Урурук забрался на холм и принюхался. Тяжёлый дух травы прибило водой, и подлесок полнился запахами его войска. Тёмное небо мочило шкуры, зайсаки рычали и клацали челюстями, предвкушая битву. Позади скрипели башни древостоя, а впереди, в сердцевине выжженного поля, возвышалось гнездо великанов. Стены из каменных глыб, вязкая глина на мёртвой земле – неприступная гора распустила заточенные лепестки-бревна и пахла яблоками с дрянцом.

Урурук выпрямился, шерсть на затылке встала дыбом. Он рявкнул, и зайсаки притихли – отблески глаз роились как мотыльки. Стая сопела, обнюхивая Чующего. Матёрый, переживший много дождей Урурук знал: стоило на миг дать слабину, – чихнуть или почесать загривок, – и они не пойдут за ним в бой. Поэтому подобрался, растопырил лапы и выпятил грудь. В небесах громыхнуло, но он лишь крепче сжал копьё, когтями сняв с него стружку.

Подняв оружие над головой, Урурук гавкнул снова, и воем отозвался старший гык – а за ним загремела вся стая. Воины лупили дубинками по щитам, выли, мотая хвостами. Самые здоровые гыки нетерпеливо приплясывали на месте – того гляди припадут на карачки и кинутся в бой.

Урурук ещё раз осмотрел свору, самую большую и дикую испокон лесных начал. Повёл белым ухом Чующего. Сила, коей не было ни у одного гыка, сейчас следила за мановением его лапы. Настало время указать ею путь.

Он повернул наконечник копья на огромные кривые ворота.

Да, это была ночь великой охоты.

 

– Пан Михайло! Пан Михайло!..

Пан Михайло приоткрыл глаз.

– Вашвлеколепие, прошу – поднимайтесь!

В бражном мареве нарисовалось лицо. Пан Михайло подзабыл, чьё оно, но эти усики над рябым жевалом он точно видел не впервой.

– Пшёл прочь, – буркнул пан и перевернулся на другой бок.

Не тут-то было. Его принялись трясти, отчего немедля взбунтовалось пресыщенное забродившим яблоком нутро.

– Никак нельзя, вашблагородие! Сызнова зверь под стеной лютует!

Поборов желание выпростать брагу прямо на постельные шкуры, пан Михайло сел, свесив ноги со скрипучего ложа. Под левой пол оказался холодным, под правой – мокрым. Крысиный рот пошевелил усами и обзавёлся телом, таким же вытянутым и угловатым.

– Почто ж ты... – в сердцах бросил пан Михайло и внезапно икнул.

– Не велите сечь! – взмолился рот. – Спрошали вашмилость… на ворота.

– Ох жеж святовитову душу… – выругался пан Михайло, однако вспомнил, что ему, коменданту, хулить не к лицу.

Он с трудом поднялся. Оправил на пузе фуфайку, сделал пару чудно хлюпающих шагов. Меж ушей скакала мысль, что надо бы отдать приказ, но ничего путного в уме не родилось.

– Ну вы там… сами. А я пока…

Крысиная морда поклонилась:

– Броню хлобучить изволите?

Пан Михайло понуро кивнул и посмотрел вниз. Подрыгав ногой, скинул с пяты ночной горшок и тяжело плюхнулся на кровать.

«Вот дерьмо…» – подумал он.

 

Когда пан Михайло, пыхтя и бряцая застёжками кирасы, взобрался по приворотной лесенке, дождь кончился, а бой был в самом разгаре.

Ну как – бой… Дворовой амбал Неманя стоял перед открытыми створками и оглоблей несуразного вида раздавал направо и налево, а из темноты наступала мохнатая гнусь. Лесные ублюдки – мелкие, в пару локтей, щуплые, что твоя псина, да настолько же трусливые – ватагой ломились через поле, тут же получали бревном в щачла и разлетались вдоль вытоптанного пятака. Кто мог подняться – удирал обратно, повизгивая и скуля.

Пан Михайло присмотрелся: докуда светили факелы, везде плясали изумрудные блики глаз.

– Неманя! – Пан пригладил сальные патлы и натянул шлем. – Где братья твои ротозеи? Аль всю ночь мутузить собрался?

Амбал упёр конец коряги в глину, промокнул рукавом лоб.

– Отож! – крикнул он в ответ и пинком лупанул нерасторопную мохнатую задницу. – Ваши, милгосдарь, сображники… в стельку!

Мысль о вечернем пропое звонкой болью разорвала струну. Пан скривился. Два болвана-пехотинца, те самые, что держали бердыши нужным концом вперёд, совершенно не обладали культурой пития. Вот и получилось: кроме него и Немани на смертный бой никто не пришёл. В башне мирно дремал Ешка-лучник, но тому дай волю – своего хлопнет, а в супостатов не попадёт.

Тишину летней ночи нарушали треск факелов, размеренные шлепки коряги, гавканье и визг шерстозадых ублюдков, которые как-то не спешили отступать. Субтильная пажья душонка пырилась на балаган с расстояния, увлечённо ковыряясь в носу.

Пан Михайло тяжело вздохнул и отвесил юнцу подзатыльник:

– Буди Горана. Тащи сюда его святовитову жопу.

 

Зайсаки дрались как волки.

Ватага бросалась вперёд, мощные лапы взрывали землю, вопли кромсали тьму. Могучим потоком гыки врезались в великана, заслонявшего гнездо.

