— Я люблю тебя.

Эти слова вылетают против воли, тот самый воробей, которого не поймаешь. Слова, о которых жалеешь сразу, как сказал, которые оголяют тебя. И ты стоишь обнаженный. Уязвимый. Новорожденный детеныш, которого может схватить любой хищник. Тонкое дерево, потерявшее на ветру последние засохшие листья.

И взгляд в его глазах — человека, не готового это услышать. За секунду понимаешь все. Раньше, чем успевает что-то сказать.

И что бы ни сказал, ничего не исправить. Он открывает рот, но я перебиваю.

— Забей, — и вылетаю из класса. Ненароком задела его плечом, и теперь оно горит от этого прикосновения.

Бегу по коридору. Если ошиблась и не так поняла, догонит, верно?

Но не догоняет. Спускаюсь, хватаю куртку дрожащими руками и выбегаю во двор. Зажигаю сигарету: пачка полгода ждала своего часа. Слезы бегут, размазывая жирные тени. Плевать, как выгляжу. Все это уже не важно.

В голове проворачиваю варианты, что будет дальше. Будем снова общаться как друзья. Скажу, что пошутила, он сделает вид, что поверил, посмеемся. Снова буду братюней, обсуждать с ним онлайн-игры, книги, музыку и его новых девушек. Говорить — о, вот эта ничего. Или — она тебе не подходит. А он будет ржать и отвечать, что пора бы и мне устроить личную жизнь.

Или же прекратить все. Перестать общаться. Не здороваться, видя его каждый день. Не отвечать больше на сообщения. Дотерпеть до ЕГЭ, выпускного, а потом постараться не попасть с ним в один университет.

Что один план, что другой — полное говно.

Из-за угла появляется Люда, спешно тушу сигарету. Перед ней всегда стыдно.

— Что случилось? — спрашивает она.

Люда — маленькая. Не в плане возраста или размеров. Она живет в мире благополучных семей, хороших оценок, музыкальных школ, спит с медвежонком и не общается с мальчиками. Ей кажется, что это невероятно круто — быть парню другом. Мы с первого класса за одной партой. За плечами много смеха и грусти, секретов и ссор. Я люблю ее, как сестру. Младшую.

— Я сказала Паше.

Ее лицо меняется, сразу как-то опадает, приобретает сочувственное выражение.

— Жень… — обнимает меня, безвольно утыкаюсь ей в плечо. Люда не пользуется духами, от ее волос пахнем яблочным шампунем, тоже каким-то детским. Громко шмыгаю носом, размазываю сопли по бежевой ткани ее кардигана.

Дома никого — отлично. Плюхаюсь в джинсах на кровать, не застеленную еще утром, когда я думала о том, как поедем с Пашей, Людой и ребятами в Тулу на каникулы. Хочется лежать и смотреть в потолок.

— Ты сказала ему? — раздается писк слева. Не хочу отвечать.

— Не молчи, — требовательно пищит Опалых. С неохотой поворачиваюсь. Он не любит, когда не смотрю в глаза. Набираю воздух, чтобы ответить, но не успеваю вдохнуть, когда вновь прорываются рыдания.

Опалых спрыгивает с кресла, ползет на белых пушистых лапах по полу и карабкается на кровать. Я чувствую мягкую шерсть на щеке.

Он — мой лучший друг, он как из стиха «уронили мишку на пол, оторвали мишке лапу». Правда, не мишка, и уронили не на пол, а на помойку, но лапа тоже отсутствует.

Мне было пять, когда встретила его. Лежал весь израненный, на последнем издыхании, с проплешинами в белой шерсти, брешами в плюшевом пузе, а вокруг носилась соседская овчарка Джой, явно с желанием погрызть. Тогда меня захватила невероятная ярость — на детей, которым он надоел, на родителей, которые вместо того, чтобы объяснить, что друзей не бросают, выкидывают их в мусор, на Джой, что пыталась добить его.

— Фу! Джой, фу! — я отогнала овчарку и подняла с земли хрупкого, серого от грязи, трехлапого Опалыха. Уже тогда я знала. Чувствовала.

Родители хотели тут же выкинуть «помойную игрушку», но я закатила истерику, и с тех пор Опалых, постиранный, заштопанный, сопровождал меня всюду.

— Ты обещал… — всхлипываю я. — Обещал мне.

В детстве я думала, что родители верят мне. Сейчас мама любит со смехом рассказывать, как я уверяла, что Опалых со мной разговаривает и обещает вечную службу за свое спасение.

