Бернхард (Жорж).

В руках шведского короля Фредерика I сверкнул меч и опустился поочередно сначала на одно потом на другое плечо Бернхарда, следуя традиции представления отличившихся в ратных делах воинов в Шведское дворянство. До склоненного на одно колено рыцаря донеслось:

― За верную службу Швеции и королю, за доблесть в битве при крепости Митау посвящаю тебя, полковник Вестменландского пехотного полка шведской королевской армии Бернхард Райнгольд Нуитакдалее, во фрихеры. Отныне и до конца дней ты, и все отпрыски твои будут носить гордый титул шведского барона ― при этом король вручил Бернхарду небольшую медную табличку с выгравированным гербом нового 176 члена шведского королевского дворянского общества и гербовую грамоту....

Стоял благословенный и урожайный 1720 год от Рождества Христова, отметивший 20 лет со дня начала унизительной и тяжелой для Швеции Северной войны. Начал эту изнуряющую войну против зарвавшихся саксонцев, поляков, датчан и русских, яростно рвавшихся к Балтийскому морю, предыдущий Шведский король Чарльз XII, погибший пару лет назад при довольно таинственных обстоятельствах. После кончины Чарльза на трон вступил муж его сестры Фредерик I, который в этот самый момент пустыми глазами смотрел на Бернхарда и мрачно думал:

― Вот и теперь, надо выслушивать послов на переговорах о замирении после войны, кажется, со всем миром, а главное о выкупе своей собственной земли у этих ненасытных англов, отдаче завоеванного полякам и саксонцам. Хорошо ему было там махать своей саблей, а мне тут разгребай...

Непонятно кому адресовал этот упрек Фредерик, то ли шурину, то ли стоявшему перед ним толстяку. Мрачное настроение короля можно было понять, так как после поражения шведов под Полтавой все враги, да и временные друзья, словно с цепи сорвались – рвали на части и нового короля и Швецию.

Мысли же героя текли в несколько ином направлении.

― Пожалуйста, были мы немецкие и эстонские дворяне, а теперь еще это прибавляется - подумалось вновь испеченному рыцарю.

― Ну и что прикажете с этим делать? Может быть, начать коллекционировать, или, к примеру, солить?

Рыцарю представилась квашеная капустка и знаменитые курляндские соленые баклажаны, к которым он пристрастился в Митаусской крепости, и он мечтательно сглотнул слюну.

Пока Бернхард носился в облаках, наградная машина отлажено функционировала. Прозвучали пронзительные звуки военных труб, и знаменосцы на короткое время склонили знамена, приветствуя нового рыцаря. Разряженные придворные, столпившиеся в одном из залов Дроттнингсхольмского королевского дворца в Стокгольме, в легком недоумении склонили головы. Все были осведомлены, ЧТО случилось тогда в октябре 1708 года в никому не известной пограничной Шведской провинции Курляндии, и поэтому представляли себе этого храбреца совершенно по-иному. Это должен был быть мощный дикарь, который, наверное, мог бы разодрать лошадь вместе со всадником. Кто другой мог бы с 50 гренадерами разбить 500 славянских головорезов, да еще умудриться остаться в живых, пролежав на поле битвы больше двух дней? Да и как, вообще он спасся с поля брани?

Тем временем рыцарь выпрямился в полный рост, что дало возможность всему собранию лишнюю возможность убедиться, как их представления были далеки от реальности. Новый дворянин оказался весьма полноватым и невысоким субъектом лет 40. Довольное, округлое лицо его и в бреду невозможно было принять за лик сурового викинга.

На секунду что-то озорное промелькнуло у новоиспеченного барона во взоре. Круглое лицо его, однако, при этом сохранило спокойствие, которое все присутствующие сочли за почтительность. Бернхард размеренным жестом поблагодарил собравшихся и посмотрел в глаза короля. Тот понял, что этот герой меньше всего думал о Швеции, и еще меньше о его величестве короле, когда вышел из курляндской крепости с небольшим отрядом против огромной неприятельской армии.

― Расспросить бы его об этой битве... ― мечтательно пронеслось в голове короля.

– Зачем он, вообще, полез в атаку? Ведь, кажется, был приказ сдать крепость превосходящим силам ...Впрочем, какое это все имеет значение? ― спасительно закончился бунт в королевской лысоватой голове.

Толстяк спокойно улыбался, в который раз увидев воочию невыносимо противную речушку к юго-западу от Риги с названием, которое он так и не научился выговаривать – Лиелупа. Он почувствовал, что руки стиснули рукоять сабли, вспомнив тошноту опостылевшей гарнизонной жизни, и вечные интриги заносчивого Курляндского герцога Фредерика Вильяма. Омерзительный герцог только и делал, что дебоширил, таскался за всеми возможными юбками, и откровенно договаривался с неприятелем о сдаче крепости за спиною Шведского короля, болтающегося по всему свету в погоне за призраками. Коменданту же крепости, то есть ему лично, приходилось получать тычки от всех кому ни лень: от своих солдат, местного населения, плюгавого герцога и от гарнизонного повара за хороший аппетит.

