В тени дубов гниют могилы

Аннотация:

Имя Стародуба гремело по стране полвека назад: «Искусный плотник, что творит чудеса». Славные годы ушли, но в закромах осталось последнее чудо. И вместе с желанием его исполнить, родилась у Стародуба мысль посмотреть, как поживают творения прошлого.

[свернуть]

 

 

На холме у окраин Сосновки, в плену корней вековечного дуба, стояла изба старика Стародуба. Ее углисто черные венцы отливали аметистом, как на самой яркой радуге, отчего по вечерам, когда солнце садилось в крону, селяне могли только рты разевать от вида красочных переливов. И у каждого в голове крутилось “Хочу такой же”. Знали вредность Стародуба, но все равно шли на поклон, а затем хлопали дверью на выходе.

Казалось, что уклад последних лет не изменится до самой смерти старика.

Солнце зависло в зените, люди горбатились в полях, а Стародуб, укутанный в цветное лоскутное одеяло, сидел на дубовой кушетке в своем дубовом доме и пристально смотрел на хлопнувшую дверь. Гул замер в стенах, отозвался во впалой старческой груди.

Попрошайка ушел в гневе, как и сотня других до него, но Стародуба не покидало чувство, что хлопком дело не кончится. Дверь тихо отворилась, и кудрявая голова, смолисто-русая до кончиков, заглянула внутрь. Гримаса злости сошла со щербатого лица мужика.

— Ну Дубушка, родный, ну выручи, — заискивал он. — Не могу я дочь выдавать без приданого.

— Так уж и не можешь? — голос старика звучал твердо и звонко, как его любимый дуб.

— Счастья не будет в семье, люди засмеют.

— Моими руками решил дочери жизнь устроить. Хорошо придумал.

— Мне колодец сложить в приданое, что ли? Не поймут.

— Перевелись у нас каменщики. Ладно, проходи, Мирон, ты не допил свой гриб.

Мирон, нахмурив высокий лоб и поджав губы, кивнул и прошаркал к плетеному креслу. Рабочая рубаха со въевшейся каменной пылью уже только одним видом пачкала стены, увешанные роскошными коврами и портретами.

— Прости, я взбрыкнул, услышав такой резкий отказ, — Мирон отхлебнул из чарки, испускавшей кисло-сладкий дух. — Даже не дал предложение сделать. Значит, ты за одну ночь строишь дом, а я заплачу сколько хочешь. Слово держу, знаешь ведь.

— Не знаю. Да, на тебя никто не жаловался, и деньга есть в кармане, но про слова ничего не слышал.

— Роста в тебе, как в ребенке, а сварливости, как во всех бабках вместе взятых. Ну хочешь, я Митьку соседа позову, или Верошу лавочницу. Обоим по каменному трону в нужник выдолбил, да еще и за так, ни гроша не попросил, потому что они люди хорошие.

— Звать никого не надо. Может ты и задарма работаешь, а я так не могу.

Стародуб вытянул из-под одеяла ногу и поболтал ступней с единственным мизинцем. От вида сморщенной культи, похожей на старую картофелину, Мирон чуть не подавился грибом. Стародуб довольно заулыбался.

— Последний, — с гордостью сказал он, но затем перешел на упреки: — Каждому показываю, а в ответ слышу, что я скупой лысый дед и душа у меня дубовая вместе с головой. Что на сердце броня грубее коры, и ни одно доброе слово не пробьет ее. Скажи, на кого я пальчик должен потратить? Королю дачку построил, заграничной царевне имение, деткам бездомным дал кров, что простоит до их десятого колена. И хочешь, чтобы последним моим чудом стал домишко на свадьбу твоей дочери?

— Да, очень хочу! И чтоб не домишко, а почти дворец. А иначе ты его так до смерти хранить будешь и никого не осчастливишь больше. Жить-то тебе поди немного осталось.

— И на что мне твоя деньга тогда? В золотом гробу быть закопанным? У меня свой слажен уже, дубовый. Утвари дорогой надарили сполна. Сидишь ты на кресле, что королевский плотник сделал. Плохенькое оно, конечно. Так что не надо мне ничего.

— Тогда просто так помоги. Ну дед, ну не бросай в беде. Она умница, красавица, в селе пример всем остальным. Да и я докажу, что достоин.

Долго смотрел Стародуб на Мирона, пока тот дохлебывал гриб.

— Горбом своим доказывать будешь. Прокатишь меня по всем домам, что я когда-то строил. Хочу перед смертью на них последний разок взглянуть. Если согласен, то по рукам.

Он вытянул из-под пледа беспалую правую руку и звонко рассмеялся от вида скривившегося лица Мирона.

 

На утро двинулись в путь. Из скарба взяли только небольшую котомку еды, которую Мирон повязал на поясе, да бурдюк с вином. Деньги брать с собой Стародуб запретил. Ведь истинный человек проявляется только когда ничего за душой нет.

Он сидел на загривке у Мирона, покачиваясь в плетеных лямках, как ребенок, и с любопытством озирался по сторонам. Женщины, старики и дети вышли на улицу, чтобы увидеть мастера-затворника. Кто-то кланялся, кто-то крестился, а кто-то шутил:

— Ох, Мироша, хороша лошадка из тебя.

— Куда ж хороша? Кому нужна хромая кляча? Укачает нашего Стародуба, сбросит и затопчет!