— Ты это говоришь в двенадцатый раз, — спокойно говорит он. — Прошлые одиннадцать отменила.

Опалых помогает, только если это действительно необходимо. Такое пока случалось однажды. Я ждала родителей во дворе, когда ко мне подошел сосед и сказал, что маме плохо и ей нужно помочь. Мы пошли за гаражи, а когда дядя стал злым и начал говорить странные вещи, Опалых выскочил из моих рук и накинулся на него. Я убежала, а потом узнала, что дядю Ваню из третьего подъезда хватил инфаркт.

Обычные желания он не выполняет — говорит, боится истратить магию. Однажды я спросила, на сколько его магии хватит, ответил, раза на три. Ну конечно. Это обязательно должны быть три раза. Поэтому, когда я приходила домой и требовала тонну мороженого или чтобы у Лени Власова на все лицо вылезли прыщи за то, что обозвал какашкой, Опалых давал неделю подумать. Естественно, вскоре я обо всем забывала.

Но теперь у меня есть целые весенние каникулы.

И я обдумала.

— Я не буду просить, чтобы Паша в меня влюбился, — на эту тему с Опалыхом уже был серьезный разговор. — Но мне нужно знать… Опалых, миленький, мне нужно знать, есть ли у нас шанс или нет. Покажи мне будущее… покажи наше будущее.

— Я уже говорил, — бухтит Опалых. — Твое будущее показывать не стану.

— Тогда покажи только его, м? Его одного! Я как-нибудь догадаюсь, если…

Морда Опалыха грустно обвисает. Ниточный рот загибается вниз по углам.

— Тебе это может не понравиться.

— Плевать. Я хочу знать. Чтобы не надеяться, понимаешь? Закрыть для себя эту тему и жить дальше. Ну, будет у него другая, и что? Я себе тоже кого-нибудь найду. Все равно буду думать, понимаешь? Горевать, надеяться, что он передумает, пожалеет. И если буду знать, что все равно не пожалеет… Станет легче, понимаешь? Ты понимаешь меня?

Не знаю, может ли старая, потрепанная, пусть и магическая, плюшевая игрушка понять страдания безответно влюбленной школьницы, но в моих глазах, видимо, столько мольбы, что Опалых сдается. Перекатывается по письменному столу и вкладывает в мою руку мягкую круглую лапу, размером с четверть ладони.

Вокруг темнеет, а потом словно молния разрезает темноту. Белый свет слепит, а через несколько секунд, когда мир вокруг проясняется, я оказываюсь в светлом длинном коридоре с панорамными окнами, металлическими лавочками и столами. Узнаю место: это университет, куда мы с Людой ходили на День открытых дверей. По коридору идут люди, но я не могу разглядеть лица, кто-то будто замазал их. Меня влечет к одному из столов, как булимика к холодильнику. За столом сидит Паша, и — черт побери! — вместо злости или обиды чувствую только надежду, что он пишет мне смс или собирается позвонить, и сердце колотит так сильно, как бывает, когда открываешь страницу с итогами экзаменов и крутишь список в поисках своей фамилии.

Но ему не до телефона. Он занят делом: чуть сгорбился, запустив руку в черные волосы, зеленые глаза сосредоточенно смотрят в тетрадь, где знакомым мне угловатым почерком выведены цифры и закорючки. Сколько раз я видела его таким, когда вместе готовились к контрольным.

Ты почти не изменился, хочу сказать. Так же крутишь ручку между средним и указательным пальцами, когда не знаешь ответа. Вытягиваешь одну ногу вперед, а другую отводишь в сторону и стучишь по полу, из-за чего парта трясется, и бесишь этим соседей. Мы с Барсуком всегда придумывали всякие хохмы на эту тему. Гром гремит, парты трясутся, ноги Пахана несутся. Я любила уколоть тебя — не потому, что хотела разозлить. Это, знаешь, как те мальчишки, что дергают девочек за косички. Их, может быть, разрывает от нежности, а они не знают, как ее проявить, боятся показать слабость и вместо этого пытаются показать силу. Он мне нравится? Да вы чего, он же вообще цуцик, смотрите, как я подколола его, ха-ха!