Урурук гордился стаей. Даже здесь, на холме, от дылды веяло силой, ужасом и мочой. Вождь пригибался каждый раз, когда дерево взлетало, зависая над сворой. А когда падало вниз, проходилось по рядам зайсаков, без труда подбрасывая в воздух самых сильных и самых злобных, хотелось прижать хвост и тихо скулить.

Но Урурук не мог – не имел права. Копьё Чующего, что лежало в лапе, он выцарапал зубами и когтями, сломав оба клыка. В дерзких набегах и жестоких схватках лес учил не чураться грязи и ловить случай за хвост. А коль поймал, то будь ласков – пристройся хорошенько.

Он посмотрел на старшего гыка и утробно рыкнул. Тот пролаял в ответ и метнулся с холма.

Да, копья его ватаги слишком коротки, чтобы пустить кровь. Дротики летели низко и редко впивались в плоть. А те, что кололи, великан не замечал вовсе. Но Урурук видел такое не раз. Он бился с ядовитыми рыбобродами больше любого зайсака, ломал кости трупням из утлой пади, громил толстяков, с головы до пят укрытых в панцири, чьи странные палки бахали на весь лес и разрывали гыков на части. Не мытьём, так катанием его свора раз за разом брала верх. Урурук знал, что нужно делать, поэтому стоял на холме, а не пытался укусить великана за ляжку.

У гнезда полыхнуло ярко и неистово – ночь на миг стала днём. Чующий вылез из куста, в который скатился, и увидел ещё одного громилу. Миновав врата, тот шагал навстречу ораве, дёргал верхними лапами и жутко голосил. Его хваталы лизало пламя.

Урурук довольно гавкнул. В траве за спиной шуршал старший гык, ведя батраков. Те тянули на холм длинную палку толстяков.

 

Горан не стал мять вымя и сходу испепелил дюжину шерстяных засранцев.

«Эти твари неплохо горят…» – не успел подумать пан Михайло, как второй пасс святовитца взорвал свору, повалив Неманю в грязь.

Пана обдало жаром и запашком печёного мяса, от которого заурчал живот и захотелось блевать одним махом.

– Ну что, окаянные?! – зло вопил Горан, шагая навстречу прорве блестящих в темноте глаз. – Кому из вас мало?

Зверьё притихло. Желающих мериться силой с чароплётом не нашлось, поэтому Горан вскинул руку в третий раз, и пламя метнулось ввысь, спалив повозку с дровами.

– Остолоп, – прошептал пан Михайло, поиграв желваками.

Ежели братья-пехотинцы просто не умели пить, то горе-чароплёты превращали всякую работу в конец света. Порой комендант думал, что и над Гораном, и особливо над Игнатием поработал злой колдун-извращенец, оттянув кривые их судеб не в ту сторону. Но потом всё же возвращался к мысли, что оба инфернальных дурилы случайно и без затей оказались в одном месте в одно время… к несчастью, под его крылом.

– Куда, сучьи дети?! – не унимался Горан, шагая всё дальше от ворот. – Вернитесь, я дам вам прикурить!

Вокруг заставы плясали косые тени. Зверьё прыснуло от огня и неслось обратно к лесу. Пан Михайло поднял взгляд выше: рой мелких гадов копошился на пологой вершине холма, а чуть поодаль стоял шерстяной ублюдок, подняв над мордой копьё.

Копьё упало – и крики святовитца перекрыл грохот. Над ухом пана просвистело, лязгнув об набатный колокол. Тоскливое «бам-м-м» разнеслось по заставе.

– Ружьё! Ружьё! – закричал комендант. – За стену, каналья!

Он кинулся к колоколу и дёрнул вервие. Бормота металла оттеснила похмельную муть и унесла вслед за гулом. Из-под сползшего на нос шлема пан Михайло высмотрел чароплёта. На холме сверкнуло снова, и живот святовитца изорвался, расплескав огонь. Горан успел оглянуться, наливаясь светом, и вдруг раздался пламенем, обелившим весь мир.

 

Ямистый диск висел высоко над лесом. Урурук часто смотрел на него с особой поляны, где ветки колючих деревьев сходились по кромке воедино. Свет ночного диска лился вниз, словно в миску.

Остальные зайсаки не решались беспокоить Чующего. Бывало, он сидел на мягком мху до рассвета, жуя пятнистый гриб; кругляш катился по мерцающей тьме, деревья шумели, шушукались листья. Он закрывал глаза и подставлял Ухо мерному шёпоту леса. Через крик совы делилось мудростью То-что-без-пасти, под треском сухостоя слышался голос Того-что-в-дупле, крылатая гнусь звенела словами Болотного Гука.

Они путали мысли, ворошили дела давно прошедших дождей. Ряд к ряду бесконечной вереницей вставало хорошее и плохое, чего было и чего не было вовсе. Нос щекотали позабытые запахи, слышался тоскливый вой ушедших в землю воинов. Качаясь на волнах белёсого света, Чующий задавался странными вопросами, о которых не думал ни один нормальный зайсак. Например, куда течёт большая вода, или где взаправду кончается чаща, или зачем гыки жрут черный песок, ведь он совсем невкусный. Ответы терялись в поволоке дрёмы, но утром, открыв глаза, Урурук всегда знал, чего хотел лес, и что нужно делать.

Всегда, да только не в этот раз.

После битвы у великаньего гнезда Чующий приходил на поляну каждую ночь, но не мог накормить грызущий изнутри морок. Белый блин успел истаять и нарасти снова, а лесные обитальщики всё болтали о своём: как засушить лягуху, чем разломать гладкий подземный камень, где найти побольше мёда и ягод. Никто из говорунов так и не сказал Уруруку, отчего тот промахнулся и как это поправить.