Толпа засмеялась, и Стародуб довольно хмыкнул. Даже тихое сопение Мирона, шаркающего по песку деревенской улицы, казалось дружелюбным. Стародуб любил свою Сосновку. Будучи молодым, он в каждый дом вложил частичку души, половине соседей выскоблил посуду, половина уже померла. Но потомки до сих пор горой стояли за него перед приезжими мужами, кулаками прогоняли настырных лиходеев, готовых любое чудо со свету сжить, даже короля бы не побоялись. И была у Стародуба идея построить церквушку перед смертью, как прощальный дар. С куполами покрытыми резным лемехом, да с пятью главками. Отсечь последний палец, закопать поглубже в землю, и пускай растет родимая. Дубовая. Но кто станет ждать смерти старика? Сами давно отстроили, неблагодарные несмышленыши.

Солнце заботливо грело кряжистую спину, а дозревающий колос шелестел на полях, лаская уши. Давно Стародуб не выбирался из своей берлоги. Скоро примутся жать овес деревенские, копать репу, кабачки снимать, да лук крутить. А Мирон и слова против не сказал, хотя семье придется туго без него.

— Не тяжело? — улыбаясь солнцу, спросил старик.

— Да ты ж как сушеный крыжовник, не тяжелее корзинки. Куда мы сперва?

— В соседнюю Околесицу, к купцу Серафиму.

— Это ты что ли ему отстроил хоромы?

— Спра—ашиваешь, — самодовольно заурчал Стародуб. — Ты видел ставни те, а крыльцо-то како-о-ое. Эх, почти все из памяти стерлось, но ставни с пламенной зарей так и стоят перед глазами.

— Но он ведь жмот! — Мирон резко остановился и чуть не скинул Стародуба. — Ему построил, а мне отказываешься.

— Не артачься, вперед иди, — твердо сказал Стародуб. — Кому хотел, тому и строил. Я ж ему указательный правый палец отдал, и он славно заплатил. Побольше, чем ты смог бы, будь уверен. С тех пор и не видел его. Только перед деревней я со спины-то слезу, на костылях пойду, а то негоже перед чужими людьми на загривке сидеть.

 

В Околесицу вошли, точно на базар заглянули. Через Королевскую улицу, центральную в каждом селе, паутиной растянулись красно-желтые ленты, перевязанные разноцветными узелками. А ряды палаток раскрасили улицу в пеструю радугу.

Мирон неторопливо шел по улице, кланялся некоторым знакомым, а сзади не отставал Стародуб, ловко орудуя крючковатыми костылями, похожими на ноги кузнечика. Их как раз Серафим подарил в благодарность за дом. Специальное ложе надежно обхватывало культю и не натирало кожу. Босые ноги Стародуба, хоть и беспалые, но дорогу помнили, чувствовали землю, где залег родной кусочек.

Сочные запахи летели со всех сторон, мешая кислый со сладким, добавляли чуток горечи. Откуда-то плесенью тянуло, и Стародуб признал любимый заморский сыр, даже угостился кусочком. Молоденькая хохотушка с дыркой в зубах застенчиво положила сыр Стародубу на язык.

— Последний раз, милочка, я ел такой сыр у короля за столом, — прихвастнул он. — Вкус, правда, другой был, а может память беснуется, черт те знает. Здорово, что теперь все могут его откушать.

Серафимовский дом стал первым на неделе Творения, что принесла Стародубу славу по всему королевству полвека тому назад. Два этажа идеально подогнанных друг к другу бревен, ставни, пылающие закатом, молодые дубки, искусно вырезанные на дверях, и колонны переплетенные, точно девичьи косы, подпирающие крышу на крыльце. Достойное жилище на зависть каждому купцу, что приедет погостить.

На лестнице стоял сам хозяин, все такой же высокий и широкоплечий, как и пятьдесят лет назад, только кафтан цвета осеннего дубового листа теперь висел на нем точно на пугале. Лицо осунулось, брови поседели и загустели — с головы, видать, переползли волосы, потому что раньше Серафим шапок не носил и хвастался густым чубом.

Мирон зашел через низенькую калитку и поздоровался:

— Доброго здравия, Серафим.

— Как живешь, старый друг? — прогудел Стародуб.

— Живем — покашливаем, ходим — похрамываем, — серо отшутился Серафим. — Кто это меня старым другом называет?

— Не признал?

Стародуб вытянул культю из ложа костыля и помахал купцу. У того глаза прояснились, хмарь с лица сошла и до чего странная улыбка натянулась. Кровожадная.

— Стародуб, родной, совсем развалиной стал! Проходи в гости, не стой у порога.

Мирон помог Стародубу подняться по лестнице и зайти в дом. Сени освещала одинокая лучина на стене, чтобы не удариться о дверной косяк и не споткнуться. Пол поскрипывал недобро, костылем Стародуб даже нащупал щель между досками. Для любого мужика щель и щель, ничего больше, но Стародубу она показалась шириной с овраг. Дурное чувство охватило его.

Серафим многозначительно кашлянул, и Мирон остался в темноте сеней, не пошел внутрь. Казалось бы, дом купца, а внутри ни одной диковины, сплошь здешние сундуки, бесспорно красивые, но никаких комодов, как у короля во дворце. Два кафтана на крюке, да платье рабочее. Одинок оказался Серафим на старости лет.

Купец усадил Стародуба за стол, налил гриба свежего, расспросил о житье-бытье, об оставшемся пальце, и как только хлопнула входная дверь, сообщая, что Мирон вышел на улицу, скинул маску дружелюбия:

— Я тебя королю сдам, жаба. Ты мне что подсунул?

Стародуб даже голову вжал в плечи от неожиданности.

— Чего молчишь? Ты говорил, что этот дом простоит столько, что внуки десятого колена жить будут. Так почему подвал прогнил почти насквозь? Я пальцем проковырял дырку на улицу, пришлось паклей забивать и замазывать краской. И краска не держится, каждую неделю обновляю.

