустив холод – но Уголек не бросился на волю. Он, спотыкаясь, тяжело побежал в угол, вытащил оттуда сонную сестру и поволок к двери.

Наверху тяжелое серое, предвесеннее небо лежало брюхом на вершинах гор, тесно обступивших Гнездо. Бронзовые статуи глубоко внизу полегли во мраке на стылый пол и свернулись калачиком, когда на дневном свету он разглядел их бескровные грязные мордочки, жадно захлебывающиеся воздухом. Воздух пах тоской.

Уголек босиком полез через тяжелые туши сугробов, заваливших галерею и садик. Улитка – за ним. Все в мокром снегу, в соплях, с посиневшими руками и ногами, они добрались до комнатушки их прежнего логова. Снег там намело только у самого порога, изюм сгнил, но горка орехов в углу лежала нетронутой – спасибо песчаному лисенку, истребившему мышей. Небольшой камешек, которым Уголек бессильно стукал по гладкой скорлупе, то и дело валился из его хрупкой, все косточки наперечет, ладони. Стыдно, что без садовников орехи выродились, измельчали за сотни лет, и Улитке никак не наесться...

 

Светлое время суток становилось все длиннее, солнце разгоняло облака, снег во дворах таял, и дети, оживая, пускали в прозрачные снежные ручейки кораблики ореховых скорлупок, а потом бежали вниз к камину отогревать ноги. Спали они по-прежнему в теплом углу, но днем то и дело выбирались на солнышко. Да, поздняя весна и начало лета – самое безопасное время для пересечения Пустых Полей, но как выпустить? Мир снаружи полон опасностей. А они слабые, два скелетика в рваных тряпках, уязвимые, как слизнячки…

Как отпустить их вообще? И остаться опять на века одному, с живыми безмозглыми ящерицами наверху и с мертвыми, но такими же безмозглыми, как ящерицы, статуями внизу?

Дворы просохли. Пятка Уголька зажила. В садике пахло черноземом и сыростью, а в углу под засохшими плетями лозы Улитка отыскала забытую мраморную статую крылатого мальчика. Ночью Гнезду приснились – или примерещились? – летучие мальчишки с кожей цвета бронзы, то катавшиеся на сквозняках в беломраморных коридорах, то взмывавшие в синеву вдоль его узорных башен к узким флагам, кричавшие друг другу: «Давай ловить счастье!!»

А эти, настоящие, не из сна, после зимы были настолько чумазыми, что, когда умывались в фонтане, вода мутнела во всей чаше. Подумав, Гнездо стал снова нагревать там воду и, наконец обнаружив это, Улитка сначала как зачарованная смотрела на игрушечные облака пара над голубой водой, а потом весело завизжала, содрала с себя липкие тряпки и бросилась в теплую благодать. На ее визг и плеск прибежал Уголек и бухнулся в воду прямо в отрепьях – вокруг стало растекаться серое облако грязи. Шума стало так много, что Гнездо замер и слушал, слушал, слушал Улиткин смех, стараясь не упустить ни одной нотки.

Через полчаса они, разморенные теплой водой, развешивали кое-как выполосканное тряпье на перилах галереи, а Гнездо скорей менял воду в фонтане. Заметив, что под солнцем, едва родившись на голубой глади снова чистейшей воды опять тают опаловые облачка, Улитка тихонечко влезла в воду, присела так, чтоб только носик торчал, и стала смотреть, как теплая вода и прохладный воздух рождают этот тонкий, позолоченный солнцем парок. Ее отросшие за зиму, начисто промытые волосы расплылись по глади воды серебристым часовым диском. Отжав последнюю рубашонку, Уголек встряхнул ее, разглядывая дыры, вздохнул и, повесив на перила, тоже вернулся в фонтан. Лег в воде на спину, раскинув руки и ноги – белый, упрямый, тощий, как минутная стрелка… Ребра и сухожилия. Как их откормить? И на одну Улитку до осени корма не хватит, а тут еще этот упрямец!

