Никто любит тебя

Больше всего на свете я не любил осень, понедельник и медосмотр. Словно издеваясь, наступали они каждый год одновременно. И вот уже спозаранку я трясся в грохочущем трамвае, заполненном хмурыми рожами и тошнотворно сладким перегаром. По стёклам хлестал дождь, а в сумке болталась банка с плещущейся внутри мочой.

На следующие несколько часов из человека я превращался в пациента. Никчемного, нежеланного, ненужного. Ровно такого, какими они обычно и бывают в наших городских поликлиниках. Медсестра, больно проколов вену, фыркнула, что кровь как вода. Уролог принялся расспрашивать о моей личной жизни, заставил смущённо признаться, что с девушками я не встречаюсь уже целый год, и скорчил презрительную мину. А окулист почему-то заподозрил у меня дальтонизм и всё совал в лицо одну за другой выцветшие от старости красно-зелёные картинки.

Получив наконец заветное заключение «здоров», я ядовито попрощался и с внутренним облегчением покинул кабинет терапевта. Серёга стоял снаружи и выглядел ещё краснее, чем обычно. Взглянул сквозь меня и сказал, словно выплюнул:

– Сняли вредность. А у тебя?

– Оставили, – я ощутил себя виноватым.

– Ну поздравляю. – Серёга хмуро пригладил жидкие усики, почесал толстый живот, развернулся и пошёл в сторону лестницы, я – за ним.

На улице по-прежнему лил дождь. Яростно, неутомимо, беспросветно. Машины на полной скорости проносились по разлившимся всюду лужам и нещадно обдавали водой каждого, кто не успел отбежать в сторону. Мы с Серёгой молчали всю дорогу, до самой проходной и, только миновав вечно глючащий турникет и каменное лицо вахтёрши, я решился спросить.

– А почему сняли? Что нашли?

– Да что-то там с носоглоткой. Сказали, из-за окисей, мол, у термистов бывает и прочая дичь. Забей, – он махнул рукой.

– И чего будешь делать?

– Всё то же, что и раньше, только на час дольше. А иначе кому я на хрен нужен?! Я – никто.

Серёга косо усмехнулся, отпирая термичку. Изнутри донеслось мерное гудение печей, уютно пахнуло печной футеровкой, спокойствием и стабильностью. За спиной вдруг послышался робкий голос:

– Здарова.

Серёга прошёл внутрь, не оборачиваясь, а я оглянулся и кивнул:

– Привет, Коля.

Он стоял там же, где всегда – перед дверью своей полутёмной, захламлённой комнатёнки. Одетый в замызганный рабочий халат и мешковатые, не по размеру джинсы. Длинные, сальные волосы были собраны в хвост, лицо – покрыто глубокими морщинами и лишь взгляд, наивный и вечно растерянный, выдавал запертого внутри десятилетнего мальчишку.

– Зачем ты с ним разговариваешь? – поморщился Серёга, когда я захлопнул дверь.

Он щёлкнул чайником и достал из тумбочки пакет печенья.

– Ну не знаю, – я дёрнул плечом. – Просто жалко человека.

Уже через полчаса, обсохнув и как следует напившись чая, Серёга и думать забыл о снятой вредности. Привычно закинул ноги на стол, скрестил руки на груди и заклевал носом. Я устроился в углу и, убедившись, что напарник захрапел, воровато достал из кармана блокнот. Но едва поднёс ручку к бумаге, как за дверью послышался голос Саныча.

– А вот здесь у нас сектор высокотемпературных испытаний. Современное оборудование, квалифицированные специалисты.

– Опять какого-то павлина из Министерства водит, – Серёга скорчил недовольную мину, ловко сдёрнул ноги со стола и только потом нехотя открыл глаза.

Я торопливо спрятал блокнот в карман, и в ту же секунду дверь по-хозяйски распахнулась. Внутрь, блеснув лысиной, юркнул щуплый Саныч, а следом степенно вплыл надутый чиновник в длинном пальто.

– Вот здесь, Иннокентий Иваныч, трудятся наши термисты. Федотов, Михальчик, – Саныч свирепо стрельнул глазами в сторону сонного Серёги. – Проводят высокотемпературные испытания материалов, выпускаемых нашим предприятием.

Чиновник обвёл термичку начальственным взглядом и недовольно заметил:

– Печи-то все немецкие. Нехорошо.

– Ну не все, – съёжился Саныч.

– Есть одна наша, – поддержал Серёга. – Только она не работает. Там термопару надо поменять. И стойки.

– А ещё футеровку, – подхватил я. – И нагреватели.

Саныч побагровел и нервно дёрнул галстук, но тут же взял себя в руки и приглашающе махнул рукой.

– Пройдёмте теперь в сектор горячей деформации, Иннокентий Иваныч.

Он церемонно пропустил чиновника, а затем обернулся, свирепо погрозил нам с Серёгой кулаком и шепнул:

– Это замминистра, – после чего вышел, оставив дверь распахнутой.

– Здарова, – донеслось снаружи.

– Что? – замминистра, кажется, растерялся, и мы с Серёгой прыснули со смеху.

– Простите, Иннокентий Иваныч. Не обращайте внимания, – принялся извиняться Саныч. – Это наш маляр цеховой. Его ещё в конце восьмидесятых взяли. По специальной программе. Трудоустройство неполноценных или что-то вроде того. Человеку уже под шестьдесят, а мозг всю жизнь как у десятилетнего. Ну не увольнять, в самом деле?! Нехорошо. У него мать престарелая, да и сам…

Голос начальника цеха продолжал затихать, пока совсем не потонул в гуле печей и шуме вентиляции.

– Я его щас прям зауважал, – усмехнулся Серёга. – Одно «здарова» для всех. Хоть уборщице, хоть замминистру. А ты знал, что он рисует?

– Кто рисует? – не понял я. – Замминистра?

– Да нет – Коля. Я на прошлой неделе в его каморку зашёл за инструментом, так там все стены измалёваны.

– И что рисует?

– А шут его знает. Людей каких-то. Ладно, забей. Давай-ка лучше печку чинить, пока Саныч нас не убил.

Работу закончили уже поздним вечером, когда все остальные – и с вредностью, и без – давно разошлись по домам. Мы же, почёсывая руки, зудящие от въевшейся в кожу керамической пыли, только вышли в притихший, полутёмный коридор.

– Труд облагораживает, – удовлетворённо заключил Серёга. Запер дверь и вздрогнул, заметив вжавшегося в стену Колю. – А ты чего тут?! Домой иди.

В ответ тот растерянно зашевелил губами, но не двинулся с места. Серёга махнул рукой и потопал прочь.

– Эй, Коля, – окликнул я. Услышав своё имя, он дёрнулся и настороженно уставился на меня. – Говорят, ты там рисуешь чего-то. Покажешь потом?