Охота у него получилась не ахти какая. Не великая… да и не охота вовсе. Как в миг разгром стал победой, так и она обратилась трухой. Да, огненный чурбан натурально лопнул, гнездо зарделось. Уйма зайсаков стала едой, но те, кто выжил, вознесли хвалу Чующему и уснастили хабаром. Возвращаясь с битвы, Урурук истово верил, что чужаки получили своё. Однако вместо позорного бегства восвояси дылды уже на утро вернулись в лес.

Шмыги застукали верзил глубоко в чаще, куда те прежде не заглядывали. Вождь верхом на белошкуром звере вёл воинов больше, чем когтей на шмыговых лапах. Махая острыми палками, они шли вглубь зарослей и добрались до куцых нор. Нахлобучив тамошних зайсаков, дылды разбили лагерь.

День за днём, бессильно рыча, Урурук видел, как падают деревья и растёт ещё одно великанье гнездо, поменьше. Лес пропитался едким запахом сожжённой зелени, сизая дымка окутала макушки. Под землёй рокотало и трясло, отчего в большой норе ссыпались стены. Шмыги из тех, кто пробирался к верзилам, наперебой пищали, что вместо куцых нор теперь никакие не норы, а одна большая дыра.

Чующий понимал: всё это неспроста и надо срочно показать, кто тут хозяин. Но чужаков припёрлось целое стадо, а палки и швырялы бородачей только шипели и дымились, как бы гыки не засыпали в них черный песок и не тыкали головёшками. Яд холодных рыбобродов, который избавил лес от толстяков, хоть и выворачивал великанов наизнанку, но кровь и кишки оставлял в пастях.

Урурук не мог сидеть, поджав хвост. Пока молчал лес, он решил бороться с чужаками старым проверенным манером.

 

– Что ты талдычишь, чурбан?! – ревел пан Михайло. – Что ты заладил: кара да напасть?! Смекни, наконец: это жила! Золотая! Буквально!..

Игнатий кипел. Злился дюже, аж слов не находил. Впрочем, после обеденной похлёбки язык всё равно распух и едва ворочался во рту.

– Тут уж без смеху, – продолжал распекать Михайло, тряся сдобным перстом, – сваляешь дурку – посажу на кол. Уяснил?!

– Ну и хьен ссопой, – прошепелявил святовитец и вышел из шатра, чуть не оторвав тряпку, заменявшую покоям коменданта дверь.

На форпосте дела шли хуже некуда. Простой люд, укреплявший шахту брёвнами, валялся по углам, частя святых без разбору. Кто не валялся – сидел в кустах, избавляясь от той самой похлёбки со стонами раненного марала.

Игнатий поморщился: его огненная кровь выжгла яд прежде, чем тот упал в живот, да только говорить он не мог. А хотелось! Хотелось наорать на Михайло, доказать, запугать, проклясть – сделать что угодно, но убедить дурня покинуть лес. Две недели в зелёном аду вымотали чароплёта, как портовую шлюху, и с каждым часом желание сжечь всё вокруг становилось только сильнее.

Закрыв глаза, он обратился к покровителю:

– Свясовис себагой, дай сиу и тейпе…

Момент откровения начисто разрушил крестьянин, испустивший фонтан рвоты до самых пресвятых небес. Игнатий сжал кулаки и решительно зашагал в шахту.

А ведь так ладно начиналось! Вернее, начиналось всё зело плохо – у ворот крепости взорвался Горан. И хрен бы с ним – Горан был той ещё шельмой и давно утомил гарнизон, но самовлюблённый паяц чуть не спалил острог.

Потушив пожар, народ забился в хату к пану Михайло и уселся по кругу, тупо моргая зенками. На немой вопрос «а шо это было?» пан молча положил на стол ружьё. И не имперскую пищалку, а гномью осадную аркебузу, здоровенную хрень длиной в косую сажень и весом в четверть пуда. Игнатий до сих пор не мог поверить, что мохнатые выродки притащили её к воротам, да ещё умудрились зарядить и выстрелить точно в цель. Но ружьё было, и возник другой, вполне законный вопрос: где, собственно, гадёныши его взяли?

Ответ нашёлся очень быстро. Наутро пан велел седлать коня и погнал отряд к кряжу, дебри которого кишмя кишели мохнатыми паршивцами. Разрыв тамошние норы, дворовые наткнулись на кладку. А подорвав её, вошли в подземную крепость. Малодушный от природы, пан Михайло вспомнил молодость и соорудил целый штурмовой отряд. Правда, ворвавшись внутрь, горе-вояки быстро поняли, что бердыши с топорами им не пригодятся. А вот факелов и бумаги придётся потратить немало.

Так картографическая экспедиция, посланная к Чернобогу на рога обрисовать его чёлку, наткнулась на одну из затерянных фортификаций коротышек, да к тому же совершенно бесхозную.

Ну тут, конечно, началось.

Пана Михайло трясло: он уже видел, как на евойную грудь вешает орден сам император. Мало того, что крепость почти не пострадала – и скарб, и пушки с мортирами, хоть и запылённые, стояли по местам, – так в стенах пещер виднелись жилы благородных металлов. Гномьи записи, золото, оружие, ресурсы – всё это нужно было передать спецбатальону народных чароплётов внутренних дел империи, снабдив подробной картой подземелья. Никого вообще не смутило, что иссохшие останки прежних хозяев мирно возлежали по углам, и кое-где прямо в доспехах.