Обвинения градом посыпались на Стародуба, погребая с головой. На него и всю семью вылился ушат помоев, но слов, чтобы возразить, не находилось. Не привык Стародуб к таким разговорам. За отказы строить ругали, но за уже отстроенное — никогда.

— Я выставить вино не смог сегодня, крысы бочки прогрызли. Сначала бревна, а потом бочки. Сыр портиться начал, пришлось скормить под видом заграничного. На холодном дворе все настилы скрипят. И ты скажешь мне, что дом на века?!

Надоело Стародубу слушать ругань, сдобренную слюной.

— Дай слово вставить! Мой кровный палец в земле лежит. Я неделю ходил по округе деревья выбирал, всю ночь колдовал, в голове выверял каждое бревнышко, чтоб на крыльце не горбыли трухлявые лежали, а гладкая, как мрамор доска. Нет лучше меня плотника. Избы, что в свои двадцать построил без единого чуда, стоят до сих пор. И ты, жадная морда, первый кто жалуется.

Лицо Серафима перекосило, и он рванул на себя Стародуба, схватив за ворот рубахи. Костлявый лоб глухо стукнулся с дубовым.

— Бревнышки подогнал хорошо-о-о. Все испортилось, все сгнило. Жаба ты!

— Убивают! Мирон!

Руки Серафим не поднял. Злость желваками ходила на скулах, но дальше не рвалась. Хлопнула дверь, вторая, на пороге появился взволнованный Мирон.

— Дед, кричал? — и только сейчас оценил обстановку. — Серафим, ты чего? Отпусти Стародуба, он еще мне должен приданое для дочери смастерить!

— Все, намастерился. Сейчас оттяпаем последний палец, чтоб жизнь твоей дочери не поломал. Где он там, на ноге?

В старых костях купца еще осталась сила. Он подхватил Стародуба, как ребенка, и принялся разувать. Тот в долгу не остался и принялся вопить на весь дом, точно старался докричаться до своей Сосновки. Колотил культями по костлявой голове, пока на помощь не пришел Мирон. В молодом теле сил оказалось побольше, чем в купеческом. Мирон вырвал старика из лап купца и закинул себе на спину в лямки.

— Бежим, Мироша, скорее, — только и смог выдавить Стародуб, перед тем, как пустил дух отдохнуть.

Мирон выскочил на крыльцо, пригнувшись, чтобы дед не ударился головой о дверной косяк, по ступенькам сбежал вниз и быстрым шагом пошел к калитке.

— Держи шарлатана! — закричал Серафим. Костыли полетели вдогонку беглецам.

Мирон подхватил их, не останавливаясь, и вышел за калитку на улицу. Через плечо увидел, как купец сбросил кафтан, стал орать и топать ногой, что есть мочи. Треск дерева услышали все, кто собрался вокруг забора Серафима. Пол под купцом проломился, доски вздыбились и поглотили его с головой. Следом подкосились девичьи косы, отпуская крышу прикорнуть. Кто-то ахнул, а кто-то подошел и плюнул в довесок.

 

— Скупердяй проклятый, — принялся ругаться Стародуб, как только пришел в себя. — С каждого бревнышка пыль он сдувал. Еще и брехун. Загадил дом, вот он и рухнул.

Мирон успел выйти за окраину села, откуда поднимался столб густого дыма.

— Поделом, — согласился Мирон. — Но разве дома твои не должны стоять веками?

— Коли человек внутри сгнил, его ни один дом не спасет. Лучше лошадь найди, а то мы так до смерти все не обойдем.

На ближайшем постоялом дворе взяли гнедую подешевле и пообещали вернуть не позднее недели. Имя Стародуба служило надежнее залога.

Путь лежал через густой лес и бурную реку в село со странным названием Немытое. Мирон знатным наездником не был, да и лошадь своенравная попалась, потому до места добрались ближе к вечеру следующего дня.

Вчерашние волнения успели притупиться и утихнуть. Шутки снова были верными спутниками плотника и каменщика.

Немытое легко узнавалось по клубившемуся пару и дыму. Казалось, что туман сгустился и прилип к домам, но все — обман. Селяне по вечерам топили бани, чтобы грязь рабочую смыть, да так усердно топили, словно пытались название села отмыть. Здесь Стародуб сложил баньку всем на загляденье. В ней жар обжигал, но без боли, а веники, что не теряли листвы, выбивали любую хворь. По крайней мере, такая ходила молва.

— Сейчас, Мирон, отдохнем и попаримся в сладость, — мечтательно сказал Стародуб.

— Того, гляди, разбухнешь и размером с человека станешь.

У входа в баню стояли трое. Мужик мироновских лет с плешью на макушке и густой бородой отмахивался веником от мошкары, чуть поодаль облокотились на забор еще двое в одних рубахах. Лица красные, глаза серые.

— Я ни разу не встречался с тобой, но рассказы не врали, ты и впрямь коротышка, — держатель похлопал старика по плечу после короткого приветствия. — Рады видеть тебя, Стародуб, каким судьбами?

— И я рад видеть вас, хоть и не знаю никого. Решил под конец взглянуть на дела свои молодые.

— Никак помирать собрался? Ну тогда ты верно пришел. Неведомая хворь косит нас.

— Какая такая хворь? Все же хорошо столько лет было.

— Было, да сплыло. Ходят в баньку твою, да будто хуже только становится. Травницы через плечо плюют, городской лекарь приезжал, так только руками развел.