Я всего лишь пытался чуть подбодрить его, а Коля вдруг затрясся, в ужасе округлил глаза и загородил телом дверь в свою комнату, широко расставив ноги и растопырив руки, будто вратарь.

– Ничего не рисую, – выпалил он. – Нечего смотреть.

– А Серёга сказал – рисуешь.

Растерянно морща лоб, я взглянул через его плечо – в каморке царила темнота и клубился полупрозрачный белый, словно сигаретный, дым.

– Там у тебя что, курит кто-то?

Этот простой вопрос совершенно выбил Колю из колеи.

– Никто! Никто! – надрывно заорал он мне прямо в лицо, а затем толкнул в грудь.

От неожиданности я попятился и чуть не упал. Захотелось как следует засветить неполноценному маляру между глаз, но удалось сдержаться. Я смерил Колю презрительным взглядом и процедил:

– Придурок.

Оглянулся, уже выходя на улицу – он стоял на том же месте и смотрел мне вслед. Неподвижный, отстранённый, будто призрак.

– Осень началась, – невозмутимо пояснил Серёга, когда я нагнал его. – У психов обострение.

По дороге мы зашли в ближайший бар попить пивка, и домой я вернулся уже за полночь. Уснул, не раздеваясь, прямо в кресле перед галдящим телевизором. Даже не уснул, а скорее провалился в бездонную, беспросветную темноту. Маялся в ней, мучился, не находя себе места, бился, пытаясь вырваться. А потом в лицо вдруг ударил порыв ледяного ветра.

Обжигающий холод легко просочился под одежду и забегал по всему телу. Касаясь то лица, то затылка, то плеч и спины, он словно ощупывал, изучал и неумолимо проникал всё глубже. А когда моё тело сковало льдом так сильно, что не осталось сил пошевелиться, из темноты проступил белый, полупрозрачный дым. Неторопливо, будто нежно, окутал меня своей пеленой. Затанцевал, заструился змеями перед глазами, заскользил по лицу и лениво потянулся мне в ноздри. Никакого запаха не чувствовалось, только холод. Но такой могучий и неодолимый, что сопротивляться ему казалось совершенно невозможным.

Проснулся я уже под утро и, выбравшись из кресла, первым делом захлопнул окно, забытое на ночь приоткрытым.

* * *

Утром во вторник свежеотремонтированная печь снова сломалась, так толком и не разогревшись. Пока мы ругались и плевались, копаясь в её внутренностях, Серёга совсем буднично, между делом заметил:

– Слыхал, Коля вчера умер?

– Как умер? – я застыл с гаечным ключом в руке.

– А вот так. Самоубился. Мы вчера ушли, а он вены себе ножовкой перерезал. Ты, получается, последний, кто с ним говорил.

«Придурок», – пронёсся в голове мой собственный голос.

– Почему последний? – забормотал я. – У него ведь там был кто-то. Дым клубился.

– Какой ещё дым? – странно спросил Серёга.

– Белый. Сигаретный. А Коля ведь не курил. Пойду, гляну. Наверняка бычки остались. Вот и выйдет, что не я последний. А, может, и не самоубийство никакое.

Не дожидаясь какого-либо ответа, я вышел из термички в коридор и тут же наткнулся на Саныча. То ли он просто проходил мимо, то ли подслушивал под дверью. Вероятнее всего – второе. Встретившись со мной взглядом, начальник часто закивал, отчего прикрывающие лысину волосы тут же сбились на бок.

– Федотов, ты особо не болтай об этом. Вены, ножовка… – он кивнул на Колину каморку. – Мы сюда девчат новеньких посадим. Им подробности знать ни к чему. Только вначале, конечно, надо хлам разгрести и подремонтировать всё. А то не комната, а будто нора в земле – грязная, тёмная, тесная.

– Да, но у него вчера был кто-то, – возбуждённо возразил я. – Курил кто-то, когда мы уходили, и…

– Не было никого, – резко перебил Саныч. – Всё уже оформлено как самоубийство, и лишние сложности никому не нужны. А ты не считай себя умнее всех. Нет там ни окурков, ни дыма, – он помедлил и добавил: – Рисунки есть, но их закрасим. Доступно?

– Доступно, – буркнул я, а когда начальник отошёл и свернул за угол, всё-таки отправился в Колину комнату.

Внутри уже толклись двое хмурых металлизаторов и с лёгким матерком разгребали наваленный пыльный хлам. Я зашарил глазами по комнате в поисках пепельницы с бычками или брошенных в углу окурков, как вдруг скользнул взглядом по стене и замер с приоткрытым ртом. По коже пробежал мороз.

Десятки размытых человеческих силуэтов были нарисованы чем-то чёрным. Беспорядочно расположенные, все они стояли поодиночке, утопая в какой-то густой пелене, и под каждым виднелись мелко нацарапанные буквы. Я напряг зрение и сумел разглядеть имена и фамилии. Прочёл несколько – все незнакомые.

– Прямо грязью малевал, – один из металлизаторов подошёл и встал рядом. – Окалиной из старых тиглей.

– А зачем? – робко спросил я, переводя глаза с одной стены на другую – везде чернели человеческие фигуры.

– А кто ж его знает?! Ненормальный ведь.

«Придурок», – снова эхом раздалось в ушах.

Зловещие силуэты не выходили у меня из головы весь день, хотя сильнее всего хотелось стереть их из памяти и больше никогда не видеть. Немного отвлечься от мрачных мыслей удалось только к вечеру. В термичке я сидел один, а потому, искоса поглядывая на дверь, достал из кармана блокнот. Раскрыл, поднёс ручку к бумаге и тут же в комнату ворвался Серёга. Влетел словно толстый, усатый вихрь, так что я едва успел спрятать блокнот, и возмущённо воскликнул:

– Ну и угадай, кого Саныч выделил на малярные работы?!

* * *

Бывшую Колину комнату красили в среду. Втроём – я, Серёга и розовощёкая табельщица, являющая собой наглядную иллюстрацию к поговорке «сорок пять – баба ягодка опять». Дождь, ливший два дня, к сегодняшнему утру наконец перестал, на улице прояснилось и похолодало, задул ветер. Окно, тем не менее, пришлось открыть нараспашку, поскольку табельщица всё жаловалась, что краска очень воняет. Мы с Серёгой никакой вони не чувствовали, но отказать женщине не могли.

– Вот так вот, – ворчал напарник, нехотя водя валиком по стене, – маляр напачкал, а мы красим.

– Ты-то чего плачешь, Серёжка?! – удивилась табельщица. – Тебя начальник со вчерашнего дня официально в маляры перевёл.

– Я термист, – гордо заявил Серёга. – Четвёртого разряда. Мог бы и дальше пойти, если б не носоглотка. И хватит уже, Галя. Без тебя тошно.

