Судьба Никодима

– Что такое лассо? – спросила стоящая за спиной Митри жена. Она была высокая и статная, с рябым хмурым лицом.

– Фиговина такая, – нетерпеливо отозвался муж и снова заскрипел пером.

– Какая?

– Ну, такая, – он произвел в воздухе непонятный жест, не отрываясь от своего занятия. – Не знаю…

– Как же ты пишешь, ежели не знаешь? – продолжала допрашивать жена, с любопытством щурясь в бумажные листы.

Писавший отмахнулся и не ответил. Лицо его был азартным и радостным.

– Всю ночь сидел, – ворчливо заметила женщина. – Все лучины пожег. Бумаги эвон сколько извел. Да вставай уже, хватит. Дел невпроворот. – Она торопливо экипировалась к выходу: надевала валенки, тулуп, повязывала грубый шерстяной платок. Закончив, она отвесила сидевшему за столом подзатыльник, отчего тот приложился лбом о стол.

– Матрена! – завопил он. – Только не сейчас!

– Сейчас, – ответила жена, непримиримая в своей практичности. – Идем уже, разорение мое. Барин ждет.

– Нет! – снова крикнул писатель. Он вскочил, но Матрена успела ухватить его за рукав и поволокла к выходу.

– Будешь артачиться, Митря, нагишом пойдешь, а пойдешь все равно, – приговаривала она. Ткань рубахи трещала. Только на пороге несчастный Митря ухитрился вывернуться и отбежал в угол.

– Еще чуток, – умоляюще забормотал он, приложив широкую крестьянскую ладонь к груди. – Там лев, понимаешь…

Матрена подошла к столу и сгребла листки.

– Сожгу, – пообещала она. – Ей-богу, сожгу. Упырь проклятый, все жилы из меня вытянул.

Под ее неприязненным взором Митря сник и потянулся за валенками…

 

– А ты зачем, Матрена? – удивился дворовый Пахом, ожидающий их в санях. – Барям печку в дому поправить, дак тебя не требуется.

– Да сам-то не поедет он, – с отчаяньем пояснила Матрена. – По дороге сбегет.

– Все пишет? – понимающе спросил Пахом, кивая на Митрю, которого жена крепко держала за ворот зипуна.

– Пишет, батюшка, – пожаловалась Матрена. – Ой, пишет, лихоманка его забери.

Волосы несчастного писателя были растрепаны, взгляд блуждал. Время от времени он принимался что-то бормотать.

– Там лев… – сообщил он глядящему на него с любопытством Пахому. – В саванне…

– Вот ить что наука проклятая с людьми делает, – вздохнул Пахом, усаживаясь поудобнее и натягивая поводья. – Был человек. Печник, мастер. Пришла, вишь, охота барыньке в учителку поиграть. Собрала, кого подурней, и грамоте-то обучила. И что вышло? А? – он обернулся к Матрене. – Ермошка спился, Тимофей убег из поместья, ищи его теперь, Яшка дерзить стал, его и запороли на конюшне. Митря вот… Эх… Дурное дело грамота эта, совсем ни к чему в нашей жизни…

Матрена вздохнула, соглашаясь.

– А ты, – продолжал словоохотливый Пахом, – к Нюшке Кривой загляни. Авось и подмогнет чего.

 

***

…А по весне кузнец в Большово захворал. По имени Никодим. Мужик огромного роста и при богатырском здоровье. И чего вдруг занемог, непонятно. То ли перетрудился на своей кузне, то ли, когда в прорубь сплавал по пьяному делу, чего себе застудил. И жена его Глаша, тихая и какая-то словно прибитая от рождения, собрав в узелок положенное подношение, отправилась по известному адресу – на опушку сосняка, где в стороне от села, стояла изба старой знахарки Нюшки. Шмат сала, яйца и целая четверть самогона тянули ей руки – Великий пост на дворе, виданное ли дело! Да ведь эта ведьма и слушать не станет, ежели не поднести.

– Заходи, болезная, заходи, на пороге-то не стой, – сказала Нюшка, сладко щурясь на кузнечиху. – Что, неможется Никодиму?