А за дурацкими шутками ничего не скрывалось, кроме любви. Я люблю родинку на твоей шее. Когда тебя обнимала, всегда хотела, чтобы задержался, не отстранялся от меня, позволил еще немного вдохнуть свой запах, поцеловать в эту родинку. Люблю крокодила на твоей футболке, и футболку, и тело, которое она скрывает. Летом мы ездили вместе купаться, и мне казалось, ты замечаешь, как смотрю на тебя, ведь не заметит только слепой. По крайней мере, так говорила Люда — только слепой этого не увидит. Но ты был слепым.

Однажды ты сказал, что твои родители разводятся. Мы сбежали из школы, залезли на крышу на Новом Арбате, сели на краешек и свесили ноги. Помнишь, оттуда видны все сталинские высотки? Так и сидели, пока не закатилось солнце. Я подумала — если возьму тебя за руку, может, не заметишь, а если заметишь, это останется между нами, в темноте, и мы никогда об этом не заговорим. Коснулась твоих пальцев, и ты сказал, что я твой самый близкий человек. А потом после девятого класса был выпускной, помнишь? В кои-то веки надела платье — синее, облегающее, — и ты сказал, что я потрясающе выгляжу. Если я твой самый близкий человек и потрясающе выгляжу, наверное, ты бы мог меня полюбить? Что еще нужно для любви?

Я смотрю на Пашу, и эти мысли скручивают все внутри, сжимают горло и давят грудь. В моем мире только он, но вдруг лица вокруг становятся более четкими, звуки — различимыми, и я слышу голос.

— Это элементарная функция… в методичке написано.

Я вздрагиваю. Люда? Она тут?!

Да, она сидит рядом с Пашей, и будь я в мультфильме, над головой появился бы знак вопроса от этого неожиданного соседства. Сколько раз мы втроем или в общей компании гуляли, ходили в кафе, в кино — Люда едва перебрасывалась с ним словом, не то чтобы спокойно разговаривать один на один.

Люда изменилась. Не кардинально — готова биться об заклад, все еще спит с медвежонком. Но появилось что-то неуловимое, какая-то новая деталь. Быстро сканирую ее взглядом, пытаясь сопоставить с той, сегодняшней Людой, найти отличие. И нахожу: глаза. Ни разу, сколько я ее знала, она не красила тушью ресницы. Говорила, мама не разрешает.

Паша листает белую книжонку, смачивает страницы пальцем.

— Да, согласен. Тогда раскладываем тангенс в квадрате…

Они продолжают советоваться, обсуждать математические формулы, и я снова волнуюсь. Что-то мелкое и противное зудит под кожей: сейчас случится плохое. Может, увижу его новую девушку? Он пойдет за шоколадкой к автомату, столкнется с ней, и начнется… либо же это кто-то из новых подруг Люды… либо…

Не успеваю додумать, потому что Люда делает невероятное. Она смотрит на Пашу, склонившегося над тетрадью, на его руку, покоящуюся рядом, и мягко, невесомо, робко гладит ее.

Белый свет ударяет в глаза, я пошатываюсь, зажмуриваюсь. В темноте за сомкнутыми веками порхают желтые круги. Шум ударяет со всех сторон, зажимаю уши. Рядом словно кинули дымовую шашку. Когда дым рассеивается, оказываюсь в девичьей комнате. Кровать с розовым покрывалом, на ней плюшевые медвежата — коричневый и синий, огромная мягкая слониха в юбочке. Большое зеркало с наклейками: улыбающаяся малина, веселый банан и фотография двух девчонок из фотобудки. На одной пластиковые усы, на другой темные очки. Это комната Люды.

Она стоит перед этим зеркалом, и она прекрасна. Обычно аккуратно собранные волосы рассыпались локонами, на спине белые ленты шнуровки корсета. Воздушная юбка в пол.

На своей свадьбе я представляла что-нибудь в стиле бохо, но Люда должна была выглядеть так — классическая принцесса, сияющая и пышная.

Дверь распахивается, и я знаю, кто зайдет. Закрываю глаза рукой, потому что не могу это видеть, но долбаное любопытство заставляет развести пальцы.

Если бы ты мог меня слышать, я бы сказала — ну и додик ты, Паша, в этом костюме, засмеялась бы и хлопнула по спине.

А подумала бы — как ты красив, мой друг. До мурашек.

Я пытаюсь представить себя рядом с ним, вместо Люды, не в пышном платье, а в бохо, букет не золотисто-красный, а синий, из синих роз. Люда на каблуках почти с него ростом. Я чуть ниже, мы бы смотрелись лучше, обязательно… Но я не могу представить себя.