Чароплёт подпалил факел и двинулся по пологой штольне. В темноте зашуршало и дало стрекача: лесные паскуды шныряли везде, даже у самых стен, где работал люд и топталась охрана. Пан Михайло строго-настрого запретил ходить вглубь подземелья без опекуна-пехотинца, но расшатанное душевное здоровье чароплёта не выдержало бы плоских шуточек солдатни. И если пронырам удалось отправить на тот свет бестолкового Горана, это совсем не значит, что его, Игнатия, может взять голыми руками какое-то зверьё.

Взять – нет, а вот довести до белого каления – запросто.

Повар, разливавший похлёбку, уже получил плетей, но святовитец ни разу не сомневался, кто именно нашкодил на полевой кухне. Мелкие, вонючие, глупые ушмарки до безобразия дельно портили экспедиции жизнь. Подкидывали в котлы ядовитые травы, грызли верёвки, рыли подкопы в самых дурацких местах, днём швырялись шишками с деревьев, а по ночам носились вокруг лагеря и тупо мешали спать. Они стырили сапог из его любимой – и единственной – пары, чтобы надеть на верхушку высоченной ели, а на боку белоснежной пановой кобылы углём нарисовали усатую морду.

Тошно – хоть волком вой, хоть караул кричи. Терпеть уж мочи нет: то наступишь на хвост, то проснёшься от чавканья в тёмном углу. И меж наливными яблоками и замшелым молитвословом безбожное создание обязательно, всенепременно выберет второе!

Игнатий с досады пнул камень. Если б не проклятые Святовитом гномьи укрепления, он с превеликим удовольствием сжёг бы подземелье дотла. Пустил бы огонь вниз и с блаженной улыбкой слушал, как визжат уродцы. Но не мог: лишить империю артефакта врага, с которым армия бодается на северных рубежах, значило подвести себя под монастырь. По законам военного времени он обязан терпеть унижения и прилежно выводить чёрточку за чёрточкой, рисуя грёбаный лабиринт тоннелей, анфилад, сводчатых залов и просто выдолбленных в поисках руды штолен. Пан Михайло вбил себе в голову, что среди бедлама прячется путь к большим хоромам коротышек, и ежели чароплёт этот путь отыщет… ну, в общем, он замолвит за старину Игнатия словечко, когда к грязной стёганке коменданта до кучи прилепят звезду Героя империи.

Святовитец вспомнил хитрую рожу пана. Сплюнул, осветил факелом писчие принадлежности, схватил стопку бумаги, перо, пошуршал в поисках чернил. А чернил не было: от них остался тонкий след, змейкой нырявший во тьму.

Чароплёт посветил в сторону и увидел два глаза. И рыжую морду. И пасть, измазанную черным. Морда смотрела на Игнатия, Игнатий смотрел на морду и понимал – гори оно всё огнём.

– Убю-ю-ю!!! – промычал чароплёт, брызгами слюны воспламенив недельный запас бумаги.

Морда выронила чернила и бросилась бежать.

 

Пан Михайло мерял шатёр тяжёлыми шагами.

– Ишь какой, сунулся… мы уж за упокой опрокинуть хотели, потом – чу! – всплеснул руками и хлопнул о ляжки. – Тишь да гладь! А брат-то ваш подыхать по-человечьи не горазд. Стал быть, жив курилка!

Бледный, нагой и весь в саже, Игнатий стучал зубами и в кои-то веки не отнекивался. Коменданту это нравилось. А вот рассказ блудного чароплёта – не очень. Святовитец пропал и объявился в штольне спустя ночь – грязный, как чёрт, и испуганный, как невеста на ложе. Всё бубнил про порох и гадов во тьме.

Пан быстро смекнул – дело неладно, и затащил прохвоста в ставку.

– Значит так, лазутчик… всё, что наболтал, забудь. Сидишь ты отныне в крепости на невменном укладе до особого указания. Разумеешь?

Игнатий кивнул, да так резво, что пан Михайло смутился.

– Шагом марш, – сказал он и отвернулся. – Светоч хренов.

Услышав шорох занавеса, пан Михайло склонил голову и вцепился в волосья.

«Пресвятая мать наверно женщина, какое там разберёмся! – в ужасе подумал он. – Всё пропало! И титул, и замок, и медаль… и орден!»

– Спокойно! – одёрнул сам себя комендант, выпрямился, расправил плечи. – Спокойно. Подумаешь, стоит лес на пороховой бочке. Ну, с кем не бывает…

И снова поник, чуть не плача. Огненный порошок со всего подземелья… битком набитый в большие хоромы… в самом царстве вонючих лесных проныр!

Святовит всемогущий, это же абсурд! Нелепость! А на заставу уже едет вассал с придворными подлизами – инспектировать находку!

– Это конец, – признал пан Михайло, скидывая пелерину коменданта.

Двадцать лет службы, три ранения, седые волосы и пропитый живот – для чего?! Он никчёмный командир богом забытой экспедиции. Ни кола, ни двора, ни грошей, лицо жинки забыл – та уж двоих родила, пока сапоги в походах топтал, всё в землянке мучается! И вот подвернулась оказия – подняться, жизнь поправить. Делать-то толком неча – подойди да возьми!

Пан во злобе стукнул по столу – полетели на сырую землю свитки. Рубаха взмокла, в груди стучало как пестик в ступе. Он уставился на карту.

