На дворе лето разыгралось, разбрызгалось лучами. Ребятня с утра до ночи по кочкам да по овражкам скачет, в салки и жмурки играет. Набегаются малыши за день, по домам разбредутся, засыпают на ходу. Кто за столом голову склонит, кто на печь залезть успеет, а иные прямо во дворе на крылечке калачиком скручиваются, обняв тёплую псину за шею, только пятки грязные и торчат. Покачают родители головами, ноги детям вымоют и никак не наглядятся на чад своих, не нарадуются – до чего здоровенькие детки, румяные. Только Аксюше ног никто не мыл. Не до неё бабке с дедом было, по хозяйству бы управится и то дело. Старые они уже стали, всё чаще на завалинку присаживались. Вот так бывало, устроятся под вечер, когда звёздочки первые на небе появятся, Аксюшка между ними, и дремлют, пока кто-нибудь не покачнётся.

– Вставай, Аксюшка, беги в избу. Лихо уже спит, – скажет дед, расталкивая девочку. – Сон-трава не колышется. Беги в избу, пока туман-сизовей тебя не уволок.

Поворчит сонная Аксюшка и, не открывая глаз, зашмыгает в дом, чтобы устроиться с ногами на лавку, укрывшись бабкиной фуфайкой. Следом за ней и старики придут, заберутся на печь и до утра лежат, не закрывши глаз, охраняют Аксюшку. Одна она у них осталась. Дочку уж как пять годков назад в пруд утянуло.

Повадился Туман и за Аксюшкой наведываться, уже не раз заползал, ножки ей опутывал, да не успевал уволочь. Старики его огнём отпугивали, боялись, тряслись от липкого холода, а головешкой из печи в гостя незваного тыкали. Тот шипел, клубился, а всё ж за дверь катился.

– Слышь, старой, коли помрём, кто за дитятком присмотрит? – тревожно нашептывала старуха всякий раз, когда следы скользкие за Туманом подтирала. – Спина уж совсем не гнётся. Не ровен час, слягу.

– Ишь, чего удумала. Сляжет она. Доля наша такая. Доченьку, свет Ефросиньюшку, не уберегли, теперь будем жить, пока не сосватаем Аксюшку за доброго человека.

– Да, куды ж её сватать. Ей всего ничего. До пятнадцати годков далеко. А ежели и доживём, кто возьмёт её, безотцовщину. Ни приданого, ни красоты какой…

Так и шли год за годом. Старики ветшали, избёнка худилась, огород травой зарастал. Зимой кое-как концы с концами сводили – чем соседи поделятся от щедрот своих, тому и радовались. В деревне все любили Аксюшку, души не чаяли в светловолосой румяной девочке. Она и впрямь чудо как хороша была – кожа белая, глаза изумрудами переливаются, губы, что ягодка малинка. Сама стройная, как былинка, а плечики округлые, шея лебединая, ноги быстрые, руки ласковые. Ни жары, ни холода не боялась Аксюшка. Могла в лютую зиму из избы по воду босиком выскочить в одной исподней рубахе, и не мёрзли белые ноженьки, летели по снежку, будто и не касались. Летом в самый солнцепёк во поле цветочки собирала и не обжигалась о лучи горячие, а только ручки к небу тянула, да глазами сверкала. Подружки и дружки без неё и хороводы не водили – некому было песню затянуть. Аксюшкин голосок, что птичья трель – взметнётся ввысь и зазвучит заливисто, так что сердце вскачь устремляется. Жалели соседи сиротинушку, бабке с дедом помогали.

Летело время. Подросла Аксюшка и стали величать её Аксиньюшкой. Как четырнадцать лет ей исполнилось, начали на неё дружки заглядываться, забор подпирать плечами.

– Пойдём, Аксиньюшка, с нами песни петь, – звали они её.

– Нет, братушки, негоже мне с вами по полям песни петь. У вас суженые есть, любимые мои подруженьки. Вот с ними зореньку и встречайте, а мне недосуг с вами хаживать, – отвечала девушка, рученькой им на прощанье махала и в избе пряталась.

Домик совсем обветшал, зиял дырами да щелями. Страшно в нём жить становилось. Туман всё чаще ластился, прохладою обволакивал, слова нежные шептал, за собою звал. Бабка с дедом уже и с печи не вставали, едва слышно молитвы читали, гнали гостя.