— Да ему только нужники вычищать, а не людей лечить, — сказал самый красномордый и самый маленький из троицы. — Раньше сюда очереди стояли, а теперь только трое нас и осталось. Я — Боря, банщик наш — Юлий, а этот — Степа. Ты заходи, Любодуб, не слушай брехню, веником всю дорожную пыль из тебя выбьем.

А выбивать было где. Стародуб вырастил баню в два этажа, с “черной” парилкой внизу и “белой” наверху. Дубовыми дровами топить ее наказал и дровяник забил до отказа полвека назад. Горели они до того долго, наполняя лесным целебным духом баню, что не иссякло и половины.

Солнце клонилось за крыши, когда Стародуб с остальными напарились и уселись в предбаннике за столом, за которым можно было свадьбы гулять. Соленья, братина пива и грибы с пареной репой уже ждали мужиков на белой скатерти, подсвеченные косыми лучами заката. Мирон после парилки и пары чарок развеселился и потерял власть над языком. Все узнали, как он зарубил первую корову, как окатил дерьмом свою Любаву в первую брачную ночь, да как навалял тумаков старосте. А после пристал к Стародубу:

— Дед, а как чудо твое родилось? Расскажи. Мать отмалчивается, говорит, что малая совсем была.

Глаза у Мирона блестели: от пива ли, от любопытства, а может Стародубу показалось. Мать совсем малая была, повторил про себя. Неужели так давно? Возраст навалился на плечи, кости заскрипели от тяжести. Чуть окосевшим от пива взглядом он посмотрел на Мирона и постарался вложить в слова дубовую решимость:

— Не расскажу, и не проси.

— И ты туда же, дед. В могилу тайну унесешь?

— Унесу. Будешь допытываться, и тебя прихвачу.

— Тю, больно надо. Можно подумать ты людей потрошил и из кишок знаки складывал.

Мирон отвернулся к окну и умолк. Стародуб еще долго буравил его взглядом, пока Юлий не прервал тяжелое молчание:

— Моя мамка не такая молчаливая была, трещала без умолку. И она застала время твоего чуда, Стародуб, у нас в Немытом. Ты ведь говорил, чтоб ночью никто даже близко не подходил? Верно. Но она та еще хитрюга. Забралась на крышу мельницы и все разглядела в свете луны. Как бревна, толщиной в локоть, катал, словно бересту, выкладывая форму остова. Как ножом палец себе отсек, что мамка даже вскрикнула, а потом закопал его по центру, а может под этим самым столом, — Юлий постучал ногой по полу. — А потом, мамка говорит, прилег на прикопанную ямку и замер. Она, грешным делом, подумала, что умер дядя Стародуб, так долго лежал без движения. Хотела уже сбежать, но тут началась самая чертовщина. Из ямки побежала паутина из корней, затянула всю землю, но за бревна ни на шаг. Тебя оплела, что только голова осталась. Мамка глядит — бревен-то уже и нет, ушли под землю, а потом как давай расти одно над другим, превращаясь в стены, а с ними Стародуб поднялся и давай махать руками. Мамка таких странных танцев никогда не видела. И все в полной тишине. Кишками или нет, Мирон, но знаки Стародуб складывает — это как пить дать. Где пальцем обведет, появляется окно, топнет ногой — пол стелется. В общем, насмотрелась она жути, да так ни разу не сходила в эту баню. Только плевалась. Как по мне, так бред. Свалилась с мельницы, ей и привиделось.

— Дуреха твоя мать была, в этой бане король не постыдиться пятки свои отпарить, — Стародуб откинулся спиной на стену и даже не посмотрел на помрачневшее лицо банщика. Воспоминания приятно будоражили кровь. Было дело. Когда выросла баня, он напоследок поплевал на каждый угол и растер, чтобы огонь даже не помыслил ей навредить.

— А ты, Юлик, думаешь, что он лешего привел и в десна целовал? — Мирон снова повеселел. — Что Стародуб дал ему палец облизать, а тот быстренько нагнал деревьев, да они сами пообтесались и в баню сложились?

Стародуб тут же просветлел и зашелся в хохоте, который подхватили остальные. Лавка не выдержала тряски, и дед свалился в щель между стеной и ножками.

— А вы чего раскудахтались? — Юлий пытался перекрыть басом смех. — Я лучше в лешего поверю, чем в танцы. Какие ж это чудеса? Лучше достаньте Стародуба, а то переломает себе все кости в корчах.

Но никто не собирался останавливаться. У Мирона даже слезы выступили на глазах.

— Да ну вас, я париться пошел. И дед, раз уж ты тут, хватит заливаться, и сделай с дверью что-нибудь, а то разбухла, еле ходит.

— Точно твоя рожа, — бросил напоследок Мирон под всеобщее веселье.

Успокаивая друга, немытовцы, скрылись в парилке. Дверь за ними закрылась не то со скрипом, не то с шипением, оставив на полу неглубокие царапины.

Мирон и Стародуб сидели в тишине, иногда нарушаемой стуком бадей, камней и мелодичных подвываний из парилки. Настал момент спокойствия, когда дорога отошла на задний план, а здесь и сейчас были добрая выпивка и теплый пол. Меж деревянных ножек лавки и стола Стародуб следил за разомлевшим Мироном, который повернулся к окну и облокотил голову на подоконник. Что хотел разглядеть на пустынных улицах Немытого?

— А не такой ты и великий, Стародуб, — сказал Мирон.

— Никогда такого и не говорил.

— Ты не говорил, а в Сосновке все так считают. Если кто городской придет, или с села другого, так о тебе обязательно вспомнят, да к дому проводят, чтоб подивились. Ты у них, как идол.

— Моя вина что ль? Если руки из нужного места растут, не должен был пользоваться? Ты к своему дому сенник с поветью пристроил, а избу кто сложил? Причелины с солнышком кто вырезал? То-то же. Скажешь, что трещина пошла где, не поверю.