Солнце слепило мальчишку, и он закрыл глаза. Долго было слышно лишь ровный плеск фонтана и как капает с развешенного тряпья. Солнце грело еще слабо, но от тряпья шел парок, и капанье становилось все реже. Фонтан равномерно шумел. Уголек дремал. Улитке прискучил пар от воды, и она, видно, соскучившись за зиму, тихонько встала и подошла к статуям водомета: малыши, столетия играющие с толстыми рыбками, и мальчик-подросток, рыбак, выбирающий невод. Бронзовый лоб его сиял на солнце. Улитка перетрогала всех рыб и все толстые попки и щечки позеленевшей малышни, потом сквозь струи сверкающей воды уставилась в лицо мальчика-рыбака. Вздрогнула. Оглянулась на брата. Снова всмотрелась в чистое, сверкающее от воды и солнца бронзовое лицо:

- Уголек! А этот мальчик с неводом-то на тебя похож, правда! Только красивее!

Гнездо вдруг понял, что делать. В нем замерло все, и даже черви корней перестали точить базальт. Лишь бы только Улитка… Ей мешала смотреть дробящая солнце завеса воды, и она подобралась ближе, прошла сквозь колокол струй и влезла на скользкий бронзовый валун, потом на следующий. Какая она легкая, теплая… И цепкая, как обезьянка. Вскарабкавшись выше круглых головок младенцев, она ухватилась за отполированное водой бронзовое плечо рыбака – Гнездо тут же бросил тяжелый невод и крепко обхватил ее, прижал к себе. Улитка захлопнула глаза и завизжала. Замерла и визжала на одной душераздирающей ноте – так громко, что за собственным визгом не услышала звукового удара, с которым слой воды ударил в черную пустоту шахты, когда мгновенно разошлись мраморные лепестки дна. И не увидела черного зияния, в которое, сверкнув белой кожей на солнце, упала исковерканная ужасом фигурка.

Через миг мраморное дно снова сомкнулось и чаша неспешно начала наполняться прозрачной теплой, солнечной водой.

 

Три дня Улитка молчала и не шевелилась – только смотрела и смотрела в бронзовое лицо Гнезда остановившимся взглядом. Гнездо то носил ее на руках, то водил за руку, то укладывал у огня, чтоб согрелась, то рассказывал все подслушанное голосом ее брата – и ее личико начало оживать. Брата она не искала – достаточно было сказать:

- Он ушел и больше не придет.

Еще через день она начала пить и есть, к вечеру – играть с самоцветами, а утром в саду улыбнулась бабочке. К полудню совсем ожила, бегала за бабочками, плела венки из золотых и серебряных цветов. Через неделю ее кожа покрылась золотистым загаром. Прилетели стрижи, заняли небо писком. Гнездо из тончайших, тоньше паутинки, золотых и алюминиевых нитей трое суток плел Улитке нарядное платьице. Оно получилось холодным и тяжеловатым, но Улитка ничего, позволила себя одеть – все равно больше ничего не было, потому что прежнее тряпье Гнездо сжег. Казалась, девочка стала прежней – улыбалась стрижам, бормотала что-то своим крылатым куколкам, пыталась ловить бабочек. Только к фонтану не подходила и глаза ее временами становились бессмысленными, будто правда были сделаны из серебра. Тогда Гнездо снова начинал рассказывать сказки или петь. Улитка слушала. Успокаивалась. Сама брала его за руку цепкой крохотной лапкой, не отводила глаз от лица. В конце концов, Гнездо говорил голосом Уголька. И у него было его лицо – только бронзовое.

Дни становились все теплее. В саду среди золотых цветов из черной земли проклюнулись живые первоцветы. Улитка спросила:

- А мы когда уйдем отсюда?

Гнездо удивился. Уйти? Он оглядел окружность горных вершин, от начала времен застилавших ему горизонт. Уйти? От пустот черной паутины истлевших корней, давно проевших базальт и рудные жилы горы? От бронзовых воспоминаний на дне? От страшной слякоти там же, на дне, в которой не осталось ни упрямства, ни блеска умных глаз, ни имени? И почему он молчал, когда падал?

Улитка сквозь крупный, идеальной огранки аквамарин посмотрела на солнце и сказала:

- Уголек, наверное, ушел к морю. Он любит парусники.

- Я тоже люблю парусники, - скорей сказал Гнездо, не понимая, о чем она. Не важно, потому что Улитка улыбнулась. – И мы тоже пойдем к морю.