– Да-а… – только и протянула робкая Глаша. Говорить она не могла. Знахарка, помешивая, варила в котле какое-то зелье, и смрад в избе стоял невыносимый. Да и побаивалась она эту старуху.

– Все болеють, – пробормотала Нюшка, встряхивая и рассматривая на свет принесенную бутыль. – Да, как к весне, так почитай полсела стонет на разные голоса. – Она проворно спрятала подношение и снова занялась варевом, бормоча что-то себе под нос. Вспомнила она о пришедшей, когда та, до поры терпеливо ожидающая, стоя у притолоки, вдруг побледнела и стала сползать вниз. Тогда Нюшка подхватилась и вывела Глашу на крыльцо, к свежему влажному ветру:

– Иди, касатка, – сказала она, поправляя пристроенный на седых космах не то тряпку, не то дырявый платок. – Недосуг мне теперь.

– Да как же, матушка? – прошептала спотыкающаяся на каждом шагу Глаша. Вопящий от боли и поносящий ее последними словами муж был страшен не меньше, чем эта кривая на один глаз, тощая и злая старуха.

– Димитрия знашь? – спросила Нюшка, подталкивая женщину к ветхим покосившимся воротам. – Карпова сына. К нему ступай. Он теперь лекарь получше моего будет. – И старуха усмехнулась. – Вот он тебе и поможет.

– Да как же… – растерянно повторила кузнечиха.

– А как – от тебя зависит, милая. В ноги кидайся, проси написать историю о славном воине Никодиме. Когда, значит, воин победит, муж-то на поправку и пойдет.

– Кого ж победит, матушка?

– Да хоть кого, – пояснила Нюшка, уже уходя, – хоть тараканов. Главное, побить гадов. Ты иди, иди.

 

И Глаша тем же днем явилась к Митре и слезно молила – загибается, мол, Никодимушка, стонет на печи уже который день. Сказано, ежели великий маг Митря не поможет, и надеяться не на кого. И писатель, вообще говоря, жалостливый по натуре, сдался. Да ведь и кузнец был не последний человек в селе. Коня, скажем, подковать – не в Хватово же тащиться по распутице за добрый десяток верст. Чем черт не шутит, думал Митря, очинивая новое перо, а вдруг удастся?

Жена Матрена к затее отнеслась на удивление мирно. И Митря, взяв в руки перо, принялся за радостный труд. По вечерам к избе приходила печальная безропотная Глаша и вставала неподалеку, с надеждой ожидая благополучного исхода.

 

***

Героя по имени Никодим Митря привычно поместил в майнридовские просторы – и вот-вот славный ковбой, носящий русское имя, должен был благополучно завершить свои подвиги, раскидав враждебно настроенных проходимцев по жаркой саванне и перебив не меньше десятка львов. Даже во сне Митря видел горделивую осанку Никодима и слышал вопли побежденных, молящих о пощаде. И так, на третий день своего волхования, встав утром, писатель по обыкновению испил воды из ковша и, зевая, подошел к столу.

Однако оказалось, что лист уже был исписан незнакомым, заваливающимся вправо почерком. Широко открыв удивленные глаза, Митря прочел:

«Далеко вокруг расстилалась залитая солнечным светом американская саванна. Дикая, опасная, манящая. То были времена, когда пространства эти кишели кровожадными львами, грозными носорогами, гигантскими удавами. В зарослях прятались пугливые антилопы и косули. В небесах кружили грифы, охочие до падали… По ночам жутко выли шакалы...»

Страница чуть пошевелилась, перекосилась от мелкой ряби, как молоко в трясущейся крынке, и выдала следующие несколько строчек:

«…По тропинке, шурша мелкими камешками, шел Никодим. Он был измучен и бледен. Гнобила его старая немочь, гнули горькие думы…»

– Нет… – прошептал Митря.

Но продолжение следовало:

«Неподалеку, в зарослях дрока, притаился лев. Судьба путника была предрешена...»