— Хвалиться и вспоминать былое ты любишь, дед. Чего ж тогда не припомнил про двух соседских мужиков, что с тобой на болото пошли? Они сгинули, а ты вернулся с деревом, что чернее навоза.

Мигом спала пьяная беззаботная пелена с глаз Стародуба:

— Ну хватит! Похоже, мать плохо молчала. Не тебе меня уму разуму учить. Помоги встать и больше никогда не говори на эту тему. Понял?

Но Мирон не ответил и не сдвинулся с места. Какая муха его укусила? Предавшись старческой обиде, Стародуб даже не попытался подняться, лишь громко раздувал ноздри. Еще седина не проступила, а уже ни во что не ставит старших. Юлик виноват — науськал за вечер. Не понравилась Стародубу компания. Не зря село Немытое, все внутри грязные здесь, и сколько не мойся, а душа белей не станет. Очистит только земля или огонь.

Песенный вой затих, и Стародубу сделалось не по себе от страшных мыслей, громом прозвучавших в тишине. Из-за двери доносились только щелчки, словно кто-то колол зубами орехи. Без особого ритма, то громче, то тише. Щелк, щелк, ЩЕЛК. Пока голос банщика их не перекрыл:

— Горим!

Дверь толкнули — не поддалась. Выругались и навалились всем телом, но без толку.

— Вашу ж мать, откройте! Горим!

Стародуб, приподнявшись на локте, увидел, как Мирон подскочил и в три прыжка оказался у двери. Ногой уперся в стену, с силой потянул за ручку, от чего на шее вздулись вены. Он тужился, подгоняемый криками и нарастающими щелчками, но смог отыграть лишь полвершка.

— Дверь… не хочет… Зараза!

— Как не хочет, как горим? — Стародуб не мог понять смысла. — Я же строил, она не должна…

— Либо помоги, либо замолчи!

Стародуб тут же заткнулся от такой злости. Сейчас его культи ничем не могли помочь. Он провел ладонями по гладким дубовым бревнам, которые ни разу не подводили. Разве что у Серафима приключилась чертовщина. Мужики делали что-то неправильно, иначе никак не объяснить.

Из-под двери повалил черный дым. Не благородный смолистый, а непроглядный, точно облако сажи. Мирон несколько секунд удивленно смотрел, как пропадают его ноги, прежде чем отскочить подальше. Кожа покрылась копотью, а волоски отмерли и остались лежать на полу. Мирон перекрестился три раза и сплюнул.

— На улицу, дед, живо!

Стародуб поднапрягся, но слишком много пива выпил, чтобы править своим маленьким телом. Выругавшись, подскочил Мирон и со стариком под мышкой выбежал на улицу.

Баня дышала смертью. Со всех щелей сочился дым, проедая паклю. Бревна покрывались черным, словно невидимый живописец заливал стены краской. Из соседних домов стали подходить жители Немытого. В глазах страх, на губах молитвы.

Тут раздался очередной крик о помощи, и Мирон ринулся за баню, откуда шел голос. Стародуб так и болтался под мышкой, не решаясь что-то сказать.

В узеньком окне, служившем отдушиной, дымило и пылало. Мужики разбили стекло и пытались протолкнуть банщика наружу. Руки были изрезаны осколками, а раму заливало кровью.

— Мирон, сюда! — слабо крикнул банщик. — Тяни давай.

Мирон положил на землю Стародуба и с сожалением ответил:

— Не тебя, Юлий, ты уже не жилец. И не пролезешь все равно. Давай Борьку сюда.

— Как же ж это? — банщик с тоской взглянул на Мирона, в глазах стояли слезы. Каждая лишняя секунда оставляла меньше шансов на спасение. — Хорошо.

Он с трудом залез обратно, и в следующий миг появилось лицо красномордого, покрытое сажей. Вытянув вперед руки, царапая плечи, локти и ребра, Боря выпал на улицу, где его принял Мирон. На зеленой траве скорчилось голое черное тело. Пальцы ног обуглились, голова облысела. Боря корчился, хватая ртом воздух, пока кто-то не накинул на него простыню. А из окна, уже полностью задымленного, донеслись последние хриплые просьбы передать женам слова любви.

С криками прибежали женщины, стали просить помочь выбраться оставшимся. Соня и Мария, понял Стародуб, наблюдая снизу-вверх за ревущими бабами. В голове не укладывалось, что баня сгорела. Чья угодно могла, но только не его. Огонь обгладывал бревна, идеально ровные, которые должны были простоять века. Дранка на крыше вспыхнула особенно ярко, как береста на углях.

Так и лежал Стародуб в немом горе, пока Мирон не оттащил его подальше. Тушить баню не стали, потому что стояла она отдельно, и огонь никуда не перекинулся бы.

— Банька моя, — промямлил Стародуб. — Дубовая.

— Там погибли люди, что отмыли тебя, накормили и напоили, — Мирон поднял старика перед собой, тряхнул. — А ты о бане переживаешь.

— Поделом, — Стародуб насупился, точно дите. — Эти сволочи своей грязью все испоганили. Вся их гнусь теперь в небо столбом валит.

— Совсем из ума выжил! — Мирон словно впервые увидел Стародуба. Несколько секунд не мог подобрать слов. — Сейчас же говори, куда ехать дальше.

 

Путь лежал в село Неладное. Недалеко, всего в одном дне от Немытого, Стародуб вырастил большой и светлый приют для сирот.