Миротворческие усилия курляндского герцога кончились тем, что в одно прекрасное утро генерал Меншиков, командовавший неприятельскими войсками, прислал парламентеров с предложениями о капитуляции. Парламентерам не повезло – герцог лежал в своей горнице с перевязанной полотенцем головой. Бернхарду же не дали позавтракать, и пропала отличная гусиная печенка, которую он с большим трудом получил от местного стряпчего в обмен за пару гарнизонных пик, и комендант был не в настроении. С первого взгляда не понравился ему и подвыпивший назойливый капитан, а уж от вида весело припрыгивающего все же появившегося герцога его вообще затошнило. Бернхард прибег к излюбленной тактике общения с людьми – он пристально лупил глаза на капитана, задавал вопросы, основываясь на последнем сказанном слове, и вяло кивал головой, совершенно его не слушая. Уловка не подействовала, капитан никак не исчезал, и более того ему все же удалось пробурить в голову Бернхарда, что от него требуется лишь открыть ворота и расписаться прямо вот тут под витиеватой подписью герцога. Последнее обстоятельство показалось засыпающему Бернхарду совершенно нереальным, что и подтолкнуло назревавшее решение. На душе Бернхарда сразу стало легко и весело. Он встал из-за стола размяться, отошел на привычное расстояние от цели, натренированным движением вытащил саблю и с хрустким поворотом отрубил зануде-капитану голову. Смолкло и настойчивое – Бу-Бу-Бу, и угрозы, и запугивание приездом самого Петра Великого, и гневом Всевышнего, который по какой-то неведомой причине защищал в этой войне противника, а не кого-либо другого. Ну видел он этого Петра, и не произвел он на Бернхарда никакого впечатления. Переговоры явно зашли в тупик, поэтому он сунул руки в карманы и пошел в казарму. Настроение неожиданно улучшилось – была пятница – любимый его день, да и переговоры прошли явно в теплой и дружественной обстановке!

После того, как по приказу Бернхарда, тело назойливого капитана было выброшено со стен крепости, а голову балабола накололи на пику и выставили на всеобщее обозрение, лес за рекой потемнел и зашумел лишними железными звуками. Возможностей для мирной сдачи Митау больше не было, но Бернхарду уже было все равно. Он написал письмо невесте, отправил донесение королю, плотно поужинал и лег спать. За ночь ничего особенного не произошло, только к лесному шуму прибавилась суета рядом с крепостными стенами.

― Ворота взрывать будут… ― смекнул Бернхард,

― Значит еще несколько часов у нас есть!

От этой мысли стало совсем весело и беззаботно, и он, посвистывая, пошел прогуляться, а заодно и посмотреть, что делается в крепости. Герцог Фредерик Вильям, естественно, испарился, город наглухо задраил все двери и окна, а гарнизон по большей части разбежался. К великому удивлению Бернхарда, в казарме он обнаружил человек 50, многих из которых он знал еще по Нарве.

― Ну, что, ребята ― забыв про устав, прогудел Бернхард.

― Сейчас ведь нас убивать будут!

После этой жизнеутверждающей новости, Бернхард неожиданно предложил:

― Слушайте, давайте перекусим. Там у Фредерика есть изумительный погребок! Не оставлять же его тем из леса. По моим расчетам они будут заниматься рвом и крепостными стенами еще часа два.

У гренадеров расслабились суровые лица, они облегченно вздохнули и пошли опустошать запасы никчемного герцога. Погребок был прекрасен, особым пронизывающе-вкусным запахом коптящихся окороков, шеренгой винных полок и бочек с пивом. Суровые, но удобные сидения легко могли бы выдержать рухнувшего на них в изнеможении великана, на столе можно было бы устраивать бойцовские поединки (что случалось), а кружки, казалось, просто расстраивались, когда им на секунду приходилось остаться пустыми...Качество продуктов было отменное – герцог держал погребок для редких приездов королевских военных чиновников...Тосты следовали один за другим. Первым был, конечно, за прекрасный сабельный удар коменданта – гренадеры еще больше зауважали своего воеводу после этого. Все видели по результату – удар был спокойный, уверенный, ничего лишнего, кровь только немного измазала клинок – прекрасно!

― Вот я и говорю – мадонна Лакса ― продолжал давно начатую мысль краснощекий весельчак Карл-Гюннар ― отличается от всех мадонн Рафаэля.

― Чем же интересно? ― заинтересовался вырвавшийся из своих собственных размышлений Бернхард.

― Тем, что только на этой картине Мария стоит перед непростым выбором, принимать ли некую эстафету от Иоанна Крестителя, понимая, чем это может закончится для ее сына. Основное у Рафаэля – это глаза женщин, которых он рисует, без привлечения остальной мимики. Здесь же поставлена и блестяще выполнена задача передать сложнейшую гамму чувств, вполне естественных в данной ситуации – мадонна принимает из рук, в некотором смысле врага своего сына, его будущую смерть, осознавая, что выбора у нее по сути и нет.

Выпили за глаза женщин. Гренадеры встали, сразу как-то заполнив весь кабачок, вкусно чокнулись кружками и постояли а тишине, вспоминая своих матерей, подруг, жен, дочерей. Бернхард снова ощутил старую сердечную рану, оставшуюся от взгляда Шведской красавицы Анны Кристины Врангель на одном из балов Стокгольмской знати, и проникающее ранение, нанесенное его дочерью Хедвиг Ульрикой, поднявшей на него глаза сразу после рождения еще до первого вздоха-крика...

Через час Бернхард вышел из погребка подышать морозным воздухом, который с приятным покалыванием вливался в просторные легкие и выходил здоровым паром, оседавшем на ресницах и бороде. Светило скупое Балтийское солнце; над лесом и речушкой нависла дымка, привлекая внимание Бернхарда к любимому месту для купательных и рыболовных утех.

― И чего люди воюют? Из-за территории? А куда ее девать-то? Может по глупости старой привычки - начали воевать еще 50 000 лет назад и остановиться не могут. Тогда и было ведь несколько человек, наверное, а вот встретятся и воюют. Глупости это все – решил воевода и юркнул обратно в погребок.

Еще через полчаса Бернхарду пришло в голову отправиться с осмотром к тяжелым крепостным воротам, за которыми шла невнятная возня с бикфордовым шнуром. Из долетающей до начальника гарнизона беззлобной брани становилось ясно, что поджечь бочки с порохом наступающим не представлялось никакой возможности, потому что имеющийся у них кусок запального шнура оказался слишком коротким, а длинный кусок кто-то стащил. Потом группа подрывников, послав донесение в шумящий лес, решила подкрепиться, устроившись непосредственно на бочках с порохом. Все происходившее не вызывало никакого удивления. Бернхард давно понял, что принципиальной разницы между двумя и более воюющими сторонами нет и быть не может – все воюют за правое дело, и все защищают родину. В войне речь вообще не идет о чем-то, что нужно людям...