– С тобой сильно радостно, – парировала табельщица и кивнула на меня. – Вон, с Витьки бери пример – человек не ноет, а работает. И уже вдвое больше тебя покрасил.

Я рассеянно улыбнулся в ответ – красил я быстро, потому что хотел поскорее закончить и уйти отсюда. После того как мы стёрли со стен всю грязь, очертания человеческих фигур всё равно остались. Так же как и накарябанные чем-то острым имена и фамилии.

– Не думала, конечно, – задумчиво, словно размышляя вслух, произнесла табельщица, – что у нашего Коли столько знакомых было.

– А что? Знаешь кого-нибудь? – спросил я.

– Нет, никого.

– Может, это из соседних цехов?

– Я женщина коммуникабельная, – напомнила Галя. – Да к тому же табельщица. Всех во всех цехах знаю. И по именам, и по фамилиям, – она принялась вглядываться в ещё незакрашенные надписи и вдруг удивлённо воскликнула: – Эй, Витька, так здесь и ты есть!

– Где? – я подбежал прямо с валиком в руке, капая краской на пол.

– Вот, сам посмотри. Виктор Федотов. Так что ж, вы с Колей, оказывается, дружили или как?

– Да нет. Мы не дружили, – я растерянно пожал плечами.

– Тогда с чего он тебя нарисовал?

– А мне почём знать? – рассердился я.

Табельщица моментально обиделась и красноречиво умолкла. А я взял попавшуюся под руку истрёпанную тетрадь, выдрал листок и принялся списывать ещё незакрашенные имена и фамилии, хотя сам толком не знал, зачем. Галя, будто назло, принялась красить с удвоенным усердием, вполголоса фыркая в мою сторону. А Серёга, наоборот, с несвойственной ему деликатностью отложил валик, дождался, пока я закончу писать, и только после этого продолжил красить.

* * *

Несколько дней я таскал список имён и фамилий при себе, мял в руках, снова и снова пробегал глазами, в то время как любопытство и дурное предчувствие только усиливались. Наконец утром в пятницу решился, подошёл к Гале и разузнал у неё Колин домашний адрес.

– Он вроде с матерью жил, да? – уточнил я.

– А мне почём знать? – мстительно процедила табельщица.

Колина квартира оказалась совсем неподалёку – всего минут пятнадцать пешком – и едва пробило время обеда, как я уже выскочил из проходной. Добрался до ближайшего сонного перекрёстка, повернул налево, пересёк несколько хмурых, запущенных дворов, миновал заброшенную стройку и легко нашёл нужный дом. Обычная ободранная пятиэтажка – дверь без домофона, на лавочке у подъезда пара ни живых, ни мёртвых бабок.

На лестнице – и на том спасибо – не воняло мочой, нужная дверь нашлась на последнем этаже. Я позвонил в звонок – старый, советский, который своим звуком пронзает пространство, время и барабанные перепонки. Из недр квартиры послышалось приглушённое шарканье и неразборчивое бормотание.

– Кто там? – проскрипел старческий голос.

– Здравствуйте, – я старался говорить как можно вежливей и дружелюбней. – Я работал с Колей.

– Коля умер, – грубо отрезал голос. – Чего надо?

– Он рисовал, – словно оправдываясь, объяснил я. – Разных людей. И меня тоже.

Щелчок замка эхом разнёсся по лестничной клетке. Сухая, растрёпанная старуха в замызганном розовом халате распахнула дверь и хмуро приказала:

– Заходь.

Через несколько минут я уже сидел на рваном диване, деликатно держал в руке чашку чая с плавающей в нём плесенью и терпеливо ждал, пока старуха заговорит.

– Помочь он хотел, – наконец произнесла она, глядя в сторону. – Дитё вечное, чего с него взять? Всем помочь хотел.

– Хотелось бы узнать, – я развернул список, – кто все эти люди. Какие-то его друзья? Знакомые? Почему он их рисовал?

– Видел он их. И помочь хотел, – упрямо повторила старуха. – Но не знал, как. А ты что ж? – она вдруг сверкнула на меня белесыми глазами, будто только что заметила, и кивнула на листок. – Тоже там есть?

– Тоже есть. Вот, – я указал пальцем. – Виктор Федотов.

– Ну давай поглядим, Виктор Федотов, – старуха ухмыльнулась и сгорбленно прошаркала на кухню. Вернулась с каким-то пузырьком, поднесла мне к лицу. – Ну-ка, нюхни. Чем пахнет?

Я опасливо повёл носом, потом принюхался сильнее, глубоко втягивая воздух ноздрями. Покачал головой.

– Ничем. А что это?

– Нашатырь, – старуха странно, будто сочувственно, взглянула на меня.

– Как нашатырь?

– А вот так, – она уставилась в упор и спросила: – Дымок снился, да?

– Снился, – ошарашенно согласился я.

– Пропал ты, Виктор Федотов.

Старуха задумчиво поджала губы, а потом вдруг ткнула мне костлявым пальцем прямо в переносицу. От неожиданности я отпрянул и вскочил на ноги.

– И с Колькой так было, – страшно зашептала она, тараща глаза и надвигаясь. – Вначале нос, потом глаза. А что дальше… этого он уже ждать не стал. А всё дымок, дымок. Сына мне всё рассказывал. И про себя, и про других. Кого-то месяцами мает, а другого за неделю досуха выпивает.

Старуха продолжала наступать, выставив палец вперёд, а я пятился и сам не заметил, как очутился на лестничной клетке.

– Глаза береги, – почти заботливо посоветовала она и добавила, отведя взгляд и уже захлопывая дверь: – Хотя всё равно не убережёшь.

А я так и остался на лестничной клетке – в полной растерянности и с чашкой плесневелого чая в руке.

Всю обратную дорогу до работы перед носом маячил костлявый палец старухи, а в голове скрипел голос.

«И с Колькой так было».

Я прятался от пальца, голоса и холодного осеннего воздуха в воротник куртки, но на душе легче не становилось. Добравшись до термички, я устроился в углу, вытащил из кармана блокнот с ручкой, но тут же снова спрятал, потому что дверь распахнулась, и внутрь ввалился Серёга с большим пакетом крабовых чипсов в руке. Довольно захрустел, зачавкал, почесал зад и умиротворённо поинтересовался:

– Где шлялся? Чего в столовке не был?

Я подробно, слово в слово пересказал ему странный, жуткий разговор с Колиной матерью, но напарник в ответ лишь снисходительно повёл бровями.

– А ты чего ждал? Что у нашего Коли будет адекватная мамаша? Да ей уже наверно лет двести. К тому же четыре дня как сына потеряла. Вот и пытается отвлечься, втирает всякую дичь и себе, и всем, кто под руку попадётся.

– А как же нашатырь?