– Не пойду с тобой. Ищи себе жёнушку в другой деревне, – сопротивлялась Аксиньюшка и головешкой отмахивалась.

– Хорош-ш-ша, – шептал Туман, смеялся тихим шелестом, по щеке румяной поглаживал, волосы густые в косу заплетал, за ушком щекотал. – Ах, как хороша…

– Уходи, туман-сизовей.

А гостю уходить не хотелось. Скоро уж зима-разлучница нагрянет, в пруду воду льдом колючим закуёт. До самой весны из него не выбраться, не увидеть Аксиньюшку. Будет Лихо злое её порог обивать, в гости напрашиваться. Исстрадался Туман от мыслей, но не посмел увести за собой девушку. Ускользнул прочь змейкой серой и растворился в ночи. Не зря кручинился. Перед самым Новым годом дверь отворилась, и возник на пороге добрый молодец. Сам высок, лицом светел, плечами широк. Вихры чёрные озорно торчат, глаза голубые смеются.

– Не прогневайся, хозяюшка. Приюти путника. На дворе метель все дорожки замела, – сказал он.

От сладкого голоса зашлось сердечко у Аксиньюшки, дух перехватило. Смотрит на добра молодца, глаз отвести не может. Всё в нём кажется родным, знакомым. Будто всегда был рядом. Дед с бабкой кряхтят на печи, что-то сказать пытаются, да не слушает их внученька, гостя за руку берёт, к столу ведёт, на сундук усаживает.

– Как зовут тебя, путник? Куда путь держишь? – шепчет девушка.

– К тебе, Аксиньюшка. К тебе, родимая. Будем вместе жить, детей растить…

Обомлела от речей красна девица, зарумянилась пуще прежнего. В голове у бедняжечки помутилось. Не знает, что и ответить, только чувствует, что не может с места сдвинуться, а гость руки крепкие протягивает и вот-вот опустит ей на плечи.

– До чего же ты прекрасна, Аксиньюшка. Нет тебя стройнее во всём свете. Нет твоих губ слаще. Нет твоих волос мягче. Нет твоей души светлее… – воркует молодец, завораживает.

От таких слов обожглось сердце девичье, полыхнуло. Она сама руки к гостю протянула. Хотелось ей, чтобы приголубил её чужак, приласкал. Уже всех подружек сосватали. По весне свадьбы наметили. А она всё одна-одинёшенька. Никого у неё нет кроме бабки с дедом, да Тумана ночами летними.

– Полюбился ты мне, добрый молодец, – прошептали губы её, и вдруг сердце как камнем придавило. Не стучится оно, не трепещет птичкой.

– Коли так, заберу я тебя с собой, – засмеялся незнакомец и почти успел коснуться её губ, как вдруг на его голову головешка горячая опустилась. Искры от удара взметнулись.

Почернело лицо добра молодца, пошло пятнами. Голубые глаза потемнели, налились злобою. Губы в усмешке искривились. Отпрянула Аксиньюшка, сжалась.

– Поди прочь, Лихо. Уноси ноги, пока цело, – из последних сил шумел дед и размахивал головешкой. – На порог к нам больше не захаживай.

Зарычал гость, ощерился. Кожа его щетиной густой пошла. Хотел он на старика руку поднять, да не осмелился. Головешка заговорённая была. Против неё зло бессильно. Выскочило Лихо из дома и растворилось в ночи, ни одного следа на снегу не оставило. Опомнилась Аксиньюшка, бросилась дверь закрывать.

– Прости меня, деда. Глупая внучка у тебя. На сладкие речи повелась. О любви задумалась. Неразумная я, – причитала девушка.

– Поди, присядь-ко рядом, да послушай, что скажу, – едва отдышавшись, произнёс старик. Он упал на сундук, на котором недавно сидел гость, и спрятал головешку в печь. – Помираем мы с бабкой, внученька. Ничего уж тут не поделать.

– Нет, деда. Не бросайте меня, – всхлипнула Аксиньюшка, подбежав к деду.

– Не в нашей власти. Всякому своё время предначертано. Будет тебе через недельку пятнадцать годков. Тогда и наш срок подойдёт. Не кручинься. Поплачешь маленько, и дальше жить будешь, – ласково заговорил старик, поглаживая внучку по голове.

– И я с вами уйду. Что мне без вас на этом свете?