― Вопрос не в том, зачем люди идут на войну, а как удается нашим правителям убедить их, что это необходимо ― сказал сам себе комендант и с удовольствием посмотрел на мелькающих малюсеньких хрустящих адъютантиков, которые рыскали во вражеском лесу, доставляя бессмысленные приказы начальства.

– Люди заняты – это хорошо!.

Однако, было и что-то новое... Покрутив головой, Бернхард прямо над лазутчиками на крепостной стене обнаружил неизвестно откуда взявшегося незнакомого приятно полноватого здоровяка, который добродушно боролся с грудой железа, поглядывая на солнце. Впрочем, занятие это не показалось опасным ни Бернхарду, ни наступающим, поэтому детине был предоставлен status quo обеими сторонами конфликта. Комендант приветливо помахал новому защитнику и поспешил к своим гренадерам на совет.

― Много говорить я не люблю, сами знаете ― начал Бернхард.

―Есть несколько вариантов поведения. Если откроем ворота, можем остаться в живых, а можем и не остаться – это как фишка ляжет. Набегут из леса, будут грабить и животы вспарывать, а мы в их списке - первые! Итак, можно открыть ворота, можно просто разбежаться и, наконец, можно всыпать им по первое число! Сразу скажу – я за последний вариант. Я только что был на крепостной стене - там солнышко, морозно, дымка над Лиелупой, хорошо! Помните, как капусту рубили саблями на морозе в прошлом году? Вот этого морозного солнечного капустного хруста хочется. Было бы пасмурно или, к примеру, дождик, то и выходить было бы как-то противно..., тогда, пожалуй, и ворота можно было бы открыть.

― А что Монтень говорил про сдачу крепости? ― спросил Карл-Гюннар (все знали любовь коменданта к «Опытам»), подмигнув остальным.

У Бернхарда потеплело на душе, он понял, что его испытанные бойцы готовы к битве.

― Говорил многое. Опять-таки, как повезет... Вполне могут изрубить в капусту, если не откроем ворота, по злобé, так сказать. Могут, наоборот, оставить в живых, из благодарности, что не пришлось возиться. Если выйдем на них гурьбой, то многие лягут, но зато оставшиеся в живых имеют больший шанс, так как возможен вариант впечатлить их доблестью. С другой стороны, это может их озлобить со всеми вытекающими последствиями...

Обыкновенно немногословный Бернхард философствовал еще минут десять на эту тему. Никто его по обыкновению не слушал. Но некоторая необычная горячность коменданта всем нравилась.

― ...С экзистенциальных позиций вообще нет никакой разницы, что мы сделаем ― возглашал Бернхард.

― Наша душа, как эманация материи, времени и энергии останется сама собой. Максимум нам могут сделать дырку в голове, - крикнул он последним выходящим из погреба гренадерам – и это будет жаль! ― сказал он уже сам себе.

Когда комендант вышел, все было готово к вылазке. Несмотря на полноту, Бернхард вспорхнул на коня и прогарцевал перед эскадроном, бессловесно прощаясь и любуясь суровыми и добрыми лицами друзей.

― И памятником нам с вами будет построенный в боях феодализм! ― были его последние слова перед атакой.

 

Эн, вот-те раз! Мы и забыли про забавного верзилу на башенке, что возвышалась над самыми воротами…

― Эй, ребята!.. Не подкинете-ли мне малек пороху? Я уж в долгу не останусь! ― по-соседски прогудел верзила наступающим, которые как раз пили внизу за здоровье Петра Великого. Рассудив, что от ворот не убудет, столующиеся насыпали несколько горстей в банку и подцепили ее к спущенной веревке.

Осмотрев самодельный пулемет и набитые неприятельским порохом патроны детина запахнулся в тулуп и присел на камень, довольный результатами своего труда. На лафете пулемета он разложил темные пластинки и принялся их пересчитывать. Время приближалось к полднику. Не закончив своего странного занятия, он сгреб свое богатство, щелкнул пальцем по пулемету и, перевесившись через парапет, рявкнул:

― Ну, теперь – в рассыпную и челом бить, собаки! Сам Государь-Император сейчас из ворот выедет.

Государевы знахари сразу отрезвели, прыснули в разные стороны и хлопнулись на землю.

В то же мгновение ворота распахнулись, и из крепости вынеслись все 50 гренадеров во главе с Бернхардом. Проблема запального шнура решилась просто. Отъехав от ворот, Бернхард выстрелом из пистолета взорвал пороховые бочки, а с ними и открытые ворота. Рыцари мчались вперед к темной и безысходной стене неприятеля, спиной чувствуя как машет наступающим с крепостных стен невеста Курляндского герцога - племянница Петра Великого Анна. Что было дальше, Бернхард не помнил, он рубился сразу двумя саблями сначала верхом на лошади, потом пеший, а затем уже и лежа. Какая-то часть его сознания отмечала мерный металлический звук позади и чрезвычайную эффективность их спонтанной вылазки. Некоторые просто падали замертво, скошенные пулеметным огнем, другие же просто исчезали. Бернхард успел рассмотреть, что исчезающие враги сначала становились прозрачными, потом лопались, как воздушные шарики, что его немного удивило.

― Из двух стволов бьет ― догадался Бернхард про добродушного детину, оборудовавшего пулеметную точку на крепостных стенах.

― Забавный второй ствол какой-то...