– Выветрился небось сто лет назад. Или вообще не нашатырь.

– Но я правда уже несколько дней никаких запахов не чувствую.

– Ну и что такого? Осень, простуда, насморк, – Серёга пожал плечами и кинул пакет из-под чипсов в мусорную корзину, примял ногой. – Да и потом, мы же термисты – окиси и всё такое. Бывает.

– А про дым? – ухватился я за последнюю соломинку. – Откуда она узнала?

– Случайность, совпадение. Витька, хватит этой чуши. Там образцы принесли на тыщу двести. Давай загружать.

– Давай, – равнодушно согласился я.

Надел защитный фартук, рукавицы, лицевой щиток, а Серёга занял своё положенное место сбоку от печи.

– Готов?

– Готов, – я сжал в руках длинные, тяжёлые клещи, и напарник распахнул печную дверцу.

В лицо волной ударил жар, глаза ослепило ярко-оранжевым светом. Щурясь, я подхватил клещами лоток с образцами и быстро вставил в огненное жерло, а Серёга торопливо захлопнул печь.

– Лучше скажи, – предложил он, пока я снимал дымящиеся рукавицы и вытирал пот со лба, – что за блокнот ты всё время по карманам прячешь.

– Какой блокнот? – фальшиво переспросил я.

– Такой блокнот, – передразнил Серёга. – Выключи дурачка и колись, чего там такое пишешь.

Я внимательно, испытующе взглянул на него, помолчал, потом недоверчиво прищурился:

– А ты никому не скажешь?

– Никому.

– Гале не сболтни. Она со всеми треплется.

– Сказал же – могила.

– Ну ладно, – я снова замолчал, замялся, потом решительно поджал губы и выпалил: – Я стихи пишу.

– Стихи? – переспросил Серёга и противно усмехнулся. – Ты что, типа, поэт?

– Да нет, – я смутился и почувствовал, что краснею. – Просто стихи пишу.

– А о чём?

– Ну там про природу, про любовь.

– Не знал, что тебя природа колышет.

– Ну вообще-то особо не колышет.

– А любовь? Разве ты влюблён? – Серёга с сомнением взглянул на меня.

– Нет, честно говоря, – я растерянно почесал затылок. – Ну а о чём ещё писать?

– О том, что тебя колышет, – самоуверенно заявил напарник. – А иначе это не поэзия, а туфта.

– Не знал, что ты в поэзии шаришь.

– А, может, и шарю. Ну давай – прочти чего-нибудь, – Серёга сел на стул и выжидающе закинул ногу на ногу, словно маститый голливудский режиссёр на кастинге.

– Нет, что ты?! – вот теперь я покраснел уже, кажется, до кончиков ушей. – Я свои стихи никому не читаю и читать не даю.

– Ну тогда ты говно, а не поэт, – припечатал напарник. – Поэт, он людей вдохновлять должен, а не с блокнотом по углам щемиться.

– Пошёл ты в задницу, – как можно равнодушней ответил я, стараясь не выказывать обиды.

– Ну да, ну да, – Серёга усмехнулся противней прежнего и издевательски переспросил: – Запахов, значит, не чувствуешь?

Он поднялся на ноги, напрягся и издал характерный непотребный звук, затем удовлетворённо хлопнул себя по животу и потопал к двери.

– Козёл, – успел я крикнуть в спину, когда напарник уже выходил.

* * *

В воскресенье Серёга позвонил и предложил попить пивка. Понимая, что он так пытается извиниться, я согласился. В ближайшем баре мы быстро перешли с пива на «Б52», потом на водку и снова вернулись к пиву. Просидели в итоге до позднего вечера, выложили что-то около трети месячной зарплаты, и в себя я пришёл уже на холодной улице, когда Серёга в тусклом свете фонаря пьяно втолковывал мне житейские мудрости. Всю эту стандартную лабуду о том, что надо жениться, остепениться, завести детей и золотистого ретривера, а иначе в старости некому будет стакан воды подать. Я машинально кивал, но потом всё-таки рассердился и ткнул его кулаком в грудь.

– Ну а сам-то?! Сам чего?!

– Чего сам? – удивлённо спросил Серёга у кулака.

– Гонишь мне всю эту хрень. А у самого ни жены, ни детей, и никакой ретривер тебе в старости воды не подаст. Тоже мне – сапожник без сапог!

– А что я? – он всплеснул руками и медленно, покачиваясь, пошёл через кусты во двор. – Я – никто.

– Ну а я, по-твоему, не никто? Куда я жену приведу? В свою однушку? Чем я её очарую? Зарплатой термиста? Или своими девятью классами? Не ты – никто. Мы, – я внушительно поднял указательный палец, – мы – никто.

– Знатно расписал. Убедительно, – признал Серёга. – Аж ещё выпить захотелось, – он икнул, споткнулся и завалился на скамейку. Тяжело выдохнул, словно спущенный надувной матрас. – Слушай, Витёк, а вот эта твоя старуха сказала, мол, глаза береги. Может, она о том, что надо пить бросать, а то ведь можно так нахреначиться, что ослепнешь. Мне рассказывали.

– Нет, она о другом, – буркнул я.

– Ну и о чём?

– Не знаю, но…

Фонари во дворе вдруг погасли. Все разом, одновременно, будто люто голодная темнота в одно мгновение сожрала все светодиодные лампочки. Я пьяно вытаращился, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть, как вдруг оказался плотно окутан белой пеленой. В лицо ударил ледяной ветер, и что-то острое со всей силы ткнулось в глаза, ослепив нестерпимой болью. В ушах застыл страшный чавкающий звук разорвавшихся глазниц, и я захлебнулся криком боли и ужаса. Очнулся уже на земле среди преждевременно опавшей листвы и завопил растерянно нависшему надо мной Серёге:

– Глаза! Мне выкололи глаза! Да что ты лыбишься, придурок?! Мне глаза выкололи!

– Раз видишь, как лыблюсь, значит, всё в порядке, – веско возразил Серёга, и я замолчал.

На всякий случай пощупал глаза пальцами – на месте.

– Это Б-52, – знающе пояснил напарник. – Врезал тебе и по глазам, и по мозгам.

– А фонари разве не гасли?

– Нет, не гасли, – помогая мне подняться, Серёга чуть не завалился сверху. – Это ты вырубился.

– А туман?

– Какой ещё туман?

– Густой. Прямо здесь был, – я растерянно провёл вокруг себя рукой, подумал и добавил: – Или, может… дым.

* * *

Новый понедельник выдался отвратнее всех прежних. В отражении в зеркале виднелось бледно-серое лицо с налившимися под глазами тёмными мешками и распухшей щекой после вчерашнего падения во дворе. Утро за окном выдалось сырым, хмурым, наполненным молчаливой, бессильной злобой умирающей природы. Я пожарил серую яичницу, заел её серым хлебом, запил таким же серым кофе и отправился на работу.