Ужаснувшись, Митря потянулся, чтобы смять страницу. Однако та оказалась, словно высечена из камня – такая же холодная и неподвижная. Он попробовал еще раз и снова безрезультатно. Тогда он накрыл своей ладонью лист в том месте, где должны были появиться следующие строчки, и застыл, продолжая недоумевать. Под рукой что-то происходило, жгло и царапало кожу. Митря мужественно терпел. Неожиданно его пронзила острая боль. Он закричал и таки отдернул руку – на его ладони краснело крохотное алое пятнышко. Между строк показалась мелкая головка какой-то рептилии, которая, угрожающе зашипев, тут же проворно исчезла.

– Т-тварь, – с ненавистью сказал ей Митря. Схватил за ножку старый, еще дедовой работы, табурет и с размаху ударил по бумаге. Та не пошевелилась. Митря повторил попытку. Лист был неподвижен, как скала.

Митря опустил перо в чернильницу. Чернил не было. Неказистое произведение местного гончара по его собственному небрежению и забывчивости пустовало. Тогда писатель схватил нож и полоснул себя по руке. Прявшая в углу Матрена охнула, торопливо закрестилась. Ее муж тем временем окунул перо в выступившую кровь и… С секунду перо и бумага словно рассматривали друг друга. Потом с пера лениво сползла капля – бумага жадно впитала ее, как пересохшая почва влагу. И следа не осталось. Митря коснулся было чертового листа пером – его поверхность снова мягко зарябила, и что-то потянуло за кончик с той стороны. Верхушка гусиного выскользнула из Митриных пальцев так быстро, что он этого даже не заметил.

За окном понемногу сгущался морозный сумрак, начинала заметать неожиданная вьюга, но у Митриного крыльца рядом с Глашей появилось еще несколько поселян, заинтересованных исходом Никодимова поединка.

В отчаянии оттолкнув встревоженную жену, Митря выбежал в сени и схватил топор.

– Все равно будет по-моему, – вернувшись в горницу, предупредил он бумагу. Та промолчала.

– Митюша-а… – завела жена тоненьким девичьим сопрано. Лист под ударом топора неожиданно влажно чавкнул. Лезвие провалилось во что-то и, не найдя опоры, ушло вглубь. Митря не успел опомниться, как руку его вместе с зажатым в ладони топорищем засосала какая-то манная, сереющая под заглянувшей в окно луной, субстанция. Он дернулся было, но его не отпускало. Тогда другой рукой он ухватился за край стола, оттолкнулся от пола, подпрыгнул. Тщетно. Ах, чертяка!

А ощущения с той стороны приходили странные – кожу вдруг обдало горячим, царапнуло пальцы. Митря разжал их, выпуская бесполезный топор – и в горсть тут же сунулась какая-то мелкая колючая травка. И снова его потянуло, уже за рукав – необъяснимая трясина становилась все сильнее.

Спасать Никодима больше не хотелось. Было страшно. Хотелось на волю, на холодный снег, к обжигающей лицо вьюге. И бежать, бежать…

Митря снова дернулся и закричал что есть мочи. Отозвалась истошным воплем Матрена, хлопнула дверь, затопали в сенях, ворвались несколько неясных фигур, навалились… Ох, тише вы… т-твою ж… больно!..

 

***

– А ну-ка, открой рот! Та-ак… Ап! Вот и хорошо! – Митря ощутил вкус чего-то вязкого и невообразимо противного.

– Чего это? – спросил он, едва ворочая языком.

– Дак касторка же, – ответила Матрена. Она была непривычно заботлива – поправляла одеяло на больном и заискивающе улыбалась. – В касторке самая польза…

– А это чего? – перебил ее Митря, поднимая руку, перевязанную наглухо, вместе с пальцами, белой холщовой тканью. Рука под повязкой саднила. А почему, Митря припомнить пока не мог.