– Ну-ну, глупая. Лихо отвадили. Может, и ненадолго, но отвадили. Туман подо льдом покоится. Зиму переживёшь, а по весне сама решишь, тут останешься или в дальние края уйдёшь. Не ведись на речи сладкие да на посулы. Слушай сердце своё. Оно подскажет, кого любить. Матушку твою не уберегли. Не послушалась она нас с бабкой, ушла ночью тёмною и больше мы её не видели, а спустя девять месяцев тебя на пороге нашли.

– Туман – батюшка мой? – испугалась девушка.

– А кто ж знает? Может, и Туман, а может, и Лихо. Вон как за тебя бьются. Один летом, другой зимой. Житья от них нет. Того и гляди подерутся меж собой. Они так и за матушкой твоей ходили. С кем ушла, нам не ведомо, – вздохнул дед. – Ты головешку береги. Заговорённая она против зла. Коль с добром к тебе кто придёт, ничего тому не сделает, а коли зло кто удумает, то вмиг по ветру развеет.

– Что ж мне её за собой всю жизнь таскать?

– Зачем всю жизнь? Как только полюбит тебя хоть человек, хоть чудовище, да только искренне, так и не нужна станет головешка. Обретёшь ты защиту от всех бед. Но…

– Что?

– Так ведь и ты полюбить должна будешь. Однобокая любовь сердце выедает и душу чернит.

– Да я бы и сейчас полюбила. Некого… – опечалилась Аксиньюшка.

– Всему своё время. Ты только на пруд не ходи, не мочи ножки белые, не гляди в его очи чёрные, а то грусть-тоска одолеет.

Огорчилась девушка. С того дня все мысли только о том, что покинут её любимые люди и не пригреет никто, не пожалеет. Не ждала она свои пятнадцать лет, а неделя как назло быстро бежала. Аксиньюшка столько слёз пролила, что они бы целый пруд заполнили горечью и тоской. Не выдержала девушка и в ночь перед днём рождения побрела по белому снежку к пруду. Зачем? Она и сама не ведала. Старики на печи спали и не слышали, как притворилась дверь.

«Где моя матушка? Кто мой батюшка? Дитя я безродное. Кем я доченькой прихожусь? Лиху злому или Туману сизому? Кто из них мой родитель? Почему мои ноженьки не мёрзнут в мороз, а ручки не обгорают в жару?» – думала Аксиньюшка.

Ночь выдалась ясной. Звёзды так и кружили вокруг народившегося месяца. Под ногами снежок похрустывал, голые пяточки обволакивал, а кругом тишина расстилалась. До пруда всего ничего оставалось, как послышались девушке шаги за спиной – сначала едва слышные, далёкие, а потом торопливые, громкие. Испугалась Аксиньюшка и помчалась вперёд, назад оглянуться страшилась. Не заметила она, как на лёд ступила и до самой середины пруда докатилась.

– Куда же ты, красавица? Нешто оставишь меня? Ночь, какая ясная, так и дразнит, – послышался знакомый голос за спиной.

Обернулась девушка и замерла. Видит, идёт неспешно Лихо. Опять он облик добра молодца принял красы неописуемой, в одежде богатой – на плечах кафтан расшитый золотом, на ногах сапоги красные.

– Уйди, Лихо! – прошептала она и вдруг почувствовала, как холод под сорочку забирается, а босы ноженьки ко льду прирастают.

– Не убежать тебе от судьбы, Аксиньюшка! Быть моей тебе на веки вечные. Унесу тебя в края далёкие, подарю богатства несметные, если пойдёшь по доброй воле, – усмехнулось Лихо, шаг за шагом приближаясь к дрожащей девушке.

– А если не пойду?

– А если не пойдёшь, позову братца Хапуна. Унесёт тебя неведомо куда, ни в жизнь никто не найдёт. Он и матушку твою унёс. Не послушала она меня, не пошла за мной. Уволок её Хапун.

– Так я его дочь? Зови Хапуна. Пусть скажет, где матушка моя, тогда и пойду с тобой, – рассердилась Аксиньюшка, захотела ножкой топнуть, да прилипла она ко льду.

Посмотрела девушка на лёд и вдруг заметила, что не чёрная водица под ним, а дымка вьётся беспокойная, мечется, будто вырваться хочет.

– Не поможет тебе Туман, не отгонит обман, будет птицей метаться, да не сможет подняться, – засмеялось Лихо, отплясывая на скользкой поверхности. – Он и матушке твоей не помог. За то и наказан – сидеть ему каждую зиму подо льдом, не гулять на волюшке.