Словно из щупалец восьминога, из лабиринта торчала кое-как нацарапанная дуля. Постарался Игнатий – возвращался по недрам к форпосту от самых хором. Комендант приложил палец и так, и эдак: получалось, чароплёт искал дорогу обратно дольше, чем переставлял ходули. Гномьи залы начинались буквально под носом… вернее, под ногами.

Пан Михайло рухнул на скамью, запустив пальцы в бородёнку. Не признал он коварство шерстяных бестий! Виноват, чего греха таить… Коль и половина Игнатьевой болтовни правда, он не просто наступил в дерьмо, а свалился в отхожую пропасть, нет которой ни дна, ни названия. Горы пороха вперемешку с оружейным флогистоном превратили лес в бомбу, но хуже всего не это. Чароплёт клялся и божился, что у зверья объявился вожак: здоровая черная тварь с единственным белым ухом и копьём в руке. И комендант рассмеялся бы в лицо мнительному картографу, если бы не видел паскуду собственными глазами – в ту ночь, когда шелудивые вурдалаки пристрелили Горана.

Напрягши всю голову целиком, пан Михайло выдумывал план. Его потуги разбивались о сущий пустяк: огонь у нор заказан. Шерстяные выродки подложили свинью, будто знали: хрена с два теперь их кто достанет. Нужны люди, много людей, или одарённый чароплёт, коим Игнатий не являлся с рождения. Гурьба отбитых служак как пить дать найдётся в дружине вассала, да только и находку местный порось тут же присвоит себе…

Этого пан Михайло допустить никак не мог. И вдруг уверовал: когда на кон брошено ни что иное, как судьбина империи… и его мелкие нужды… треба воспрять духом и проявить ратную доблесть! Огонь нельзя – пойти без огня. Железо чиркнет – пиши пропало? Пойти без железа! Найти впотьмах и прибить обнаглевшего зверя – достойное дело для верных мужей отчизны, чьё оружие – смекалка, бесстрашие и удача!

Пан Михайло поднялся и, выпятив оба подбородка, покрыл дланью эфес меча. Сам он лезть под землю, конечно же, не собирался, но запросто подпишет на дело пригодного для подвига тупицу.

 

Урурук всё ещё гордился своей ватагой, но вот работники из зайсаков были не очень.

Клочками коры стая кидала черный песок в каталки бородачей. Сам Урурук привычно стоял на вершине насыпи и делал самое важное дело: следил, чтобы всё шло, как надо. А как не надо шло постоянно: то батраки, не поделив кусок коры, рвали друг другу шкуры, то особо ушлый гык, подумав, что скрылся от всевидящего Уха, начинал тихонько жрать песок, то шайка молодняка лезла в каталку и норовила с воем умчаться в недра большой норы.

Нарушителей Урурук бил копьём плашмя – сильно, но аккуратно. Потому что только он знал, что нужно делать! Ну не то чтобы знал… как вывести чужаков, он так и не придумал, но зарубил на носу: если удалось избавиться от одного великана, за ним вернётся столько, сколько нет когтей на всех лапах – даже у того плешивого гыка, которому лес подарил лишний палец. И тогда-то уж точно всё станет плохо. Самое время собирать хабар и валить куда подальше.

Зайсаки не перечили: после битвы с новым огненным переростком они вознесли Чующего в настоящий Глас леса, прозвав Тем-кто-сам-себя-шире. Урурук был доволен… хотя и не то чтобы победил верзилу. Да и вообще не особо-то с ним сражался. Когда громила, страшный, как чащобный пузан, в огне и с криком ворвался в большую нору, гыки, ясен пень, дали деру. А вот мех главного бородача, который Чующий носил на загривке, зацепился за хабар и никак не хотел отпускать в спасительную тьму подземелья. Взялся тогда Урурук за копьё, направил на мордоворота и решил умереть стоя.

К удивлению, верзила отшатнулся и потух. Судя по рылу – испугался хуже последнего шмыга. Открыл пасть, промямлил на своём великаньем и пошлёпал обратно – только пятки сверкали. Так-то, получается, и прогнал его Чующий, да только смотрел здоровила не в глаза вождю, как в битве положено, а ему под лапы. И взгляд этот вертелся в голове Урурука непрестанно.

Обнюхал он черный песок разок-другой, да ничего не нашёл. Низ свой тоже осмотрел – ну лапы и лапы, попахивают маленько. Испугался, значит, великан самой кучи, на которой Урурук принимал смертный бой. И коль испугался – видать, штука-то полезная. А раз полезная, тут и думать не надо – волоки да прячь.

Убедившись, что вся стая гнёт хребтины, Чующий на примере ближайшей морды обучил старшего гыка бить нарушителей промеж глаз, а сам полез наружу. Проскакав по тропинке из сложенных камней, Урурук выбрался из земли на заросшую цветами прогалину, принюхался и покрутил Ухом. Яркий диск уже скатился с неба, замолкли птицы и мелкая гнусь. В чаще хрипел шатун, на макушки деревьев карабкался белый кругляш.

Добравшись до поляны, Чующий хорошенько откусил от пятнистого гриба и повалился на моховую подложку, растопырив лапы. Лес опять судачил о своём, мешая думать. Та-что-в-листве роняла шишки, ночным журчалом стрекотал Мокрый Ыш, недалеко, в подлеске, хлюпало То-что-в-грязи.

