Дверь девяносто четыре

Сигарета во рту является ясным намерением закурить. Но пока не поднесешь зажигалку, это намерение остается лишь в твоей голове.

Я пожевал фильтр губами. Зажигалка никак не хотела находиться, а снег все падал и падал. Одна снежинка, особенно крупная и по предновогоднему праздничная, привлекла мое внимание. Пушистая красавица сияла, отражая свет ночного фонаря, и кружась медленно падала вниз. Что за нелепая судьба? Родиться на небесах, быть низвергнутой на грешную землю, и все ради того чтобы растаять, едва коснувшись поверхности. На секунду мне показалось, что я слышу ее стон или крик: мольбу о помощи, вопль отчаяния, отзвук агонии. Прости, родная, но разве в моей жизни хоть на толику больше смысла?

— Да, этим вечером она умрет, — кивнул я.

Даниэль прищурился, я почувствовал это, не поворачивая к нему головы. Меня словно обожгло на морозе.

— Ктулху Фхтагн, — откликнулся он.

Придурку хватает наглости шутить такими вещами. Богиня этого не любит.

Наконец зажигалка скользнула в ладонь, сигарета зажглась, а легкие, словно инопланетные отростки, яйца чужого, раздулись, наполняясь дымом.

Даниэль исчез, будто вампир из дешевого фильма ужасов. Хотя одного его наличия хватило бы, чтобы сделать самое дешевое кино самым страшным кошмаром.

 

Узкий коридор, казалось, не имел ни начала ни конца. Мигающая лампочка отбивала морзянку: этой ночью кто-то умрет. Звучало бы страшно, не будь я тем, кто несет предначертанное. Я-то точно знал, кого Богиня избрала для сегодняшнего приношения.

Девяносто один, девяносто два, девяносто три… Нужная дверь все ближе и ближе.

Она, конечно, еще не спит. Сидит на кухне, за столом накрытым клеенкой. На столе недопитая кружка чая, тарелка с крошками от пирога из супермаркета, компьютер, она смотрит фильм. Я вижу это, не глядя сквозь непрочные панельные стены. Она молода, не слишком хороша собой, но дешевая хлопковая майка обтягивает ладные молодые грудки, а несовершенства подростковой кожи пройдут со временем. Прошли бы, если бы Богиня не протянула свой указующий окровавленный перст в её сторону. Прости, дева, но жить тебе осталось всего ничего.

Девяносто четыре. Я останавливаюсь перед дверью, покрытой потрескавшейся краской и пылью. Кажется, когда-то здесь были золотые цифры, но время не пощадило и их, оставив на двери лишь след, едва различимые пятна, маркирующие ничего не значащие знаки. Слева девяносто три, справа девяносто пять. Выбора нет, здесь девяносто четыре.

Я упираюсь лбом в дверь и на секунду показывается надежда, лживая потаскуха, готовая запрыгнуть на тебя стоит бросить ей хоть монетку сострадания. Может, дева не откроет мне дверь? Богиня велит, чтобы жертва сама взошла на алтарь. Раздается негромкий удар, соприкосновение лба и дерева, дуреха в наушниках должна бы пропустить его мимо ушей. Но она полвечера читала о том, что этот район полон преступников, насильников и злодеев, а герои ее фильма как раз затихли. Негромкий удар звенит для неё, словно колокол, предвещающий беду. Это будет похуже пожара, дева, беги, пока ноги все еще вставлены в суставы, пока кровь не вытекла из тебя капля за каплей, пока жадная до страданий Богиня не впитала в себя твою молодую жизнь.

Но дурочка подскакивает со стула и подходит к двери. Прозрачное око дверного глазка вдруг окрашивается чернотой её глаза и я чувствую теплое, нежное, девичье дыхание, согревающее дверь с другой стороны.

— Впусти меня и прими зов Богини, — провозглашаю я, перейдя на шумерский в этот торжественный момент.

Каждое слово падает словно мраморная плита. Слова отражаются от стен, и стены сминаются, плача, не в силах выносить свою бетонную никчемность перед лицом величественной предначальной мощи. Дева, будто кукла на нитках, покоряется судьбе и открывает дверь. Слышу шорох веретена, негромкий шепот молящихся мойр. Взвешено, отмерено и сочтено, дева, не гляди на меня телячьими глазами.