– Зови отца моего, не то по ветру развею, – насупилась девушка, руки в бока упёрла.

Русые волосы из косы разлетелись, тело стройное укрыли. Чувствует Аксиньюшка босыми ножками, что лёд будто оживает, дрожит, мелкими трещинками расползается. Пуще прежнего испугалась девушка.

«А ну, как вырвется Туман из темницы, да утянет меня на дно. Лучше уж с Хапуном к матушке сгинуть», – думала она.

– Не желаешь быть моей, будешь ничьей! – вдруг рассвирепело Лихо и вновь превратилось в мохнатое существо. Два голубых глаза тут же в один чёрный соединились. Не любило Лихо братца Хапуна за то, что всех девушек от него прятал.

– Приди, Хапун! Дочь тебя зовёт! Аксиньюшка! Хочет меня Лихо в дали дальние уволочь! – закричала несчастная девушка.

От крика её лёд под ногами затрещал, заскрипел, от берегов таять начал. Туман просачивался, поднимался, сжимал круг. Закружилось Лихо на месте. Не знает, куда деваться. В какую сторону ни глянет, дороги нет, лёт трещит, проваливается. Чувствует Аксиньюшка, под ногами вода плещется, растекается. Переступила она ножками и не поняла, то ли по перине пуховой топчется, то ли траву луговую приминает. Не утягивает её водица на дно, будто кто-то поддерживает, не даёт упасть.

– Ах ты, чертовка! Обманула меня! Вся в отца! Провались ты пропадом! – зарычало Лихо, чувствуя, как намокают ноги, тяжелеют. Захотело оно пургой невесомой развеяться, да не смогло. Вода не пускала.

– Что ж ты, братец, опять за старое? – загремел незнакомый голос.

Девушка голову подняла и задрожала. Ясное небо закрыла туча серая, а с неё вихрь спускался, прямиком на пруд. Вода волнами пошла, будто и не пруд это вовсе, а море буйное. Ударил вихрь прямо в середину пруда, до самого дна достал. Ветер ледяными осколками раздувается. Лихо того и гляди с головой накроет чёрная водица.

– Пощади, братец Хапун! Не губи! Ты же мне родная кровь! – взмолилось Лихо.

– Обещаньям да посулам твоим веры нет! Не быть тебе больше Лихом, не владеть силушкой! Будешь ты дерюжкой в сенцах перед дверью лежать, грязь собирать, людям ноги обтирать. Всяк станет по тебе каблуком стучать, ошмётки на тебя стряхивать, а ты и слова не скажешь. Сколько лиха и горя ты принёс людям, столько и лежать тебе у порога, сторожить покой, – гремел голос.

– Это ж вечность, – в отчаяние заскулило Лихо, заламывая руки.

– Да будет так!

Жаль стало девушке Лихо. Хотела она попросить за него, да не успела. Развеяло жалкое существо, одна дерюжка от него и осталась, да и ту ветром унесло.

– Здравствуй, Аксиньюшка! – подобрел голос. Вихрь чуть замедлился. – Пойдёшь с нами до дому?

– Далеко ли? – спросила она, глядя на кружащийся снег.

– За край земли, – прошелестел женский голосок. От вихря отделилась снежная ленточка, обвилась вокруг девушки и превратилась в шаль пуховую. – Будешь с нами, доченька, жить. Станешь вьюгой белой или дождичком грибным.

– Мама, – всхлипнула Аксиньюшка и протянула руки. – Как же я от деда с бабушкой уйду? Горемычные они и не встают уже.

– Мы с собой их заберём. Будут отдыхать от трудов праведных, – шелестел, обволакивал голосок.

– И не быть мне невестушкой, не плести венка, не родить дитя, не встречать зорьку ясную?

– О любви печалишься? – засмеялся вихрь. – От любви не только радость, но и страдания.

– Пусть. Деда сказал, что страдания, когда один любит, а когда двое, то защита от всех бед. Если хочешь, кого обогреть и приветить, то стариков моих. Пусть поживут они в радости, без хворей, – попросила Аксиньюшка. – А ежели я через год не повстречаю суженого, то и меня к себе заберёте.

– Не глазами ищи суженого, душой, – прошептал женский голосок на ухо. – Коли станет тепло и спокойно на душе, коли сердце от радости песней запоёт, значит, поблизости он. Не прогляди. А мы всегда с тобой будем рядышком. Только позови.