Урурук закрыл глаза и показал лесу, зачем пришёл. Представил великанье гнездо и черные столбы дыма, что росли изнутри при свете и в темени. Бряцанье обёрнутых в чужую кожу лап. Голоса – то текучие, как ручей, то резкие и грозные, как грохот дождливого неба. Полыхающего исполина, запах которого щекотал нос. Его всклокоченную гриву и дикий взгляд.

Рыжие космы с опалёнными краями получились так живо, что Чующий сам немного перепугался. Открыл глаза, повёл Ухом – ничего не изменилось. Квакала в болоте непойманная лягуха, кружил над макушкой кровожадный мураш. Урурук пригорюнился.

Не хотел он покидать гнездо бородачей. Гладкие плоские камни, сточенные стены и прорва дыр в земле стали для кодлы хорошим домом, закромами харчей, прибытка, трофеев… и множества глупого, непонятного песка. Необоримое желание засунуть его в пасть делало своре сплошные гадости. Столько гыков превратились в еду, прежде чем лес наказал Чующему держать огонь подальше. Но и потом бестолковые зайсаки жрали его прямиком в коптильных ямах, а некоторые того хуже – подначивали изваляться покруче и прыгнуть через огонь. Пока не поскребли по углам и не собрали приблуду в главной норе, стая уменьшалась быстрее, чем на великой охоте.

Чующий зевнул. Почём знать: может, верзила не хотел, чтобы его свора нашла песок и начала его хавать. А может, и сам втихомолку уминал за обе щеки, потому-то и горел изнутри, как последний зайсак.

Сквозь ресницы белел ночной диск, вместо ответов снова и снова запуская хвостатые огоньки. Они скатывались вниз, вспыхивая над лесом. Небо исчезало – Чующий засыпал, желая, чтобы хоть один огонёк бахнул в самую середину мерзкого великаньего…

Урурук распахнул веки. Он вдруг понял, что нужно делать.

 

Надев на башку Немани ведро, пан Михайло провернул вынутыми дощечками к себе и тюкнул по донцу. Бадья крепко села на затылок амбала; изнутри зыркали косоватые моргала.

– Авось не треба?.. – робко пробасил Неманя, переминаясь с ноги на ногу.

– Треба, Неманя, треба, – ответил пан Михайло. Хлопнул молодца по плечу и осмотрел своё творенье: – Ну хорош! Богатырь! Паладин!

Дворовой, узнав, что высочайшим повелением назначен орудием самого императора во благом деле лупцевания лесных засранцев, одушевился. Всю дорогу витал в облаках, широкими взмахами рубя зелень – не иначе как мутузил врагов во имя Его Величества. Хрюкал, аки подсвинок, напялив прогнивший ватник и отыскав корягу поувесистей. Но только затянули подмышками лямку – призадумался. А когда братцы-служивые отказались подходить к гномьим воротам – взволновался.

– Почто один, коль дело-то верное? – спросил он, поправляя ведро.

Комендант хмыкнул и соступил с костлявой спины пажа на мягкий дёрн. Казалось бы: мать-природа вволю оттянулась на детине, и переплюнуть её смертному не под силу… как бы не так! Дворовой с ведром на жбане получился выше и несуразнее, а провалы в наборной доске смотрели прямо в душу – неуёмно и пристально, аж кровь стыла в жилах.

– Не робей, дубина! Делов на пять минут – зашёл-вышел. Кто, если не ты?

– Гм, – прогудел амбал, – так-то правда…

– А в правде сила! – оборвал комендант и потянул за вервие. – Мотай на ус: разок – сиречь в порядке; дважды – застрял иль помощь нужна; трижды – лихое дело, тягайте! А порох нащупал – дерни четыре к ряду, в момент прискочим. Тебе ясно?

– Чего неясного, – пробухтел Неманя, разминая плечи. – Мелочь собачью годе шарахать?

Пан Михайло терпеливо кивнул:

– Мутузь. Бей в усласть! Чернявого нащупаешь – снимай шкуру немедля.

– Добре, – ответил бугай и поплёлся ко входу.

Шурша, верёвка поползла вслед за воякой.

Вечерело. Пан Михайло присел на поленце. Ну и глушь! Гряда под боком, сыро в тени – комары с полпальца куски отгрызают. Костерок бы собрать, да нельзя. А так – хорошо. Дурной подлесок весь вышел, широченные сосны лежали в чащобе, заросшие: видать, хотел гномий люд из конуры выйти воздухом подышать, да не успел обустроиться. Вон и кладка сохранилась, аккурат пред вратами в хоромы. Добротные створки отняла земля – Неманя как раз об них споткнулся и полез в непроглядную темень.

Комендант махнул рукой. Двое служивых подхватили верёвку и принялись травить помаленьку.

Оставалось выждать. Пан Михайло огляделся: давненько не забирался он в чащу. Тишина леса буравила уши; солнце, ползущее меж стволов кипячёным железом, казалось во стократ ярче, а воздух без привкуса нужника – в сто раз чище. Прям не вылазка, а путешествие! Утомили лохматые стервецы, весь зарев коту под хвост… что ни день – балаган. Опосля такого и глушь в сладость.

Верёвка дёрнулась – разок. Пан Михайло потянулся.

Лес радовать-то радовал, да и тревожил по делу. От самого лагеря ни одного ушмарка не углядели. Обычно куда ни плюнь – под ногами шмыгет, на ветке сидит, тащит в нору дребедень какую. А тут раз – и никого.

В тоннеле грохнуло, верёвка затрепыхалась. Меткое словцо коснулось панова уха – и снова стихло. Михайло подумал: коль сверху зверя нет, стал быть, весь внизу. Эх, несладко придётся детине. Одел бы на дылду доспех покрепче, да жаба клятая задушила.