В конце концов Бернхард потерял сознание, раненый в руку и обе ноги. Когда он ненадолго приходил в сознание, ему мерещились презабавные личности, которые, вероятно, были просто мародерами. Один из них был тот самый верзила, который несколько часов назад копошился на стенах крепости. Рядом с ним мирно дымился пулемет, а сам конструктор сидел около Бернхарда, разложив у него на груди темные пластинки. Гигант добродушно урчал, как оживающая топка паровоза, и пытался пересчитать свое богатство. Других охотников он решительно отгонял, что сбивало производимую опись имущества. Он был явно убежден, что все только и мечтают о том, как бы завладеть его реликвиями, и это порождало в недрах его большого тела тектоническое возмущение. Тогда он начинал бормотать:

― Мне тоже тот капитан не понравился, но я не стал рубить бы ему голову, а ведь мог... ― прогудел добродушный Титаник, распугивая мародеров.

Бернхард пытался защититься, сказать, что, мол, утомил его парламентер, что ему даже толком не дали с утра выпить чаю, прогрустил вслух про загубленную гусиную печенку, и что вообще он не выносит зануд.

― Чего зря болтать, тем более, что мы с тобой еще встретимся, а пока получай, милок…

При этом он взвел рычаг пулемета, вложил в его недра темный наконечник, выстрелил в Бернгарда и медленно и со вкусом исчез.

― Это просто бред ― успокоился Бернхард и потерял сознание.

Очнулся Бернхард в крепости в каком-то брошенном доме. От ранений не осталось и следа, а как он сюда попал, он не помнил. На одежде он нашел каменную пластинку, то ли забытую мародером, то ли просто прицепившуюся с земли, и он, не долго думая, сделал из нее талисман.

 

Жорж и Кузьма

Бернхард любил патриархальные развлечения, и ежегодно отправлялся в 1720 год на свое посвящение в рыцари. Порой он находил что-то ускользнувшее от его внимания, какую-нибудь милую деталь, мелочь. Не последним соображением было и посещение королевской кухни, куда он и направился прямо из тронного зала. Прикоснувшись к Митаускому талисману, он отключился от происходящего, что возымело свое обычное воздействие на окружающих – все застыли. Эти увлекательные игры со временем Барон стал проделывать после знакомства с мифическим мародером и наконечником.

― А ведь у того верзилы наконечников было пруд пруди… ― иногда думал Барон, обмирая при мысли о магической силе коллекционера и об обстоятельствах их встречи.

На кухне, весьма кстати, нашлась приличная бутылка вина, так что празднование (а ведь всегда есть что праздновать, не правда ли) явно намеревалось быть удачным. Вот в этот-то момент круглое лицо Барона, уже успевшего вкусно смастерить себе на блюде из кусков ветчины, зелени и сырых овощей сложное сооружение, вытянулось, близорукие глаза почему-то отчаянно заморгали и он залопотал что-то по-шведски, из чего было только понятно, что он не виноват. Потом он круто изменил тактику и заорал, разглядывая с великим любопытством мою Гавайскую рубашку:

― Я так не играю. Мало того, что и так требуется определенная концентрация и отвлечение от реальности, чтобы держать нужную кривизну времени, а тут еще кто-то пытается втиснуться

При этом он старательно загораживал собою свою ветчинную крепость.

― Хватит ныть... ― я с досадой посмотрел на толстяка

― И где тут у вас тронный зал? И вообще, почему ты не застыл, как все нормальные люди? Не слышал, что ли, что полагается делать при искривлении времени, пузырь?

Я победоносно посмотрел на приятное круглое лицо, которое мне показалось несколько знакомым.

― И вообще, кто ты такой? ― добавил я, переходя в наступление.

― Ну, предположим, искривление времени здесь не при чем, застыли они не от этого. ― пришел, наконец, в себя рыцарь-толстяк.

― А от чего же? ― заупрямился я.

Толстяк понял, что волноваться нечего, вздохнул, накрутил на вилку часть сложной конструкции с блюда и стал объяснять, как лектор, тыча в меня своей аппетитной указкой.

― Искривление времени дает возможность путешествовать во времени. Ты, недоучка… - А вот отключение от действительности заставляет всех застыть. Поэтому ― вошел он во вкус.

― Можно иметь эти две составляющие по меньшей мере в 4 комбинациях, то есть не иметь ничего, путешествовать во времени, замораживать события или и то и другое вместе. Сколько наконечников собрал, а? – неожиданно прервал свою ахинею фехтовальщик.

― Да, один всего... ― неуверенно сознался я, решив для начала на всякий случай не врать.

Толстяк наконец изловчился и попал в меня своей кулинарной шпагой, галантно оставив жирное пятно на моей самой любимой рубашке. Я не ожидал такого натиска.

― Туше!!! ― заорал он.

― И у меня один. Так чего же ты меня сразу не остановил, когда я тут про время распинался?

Я чувствовал, что разговор затягивается. С одной стороны, мне все же хотелось найти тронный зал и посмотреть на посвящение моего прямого предка в Шведское баронство. С другой стороны, беседа с просвещенным толстяком-кулинаром мне казалась забавной. Кроме того, я начал подозревать, что Гавайские рубашки вообще могут бросаться в глаза, что не всегда полезно. Пока я с сомнением смотрел на моего собеседника, тот даром времени не терял, уплетая содержимое блюда и с видом жителя Сахары, увидевшего колодец, припадал поминутно к кубку с вином. Поняв, что он выдержал достаточную светскую паузу, Жорж (именно так я его окрестил про себя) скорчил плохо отрепетированную гримасу презрения и как можно более язвительно прокартавил, гнусно намекая на мою рубашку:

― Чувствую, что мне пора представиться, расписной ты мой. Я ― тут он выдержал нужную в таких ситуациях паузу секунд в 5 ― Ленин!

При этом он стал яростно рвать с головы несуществующий картуз и встал в позу стремящегося непонятно куда Ильича.

― А вот это – дудки! ― с гордостью оскорбленного в лучших чувствах комсомольца парировал я.

― Уж кого-кого, а уж Ленина я знаю. Я, может быть, себя под Лениным чищу, естественно, чтобы плыть в революцию, а не для того, чтобы людей в живот вилками тыкать.