 

До заката он из металлической пряжи вязал для нежных, с розовыми пальчиками лапок Улитки гибкие удобные сапожки. С кисточками. С крепкими подошвами, со стельками из мягкой коры. Ночью сплел две котомки: в меньшую собрал все настоящие орехи, что остались – каждым таким он, за зиму набравшись умения, мог кормить Улитку несколько дней. А во вторую котомку набрал собственных тяжелых семян, многолетние урожаи которых скопил за века: светящиеся от накопленного за века солнца самоцветы, габбро или обсидиан в бронзовой или в чисто медной, или в золотой скорлупе-оболочке. С этими запасами уже можно перевести Улитку через Пустые Поля. Или перенести. Да, в пути придется изводить семена на энергию для себя бронзового, чтоб сопровождать маленькую волшебницу и защищать ее от любых опасностей.

На рассвете он пронес сонную Улитку по коридорам к той щели наружу, которую никогда не найти было бы Угольку. Пол под ногами едва ощутимо дрожал. За спиной шуршало – но не ящерицы: осыпались со стен мозаика и позолота, потому что глубоко внизу начинала проседать порода, расплющивая бронзовое кладбище на нижнем ярусе. Скоро и все штольни и коридоры снизу доверху просядут. Под оставшейся без присмотра топкой начал плавиться камень. Корни внизу, чувствуя его уход, метались, пульсировали, поджимались – и вдруг начали пожирать и железных рабов, и сокровища, и оставшиеся семена в кладовых. Ну и что.

В щель дуло синим утренним ветром, и Улитка на его руках, звякнув тяжелым золотом платья, съежилась в комочек, но не проснулась. Пусть спит. В конце концов, пусть вся ее жизнь будет прекрасным, полным чудес сном. Любые чудеса для нее. Надо только пересечь Пустые Поля и найти такую местность, где под слоем почвы побольше руд и минералов. Тогда он вынет из заплечной котомки одно из глухо позвякивающих, тяжелых семян, бросит в грунт - и мгновенно проклюнется чудовищным ростком и начнет гнать башни к небу он сам. Только новый, без патины воспоминаний на бронзовых толстых младенцах. С золотыми комнатами для Улитки.

К полудню солнце так нагрело его бронзу, что Улитка выцарапалась из рук и брела сама. Медленно, очень медленно она шла. Скелетик, ссутулившийся в тяжелой золотой чешуе. Сам он то и дело увязал в песке то по щиколотку, то по колено. Но они все же успели отойти от гор настолько, чтоб начавшееся извержение слабосильного вулкана, в котором расплавлялись его руины, не представляло опасности. Он оглянулся посмотреть на лаву, медленно стекающую меж скал. Красная. И оттуда дует горячим.

- Я устала, - сказала Улитка, отворачиваясь от гор. – Очень. И платье совсем горячее.

И она села на песок, а потом и вовсе легла, свернувшись улиточкой. Надо выплавить из песка Пустых Полей стеклянную раковину, поставить на бронзовые оси с высокими колесами, запрячь золотую лошадку. Он долго возился, но выполнил, что задумал. Лошадка получилась совсем маленькой, но Улитка, очнувшись, сразу подбежала к ней и гладила, и улыбалась. А потом охотно забралась в прозрачную раковину и весь день копошилась там, или мурлыкала что-то детское, или снова спала.

И тяжелая лошадка, и повозка вязли и застревали в сыпучем песке. И он тоже. Силы расходовались. Даже пришлось съесть лишний орех в бронзовой скорлупе, и еще один скормить золотой лошадке. Но они двигались и двигались к горизонту. Еще бы понять, зачем. Море? Что такое море?

К вечеру, когда небо стало золотым, Улитка позвала:

- Уголек! Я хочу пить. И кушать.

А легкой котомки с орехами за спиной – нет. Как не было, сколько ни шарь. Забыл там, у фонтана, где теперь только расплавленный камень исходит ядовитыми газами. И воды тоже нет. Про воду он даже и не вспомнил при сборах.

Улитка выбралась из ракушки и стояла перед ним – маленькая, некрасиво обгоревшая на солнце, с запавшими глазами. И вся позолоченная закатом. В золотом платье. Наверно, лучше, если б она вся целиком стала красивой и золотой? Тяжелой, немой, неуязвимой?


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 29. Оценка: 3,90 из 5)
Загрузка...