Когда он целует ее, вновь взрывается дымовая шашка и скрывает их завесой, чтобы мое сердце не разорвалось. Занавес расходится, я в машине: просторные передние сиденья, что-то вроде «вольво», а, может, и нет. На водительском — Паша, старше, чем сейчас, лет на десять. Он изменился, и, мне назло, только в лучшую сторону. Исчезла дурацкая стрижка вместе с подростковой неуверенностью, на запястье дорогие часы, на щеках элегантная щетина. Если бы я была рядом, пошутила бы: «у тебя есть борода, я скажу тебе да». А подумала бы… да какая разница, что бы подумала. Он держит обе руки на руле, видно кольцо на пальце.

Люда рядом. Она тоже изменилась: короткая стрижка, на лбу легкая морщинка, аккуратный маникюр «френч», какой же еще. Но главное не это, а огромный живот под розовой, в цветочек, блузой. На языке появляется кислый вкус.

— Мне звонила бабуля вчера, — говорит Люда. — Час рассказывала, что надо делать, когда схватки начнутся.

Паша ухмыляется.

— Это в ее духе, — говорит он, и я понимаю, что «бабуля» — это бабушка Паши, Мария Владимировна. Для Люды она теперь тоже «бабуля». Когда-то бесконечно давно, когда у меня был аллергический насморк, Мария Владимировна закидывала советами по тому, как правильно дышать на картошку и сколько нужно держать пропитанные луком ватные тампоны в ноздрях.

Теперь советует Люде.

— Надо к родителям заехать, как считаешь? Сто лет не ездили, бабуля вчера спросила, как у них дела, а я даже… — Люда хмурится, и я настойчиво ищу в ее лице признаки несчастья: она в ссоре с родителями? Может, они были против брака с Пашей? Или Паша разругался с ними уже после свадьбы? Может быть, вся эта идиллия — просто притворство, а на деле у них в семье полный раздрай?

— Ты точно готова? — спрашивает Паша, и я настораживаюсь. Люда наверняка поругалась с родителями. Они ее ненавидят, она страдает, и брак с Пашей не спасает от этого. Сладким облегчением внутри расползается ощущение чужой беды.

— Да, мы можем поехать на Сапсане, а не как обычно, — отвечает Люда. — Мама так обожает Сапсан, что я должна дать ему шанс. Да и с животом лучше ездить на поезде, а не самолете.

— Может, они сами к нам приедут? Тебе тяжело будет…

— После родов сами, не волнуйся, — Люда гладит Пашу пальцами по руке. — Сейчас просто разбираются со всякими рабочими вопросами… А вообще мама в восторге от Питера! Так что они теперь при первой возможности будут пытаться заставить нас переехать. И экология там лучше, и преступности меньше, и вообще они купят дачу на Финском заливе, и внучка будет с ними жить все лето…

— Ну нет, на ее лето уже очередь из желающих, — улыбается Паша, и Люда радостно смеется.

И вдруг в меня вселяется страшная, омерзительная надежда: может, они сейчас попадут в аварию?

Раз — и нет любви, счастья, ребенка, планов на будущее. Раздавлено железом, стекло кровью по ногам.

Но Люда продолжает болтать, а Паша — непринужденно отвечать, словно они оба никогда не разбивали мне сердце, не крушили мир этим двойным предательством. Ничего не было, все очень счастливы, и никто ни о чем не жалеет.

— Убери это, умоляю, — бормочу я. — Не могу больше видеть…

— … я, кстати, виделась с Женей, — продолжает Люда, и я подскакиваю на месте. Речь обо мне? Они сейчас будут говорить обо мне?

Но дым застилает все вокруг, и Опалых вытаскивает меня из этого потока боли. Просыпаюсь сидя на том же кресле, что и десять тысяч лет назад. Меня колотит так сильно, что кресло немного подрагивает. Голова гудит. Мир вокруг сжался и стал капсулой, в которой я на всех скоростях лечу по Вселенной в черную дыру.

— Ты использовала один раз, — голос Опалыха залетает мне прямо в голову, возвращая в реальность, где этого всего еще не существует.

— Ну спасибо, блин. Охренеть ты помог, — упираюсь локтями в стол и тру глаза, пытаюсь выдавить все, что видела.

— Сама попросила.

— Значит, все будет так, да? Они будут вместе учиться, начнут встречаться и станут сладкой парочкой? Трое детей, и умрут в один день?

— В жизни все сложнее. Но в целом да, ты поняла правильно.