Поднялся вихрь в небо и унёсся белой тучей. Опять ночь стала ясной, звёздною. Вода в пруду успокоилась. Пошла Аксиньюшка по туманной дорожке, как по пуху лебяжьему. Ступала она босыми ножками и чувствовала, как ласково и тепло водица плещется, будто кто держит девушку, не даёт на дно опуститься. Шаль пуховая – матушкин подарок – лучше печки согревала.

– Надо же, одна я тут, а не страшно, – удивилась она, выбравшись на бережок. – Не забрал Туман меня. Наверное, батюшку испугался.

Вернулась Аксиньюшка домой, кличет деда с бабкой, а в ответ тишина, только дрова в печке потрескивают. Поняла она, что осталась одна. Грустно ей стало. Зажгла девушка огарочек свечи и села на сундук. Начала она узоры рисовать на морозном окне и думать, где ей суженого повстречать. Деревенские ребята все с невестами, с чужаками страшно даже словом перемолвиться. Вспомнилось ей, как Туман в гости захаживал, как ласково плечи обвивал, косы приглаживал. Вроде холодный, а тепло рядом с ним было и не страшно вовсе.

– Где же ты, Туман? Была я у тебя на пруду, да не перемолвились, – вздохнула она и стёрла узоры со стекла.

Вдруг почудилось ей, что промелькнул за окном кто-то, а потом и ладонь чья-то белая к стеклу прислонилась. Соскочила с сундука Аксиньюшка, головешку из печи вынула, сражаться приготовилась. Смотрит на дверь, не мигает, прислушивается. Ни шагов, ни скрипа. На сердце полегче стало. Собралась она головешку назад в печь вернуть, да не тут-то было. В щели дверные туман просачивался, в добра молодца превращался. Не богатырь, да и не худой, не красавец писаный, да и не урод какой. Кожа бледная, кудри пегие, одежда простенькая, вместо сапог лапти. Выставила перед собой головешку Аксиньюшка, а она не шипит, искрами не идёт.

– Здравствуй, свет мой Аксиньюшка. Принёс я тебе подарочек на день рождения. Прими от меня, не побрезгуй, – заговорил молодец и протянул руку, разжал кулак, и на ладони камушек заблестел, прозрачный как льдинка. – Пусть он тебя радует, когда грустно будет.

– Как ты из пруда вышел? – удивилась девушка и нерешительно сделала шаг навстречу.

– Ты все оковы растопила, меня освободила. Это льдинка – сердца моего осколочек. Он тебя от всех бед спасёт.

– Что же ты сердце своё разбил, ради меня? – прошептала Аксиньюшка, подходя ближе.

– Для тебя ничего не жаль. Ежели не откажешь принять подарочек, буду рядом с тобой в нём жить.

Остановилась рядом с Туманом девушка и зарделась как маков цвет. Стало ей тепло и спокойно, когда серебристая верёвочка вокруг шеи обвилась, а камушек на груди засверкал.

– Прощай, моё солнышко. Будет страшно, сожми в ладошке осколочек, и я приду, – улыбнулся Туман.

От его улыбки у девушки слёзы на глаза навернулись. Сжала она в ладошке камушек и заплакала.

– Отчего же ты плачешь, радость моя? – заволновался Туман, закружил вокруг в беспокойстве.

– Не хочу отпускать тебя. Тепло мне с тобой, хоть и хладен ты, спокойно с тобой, хоть и не человек ты, – всхлипнула Аксиньюшка.

– Люблю тебя, моя душа ненаглядная. Если бы тебя батюшка забрал, я бы за вами следом полетел и нашёл бы тебя на краю земли. Без тебя нет мне жизни.

– Оставайся, Туман. Будь мне суженым, – прошептала красавица и прижалась к его холодной груди, и стало ей жарко от объятий пламенных.

Стали жить они, поживать, добра наживать. На утренней и вечерней зорьке Туман на работу ходил, поля покрывал, защищал. За добро своё приносил полные корзины даров лесных. Аксиньюшка по хозяйству хлопотала, муж во всём ей помогал. Избу подправили, дыры залатали. Хорошо им было вместе, тепло. Однажды к порогу дерюжку прибило, но в дом её вносить не решились, сколь ни скулило оно, ни жалилось. Лихо в свою жизнь пускать, всё равно что печь по-чёрному топить – гари много, а толку мало. Там, где двое счастливы, третьему не место.