По дороге несколько раз кивал, замечая в серой толпе знакомые лица, но ни с кем заговаривал, да и мою похмельную рожу все благоразумно обходили стороной. Все, кроме Гали. Нагнав меня на проходной, табельщица надоедливо защебетала о том, какое у неё прекрасное настроение, какая сегодня чудесная солнечная погода, какая красивая в этом году осень и как прав был Александр Сергеевич со своим «очей очарованье».

– Галя, – я с непритворным удивлением взглянул на неё. – Ты что, больная?

В этот раз табельщица оскорбилась прямо-таки смертельно. Поменялась в лице, сверкнула глазами, отпрянула от меня, будто от прокажённого, и прошептала: «Алкашня чёртова». Я возражать не стал.

Новая неделя началась со старых забот. Полдня мы снова провозились, ремонтируя позор отечественного печестроения. Пару раз забегал Саныч и подбадривал фразами типа «До среды не почините – лишу премии», после чего выходил и затаивался за дверью, подслушивая. Я благоразумно помалкивал, а Серёга членораздельно, будто под запись на диктофон, восклицал что-нибудь вроде:

– Какой хороший у нас начальник! Правда, Виктор?

В общем, жизнь шла своим привычным, пусть и серым, чередом.

Когда мы вернулись с обеда, пропищал таймер, напоминая, что пора доставать образцы. Я привычно надел фартук, рукавицы и щиток, сжал в руках клещи. Но едва Серёга распахнул дверцу, как я ошарашенно замер под нахлынувшей волной жара – свечение сегодня оказалось не родным глазу ярко-оранжевым, а каким-то грязно-серым.

– Ты что, псих?! – Серёга захлопнул печь и бросился ко мне.

Торопливо сдернул тлеющие рукавицы – ожогов на руках не обнаружилось.

– Чего застыл-то, как дурак? – уже спокойней спросил он. – Сгореть хотел?

– Печка серым светит, – растерянно выдавил я.

– Осень, – буркнул Серёга, сдёргивая с меня щиток. – Всё серым кажется, – и больше ничего на эту тему не говорил.

Ближе к вечеру мы разобрались, что поломка печи крылась в её электронике. Вытащили регуляторный блок и принялись мусолить его в руках, будто могли починить самостоятельно.

– Надо к ним идти, – нехотя признал Серёга.

– К Болеку и Лёлеку? – уточнил я.

– Ну а к кому ещё?!

Мы скинулись в камень-ножницы-бумагу, Серёга довольно чикнул своими ножницами мою бумагу, и я уныло поплёлся на второй этаж.

Болека и Лёлека было трудно любить. Двое цеховых электронщиков с одинаковым именем Антон внешне действительно походили на героев старого польского мультика. Всегда и везде вместе, Болек – похудее и повыше, Лёлек – пониже и покруглей. Вот только по характеру эти двое были самоуверенными и самодовольными всезнайками, которые при любом удобном случае козыряли своей незаменимостью, начитанностью и, конечно, корочками о высшем образовании. На работе они всегда сидели допоздна и до одури резались в компьютерные игры по сети.

– Сраный читер, – донёсся из-за двери голос то ли Болека, то ли Лёлека, и я решил не стучаться.

– Привет яйцеголовым, – вежливо поздоровался, проходя внутрь.

Электронщики надменно промолчали, только яростней защёлкали мышками.

– Парни, тут это, – я помахал в воздухе регуляторным блоком, – короче, починить надо.

– Без нас никуда, – высокомерно хмыкнул Болек.

– Высшее образование, – многозначительно заметил Лёлек. – Красный диплом.

– Совковое говно, – Болек брезгливо покосился на блок и снова уткнулся в монитор.

– Кондовый агрегат, – заключил Лёлек, стуча по клавиатуре. – Оставь на столе. Починим на раз-два. Зубилом и кувалдой.

После этого они снова погрузились в игру, выкрикивая что-то про пинг, хэдшоты и совершенно забыв о моём существовании. Ничего не оставалось, кроме как оставить блок на столе и уйти, чувствуя себя пустым местом.

– Пацаны, – я обернулся уже в дверях, – вот вы, типа, такие из себя умные на любую тему.

– Да, мы такие, – равнодушно согласился Болек, не отрываясь от экрана.

– Ну тогда скажите. Вот наш Коля-маляр рисовал каких-то людей, имена-фамилии подписывал. Их там десятки, и никого с нашего предприятия. Ну… почти никого. Так вот, где он мог с ними познакомиться?

– Ясное дело, – фыркнул Лёлек.

– Ты что, вчера родился? – вставил Болек.

– В соцсетях, – договорил Лёлек.

– В соцсетях, – медленно повторил я и почесал затылок. – А ведь верно! Спасибо, яйцеголовые.

На телефоне не было ни денег, ни трафика, поэтому в интернет я залез уже из дома. Нетерпеливо, стремительно, даже не включив свет и не сняв перепачканных в осенней грязи ботинок, влетел в комнату, плюхнулся на стул и запустил компьютер. Развернул мятый листок, сунул его под лежащее на столе оргстекло и принялся вбивать имена и фамилии по списку.

Трудности начались почти сразу. Если изначально я опасался, что у многих может не быть страниц в соцсетях, то на практике всё оказалось с точностью до наоборот. На каждое имя и фамилию поиск находил по три, пять, даже десять страничек. Совершенно разные люди разных возрастов из разных городов, и я совершенно не представлял, кого именно из них имел в виду Коля. Исключением стала лишь одна строка, с самого начала выделявшаяся белой вороной. Натали Честерфилд, единственная в списке иностранка. Страница с таким именем была всего одна, и моё внимание, будто магнитом, притянул указанный в заголовке статус. «Nobody loves you».

«You» это «ты», а «nobody» – кажется, «никто». Что ж выходит – «никто любит тебя»? Чушь какая-то!

Эта странная фраза почему-то оставила такой неприятный, тягостный осадок, что зверски захотелось курить. Хоть я уже и месяц, как бросил, но пара мятых, полупустых пачек всё ещё валялась в столе. Открыв ящик, я вытащил сигарету, чиркнул зажигалкой, прикурил и удовлетворённо, полной грудью втянул дым. На душе сразу полегчало, и дело заспорилось веселей. Я терпеливо просматривал многочисленные страницы, выискивая какие-нибудь совпадения, странности или же хоть что-то так или иначе указывающее на Колю.

С тлеющего кончика сигареты, оставленной на краю отцовского пресс-папье, тонко струился дым, а из-под оргстекла счастливо улыбались родители со старых чёрно-белых фотографий. Под неторопливое тиканье настенных часов и мерное жужжание компьютерных вентиляторов я сам не заметил, как уснул, уронив голову на стол.