«Неча баловать», – решил комендант, и тут верёвку понесло.

Солдатня ковырнулась, вспахав харями землю. В пещере протяжно прогудело, а потом как ухнет! Пан Михайло поймал вервие, упёрся каблуками.

– Неманя! – проорал, пыхтя. – А ну, шлындры, тягаем!

Растеряв шишаки, братья-пехотинцы натянули верёвку – и грянулись оземь, когда та ослабла. Комендант плюхнулся в траву, придавив пажа.

– Етитская сила! – возмутился он, вытаскивая из-под себя скулящего отрока. – На помощь! Бегом!

Пехотинцы, поднявшись с раскоряки, мяли в руках безвольно опавшую шлейку.

– Чего стоите?! Фу-ты ну-ты! Неманя! Ау!

Тишина стала коменданту ответом. Он зло оглядел солдатню, а те, склонив головы, прижали шлемы к груди.

– Засада, вашблагородие, – со вздохом сообщил первый.

– Помянем, – поддакнул второй.

Пан Михайло разумел: конечно, засада. Подлые образины знали, что их ждёт и наверняка подготовились. Напали на детину всей стаей! Уронили на него камень! Вырыли яму! А может… может, до смерти закидали дерьмом в потёмках. Так или иначе, герой сгинул в мучениях, и подвиг его достоен песни, но порох сам себя не вытащит.

Комендант снова глянул на солдат, и те отшатнулись.

– Никак нет, вашблагородие! – сказал первый.

– Не пойду, – отрезал второй.

– И не надо, – прогудел третий.

Пан Михайло оглянулся. Ломая проросшие корни, из-под земли выбирался Неманя с разбитым ведром в лапище.

– Клятые ступени, – огорчённо сказал он. Зашвырнул бадью в кусты и добавил: – Пусто там. Токмо темно, как у Святовита в гузне.

 

– Милая… – Взгляд Игнатия стёк в вырез трактирной блудницы и никак не хотел возвращаться обратно. – Милая, так сказать, Милица... за встречу, а? За тебя и за нас с тобой!

Под звонкий смех девы Игнатий осушил до дна. Милица подвинулась ближе, жар её тела перебил бушевавший внутри огонь.

– А ты точно картограф?

– Ещё какой, – подмигнул чароплёт. – Постиг науку – дважды.

Он показал запястье. Татуировка кляксой походила на границы империи и диких земель. Или на единорога, в горячей истоме слившегося с дульцимером. Ей-богу, его дружки по кафедре, насосавшись степной травы, теряли остатки ума, пока он, обмазанный барсучьим жиром, исследовал те грани естества, которые никогда не нарисуют на картах. За это их из академии и попёрли.

– А знаешь… я заберу тебя в столицу.

Она обидно рассмеялась. Яркий платок как бы невзначай съехал с нагого плеча.

– Прям комендант и отпустит…

Зарывшись в копну кудрявых волос, он прошептал ей на ушко, где этого коменданта видел. Милица прыснула – Игнатий понял, что близок к цели. Но на пути к Милиным телесам встала небольшая проблемка. Состроив суровый вид, он наказал дивчине не двигаться с места, а сам пулей вылетел на задний двор.

Ночь встретила святовитца осенней прохладой. Ветерок омывал исподнее, а ряса с кальсонами всё никак не кончались. В голове гудела чароплётская кровь, хорошенько подогретая пойлом, на которое ушли последние гроши. Едва продравшись сквозь тряпье, святовитец вспомнил, что просто взять и отлить в канавку не может. Ибо по невменному укладу чароплёт Игнатий, как и всё его производное, назначено лихой оказией и приговорено к учёту.

Картограф выругался и, порыскав взглядом, пристроился к кадке.

Он-то думал: сбежит обратно в крепость и заживёт как прежде: непыльная работёнка, девки, брага. Наберёт монеток и рванёт ловить судьбу по белу свету. Ага, держи карман шире! Самодур Михайло низвёл из жалкой роли придворного страшилы до обозного клоуна. А он, между прочим, не пальцем деланный! Он, на минуточку, имперский чароплёт Святовита Огненного!

Вспомнив о коменданте, Игнатий распалился пуще прежнего. Задорно журча, пригрозил кулаком в ночь: ох и покажет он сатрапу, кто здесь светоч! Отыщет путь, взойдёт звездой… сам, без сопливых разберётся, что можно жечь, а что нельзя! Тогда-то и поглядим, кому под чью дудку егозить да мочиться по отмашке!

Чароплёт твёрдо решил: завтра, именно завтра, с утра, по полудню, соберёт монатки, выйдет на дорожку и айда куда зенки смотрят. И только набрался духу – камень с плеч слетел. Или роба сползла – он не понял. Но, одёрнув подол, ввалился в трактирный зал с крылами на закорках.

Игнатий опоздал. Там, за общим столом, его поджидало неописуемое предательство. Милица, сбросив платок и заливисто хохоча, восседала в обнимку с Ешкой, и клешня прохиндея уже проникла глубоко за линию обороны её подола.

Поражённый низостью охочей девки, Игнатий поник. Кинул полный обиды взгляд на Милины бёдра, махнул початый самопляс прямиком из горла и пошёл прочь.

Небо заморосило, размочив тропинки. Крылья Игнатия отвалились: хлюпая сапогами по слякоти, он задирал бутылёк и думал, что судьба издевается над ним так и эдак. Осаждает, стерва, и хлещет, хлещет по щекам тягостями да неудачами. Какой он, к бесам, людской светоч... зачем он, коль сам Святовит клал на него с прибором.