— Офигенно. И что мне с этим делать? Что я должна делать со своей болью?

— Смириться, как и говорила. Жить дальше. Это не твое. Понимаешь? Паша — не твое.

Но я не понимаю. Так не должно быть. Это ошибка в программном коде Вселенной. Бог нажал не ту кнопку, и наша матрица дала сбой. Так бывает, но все можно исправить. Выпустить улучшенный патч, где люди правильно расставлены по парам, где каждому нулю соответствует своя единица.

— А у меня еще есть желания?

***

Мы с Людой сидим за четвертой партой в левом ряду, Паша — за третьей в среднем. Это позволяет поглядывать, не вызывая подозрений. Краем глаза пытаюсь высмотреть выражение лица, уловить изменения в привычках, движениях, понять мысли.

Но сейчас он — закрытая книга. Мои надежды никуда не делись, словно я не побывала в кошмарном иммерсивном театре будущего. Все так же хочу, чтобы он думал обо мне, переживал, страдал, что мы не рядом, не вместе, скучал и умирал от воспоминаний, как и я. Но не знаю, что он думает.

Перевожу взгляд на Люду. Как обычно, внимательно слушает и правильно отвечает на вопросы учителя — так тихо, что никто, кроме меня, не слышит. Теребит плюшевую голову слона с молнией на спине, исполняющего роль пенала.

Ее курносый нос, светлые брови, тонкие губы, которые раньше складывались в миловидный облик, теперь кажутся мне омерзительными. Хочется отодвинуться на самый край парты и не поворачиваться даже случайно.

Что он найдет в ней? Что в ней есть такое, чего нет во мне?

В шестом классе у меня умерла кошка. Ее звали Ксюша, и она была золотистым пушистым клубочком радости и урчания. Она была старше меня, я не знала, как люди живут без кошек. Мы приехали из ветеринарной клиники в пустой дом с пустыми мисками и лотком, в который больше некому было ходить. Я позвонила Люде, и она предложила сделать коллаж с Ксюшиными фотографиями, чтобы он висел на стене моей комнаты. Мы договорились собраться у меня дома на следующий день вечером, но она не пришла. Просто забыла.

В девятом мы поехали с классом на два дня в Нижний Новгород. Мы с Пашей и Людой сбежали из отеля и отправились гулять. Завернули на какую-то грязную улицу и наткнулись на трех гопников. Хорошо помню одного из них: с рваной мочкой уха, как у бившегося в уличных боях пса. Паша отвлек их, и Люда сбежала, а я осталась. Они отобрали наши телефоны и ушли. Потом нам еще и досталось, а вот про Люду никто не узнал.

Она все заслужила. Тупая овца, которой все сходит с рук. Все легко достается.

В конце концов, она немного потеряет. Одинокие женщины живут дольше замужних.

***

— Есть один способ. Но тебе не понравится.

— Да говори уже, — сдается, меня уже сложно чем-то расстроить.

— Можно сделать так, что она его отвергнет. Не полюбит никогда.

— Отлично, мне подходит. Что делать?

— … но есть одно «но». Для нее это единственный мужчина. Она больше никогда никого не полюбит.

Опалых сверлит меня своими выцветшими бусинами, точно ожидает, что я разрыдаюсь от такой ужасной судьбы и отменю просьбу.

— Вот и прекрасно. Это чудесная жизнь, когда никого не любишь. Великолепная. Никому не могу пожелать лучшего.

— Ты серьезно? — Опалых скрещивает лапы. — Я от тебя ждал большего.

— Так не делай ничего. Делов-то.

— Не могу, — серьезно отвечает Опалых. — Для меня обещание — не пустой звук.

— Тогда делай, что рассусоливаешь? Что от меня нужно?

— Дай подумать. Что она любит есть?

— Яблоки, — тут же говорю я. — Она обожает яблоки. Зеленые, «гренни».

***

Оно у меня в сумке — нежно-зеленого цвета, чудодейственная кислятинка. Мама Люды — учитель английского. Когда я ночевала у них, она всегда выдавала нам обеим по яблоку с непременным заветом «An apple a day keeps a doctor away”. Русского аналога официально нет, но вроде как «Кто по яблоку в день съедает, у того доктор не бывает». Хоть это и бред. Только год назад вся школа собирала деньги на операцию девчонке на класс нас старше. Она не пила, не курила, ходила в бассейн и питалась исключительно салатиками, а потом ее чуть не убил рак костного мозга.