Жорж посмотрел на меня с восхищением и сознался абсолютно сломленный моим превосходством:

― На пушку берете, гражданин следователь! ― стал он ерничать.

― Ладно, ваша взяла. Я Бернхард Райнгольд Ну Итакдалее, только что в очередной раз пожалованный шведским баронством. Ну и что, тебе это что-нибудь говорит?

Почувствовав, что он заслужил овации несуществующей публики, он раскланялся и стал с видом актера на вручении Золотого Льва лопотать:

― Спасибо!!! Спасибочки!!! Спасибоббочки… ― Он послал кому-то далекому воздушный поцелуй и осел в глубоком книксене.

Я изумился до глубины души.

― Так значит ты – мой предок! ― уличил я его.

Толстяк прибывал в это время в понятном трансе по случаю вручения ему Льва. После моего сообщения он попытался мужественно закручиниться, у него ничего не вышло, и он искренне сознался:

― Да, я это сразу понял, потому и морочил тебе голову. Как зовут-то тебя, родимый?

При этом полагалось бы завалиться и запричитать, что немного поздновато и сообразил мой предок. Он брякнулся на пол и стал тщательно собирать лицо в кисло-умиленную мину, видимо, собираясь бить челом. Его старания были мною сурово прерваны.

― Тимофей – я, а фамилия моя Итакдалее, а вот приставку «Ну» у нас забрали. Слушай, можно я буду звать тебя Жорж? ― обратился я к нему.

― Мне Бернхард как-то не очень нравится. Звучит как-то угрюмо, не находишь?

― Имя – это квинтэссенция внутреннего мира человека, соединяющая его с имманентностью бытия. ― понес очередную чушь Жорж.

― Поясняю. Замечал, например, что все Иры – толстые? Мне и самому, кстати, Бернхард не по душе. ― он подумал и добавил

― Тимофей тоже звучит слишком торжественно. Я буду звать тебя Кузьма, ладно?

Мне новое имя понравилось. Я подсел к ветчинному Монблану, и за его покорением мы с Жоржем отпраздновали нашу встречу и второе крещение. Приведя в действие сразу два наконечника, мы перенеслись в процедуру введения его в члены Шведского королевского общества. Мне понравился задумчивый король, а также домашняя, обволакивающая атмосфера абсолютизма, концентрирующаяся вокруг него. Моя Гавайская рубашка исчезла, а я стоял в ряду придворных, перенесясь в лорда-хранителя Большой Печати. Наблюдая за ритуалом, я размышлял, во-первых, на что бы приложить попавшую в руки Большую Печать, а, во-вторых, каким бы образом раздобыть побольше наконечников. На минуту заморозив происходящее, я попросил Барона поставить эту печать на спину моей Гавайской рубашки, что тот и исполнил безо всякого удивления. После этого инцидента церемония больше не прерывалась. Мне самому выпал случай воспользоваться Печатью после слов короля:

― Отныне и до конца дней ты, и все отпрыски твои будут носить гордый титул шведского барона Ну Итакдалее.

Я аппетитно подышал на Печать, размахнулся и шлепнул ее на аттестат о присвоении рыцарского звания. В нарушении ритуала, я также пожал Барону руку и трижды облобызал его. Лицо счастливца исказили судороги, он закашлялся, стараясь скрыть извержение вулканического смеха. Он и сам внес одно новшество в церемонию, сообщив сквозь рыдания собравшимся, что он всегда рад отдать всю свою кровушку за матушку Швецию, и не в силах больше бороться с атомными взрывами хохота умчался из зала. Придворные были тронуты. Они заметили только искреннее волнение и патриотизм, душащие рыцаря, и одобрительно кивали головами.

 

Геря

Гериманус Ну Итакдалее сидел на ветке раскидистого дерева и монотонно напевал заунывную песенку. В ней была странная и могучая сила. Возможно, вот так грустили континенты, отправляясь в дальний путь в поисках родного места на планете, как кусты фиалок отсоединяясь мало-по-малу от материнского куста.

Как обычно, Геря был одет в объемный балахон или халат, под которым теоретически могли находиться и другие одеяния, так что казалось, что Гериманус был основательно полноват. При более внимательном наблюдении, однако, могло составиться обоснованное заключение, что он, наоборот, худ. Сходным образом, рост и возраст Гери определить было также невозможно. Всем без исключения казалось, что Геря полноватый великан средних лет. Я же могу поклясться, что все это злобное вранье; Геря был молод, в прекрасной форме, а росту он был с меня. Впрочем, спор этот беспочвенен – каждый имеет право решать, как ему заблагорассудится, мал человек или велик, стар или млад, глуп или умен.

Рядом с собой Геря заботливо пристроил пулемет Максим и фотографию Боба Диллона. При нашем появлении Геря сунул фотографию в карман, и с видом выполненного долга спустился вниз, прихватив с собой и пулемет.

Скрывая некоторое чувство неловкости, Жорж принялся верещать на разные лады, явно стараясь прикинуться продавцом щеток для натирания пола. Как мне казалось, я стоял с гордым видом, возвышаясь над пулеметом и назойливым борцом за чистоту полов. Все же некоторые находки Жоржа были весьма уморительными, и я с трудом сдерживал смех. Например, сейчас он ползал в ногах у Гери и с прекрасным американским выговором орал:

― And No-o-o-w the First a-a-and The Only, Brand-new product!!! The-e-e Flo-o-or Po-o-olishing Brush!!! ― при этом он выхватил что-то из кармана и стал это истово целовать, не забывая обильно обмывать горючими слезами

― Satisfaction guaranteed!!! – он забросил предмет подальше в кусты, потом подумал и добавил:

– It will not affect your statutory rights.

Вид при этом у него был довольно неуверенный.

Лично меня последний довод Жоржа не убедил. Мне как раз показалось, что покупка суетливо выброшенного предмета могла бы наверняка как-то сильно подпортить мои права как покупателя. Геря тоже не проникся идеей покупки щеток для натирания пола, но с хозяйским видом прикопал в недра своего балахона выброшенную потрепанную щеточку.