– Дровишек вам! – объявил зашедший в избу неказистый мужичонка в порыжевшим от времени армяке. Он сбросил у печки свою ношу и остановился, разглядывая больного. – Митря! Да ты никак очнулся? Очнулся! Ну, ты даешь, ядрена корень…

Митря не понимая, смотрел на него. Кто это? Память возвращалась к нему, не торопясь. А, кажись сосед, Яшка, через двор живет. А вон Глаша, следом просочилась в приоткрытую дверь. Лицо почернело, сама худющая, разве что не прозрачная. Встала у порога и стоит. Смотрит на Митрю.

– Никодим, – внезапно вспомнил тот. И саванну вспомнил, и подвиги, которые тот так и не совершил. Рассказ свой недописанный. Кажется, для закрепления эффекта выздоровления, в конце истории Митря собирался наслать на богатыря еще шайку пришлых идальго, закованных в железные доспехи. Это уже из Сервантеса, книжку которого ему тоже давала почитать барыня. С идальго бы Никодим справился, и вот тогда… Додумать ему не дала Глаша, которая вдруг заплакала – привычно тихо, время от времени донося до лица зажатую в руке тряпицу.

– Никодимушка, родненький, – едва слышно подвывала она. – Батюшка, спаси его, верни, век буду Бога за тебя…

Из Глашиных слов вперемешку с рыданиями Митря понял, что горемычный Никодим избавился от своей болячки самым чудесным образом: в то время, когда соседи и Матрена удерживали Митрия, не давая ему окончательно провалиться в неведомую трясину, кузнец очнулся, слез с печи и, как ни в чем не бывало, отправился к своей наковальне. Писатель пребывал в забытьи две недели, за это время, поселяне, возрадовавшиеся было вновь обретенному кузнецу, снова схватились за голову. Выдоровевший Никодим стал диким неуправляемым буяном. И раньше его характер был не сахар, теперь же, свирепея от любой малости, он раздавал тумаки налево и направо. Жена пережидала вспышки ярости, прячась в бане, селяне – утекали от этого верзилы, лишь увидев первые симптомы. Когда дело дошло до ссоры с барским управляющим, в результате которой того, истекающего кровью и едва живого, доставили в усадьбу, хулиган был пойман, выпорот и оперативно отдан в рекруты. Село снова лишилось кузнеца, но вздохнуло с облегчением. Все, кроме Глаши, которая совсем захирела от горя.

 

***

На другой день Митря почти оправился и поднялся, пошатываясь от слабости, чтобы обойти избу. На дворе вовсю хозяйничала оттепель – с крыши текло ручьем, со старой березы, облепив ее, нагло каркали грачи. А у крыльца на лавке сидели какие-то пришлые люди со скорбными лицами, осунувшиеся от неблизкого пути, за воротами, перегородив дорогу, стояла пара подвод. Весть о новом знахаре, который одним взмахом пера вернул из предсмертного небытия кузнеца Никодима, донеслась даже до дальней Нечаевки.

 

…Для писания Матрена выскоблила старый стол, стоящий слева от печи, разложила бумагу, принесла из лавки чернил.

– Митюша, – сказала она, сияя улыбкой, – глянь-ка, как славно, а?

Писатель промолчал. Его пугал один вид белых, безмолвно ожидающих его листов. В их белизне чудилась ему адская пропасть, давешний кошмар, едва не погубивший его. И он, стараясь даже не смотреть в ту сторону, устроился в углу и принялся щепить лучину, деловито постукивая топориком.

А Матрена, в душе которой тоже наступила весна, тем временем спустилась в погреб и, несколько опустошив закрома, потащила корзину на край села.

– Вот увидишь, – говорила довольная знахарка, оглаживая куриную тушку. – Больше ни строчки не напишет. Даже не сомневайся, голубка… – И, встретив вопросительный, немного испуганный взгляд Матрены, добавила: – Ну, а ежели, случись такое, и надумает, прямиком ко мне. Ничего. Я ему еще безнадежного подыщу. А со смертью-то не поспоришь.

– …А ить он талант у тебя, – задумчиво проговорила она, когда Матрена уже подошла к двери. Та обернулась:

– Да зачем мне талант, мне мужик в доме нужен.

 


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 2. Оценка: 5,00 из 5)
Загрузка...