А сигарета всё продолжала тлеть, словно была бесконечной. Дымок струился и струился, медленно расползаясь по комнате, сгущаясь, уплотняясь и будто твердея. Его клубы принимали всё более странные, причудливые формы, пока незаметно не обрели очертания человеческого тела. Дымовой силуэт, колыхаясь и подрагивая, завис в воздухе, а потом резко съёжился – поджались дымовые ноги, склонилась дымовая голова, будто передразнивая спящего за столом меня. На месте глаз вдруг молниеносно сверкнули два огонька.

Я проснулся в холодном поту, вскочил на ноги и первым делом настежь распахнул окно. Свежий ночной воздух ворвался в комнату, храбро разгоняя дым. Брезгливо взяв истлевший бычок двумя пальцами, словно дохлую крысу за хвост, я выкинул его в окно и понял, что уже никогда в жизни не решусь закурить.

* * *

– Ну что, ничё не нарыл? – спросил у меня Серёга во вторник, закидывая ноги на стол.

– Наоборот. Кучу всего нарыл, – я с готовностью вытащил мобильный. – И всё сохранил. Вот, например. Девчонка-англичанка из списка. Посмотри на статус. «Никто любит тебя». Разве не странно?

– Дурак ты, Витя, – лениво отругал Серёга. – «Nobody loves you» значит «никто тебя не любит». В какой-то песне вроде было. И что, это всё?

– Да нет, куча всего, – повторил я уже с меньшим энтузиазмом. – Ну вот, смотри. Парень музыкой увлекался, снимал ролики, на которых бренчал всякие хиты, а потом написал «Продаю гитару». С чего вдруг?

– Такое бывает, – равнодушно заметил Серёга, – когда человек вдруг осознает, что он говняный гитарист. Дальше.

– Дальше, – рассеянно повторил я, копаясь в телефоне. – Ага, нашёл. Девчонка выращивала разные цветы. Ну всякие там редкие, за которыми трудно ухаживать. Гордилась этим, фотки выкладывала. А потом вдруг раз – и вот такое.

Я протянул ему телефон – на фотографии виднелась куча свежей земли, из-под которой то тут, то там жалобно проглядывали хрупкие лепестки.

– Зарыла? Ну и что? – хмыкнул Серёга. – Может, надоело? Или завяли, она и психанула. Чего тут такого?

– Погоди, сейчас самое интересное. Тут один чувак у себя на стене выкладывал какие-то то ли заметки, то ли рассказики. Типа, писатель-любитель. Я последние четыре записи копирнул. Называются все одинаково – «Моё утро». Щас прочту, а ты слушай внимательно.

«Пятнадцатое февраля. Моё утро.

Талая вода капала с крыш, лилась из водосточных труб и быстрыми ручьями текла по дороге. Свежий весенний воздух приятно кружил голову и будил в памяти забытые за зиму чувства. Мимо прошагал в школу соседский мальчишка, сердито дёргая тёплый ярко-синий шарф, заботливо повязанный идущей рядом мамой. Рыжий кот, едва завидев вбежавшего во двор золотистого ретривера, пулей взлетел на дерево. Кофейня через дорогу уже открылась, по округе разносился несравненный аромат корицы. Яростно прошипев, по улице проехал полупустой, разукрашенный пёстрой рекламой автобус, и воздух заполнил резкий запах бензина.

Двадцатое февраля.

Талая вода капала с крыш, лилась из водосточных труб и быстрыми ручьями текла по дороге. Мимо прошагал в школу соседский мальчишка, сердито дёргая тёплый ярко-синий шарф, заботливо повязанный идущей рядом мамой. Рыжий кот, едва завидев радостно бегущего золотистого ретривера, пулей взлетел на дерево. Яростно прошипев, по улице проехал полупустой, разукрашенный рекламой автобус.

Двадцать седьмое февраля

Талая вода капала с крыш, лилась из водосточных труб и быстрыми ручьями текла по дороге. Мимо прошагал в школу соседский мальчишка, сердито дёргая тёплый шарф, заботливо повязанный идущей рядом мамой. Кот, едва завидев радостно бегущего ретривера, пулей взлетел на дерево. Яростно прошипев, по улице проехал полупустой автобус.

Третье марта.

Вода капала с крыш, лилась из водосточных труб, текла по дороге. Мимо, дёргая шарф, прошагал соседский мальчишка с мамой. Кот, увидев собаку, забрался на дерево. По улице проехал автобус».

Дочитав, я многозначительно взглянул на Серёгу и увидел, что он дремлет.

– Эй, проснись.

– Да-да, – напарник нехотя открыл глаза. – Надеюсь, этот чувак с тех пор больше ничего не писал.

– Нет, не писал. Но ты разве не понял главного? Вначале пропали запахи, потом цвета, а последнее утро, оно ведь совсем… пустое, будто…

– Будто что? – Серёга вдруг впился в меня внимательным, беспокойным взглядом.

– Будто пропало всё, – тихо закончил я. – Все чувства, эмоции. Всё.

– И что же? – тихо спросил напарник. – Выходит, Коля не захотел этого ждать и порезал себе вены?

Вопрос тяжело повис в воздухе, и в это время противно затренькал местный телефон. Я подошёл и снял трубку. Поднёс к уху и успел услышать небрежно брошенное «готово», после чего зазвучали короткие гудки.

– Электроны блок починили, – объявил я.

Мы с Серёгой обменялись понимающими взглядами и быстро скинулись в камень-ножницы-бумагу, после чего я поплёлся на второй этаж.

– Рабочий класс пришёл, – ухмыльнулся Болек, увидев меня в дверях.

– Соль земли, – поддержал Лёлек, – Пролетарий.

– Пацаны, заткнитесь, пожалуйста, – вежливо попросил я, забирая блок. – Без вас тошно.

– Похмелье, – Болек понимающе, по-врачебному кивнул. – Алкоголизм.

– Цирроз печени, – поставил диагноз Лёлек.

– А вот как бы вы, яйцеголовые, запели, – рассердился я, – если б кто-то или что-то отобрал у вас вначале запахи, а потом цвета?!

– Я бы спросил, что вы там такое в своей термичке пьёте, – Болек упорно не хотел съезжать с алкогольной темы.

– Подожди-подожди, – отмахнулся от него Лёлек и с любопытством взглянул на меня. – Становится интересно. А почему именно запахи и цвета?

– Для снижения энтропии? – предположил Болек, поймал мой растерянный взгляд и снисходительно пояснил: – Всё в мире стремится к снижению энтропии. К упорядоченности. К минимуму свободной энергии.

– Причём тут?! – фыркнул Лёлек. – Если у меня забрать запахи и цвета, энтропия разве снизится? Я что, парфюмер? Или художник, поэт? – он небрежно кивнул в мою сторону. – А наш Витя?