Чароплёт снова хлебнул пойла. Дождь лил сильнее, в низких облаках мелькала луна. Сам того не ведая, дошёл он до городских ворот, и не было вокруг ни души, разве что тёрлась под аркой смутная тень.

Игнатий присмотрелся.

– Милица? – И окрикнул: – Эгей, красивая! Вернулась что ли?

Девкин яркий платок расплывался витиеватым пятном. Игнатий протёр глаза, но силуэт исчез за столбами.

– Поиграть решила, бесовка… – Шатаясь, чароплёт направился следом. – Ух, найду, а там уж пеняй…

В арке было пусто. Ветер качал скрипучую створку, а в грязи валялась цветастая ткань. Игнатий потянулся за платком и вдруг услышал то самое мерзкое причмокивание, с которым лесная тварь жрала его книгу. Чароплёт поднял взгляд и увидел зрачки-бусинки. Зверь стоял совсем рядом, а за ним, во мраке караулки, загорались всё новые изумрудные блики.

Игнатий хотел вскинуть руку, но что-то мельк...

 

– …нуло у самой ряхи, Святовит не даст соврать! – смеялся пан Михайло. – На палец в бок, и всё – аля-улю!

Вассал, воевода мелкого пошиба, с кислой миной оглядывал крепость. Пан Михайло танцевал вокруг дорогого гостя, лично показывал вотчину, пинками разгонял дворовых, которые с ног сбились устраивать по углам пять дюжин тел вассаловой рати.

Поведав, как в одиночку сражался с полчищами лесных тварюг, пан добрался до вишенки на торте. Он вывел пэра во двор и показал под навес:

– А вот и скромный улов. Не густо для гномьих залов, но что есть – то есть!

Святовит милостивый, как расчудесно вельможа сжал подкрашенные губы, как неповторимо мрачнела физиомордия, когда считал он взглядом бочки с флогистоном! Как замечательно цыкнул, осознав, что пан успел пролезть поперёк батьки в пекло.

Вассал дёрнул пятернёй в надушенных оборках.

– Всё сие… не есть взорваться? – спросил, ломая говор на местный лад.

– Нет-нет, дражайший, – промурлыкал Михайло. – Зверь глуп и не обучен. Порох сыроват, а гномья вода надёжно укрыта – не каждый чароплёт сдюжит. Разумею, в ваших краях их и не водится.

– Нихт есть. Нема! – согласился вельможа.

Пан Михайло снова разошёлся в улыбке:

– Вот и у меня нема.

Проведением али случаем небеса избавили его от недоучки. Ещё не хватало, чтобы тот…

 

…очнулся.

И понял, что связан.

Игнатий дёрнулся – никак. Чугун и там и сям; сверху, в идеально-ровном круге – небо. Извернувшись змеёй, чароплёт прижался к холодному металлу и вытолкнул себя наружу.

Качнулись вокруг столетние сосны, шибанул по носу смрад перегноя и мокрой псины. Поляна кишела лесным гадом. Застыв, несметное полчище обратилось к святовитцу: рыжие, черные, в полоску и крапинку, псинолюды рассматривали человека, шевелили ноздрями, подёргивали ушами.

Игнатий поёрзал под неумело замотанным вервием. Словно в котле, он оказался в стволе гномьей мортиры. Гора сухих веток и листьев скрывала лафет.

– Значит, поджарить меня решили… – прошептал чароплёт, вставая прямо.

Звериное море колыхнулось, гады отступили.

– Значит, мажьей крови приспичило, – сказал Игнатий, чувствуя, как внутри зарождается буря.

В дульный канал упали тлеющие путы.

– Значит – жить вам осталось недолго! – прогремел чароплёт, выпуская из себя пламя.

Кора заиграла медью. Поляна вздыбилась; живые волны поднялись вверх, забираясь друг на друга, хлынули в чащу. На моховом ковре осталась одна тварь. Рослый, в шрамах, с накинутой поверх угольной шкуры рваниной, зверь стоял у кромки леса, опираясь на копьё.

Игнатий узнал верховода мерзавцев и расхохотался.

– Молись, шельмец, – процедил он, захлёбываясь жаром, – второй раз тебе не уйти.

Но зверь не двигался. Из приоткрытой пасти свалился язык, меж зубов висела слюна, а белое ухо вертелось на макушке, провожая каждое движение чароплёта. В тугом оскале вожака мнилась ухмылка.

Потеряв рассудок, святовитец обернулся пламенем. Завыл ветер, заскрипел бор, взлетел к небу вихрь сгорающих листьев. Поднял Игнатий пылающую длань… но вожак лесных гадов исчез. А там, где валялась листва, открылась тёмная насыпь – и бочки, закопанные в ней.

 

Взрыв сотряс крепость. Попадала утварь, сорвался со стены Ешка, запричитали бабы.

– Что сие быть?! – возмутился вассал, спрятавшись за комендантом. – Должно нихт зайн!

Не успел пан Михайло придумать ответ, как во двор крепости рухнула мортира, обдав обоих грязью. Душа коменданта ушла в пятки: до боли знакомый голос срывал глотку матом, и крик этот быстро приближался.

– Дас падать не так!.. – тыча вверх, ныл вельможа. – Дас падать худо!

Невольно сглотнув, пан Михайло посмотрел в небо.

– Это не худо, – произнёс он. – Это Игнатий.