Скакали всю ночь, не смыкая глаз, и к утру добрались до места на взмыленной гнедой. Приют построили за окраиной, чтобы оборванцы не докучали добрым людям. Долго ругался Стародуб со старостой по этому поводу, но поделать ничего не смог. Раньше сирот не бросали на произвол, всегда забирали по семьям, чтоб на полях работалось легче, а тут как скот решили согнать. Стародуб постарался, чтоб хоть загон был золотым.

Вокруг стоял туман. Мир терялся в густой завесе на расстоянии пяти саженей. Сперва только лошадиный редкий храп, да стук копыт прерывали тишину, но затем к ним примешалась боль. Тихие всхлипы и плач звучали все яснее, пока на видимое поле не выплыла рыдающая девчушка. В перепачканном белом платье, она сидела на коленях возле бездыханного тела мальчика. Ноги переломаны, одежда порвана. Девочка тащила тело сколько могла, но здесь обессилила.

Она не видела лошадь, соскочившего Мирона, даже не почувствовала, когда он обнял ее за плечи. Тонкими ручками цеплялась за бледные пальцы мальчика.

— Да что же это делается, Стародуб?! — в голосе Мирона осталось только отчаяние. Глаза блестели от слез. — Детей-то за что?

— Бери ее и веди лошадь дальше, — серо сказал Стародуб. Вся деревянная звонкость испарилась из голоса.

— Я не могу так мальца бросить!

— Ему ты не поможешь, а вот тем, кто дальше — может быть.

Мирон заскрипел зубами, но послушался — подхватил рыдающую девчонку и запрокинул на плечо.

Золотой загон выплыл из тумана грудой обломков. Приют, задуманный в форме бублика, напоминал погребальный курган. Крики слышались отовсюду. Селяне тихо разгребали обломки, доставали детей — кто живых, кто мертвых. Громко велся счет уцелевших, записывались имена, и мелодией цифрам служил детский плач.

Мирон отдал девочку счетоводу, стоявшему возле колодца.

— Как? — только и смог выдавить Мирон.

— Никто не знает. Праздник ночью был. Детям разрешили не спать, потому что ровно полвека назад Стародуб построил приют. Если няньки и выжили, то пока не откопали. Вы на помощь? Давайте запишу вас.

Мирон отвел лошадь подальше от людей, повернулся к старику и до боли сжал лодыжку. Во взгляде не осталось ни капли уважения. Так же смотрел Серафим три дня назад, видя перед собой лишь презренного врага. И Стародубу стало страшно, что даже вскрикнуть от боли побоялся.

— Слышал? — злым рокотом. — Праздник, в честь тебя.

— Хватит, отпусти! — на Стародуба накатила истерика. — Отпусти, говорят тебе, и проваливай. Наслушался я упреков.

— Давай, начни оправдываться. Скажи, что у сирот душа гнилая, потому и рухнул приют.

— Гнилая! — Стародуб не думал о словах, его трясло, сердце стучало, пытаясь вырваться наружу. — Иначе бы от них не отказались родители, иначе все хорошо бы у них было!

— Рехнулся!

Мирон толкнул Стародуба и сбросил с лошади. Старику показалось, что он снова в колесе катится с горы, как в детстве. Земля провернулась пару раз и больно встретила камнем, будто специально примостившимся рядом с дорогой.

— Это у тебя душа гнилая, дед, а дом без души — могила. Похоронил всех, поздравляю. Не достоин ты праздников, ты имени своего не достоин.

Боль вовсю рвала тело старика, но трясущимися руками он стянул башмак с левой ноги и подтянул ступню ко рту. Зубы щелкнули, и Стародуб выплюнул последний палец к ногам лошади.

— Забирай и проваливай! — простонал он.

— И даром не надо.

Из тумана с развалин раздался мужской зов о помощи. Копыта взрыли землю, и Стародуб остался один, погружаясь в темноту.

В глазах щипало от сухих слез. Старик пытался урвать у неба кусочек воздуха, но тщетно. Грудь словно сдавило великаньими лапами. Тело налилось железом, как мореный дуб, и гудело от мозгов до мысков. Кряхтя и постанывая, Стародуб подполз к ближайшем бревну и привалился спиной. Больше сил не хватило ни на что. В голове ломался мир. Еще теплились жизнью мысли, что вина всему — люди, но правда росла, и питалась она болью, что поселилась в каждой частичке тела. Только один великан мог сотворить такое — дубовое честолюбие. Неделя Творения обернулась похоронной поступью, втоптавшей в землю жизни Серафима, немытовцев и десятков детей. Хваленые хоромы рушились, как ветхая избушка от дуновения волка. Шесть пальцев покоились на другом конце страны, где Стародуб лишь пробовал силы. Если добавить шесть полных семей, то на старческое сердце легла неподъемная ноша. И еще десять готовились упасть сверху.

Стародуб похолодел.

— Мирон! — вместо крика вырвался воздух, как из порванной гармошки.

Мирон не слышал. Спасал какого-то ребенка, в то время как его семье грозила опасность. Последний дом на неделе Похорон, дворец, Стародуб построил королю.

Прошло не меньше двух часов, прежде чем туман рассеялся и выпустил Мирона из белесого плена. Боль превратила тело в вату и утихла. Через узкие щели полуприкрытых глаз Стародуб видел, как тот, весь перемазанный в саже, вел под уздцы уставшую гнедую. У обоих голова понуро опущена, ноги еле плетутся.

Мирон опустился на колени перед Стародубом:

— Ты прости, что скинул, но я никогда не видел столько горя, дед. Кто-то даже назвал тебя Смертедубом.

Отличное имя и название для дерева, живо передающее суть. Обструганное и обточенное до состояния чистого горя, источавшее смрад в каждом доме.