Я вхожу и с плаща стекают капли, а тяжелые ботинки оставляют на линолеуме причудливый след. Она разглядывает меня, разинув рот в немом крике. Хочет бежать, но ноги не слушаются, хочет остановить меня, но руки словно стали чужими. Кажусь ли я ей змеёй, готовой броситься из травы? Похож ли я на волка, что вот-вот вцепится в глотку? Или видит она рогатую тварь на козлиных ногах, вся верхняя часть которой словно состоит из одной огромной и слишком зубастой пасти? Какие картины рождаются перед смертью в её голове? Я хотел бы облегчить её страдания, стать добрым ангелом, да пусть бы и злым, карающей дланью ветхозаветного Яхве, что угодно, лишь бы не правда. В глубине меня живет то, что древнее, страшнее, ужасней любых библейских сказок. Когти Богини впиваются в мои плечи, я чувствую Её нетерпение и трепет, и меня охватывает Её возбуждение.

Дева ещё моложе, чем я ожидал. Черные волосы собраны в жиденький узел, шорты не скрывают цыплячьи ножки, каждый волосок на ее теле встал дыбом.

Я подхожу ближе. Возбуждение нарастает, но это чужой восторг. В другом мире, в другое время, я мог бы ублажать её языком и руками, она могла бы стать мне женой или рабыней, но сейчас я вижу лишь биение ее сердца, трепетно проступающее на шее. Мой рот превращается в клюв, пальца обрастают когтями, и я впиваюсь в деву, терзаю её, и кровь брызжет на потолок, окропляет зеркало, и оно трескается, не в силах отразить увиденное.

И вот я уже и не я, а коршун, нет ястреб, раздирающий жертву на части. Её кровь обжигает язык, её тело бьется в конвульсиях, её печень нежнее сочного персика во взбитых сливках.

Богиня торжествует, клекочет и смеется мне на ухо.

 

Скрип качелей ввинчивается в висок. Монотонно, неотвратимо, словно Молох пожрал ребенка, занял его место на металлическом троне и теперь истязает меня своей божественной мощью: тонкой стальной иглой, тупой от чересчур частого употребления, долбит мою несчастную кость.

Боль является неизбежной частью бытия. Мы рождены для страдания, и если и получаем иногда немного счастья, то лишь для того, чтобы сильнее ощутить невыносимость жизни в следующий момент. Контраст делает сравнение неизбежным, а вывод вонзается в душу, словно сияющая в вышине, недостижимая истина.

Мучаюсь похмельем.

Тошнота накатывает и подступает к горлу. Стоит подумать об алкоголе, как мир снова начинает вращаться и блаженная тошнота очищает желудок. Детский прием, но пусть лучше меня мутит от водки. Опьянение дарует забвение, а забвение — это лишь половина ада, почти что чистилище, свободное от порванных надвое девиц.

— Дети, сколько в них жизни, — слышу благостный голос за спиной.

Мне не нужно оборачиваться, чтобы увидеть его лицо: длинная борода, круглые очки, пухлые губы, и слегка приподнятые, всегда умильные брови делают Даниэля похожим на семинариста. Внешность бывает обманчива.

— Держи свои щупальца от них подальше, — голос звучит тихо, во рту все еще кисло.

— Всему свое время, — Даниэль встает рядом, придавливая тяжелым армейским ботинком сгнившие буро-черные кленовые листья. — Лечишься?

— Этим? — поддеваю носком ботинка пустую бутылку водки. — Это не лекарство, просто способ жить дальше. Если б мне хватило смелости, я б давно вылечился.

— И как же?

— Вскрыл бы вены.

Даниэль улыбается, и за стеклышками его очков я вижу искреннее веселье.

— А на это я бы даже посмотрел, — мурлыкает он.

— Не сомневаюсь, — отворачиваюсь от детской площадки и иду по слякотной тропинке.

Мимо качелей, покрытых полуслезшей кожей краски, мимо скамеек с выдранными досками, мимо серой громады хрущевки. Прочь от ненавистного голоса в голове.