Но у Люды уже сложилась привычка. Сейчас обед, а после — съесть яблоко.

В столовую бредем молча, и только один вопрос разрывает тишину между нами:

— Люд… а тебе нравится Паша?

Она смотрит так, словно я берега потеряла.

— Нет, конечно.

Люда выглядит потрясенной одним фактом того, что я могла так решить. Она может быть трусливой или эгоистичной, но лгать никогда не умела.

Она просто ребенок. Какие влюбленности.

***

Наконец-то дома после этого сраного дня. Наверное, каждый до конца учебы будет таким же тяжелым.

Опалых сидит у кровати, и его бусинки сверлят меня, как маленькие дрели.

— Ну?

— Баранки гну, — утыкаюсь в телефон и включаю игру «кэнди краш». Четыре конфетки в ряд образуют полосатую конфетку. Пять конфеток — бумм, взрыв.

— Ты дала ей яблоко или нет?

Нужно разбить последнее желе. Как бы выстроить конфетки за три хода…

— Ррррррр! — Опалых пытается изобразить злобное рычание, но выходит плохо. Рожденный пищать рычать не будет.

Облом. Попробую еще раз.

— Хватит меня игнорировать, — когда Опалых сердится, начинает картавить, и «игнорировать» превращается в смешное «игнохиховать». — Сейчас отберу телефон.

Жизни закончились. Неохота смотреть рекламу.

— Ты серьезно будешь тратить свою офигенную магию на то, чтобы отобрать телефон? — поднимаю глаза и смотрю в упор в его бусины.

Опалых воинственно машет единственной передней лапой.

— Я пх'осто волнуюсь. Мне кажется…

— Когда кажется, креститься надо, — поглядываю на телефон: до появления новой жизни осталось две минуты двадцать пять секунд. — Ничего я не дала, понятно? Возможность не подвернулась.

Опалых облегченно свистит носом, и я повторяю:

— Возможность не подвернулась. Ясно? Я все сделаю.

***

Я часто думаю о случайностях. Они происходят на каждом шагу, разворачивая жизнь на 360 и на сколько угодно градусов. Если бы нас с Людой не посадили за одну парту в первом классе, подружились бы мы? Люда была очень застенчивой и не стала бы разговаривать с кем-то, кроме соседки по парте. Не было бы наших прогулок после школы до ларька с мороженым и бесконечных разговоров. Сколько раз это было — два эскимо, мне налево, ей прямо, стоим и никак не можем расстаться. Потом забиваем на то, что нужно домой, и просто идем гулять.

Может, были бы другие подруги. Я общалась с Катей Кривцовой, потому что наши мамы дружили. Она была неплохой, но потом появилась Люда, и все мое время уходило на нее.

Может, если бы нас не посадили вместе, Люда была бы чужой.

Влюбилась бы я в Пашу, если бы его определили не в наш класс, в а в 7 «Б»? Мы очень редко пересекались с другими ребятами параллели. Иногда я обращала внимание, если появлялся кто-то симпатичный. Как-то пару месяцев даже тайком была влюблена в высокого брюнета, который пришел в 9 «В». Паша, конечно, был на первом месте, но безответно можно влюбиться в нескольких парней, правда?

Может, вместо него был бы кто-то другой. Кто-то, кто стал бы мне другом, в кого я бы так же безнадежно и больно влюбилась. Для судьбы нет незаменимых людей.

А Паша был бы таинственным брюнетом из параллельного класса, который зацепил мое внимание на пару месяцев. А, может, и вовсе не зацепил бы. Я люблю не его внешность.

Нашла бы я Опалыха, если бы мама не встретила на улице соседку? Помню, та разболталась, и маме было не слишком приятно с ней говорить, но застряли они надолго. Я заскучала и потихоньку отошла, шажок за шажком. Увидела, как возится Джой, и из любопытства приблизилась к помойке.

Если бы соседка не появилась во дворе в это время, мы бы пошли в противоположную сторону, и я бы никогда не увидела Опалыха. Он бы погиб в лапах Джой.

А, может, его нашла бы другая девочка. Или мальчик. И Опалых сделал бы для них что-то более полезное.

Случайности происходят, они плодятся и множатся. Вот и сейчас мне звонит Маша Кудрявцева.

Маша — немного занудная, слишком умная и, конечно, отлично учится. Смешно думать, что она звонит, чтобы попросить помочь по учебе. Но ровно это и происходит.