Старик подождал, пока Мирон усадит его на лошадь.

— Ну, кого хоронить теперь поедем?

— Твою семью.

Мирон презрительно прищурился, поджав уголок губ.

— Ты мне не строил ни чего и слава Богу.

— Тебе — нет, а королю — да.

И тут потихоньку, как ручеек пробивает ход через песчаную плотинку, к Мирону пришло понимание. И когда плотину прорвало, он вовсю орал на Стародуба.

— Да он же спалит все! Будет искать тебя и не найдет! Ты чем думал, дубина дряхлая?

— А они будут защищать меня, — спокойно добавил Стародуб. — Так что садись и гони, что есть мочи.

 

Для бешеной гонки Мирон сменил уставшую гнедую на резвого мерина и помчался быстрее молнии. Но Стародуб почти не видел дороги. Внутри словно валун лежал и дробил кости вместе с сердцем и душой. Он умирал, но не от старости, и не от ран, — жить не хотелось.

Каждый раз, как открывал глаза, очнувшись от забытья, менялся пейзаж. День успел смениться ночью два раза, а над головой скопилась стая воронов. Гордые птицы погибели, Стародуба, отныне, верные спутники, парили в вышине, не отставая ни на шаг. Мирон погрозил им кулаком, да толку-то.

Резкий крик Мирона в очередной раз вырвал Стародуба из темноты.

— Любава!

Конь перешел с галопа на рысь, затем на шаг и, наконец, остановился. Мирон соскочил на землю, причинив сидящему в лямках Стародубу сильную боль.

Из-за плеча Мирона дед видел, как по лесной дороге, спотыкаясь об островки травы, бежала лесная нимфа. Растрепанные волосы ореолом светились в заходящем солнце, а изодранное зеленое платье, точно сотни ленточек, трепетало на ветру. При виде путников она разрыдалась и кинулась Мирону в объятия.

— Миро-о-ша-а… — она повторяла его имя, прерывая возгласы всхлипами. В крепких объятиях мужа к ней пришло успокоение. — Он назвал нас предателями. Он мою маму… Маму! Ой, Мироша-а.

Еле различимый топот, звучавший со стороны Сосновки, нарастал. Любава испуганно обернулась, прижавшись крепче к Мирону.

— Он нагоняет!

— Король? — спросил Мирон, уже зная ответ.

— Мы готовы были сдаться сразу же, хоть и не понимали, что случилось. Он орал, требовал голову Стародуба, грозился сжечь Сосновку, — она чуть не ударилась в истерику вновь, но сумела совладать с собой. — И Колька соседский, ты знаешь, как он не любит короля. Дурак заступился! А за него мать моя. Миро-оша-а…

Стародуб выглянул из-за плеча Мирона, не в силах больше безнаказанно слушать. Глаза Любавы блеснули и раскрылись в удивлении. Самые светлые и понимающие глаза Сосновки, в которых много юношей потонуло, наполнились ненавистью.

— Гадина! Что ты натворил такого, за что мать полегла?! За что ты вообще к нам на голову упал?

Она плюнула за обочину и продолжила выжигать гневной тирадой шрамы на сердце Стародуба. Каждое слово ложилось новым клеймом. Все правда, все истинно. Самым верным выходом ему виделось лечь под копыта конницы короля, чтоб втоптали в грязь нерадивое тело. Смерть Стародубу!

Обрубки пальцев начали чесаться. Зуд усиливался с каждым словом Любавы: перерос в жжение от муравьиного укуса, от крапивы, кипятка. К ним словно приложили раскаленное железо, Стародуб даже вскрикнул, когда боль стала нестерпимой. Поднял ладони к глазам и с ужасом заметил маленькие ростки на месте обрубков. Они быстро пробивали путь, прорывая гладкий слой кожи. На ногах происходило то же самое. Стародуб не мог понять, что это, пока на детских пальчиках не проросли тонкие ноготочки. Любава продолжала распаляться, но Стародуб не слышал ее — пальцы росли. Завороженно глядя на чудо, он поднял руки повыше и впервые за долгое время сжал кулаки. Стародуб касался пальцами друг друга, гладил ладони. С трепетом прикоснулся к испачканной щеке замолкшей Любавы. Легонько, точно кошка. Давно забытые ощущения мигом захлестнули старика и выступили на щеках слезами.

— Чур меня! Убери руки! — испугалась Любава и отскочила.

— Что за чертовщина? — Мирон поглядывал из-за плеча и в его голосе тоже читалось волнение. А топот все нарастал.

— Душа вернулась, — прошептал Стародуб, улыбаясь, словно ребенок.

Налетевший порыв теплого ветра, словно прочистил мысли, вдохнул новую жизнь. В голове мигом прояснился план последнего шедевра.

— Любава, бери коня и скачи прочь! — приказал Мирон. — Только не в Околесицу, там неспокойно. Я догоню.

— Да куда тебе простому мужику? Бежим со мной. Брось старика, он только беды приносит, пусть получит по заслугам!

— Она права, Мирон. Оставь меня здесь и уходи.

— Ну уж нет. Король тебя вздернет или на меч насадит, а ты крупно задолжал нам всем. Раз душу нашел, значит покажешь.

Мирон нежно обнял Любаву, поцеловал как в последний раз и усадил на коня. Достав из седельной сумки бурдюк с вином, мощно шлепнул зверюгу, и тот понесся в обратную дорогу, утопая в грохоте королевской конницы.

— Так, дед, мне нужен твой палец, снова.

— Зачем?

— Если говоришь, душа в них вернулась, значит и кровушка тоже. Быстрее, пока не показались кони.