― Пошли, хватит тут балагурить… ― прогудел Геря, взваливая Максим на плечо.

― Дело есть…

Мы поплелись за Герей, оглядываясь по сторонам. Судя по положению солнца, путь наш лежал на Запад вдоль границы льдов, которые с холодной непреклонностью простирались на границе с горизонтом и неприятно холодили левый бок. Признаков жилищ не было, да и вообще вокруг ничего не было. Холодный ветер хлестал мою Гавайскую рубашку, что быстро навеяло на меня пессимизм (холода я не любил). К тому же медленно, но верно через дырочки в сандалиях стали промокать ноги.

― Скорее всего, палеолит или в лучшем случае мезолит... ― мрачно пронеслось у меня в голове.

Я прикинул, что дело происходит около 10-20 тысяч лет назад и загрустил. И тут я весьма кстати вспомнил про наконечники и их способность к изменению вещественного мира. Приложив к груди руку, я попытался представить себя в уютной обуви и утепленной Норвежской куртке от Helly Hansen'а. Вместо ожидаемого результата на моей голове выскочил кокошник, издав при этом характерный звук открываемой бутылки. За спиной тут же раздались подобающие данному обстоятельству рыдания и кашель подавившегося от смеха Жоржа. Я даже не стал поворачиваться, чтобы не давать повода для дальнейших унижений. Содрав с головы проклятый кокошник, я снова принял клятвенную позу, после чего у меня в руках появилась неплохая гармонь. Жорж плакал навзрыд. Геря обернулся, мигом оценил ситуацию, кивнул, и я почувствовал себя уютно упакованным в меховую шубу и унты. Я прошелся по клавишам гармошки, и, как оказалось, я не плохо играл. Ни одной подходящей песни я не знал, или, во всяком случае, не знал от начала до конца. Беспокоило это меня мало, поэтому я богато вставлял подходящие цензурные и нецензурные слова в песни советских композиторов. Получалось приблизительно следующее:

Голова все гудит - БРЯМ-М-М,

На просторах глухих - ХРЯМ-М-М

Потайной расстегай покоряется - МНЯМ-М-М

Только вилка в огурчик – ВЖИК-К-К

Сразу песня вокруг – В КРИК-К-К

Это прыснула радость наших сердец – МОЛОДЫХ-Х-Х...

Философско-патриотический накал моих простых, прямо из сердца рвущихся строк был грубо заткнут яростным натиском Гери и Жоржа. Этот короткий приступ идеологического бреда явно тлетворно подействовал на их добрые души.

Я обиженно закрепил гармошку за плечом и сказал, обращаясь к Жоржу, у которого заодно также пропала и жажда жизни:

― Вот ты справедливо поднял только что тему о роли и назначении поэзии в жизни общества. Сам я, пожалуй, к стихам не пристрастился, хотя пробовал читать их довольно много. Просто они не находят в моей душе отклика. Возможно, это связано с жесткой формой или размером стиха, в котором они должны быть выдержаны, а это, по-моему, сдерживает свободу творчества поэта, да и снижает эстетическое восприятие читателя. Поэтому мне больше близка проза...Хотя некоторые строчки проникают в мозг и закрепляются там. Вот хотя бы – “От реки роскошный сумрак проникает в сад...” -Все же это - “роскошный сумрак”- очень неплохо, как считаешь?

― Возможно, ты прав... ― согласился Жорж.

― Звучит действительно неплохо ― продолжал он ― значит тебе не чуждо осознание прошлого. Дело в том, что в Европейских странах новости передавались в форме баллад или стихов до довольно последнего времени. По моей теории человек, любящий поэзию, имеет какую-то внутреннюю связь с прошлым, или может просто происходить из рода людей, любящих новости. Альтернативным объяснением может быть то, что поэтические строчки идут на определенной волне, которая у некоторых людей входит в резонанс с нейронами и вызывает раздражение нервных клеток. Скорее всего, длина волны должна быть довольно большой, как, например, происходит при сообщении важной информации у слонов, которые могут тем самым синхронизировать перемещение в одном направлении. Вот ты, например, следишь за новостями? ― встрепенул меня вопросом Жорж.

― Да, нет, пожалуй... Не то, чтобы я их активно избегал, но специально новостей я не слушаю. Потом меня все время одолевают подозрения, что все это вранье, и что на самом деле ничего такого не происходит. Просачивающаяся информация иногда меня расстраивает и снижает аппетит. Ну и зачем, скажите на милость, мне с таким отношением слушать новости?

Все задумались. Стало слышно, как под ногами Гери брякает неизвестно кем утоптанная дорожка. Присмотревшись, я с недоумением отметил, что дорожка вымощена наконечниками, о чем и не преминул тут же доложить Барону, который воспрял духом и снова стал вынашивать веселые, хулиганские замыслы по собранию приличной коллекции наконечников. Жорж сообразил, что настал его черед поразвлечься и распластался на дорожке с видом опытного медвежатника. Он стал открывать несуществующие чемоданы с приборами, потом, видимо, подключившись к источнику тока, загудел и запикал электронными сигналами. Потом он стал отчаянно ковырять дорожку, испробовав для этого решительно все твердые предметы, включая и гармошку. Все эти ухищрения не помогли, и стало понятно, что выковырять хотя бы один наконечник совершенно невозможно. В это время мы с Герей тихонько сидели на кстати подвернувшейся коряге и беседовали. Меня занимал вопрос, почему вокруг ничего нет.

― А ты как думаешь? ― поинтересовался Геря.

― Я думаю, что я просто не знаю на что смотреть, вот поэтому и не вижу. К примеру, взять известный рассказ Эдгара По, где описывается, как некто искал некое письмо, и для этого в буквальном смысле перевернул весь дом, включая и ножки от стульев, ничего не нашел, в то время, как письмо все время пролежало на самом видном месте.