Помочь, правда, нужно не ей, а брательнику. Нужна тетрадь с олимпиадными задачками по математике шестого класса, и, скорее всего, она у меня сохранилась. Это был факультатив, на который Люда не ходила, поэтому мы сидели с Машей. На последних страницах пухлой тетрадки осталась длинная переписка с обсуждением училок, мальчиков, подружек и сериалов. Может, я ее не выкинула?

Я сентиментальна и люблю перечитывать переписки. Тетрадь в шкафу, вместе с книгами, игрушками, журналами, дневниками и прочей чепухой.

Перебираю содержимое шкафа, и на пол падает компактный диск в белом конверте.

DVD-диск. Господи. Сто лет не держала в руках. С любопытством вытаскиваю диск из конверта и вижу подпись:

«Девочки. Дача. Июнь 2010».

Кудрявый мамин почерк, буква «Д» с продолговатой петелькой.

Это было лето, когда Люда приехала гостить к нам на дачу. Мы бегали в лес по грибы, выгуливали Ксюшу на шлейке и играли до ночи в дурака засаленной колодой карт.

Не хочу смотреть. Но что-то толкает в грудь изнутри, и я иду к компьютеру, вставляю в дисковод и запускаю видео.

***

Мы совсем пигалицы. Я еще не заполучила шрам на подбородке, на щеках цветут веснушки, слава богу, ушедшие с возрастом. Люда еще не носит очки, волосы смешно собраны в два пучка на макушке. Похожа на Микки-Мауса, только беленького. Я верчусь на месте, как юла, а Люда смотрит куда-то перед собой застывшим взглядом.

На столе, накрытом клеенкой, тарелки с бутербродами с колбасой. Пушистая рыжая Ксюша забирается на табуретку рядом с нами. Я отворачиваюсь, и Ксюша незаметно хватает с моего бутерброда кусок докторской.

Следующий кадр. Я напялила простыню и под жутковатую mp3-мелодию, встроенную в память телефона, изображаю привидение. Люда хохочет за кадром, я встаю, упершись торчащим из-под простыни руками в бока.

— Ну не смейся!

Люда смеется еще громче, и привидение обиженно садится на кровать, скрещивает руки на груди.

— Ты испортила дубль. Должно быть страшно.

Снова день, мы с Людой катим на велосипедах. Она на розовом четырехколесном, я — на «взрослом» двухколесном. Что-то кричим, но ветер топит слова, забивает шумом. Перескакиваю через корягу, велосипед падает на бок вместе со мной. Бросаюсь в слезы.

Следующий кадр — Люда мажет мне коленку зеленкой. Мама тихо комментирует за кадром: «Людмила Васильевна лечит Женечку».

— Ай! — я дергаюсь, готовая снова захныкать.

— Пациент скорее жив, чем мертв! — заявляет Люда и продолжает наносить зеленую сетку на верхнюю часть моего бедра.

— Людочка, не надо так высоко мазать, там уже не болит, — слышится мамин голос.

— Это для профилактики!

— Ага, для профилактики! — подхватываю я, видимо, в надежде, что Люда не вернется к «болючей» коленке.

— Я помогаю тебе, а ты мне, — объясняет Люда. — Потому что мы друзья.

— Лучшие-лучшие друзья?

— Лучшие-лучшие друзья.

Я поднимаю глаза на камеру, потом смотрю куда-то за нее. Папа зовет маму с улицы, она уходит, забывая выключить запись.

Люда серьезно глядит на меня.

— Жень, а я подслушала недавно разговор моей мамы с бабушкой. Знаешь, что бабушка про дружбу говорит?

— Что?

— Что ее не существует. Мол, подружки сначала дружат, а потом уводят мужей и делают всякие другие гадости.

Я корчу рожу.

— А у тебя есть муж?

— Нет. А у тебя?

— Фу. Нет.

Люда тоже корчит рожу. Перспектива завести мужа нас явно не радует.

Молчим какое-то время, а потом Люда говорит:

— А если у меня появится муж, ты его уведешь?

— Нет. Зачем мне чужой муж?

— Не знаю. Вдруг он тебе понравится.

— Не понравится. Как мне может понравиться твой муж? У меня свой будет, круче твоего, — показываю язык, и Люда со смехом меня толкает.

— Нет! Мой будет круче! — начинаем толкаться, и Люда валит меня на спину, щекочет, а я ору и пытаюсь ущипнуть ее за бок, и мы совершенно забываем про камеру. Наконец устаем и садимся рядом, лохматые и счастливые.