По лестнице я скатился почти что кубарем, пулей пролетел по коридору и вломился в термичку. Серёга от неожиданности вздрогнул всем телом, и на пол посыпались ржаные сухарики с сёмгой.

– Творчество, – возбуждённо выдохнул я и, не дожидаясь никакой реакции, зачастил. – Музыка, цветоводство, писательство – это ведь всё так или иначе творчество. А Коля рисовал, и эта девчонка-англичанка тоже мазюкала там какой-то драный авангардизм. До тех пор, пока у неё статус не стал «никто любит тебя».

– «Никто тебя не любит», – терпеливо поправил Серёга и не в тему поинтересовался: – А она что, правда англичанка? Из Лондона?

– Да она здесь, через две станции метро в университете учится, – я махнул рукой. – Они все здесь неподалёку живут. И гитарист, и писатель, и цветоводша. И Коля их не через интернет нашёл – у него в соцсетях вообще страницы не было. Мне кажется… – я запнулся, размышляя, как лучше выразить совершенно дикую мысль. – Мне кажется, что этот дым всех, кого выбрал, затягивает в свою собственную сеть. И Коля видел какую-то её часть. Из тех, кто живёт поблизости. Он хотел им помочь, но не знал, как. Именно это сказала старуха.

– Писатели, музыканты, художники, – Серёга сдёрнул ноги со стола и подошёл ко мне, прищурился. – А как же поэты?

– Что поэты? – я начал краснеть. – Какие поэты?

– Ты ведь тоже в этом списке, – напомнил напарник. – Значит, тоже, типа, творческий. И что думаешь делать?

– А что делать? – я инертно пожал плечами. – Жить, как есть.

– Ага. Как тот имбицил из интернета – «прошёл кот, проехал автобус», – передразнил Серёга.

– А что я ещё могу?

– Что ты можешь?! – напарник поднял брови, словно не веря ушам. – Витька, нельзя сдаваться! Тем более поэзия – это могучая сила. И если ты – поэт, то должен вдохновлять людей. Вести их за собой. Быть голосом поколения.

– Ничего я не должен! – яростный крик словно сам вырвался из груди. – Не вешай на меня всё это! Кем ты вообще себя возомнил? Кто ты такой есть?! – я смерил Серёгу презрительным взглядом, чувствуя, что уже не могу остановиться. – Никто! Пустое место! Толстый, усатый маляр!

Серёга вздохнул и опустил глаза. Молча сгрёб со стола отремонтированный блок, пару гаечных ключей и, отвернувшись, принялся копаться в печке.

Настенные часы показывали три минуты пятого. Это значило, что все, имеющие вредность, могли расходиться по домам.

– Счастливо оставаться, – буркнул я.

Подхватил сумку, куртку и вышел из термички, чуть не сбив с ног Саныча, который, конечно, снова подслушивал.

* * *

В среду будильник как обычно забренчал полседьмого. Тут же начало сниться, как я встал и пошёл на работу. Там попросил у Серёги прощения, мы сентиментально обнялись, а потом в термичку вплыли две разукрашенные блёстками стриптизёрши и принялись танцевать вокруг отремонтированной печи.

По-настоящему я проснулся только в половине одиннадцатого. Натянул на себя, что попалось под руку, и со всех ног побежал на работу. По дороге всё размышлял, как лучше извиниться перед Серёгой, но, так ничего и не надумав, решил для начала потренироваться на Гале. Табельщица стояла на первом этаже у лестницы с каким-то странным, отрешённым видом. Я подошёл, робко кашлянул и, когда она подняла глаза, смущённо произнёс:

– Галь, ты прости, что я тебе на днях нагрубил. Я не со зла.

Она взглянула почему-то с сочувствием и посоветовала:

– В термичку не ходи.

– А что там? – я непонимающе наморщил лоб.

– А ты разве гарь не чувствуешь?

– Нет, не чувствую. Чего случилось? Галя, говори, не тяни.

– Серёжка, – еле слышно произнесла табельщица, и я побежал.

Голова кружилась, во рту пересохло, сердце в груди будто отбивало похоронный марш, а колени подкашивались. Но я упрямо продолжал стоять на месте, тупо таращась на почерневшие от сажи стены и потолок. На обгоревшие, безжизненные немецкие печи. И на нашу, отечественную – что стояла в самом центре, зловеще распахнув смертоносную пасть.

Кто-то мягко коснулся плеча, и я обернулся.

– Да, Федотов, такие дела, – Саныч закачал головой. – Ужас, ужас, что творится. Второе самоубийство за неделю. Прямо эпидемия. И ведь будто осознанно, обдуманно делал. Починил-таки печку, разогрел и тогда уже… Вот зачем?! Скажи мне, зачем?! Пять печей работало, а он починил, разогрел и… – начальник шмыгнул носом. – Что он хотел этим доказать?!

– Что нельзя сдаваться, – глухо ответил я.

– Самоубийством? Что нельзя сдаваться? – растерянно переспросил Саныч и тяжело вздохнул. – Надо мной за глаза подсмеиваются, что я вот, мол, хожу всё вынюхиваю, подслушиваю. Но я ведь должен знать, что в цеху делается?! Должен понимать, чем люди живут?! Так вот, знаешь что? Я уже ни хрена не понимаю. Ни хрена.

Я промолчал, начальник хлопнул меня по спине.

– Иди-ка домой. Не нужно тебе тут крутиться, не на что смотреть. И вот ещё что, – он помедлил. – Про тебя я никому ничего не сказал.

– А что про меня?

– Ну то, как ты вчера на Михальчика орал. А то ведь сейчас статью новую ввели – склонение к самоубийству. Мало ли кому что в голову взбредёт? Лучше помалкивать. И мне, и тебе. Доступно?

– Доступно, – отстранённо, глядя в пол, согласился я и медленно поволок ноги к выходу.

– А он ведь, оказывается, творческий человек был, – донёсся в спину голос Саныча.

– Кто? – я обернулся, чувствуя, как внутри всё похолодело.

– Михальчик. Вроде как стихи писал. В своём журнале рабочем. Жаль, что теперь всё сгорело, и ничего уже не прочесть. Вот только пару строчек вышло разобрать, – начальник аккуратно вытащил из кармана почерневший листок. – «Уколовшись едва, мы тупим остриё, изменяем словам и теряем чутьё». Сильно, правда?

Ничего не ответив, я стремглав бросился в бывшую Колину комнату. До полусмерти перепугал своим безумным видом двух новеньких девчат и под их робкими взглядами зарыскал по стенам в поисках нужного имени. Одного из тех, что мы уже успели закрасить, когда я начал составлять список. Еле заметное под слоем свежей краски оно всё же проступало на стене – «Сергей Михальчик».