― Совсем не так плохо!― с интересом посмотрел на меня Геря. ― Ну и как эту теорию можно применить к данной обстановке? Я вот могу тебе сказать, что тут вокруг полно всякой живности, да и совсем неподалеку есть древнее поселение! Что ты на это скажешь?

Я, право, не знал, что и сказать. В который раз я снова почувствовал тот леденящий холод прямо у моего лба, который я ощутил лет 20 назад, когда я неожиданно для самого себя понял, что я на самом деле я один, и никто и никогда не придет мне на помощь. По-настоящему было погано… Я тогда прижался что есть силы, до крови, лбом к какому-то Кропоткинскому фонарному столбу и упал, а вокруг проходили люди, но они меня не видели, а я не видел их. Пришел я в себя на тротуаре, а в моем лбу торчал коричневый осколок, напоминающий наконечник от стрелы… Вытащив этот осколок, я заметил презабавного полноватого человека, который радостно крича мутузил меня, стараясь поднять и передать на руки какому-то великану, которому для этого пришлось свалить с плеча вкусно брякнувший предмет. Был и третий, одетый не по сезону в Гавайскую рубашку, но этот просто смотрел на меня с сожалением. Они-то меня рассмотрели, они то меня и спасли... Вот оно!

― Надо просто, чтобы тебе было до этого дело, ну и принять свою жизнь…

Сказал я, поднимая голову, и чудо – мир наполнился новыми звуками, запахами и предметами. Что-то явно щелкнуло в голове, чтобы вызвать к жизни все это великолепие, но я не мог себе и вообразить, как это у меня получилось.

Едва успев отскочить в сторону, я с интересом проводил взглядом обросшего добродушного мамонта, за которым без малейшего шанса на успех неслись светловолосые веселые охотники во главе с Жоржем. Похоже было, что это их нимало не беспокоило. Жорж же сумбурно поприветствовал нас и понесся дальше вместе со странными спринтерами. Совершив хитрющий обходной маневр, охотники все же взяли мамонта в кольцо, завалили животное и принялись его щекотать. Мамонт, похоже, щекотки не любил...

Жорж не участвовал в пытке мамонта щекотанием, а вместо этого взял на себя функцию спортивного комментатора в стиле Озерова:

― Фирсов проходит по красной (или по синей линии ― по какой они обычно проходят линии, куда и зачем?... сам себе сказал Жорж ―)...Идет последняя минута матча. У лидера нет времени на пасс, сейчас успех сборной ЦСУ сконцентрирован на умении нашего форварда, на его отточенных рефлексах, на его смекалке. У него в руках всего лишь клюшка и стакан крюшона. Он выпивает крюшон и выбрасывает клюшку далеко в зрительный зал! Вот они – наши чемпионы – это гордость Советского Спорта!!! Это безусловная победа!

Жорж проводил спортивный репортаж о поимке и щекотании мамонта, используя в качестве микрофона потрепанный образец щетки для натирания полов.

 

Барон

Александр Христофорович Бенкендорф, сенатор, генерал от кавалерии, шеф Жандармской Полиции и Начальник III отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии, без пяти минут Граф и член Государственного Совета и Комитета Министров был весьма недоволен. Более того, он был разъярен настолько, что даже забыл по какому, собственно, поводу он сейчас кричит на небольшого пухлого толстяка, редактора нового литературного еженедельника “Литературная Газета” барона Антона Антоновича Ну Итакдалее. То ли что-то пропечатал ненавистный ему Пушкин

(― Ах, какая, кстати, прекрасная военная фамилия! ― подумалось Александру Христофоровичу);

То ли ему, вообще ничего не читающему, нашептал что-то распрекрасный друг его Фаддей Бенедиктович Булгарин – бессменный борец и редактор про-правительственного журнала, то ли “Южной”, то ли “Северной Пчелы”. Однако больше всего злила главного жандарма добродушная физиономия Барона, его ленивая и неторопливая манера разговора, а главное то, что он осмелился выступить на защиту не только своей треклятой газетенки, но и всей законности в целом.

― Видите ли, досточтимый Александр Христофорович, напечатанный материал прошел все предусмотренные Вашим Законом О Цензуре формальности, и поэтому его публикация не является, как Вы изволили выразится “подрывной” или того хуже “подстрекательской”...

― Нет уж, позвольте! ― перебил его разгневанный буквоед,

― Законы пишутся для подчиненных, а не для начальства, и вы не имеете права в объяснениях со мною на них ссылаться или ими оправдываться. В кандалы захотел?

Дальше душитель Российской гласности зашипел что-то о бдительности, об объединении всех, кому дороги интересы Российского государства, совсем уж некстати о декабристах, и, наконец, о закрытии “Литературной Газеты”. Логическая цепочка, выстраиваемая видным Российским государственным деятелем, мягко обвивалась вокруг шеи бледнеющего Барона и тянула его под землю. Все говорило в пользу того, что столкновение интересов государства и литературы должно было закончиться, как обычно, скоропостижной чахоткой и смертью несчастного редактора в самое ближайшее время.

― Слушай, дядя, хватит лепить гнилуху ― посоветовал невесть откуда взявшийся в кабинете Бенкендорфа верзила с пулеметом на плече.

― Ты, вообще, тут не главный.

При этом посетитель направил пулемет на побледневшего Бенкендорфа.

Блюститель несуществующих для Российского начальства законов открыл рот, с изумлением наблюдая, как из пулемета, кряхтя, вылезли еще двое. Оба были полноваты и весьма походили на все еще бледного редактора “Литературной Газеты”. Первый был одет в древнюю Шведскую военную форму -

(― Представитель Шведской военщины! ― ни к селу, ни к городу подумал жандарм);

А второй в оскорбительную Гавайскую рубашку с жирным пятном на животе

(― А этот – валютчик и спекулянт!).