— Знаешь, если тебе понравится мой муж, я тебе разрешаю его увести, — серьезно говорит Люда.

— Да не буду… — начинаю я, но она перебивает:

— Я разрешаю. Ты мне важнее какого-то дурацкого мужа.

— Спасибо, — мое конопатое личико становится красным, как мак. Мы опять замолкаем, то глядя куда-то мимо камеры, то посматривая друг на друга.

— Жень… а я ведь тебе тоже важнее, чем муж, правда?

— Правда, — без колебаний отвечаю я.

Люда сияет и обнимает меня, как делает по сто раз на дню до сих пор. За кадром легкие шаги мамы и тихое «Девочки».

***

За окном поздний вечер, и я снова и снова смотрю запись, пока не чувствую за спиной взгляд Опалыха.

— Знаешь, что я подумала? — не оборачиваясь, говорю я.

— Что? — с притворным любопытством спрашивает Опалых.

— Я подумала, что, может, ты это все подстроил. Чтобы я передумала.

— А ты передумала?

— Хитрое ты животное, Опалых, — разворачиваюсь на кресле и вижу его как в первый раз: слегка помятого, сероватого, то ли кролик, то ли заяц, то ли бракованный Чебурашка.

— Я не животное. На всякий случай напоминаю.

— Зато хитрое. Первый раз ты мне показал будущее. Второй раз сделал яблоко. А третий… Хитрый ты, Опалых. Лишь бы ничего для меня не делать.

— А я не жалею. Не зря говорят: бойся своих желаний. Впредь буду осмотрительней с обещаниями.

Достаю из сумки яблоко. Оно свежее, словно я только что сорвала его с ветки. Хотя нет — яблоки с ветки не бывают такими красивыми и чистыми, по крайней мере, не у нас на даче. Такими гладкими и холодными.

— И что мне с этим делать?

Опалых разводит лапами. То есть, фактически он отводит правую лапу в одну сторону, а обрубок в другую, но жест понятен.

— Выкинуть, — решаю я.

— А вдруг съест кто?

— Какой-нибудь бомж?

— Бомжи тоже умеют любить.

— Пусть постоит тут, что ли. Пока не сгниет.

— Это вряд ли. Заклинания Хозяина служат получше любого консерванта.

— Заклинания Хозяина?.. — знаю, что это один из вопросов, на которые он никогда не ответит. Поэтому ответа не жду. — Что, если дам ей, когда они уже будут вместе?

— Разлюбит. Скорее всего, уйдет от него.

Кручу яблоко в руке. Сжимаю между ладоней и медленно перекатываю вперед-назад.

— Ладно, пусть тут лежит. Запру в ящике с бижутерией.

— Я буду следить, чтобы никто не съел.

— Конечно, босс.

***

Проходит год, и все случается ровно так, как показывал Опалых. Потом второй, третий, пятый.

Мимо меня проносятся люди, вещи, события. Съезжаю от родителей и, кроме всякого барахла, беру с собой три предмета: старый ящичек с бижутерией, древнюю потрепанную игрушку без лапы и пустоту, бережно пронесенную сквозь года. Дыру, которую пытаюсь заполнить фильмами, книгами, творчеством, путешествиями, работой, друзьями, парнями из Тиндера.

Люда зовет на свадьбу. Мы лучшие подруги, не могу не прийти. Даже моя мама приходит. Женечка, а когда же ты?

Курю снаружи ресторана. У другого выхода шумная компания, но я предпочитаю курить одна. В левой руке сигарета, в правой круглый холодок.

Открывается дверь, и я слышу шелест свадебного платья. Быстро тушу сигарету.

— Можешь уже не скрываться, — подмигивает она, и я вспыхиваю от стыда.

— Ты очень красивая, Люда.

Почему я раньше не замечала, что она красивая? Никто не замечал. Для всех она была скромницей Людочкой. Мышью.

— Спасибо, — она робко улыбается, словно дикая роза расцветает на белом песке. — Я так боялась, что ты не придешь, ну… ты знаешь.

— М-мм, — хрущу яблоком. — Как я могла не прийти, Люд? Ты чего?

— Ну… да… Я рада, в общем. Тебе еды мало, смотрю? — смеется она.

Смачно откусываю. Так кисло, а вроде и сладко.

— Кто яблоко в день съедает, у того доктор не бывает.