* * *

Время давно перевалило за полночь. В приоткрытое окно просачивался холодный ночной воздух, проникал слабый свет дворовых фонарей и доносился приглушённый шум изредка проезжающих вдалеке машин. Я сидел неподвижно, слившись с темнотой и смирившись со своей участью. После случившегося утром, после того, что выяснилось про Серёгу, внутри меня почти что не осталось ни чувств, ни эмоций, а значит, терять было нечего.

В какой-то момент я, повинуясь внезапному порыву, схватился за телефон и разослал заявки в друзья всем найденным товарищам по несчастью. Но никто не ответил. Даже девчонка-англичанка. И всё, что оставалось, лишь сидеть и ждать неизбежного.

Дым потёк сразу отовсюду. Из старой, густо закрашенной батареи, из забитого пылью системного блока, из облупившегося двустворчатого шкафа и даже из цветочного горшка с засохшим, ещё материным фикусом. Клубы дыма закружились, затанцевали по комнате и слились в уже виденный прежде эфемерный человеческий силуэт. Я не двинулся с места, только согласно кивнул, показывая, что не удивлён и вообще готов к тому, что будет. Дымовой силуэт на пару секунд задумался, а потом, подражая мне, уселся прямо в воздухе и кивнул в ответ. Его полупрозрачные руки мягко заструились по воздуху, вытягиваясь, и, когда стали уже метра по три длиной, заколыхались, замельтешили перед моим лицом, словно собирались показать фокус.

Очертания пальцев исчезали, растворяясь в темноте и тут же снова появлялись, отчего казалось, что их не пять, а намного больше. Внезапно из дыма, будто выкидные лезвия, вынырнуло с два десятка костистых отростков. Длинные, по пять-шесть фаланг на каждом, а на концах – острые, будто металлические, когти. Я едва успел подумать о том, для чего они нужны, как на дымовой голове вспыхнули два глаза-огонька, и все двадцать отростков хищно вонзились в мой живот. Из груди вырвался безумный, жалобный вопль, и я мешком упал на пол, теряя сознание.

– Никто любит тебя, – вкрадчиво прошелестело в голове, и боль начала отступать.

Я растерянно заморгал, тяжело приподнял голову. Подо мной на затхлом, затёртом ковре быстро расползалась лужа крови, а дым медленно, будто торжественно, втекал в разорванный живот, отчего внутренности обволакивало холодом.

– Никто сделает тебя своей частью, – шуршал голос в голове. – Частью огромной семьи.

И вот теперь я увидел их. Всех их. Серые полупрозрачные силуэты, стоящие поодиночке, прячущие глаза, склонившие головы, утопающие ногами в дыму. Те самые, которые видел и Коля.

– Никто не подвластен времени. Никто не подвластен пространству.

Я вдруг вспомнил, как Коля оттолкнул меня, не пуская в свою комнату, и понял, что этот вечный ребёнок тогда пытался меня защитить. Уберечь от проклятого белого дыма.

– Ты станешь Никто, а Никто станет тобой.

А ещё через мгновение понял, что именно я был тем дымом. Понял, что именно так действовал Никто – подсылал уже затянутых в свою паутину людей к их знакомым, друзьям, родственникам. Потому что так было проще. Так было легче отнять у человека всё самое сокровенное, всё самое важное. Всё, что есть. И именно я в обличье Никто должен буду в прошлом – как бы странно это ни звучало – прийти к Коле, чтобы забрать его запахи и цвета. И именно я проделаю то же самое с Серёгой. Едва я это осознал, как все чувства, эмоции, мысли, желания, уже почти отобранные, всколыхнулись внутри с новой силой. И тогда я начал читать стихи.

– Я – никто, я ничто,

Моё сердце пусто.

Я нигде, никогда,

В моих венах вода.

– Да-а-а, – удовлетворённо прошелестел голос.

Он не почувствовал подвоха, не распознал ловушку. А вот бледные силуэты зашевелились, словно задетые моими словами. И дальше я уже обращался прямо к ним. К каждому из них.

– Ты – чужой, ты – другой,

Повернулся спиной,

Прикрываясь рукой,

Прячешь взгляд неживой.

Мы похожи с тобой,

Как две капли воды.

Мы слились с темнотой,

Так боясь темноты.

Нужные слова будто сами приходили на язык. Складывались во фразы, сшивались рифмой. В памяти мелькнули строки, написанные Колей.

– Уколовшись едва,

Мы тупим остриё,

Изменяем словам

И теряем чутьё,

Опускаем глаза,

Оставляем мечты,

Забываем цвета,

Зарываем цветы.

Они поднимали головы, бросали на меня робкие взгляды, а некоторые даже пытались высвободить увязнувшие в дыму ноги. Сам Никто теперь уже понял свою ошибку. Заметался вокруг вихрями дыма и яростно впился в мой разорванный живот всеми двадцатью железными когтями, вызывая новую волну оглушительной боли.

– В наших норах в земле, – зашептал я, намертво сцепив зубы и изо всех силах стараясь не вырубиться.

Дуют ветры зимы.

Мы никто и ничто,

Но у нас есть лишь… мы.

Последнее слово вырвалось жалобным вздохом, после чего я потерял сознание. Растворился, рассыпался, утонул в темноте, в дыму, в мириадах серых призрачных фигур. А потом вдруг всё рассеялось, и я очнулся под настойчивое треньканье мобильного. Телефон лежал рядом на полу, я нащупал его и сонно взглянул на экран.

Все, кому я отправлял заявки в друзья, сейчас один за другим присылали мне подтверждения, а девчонка-англичанка кинула ссылку с названием «John Lennon – Nobody Loves You». Я включил песню и под негромкое, высокое звучание телефонного динамика тяжело поднялся на ноги. Пощупал целый и невредимый живот, облегчённо выдохнул, подошёл к окну. Только начало светать и небо медленно, смущённо розовело на востоке. Там, где вот-вот из-за горизонта должно было выглянуть сонное, утреннее солнце.

Телефон снова коротко брякнул – на этот раз эсэмэска.

«Мне такая дичь приснилась. Расскажу – не поверишь».

– Мне тоже, Серёг. Мне тоже, – пробормотал я и устало улыбнулся.

Всё удалось. Пока что. Сегодня Серёга снова закинет ноги на стол и будет довольно хрустеть крабовыми чипсами. А Коля, стоя у своей каморки, скажет «здарова» и наивно взглянет на меня детскими глазами, растерянно блуждающими на морщинистом лице. Но что случится завтра? Ведь Никто не подвластен ни времени, ни пространству. Когда он вернётся? Кого захочет забрать в следующий раз? Я не мог этого знать. А потому просто наблюдал за разливающимся по небу рассветом и радовался его краскам.


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 10. Оценка: 4,50 из 5)
Загрузка...