У Бенкендорфа радостно зачесались руки при мысли о том, как можно было бы нервно и красиво упечь всех этих непосвященных в тайны важных государственных дел одинаковых толстяков в кутузку.

Посетители стали немедленно радостно мутузить редактора, совершенно забыв о замечтавшемся Бенкендорфе. Последний быстро пришел в себя и, уважительно косясь на пулемет, напрасно требовал объяснений, ссылаясь на свои многочисленные указы, законы и декреты, запрещающие проносить пулеметы на аудиенции с высшими государственными чиновниками. Это возымело действие, так как представитель Шведской военщины оторвался от редактора, охнул и начал подобострастно загибать пальцы, видимо, занимаясь подсчетом этих самых законов. Углом глаза я заметил, что Жорж собирается исполнить весь свой репертуар перед благодарным зрителем, начиная с целования рук и ног собеседника, мягко переходя через демонстрацию своего коронного сабельного удара на каком-нибудь драгоценном предмете к тоскливым свадебным Шведским песням и пляскам, и заканчивая вручением очередного честно заслуженного Золотого Льва. После этого Жоржу надлежало вынести поощрение от лица Партии и Правительства с обязательным занесением в учетную карточку.

Жорж явно находился в самом начале представления, безуспешно пытаясь поймать двумя пальцами полу развевающейся деревянно сшитой шинели Бенкендорфа. Я снова повернулся к своему родственнику, которого мы только что спасли от неминуемой чахотки и скоропостижной смерти. Не теряя времени, мы с Гериманусом стали посвящать поэта в цель нашего прибытия: Геря гудел про свои наконечники, а я про технологию клонирования Шотландской овцы, так как я давно выяснил для себя, что самое лучшее при стрессе – это говорить на совершенно отвлеченную тему, тогда мысль стрессующегося скользит по непонятному предмету разговора и стресс уходит...

Кстати сказать, где-то посередине доклада я сообразил, что ведь эту же технологию можно было бы применить и при клонировании наконечников, учитывая, что мы находимся в параллельном мире и что клонировать там можно все, что заблагорассудится. По доносившимся до меня тяжелым проваливающимся звукам плясовой и мрачным, темным напевам я понял, что Жорж перешел к беззаботным пляскам и песням Шведского обряда венчания под луной. Я заторопился и стал развивать идею клонирования наконечников в доставшееся мне правое ухо поэта. Жорж, Геря и я закончили свою часть программы одновременно, причем Жорж застыл в глубоком поклоне с условной статуэткой Золотого Льва в руках.

― Ну, в общем, мне все ясно! ― удовлетворенно сказал Барон.

― А с этим (он кивнул на Бенкендорфа) – что будем делать?

― Давайте его съедим ― предложил Геря.

Бенкендорфа слегка залихорадило.

― Хм… Есть один только вопрос ― задумался Геря

― А что ― сказал я ― по-моему совсем не такая плохая идея.

Лицо Бенкендорфа стало вытягиваться.

― Заживо, или запечем? ― подкинул в плавильную топку Барон.

Бенкендорф схватился за край стола.

― Да какие тут могут быть вопросы? ― заорал Жорж.

― Обмажем его сперва горчицею или хреном с трюфелями? ― вслух размышлял Геря, не обращая внимания на тихо оседающего на пол Бенкендорфа.

― Тогда нужен будет базилик и острый перец ― облизнулся Жорж…

― Я острое не ем… ― признался извиняющимся тоном Барон.

― Не ешьте меня ― слабым голосом пропищал Бенкендорф.

― Если человек не хочет, то есть его не надо ― промолвил Геря.

― А в чем собственно Ваша проблема? ― поинтересовался Барон у обморочного. ― Мы можем Вас съесть по славу России, Вы же такой патриот и т.п.?

― К начальствующим лицам все эти законы не применимы! ― парировал оживающий на глазах Бенкендорф.

Мы все четверо из рода Ну Итакдалее замерли как по команде. Я вспомнил свою блошиную комнату в общей квартире на Комсомольском проспекте, больную жену и слова высокого партийного функционера, что мы, дай Бог, и сгнием в ней… Жорж вспомнил свой неравный бой …, Барон недавний разговор с шефом жандармов, а что вспомнил Геря было вне нашего понимания. Как стояли мы ровнехонько по углам квадрата, в центре которого сидел на полу полу-сломленный Бернкендорф, так одновременно и сказали ему одновременно и очень тихо:

― Говно ты, Христофорыч!

И это нехитрое заклинание подействовало, так как шеф жандармов сильно уменьшился в размере и остался лежать уже довольно вонючей кучкой.

Мы открыли по понятным соображениям окна кабинета и стали смотреть на великолепный и ослепительный Питерский пейзаж. Мы стояли и просто смотрели, и на душе было хорошо и тихо. На всех нас исчезла глупая одежда, и со стороны должно было казаться, что просто 4 брата-близнеца в рыцарских доспехах Тевтонского ордена смотрят спокойно и с искоркой веселья в окно… Впрочем, это могла быть просто та самая известная Питерская иллюзия, над разгадкой которой бились многие философы и литераторы…

 

Проснулся я в родном Тевтонском лагере, в своей палатке, в которой дружно храпели Жорж, Геря и Барон. Хотя все мы занимали разные должности, но жили в одной палатке. Стараясь не шуметь, я вышел на свежий воздух; чуть подмораживало, над речкой со сложным лифляндским названием тихо струился туман, родные Тевтонские кресты украшали мечи, шлемы и сбрую лошадей, которые мирно паслись после вчерашнего боя неподалеку. Вспомнилось и то, как Жорж одним ударом, спасая меня, разрубил одного из местных туземцев пополам (прекрасный был удар!), как я, заметив притаившегося за кустами арбалетчика, успел влепить ему пику прямо в глаз, как Барон… Как все мы из семьи Ну Итакдалее просто помогали друг другу. Все было просто хорошо!