Мирон за шкирку стащил со спины Стародуба и усадил в тени придорожного дуба. Старик закряхтел и схватился за бока, полные переломанных костей, отчего еще сильнее скорчился.

— Не стони, давай палец.

— Бери. Но только тот, что я отгрыз.

В закатном свете блеснул нож, который Мирон прихватил с конем, и в этот раз полилась кровь. Стародуб заранее закусил смятый ворот рубахи, чтобы не вскрикнуть и не откусить язык. Каждой частичкой тела прочувствовал, как железо отрывает народившуюся плоть. Словно боль за прошлые два десятка нахлынула разом.

— Не стони, поделом тебе. Так. Ну и крови же. Теперь перетяни обрубок.

Мирон оторвал от рукава лоскут и отдал Стародубу.

— Сейчас, еще вином оболью. Надеюсь издали сойдет. Да, попей чуток. Не все! Теперь свернись, лежи и не двигайся.

Стародуб, оглушенный болью, выполнял все беспрекословно.

К топоту примешались конское ржание и людское улюлюканье, и Мирон оставил Стародуба. Старик не видел происходящего — крепче зажмурил глаза и постарался не дышать, тем более, что каждый вздох причинял лишнюю боль.

— С дороги, мужик, — заговорил кто-то лихо. — Мы гонимся за предателем.

— И как звать предателя?

— Обманщик Стародуб. Хотел убить короля.

Звонкий юный голос сменился мощным и грудным, подобно самому большому колоколу столицы. Король говорил неспешно, и каждое слово походило на удар язычка по металлу.

— Не жалел бы я, коли умер погребенный под своим дворцом. Жалею, что пали мои верные собратья. В разгар пира произошло горе. И за это я не могу простить Стародуба. Я знаю тебя, Мирон. Еще один искусный мастер, каменщик. И знаю, что Стародуб с тобой отправился. Скажи мне где он, и не пойдешь на плаху, не потеряешь головы.

— Мил государь, я в пути еще понял какую змеюку таскаю на загривке, — воины дружно поддержали Мирона. — Душа у него сгнила, как только чудеса творить стал, да только всех они ослепили. За эти три дня много боли увидел я, сотворенной Стародубом. Нет, Смертедубом. И потому решил, что надо тут же положить конец этим бесчинствам! Вот его последний палец, а сам старик в кустах лежит гниет.

Тяжелый металл застучал по земле. Шаги со звяканьем и скрипом приближались к Стародубу. Раздался шелест листвы, и наступила тишина. Старик кожей ощущал пристальный взгляд короля, изучающего скорченное и окровавленное тело бывшего друга. Казалось, только вчера пили из одного кубка.

— Жаль, что не мне удалось поквитаться с ним. Но так и быть. Приходи через неделю в казначейство, по моему приказу тебя наградят. Гриша, хватай старика и на своего коня уложи!

Стародуб обмер пуще прежнего. Холод, поселившийся в сердце, пополз по всему телу.

— Погоди, государь! Вели оставить здесь его. Он столько лет жил в нашей Сосновке и всадил кинжал под ребра. Разреши нам самим расправиться с ним и сжечь. Я даже откажусь от награды.

Затянулась пауза, которую, казалось, Стародуб не переживет. Отчаянно хотелось вздохнуть.

— Хорошо, Мирон, так и быть. Лишать тебя я ничего не буду, но долг ты вернешь мне потом. Уходите из деревни, не оплакивайте погибших почем зря, там нехорошая земля.

Шаги отдалились, скрипнуло седло и всхрапнула лошадь. Отряд короля двинулся в обратную дорогу.

— Вылезай, — сказал Мирон, когда звуки отряда затихли.

Стародуб открыл глаза, попытался распрямиться, но сил не осталось. Они вытекли сквозь поры вместе со страхом. Руки и ноги стали неметь.

— Уходи, Мирон, найди Любаву и остальных выживших.

— Но я не могу тебя так бросить.

— Я многое услышал сейчас, — язык с трудом ворочался. — Переждите недельку и возвращайтесь. Я постараюсь искупить вину.

Внутри Мирона крутилось много чувств, Стародуб видел борьбу в его глазах. В конечном итоге, благоразумие победило.

— Прощай, дед.

Стародуб перевернулся на бок и стал следить за уходящим вдаль Мироном. Тот оборачивался иногда, хватался за кучерявые волосы, но не замедлял шаг. Хороший человек, совестливый, уверился Стародуб. За него переживать не стоило — светлая душа не пропадет.

Свежими, точно молодые побеги, пальцами Стародуб пробежался по обнявшим его корням. От ощущения шершавой коры, чуть поеденной златками, по телу пробежала холодная молния. И так обидно стало старику, что полсотни лет был лишен простого счастья. Хранил свой обрубок, верил, что в нем вся суть жизни. И вот как обернулось дело.

С новыми пальцами сила чудотворная приумножилась, Стародуб чувствовал ее поток внутри. Светлый и чистый, как хрусталь горной речки, а не мутную жижу болота, что рождали обрубки. Лишь бы хватило сил, молил Стародуб.

Корни стали мягче, принимая старика, земля точно в кисель превратилась: тягучий и теплый, утоляющий боль телесную и душевную. Стародуб прикрыл глаза, и темнота заполонила все, раскатала полотно, на котором стали вырисовываться новые улицы, выросла церквушка, дом старосты в два этажа для Мирона и родни. И чем темнее становилось полотно, тем яснее проявлялись конюшни, рынок, десятки ладно сложенных избушек и долгое счастье жителей Дубровки. Они его заслужили.

 


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 6. Оценка: 4,17 из 5)
Загрузка...