 

Я иду вниз. Дорога скрывается во тьме, и только луна, словно висельник на перекрестке, составляет мне компанию, когда ей удается освободиться из-под гнета воронья-облаков. Я спускаюсь все ниже, и ниже, последние признаки города остались позади: где-то бесконечно далеко еще светит на прохожих полуживой фонарь, там еще есть на пути обрывки асфальта. Я же спускаюсь в Чертов Лог, подумать только какая символика. Под ногами хрустит снег, прочно утвердивший победу смерти над жизнью: по бокам костлявыми пальцами торчат голые кусты и подгнившие, покрытые изморозью, трупы бревенчатых домов.

В этот раз дом, не квартира. Слева девяностый, справа девяносто один. Против воли сердце начинает стучать сильнее. Девяносто два, девяносто три. Это столько ей отпущено секунд?

Девяносто четыре.

Почерневший забор нетвердо стоит на ногах, короткая дорожка к крыльцу припорошена свежим снегом. В окне горит свет, одинокая лампа, последний свидетель мгновений жизни, отпущенных этой деве. Глубоко вдыхаю. Морозный воздух обжигает ноздри, но разливается внутри звенящей ясностью. Я едва сдерживаюсь, чувствую как птица внутри меня рвется наружу.

— Потерпи, о Великая, — молю я.

Еще один миг, еще один удар сердца. Можешь ты подарить этой деве хотя бы такую малость?

Хруст снега, облачко пара, стук в дверь. Кто не спрятался, я перед вами очень виноват.

Дверь распахивается резко, и на секунду мне кажется, что этой ночью меня вел чей-то чужой зов: в проеме стоит женщина, никак не дева. Испитое лицо, опухшие глаза, запекшаяся кровь на губе. Это не она!

— Что надо? — хрипит старуха.

Но зрение проясняется: торчащие изо лба усики, влажно блестящий хитин её спины, бессмысленный взгляд фасеточных глаз. Прочь с дороги, насекомое, Богиня не терпит столь нелепых жертв.

Где же она? Лечу в комнату, нетерпение становится невыносимым, из груди рвется крик, лопатки против воли обращаются в крылья. Человеческого во мне сейчас осталось на самом донышке, но именно эти жалкие капли вдруг вскипают и оседают холодной испариной на моем лбу. Нет, Великая, даже ты не можешь быть столь жестока!

В черном углу, скрытая за паутиной, скорлупка колыбели, а в ней, исторгающая сияние, она! Моя дева, но ей едва ли несколько месяцев от роду.

Клюв рвется наружу, когти ломают мои пальцы, но я сопротивляюсь изо всех сил. Остановись, о Предначальная, молю тебя!

Но эта сила больше меня, и этот зов сильнее любых страданий. Богиня клекочет и вскакивает на колыбель. Сзади мечется тень матери, но один толчок, брызги темного на черных досках пола, и тень утихает навек. Ничто больше не стоит между Ней и приносимой в Ее честь жертвой.

Малышка давно проснулась, и смотрит до странного внимательным взглядом прозрачных голубых глаз. Крошечные пальчики терзают край простыни.

Склоняюсь над ней, расправив крылья, словно закрывая балдахином от ужасов смертного мира.

— Впусти меня и прими зов Богини, — провозглашаю я против воли, сквозь душащий меня плач.

Дева протягивает ручонку и нежно касается клюва.

Богиня ликует, и я слышу, как её хохот отражается от стен.

 

Я изможденный Сизиф и мне все тяжелее толкать наверх этот огромный камень. Но я делаю шаг. И еще один. Где-то в вышине, я верю, меня ждет искупление.

Даниэль стоит у входа в подъезд, в пятне света фонаря, словно дешевый святой, пропивший нимб. Я едва могу переставлять ноги, мороз сковал слезы на лице и превратил их в незаживающие раны.

— Добро пожаловать по эту сторону, — улыбается он. — Давно тебя тут жду.

— Будь ты проклят, — рычу я.

— О, друг мой, — демон раскидывает руки, — разве у меня есть выбор?

— Тогда хотя бы поди прочь.

За его спиной манящее тепло улья, восковые стены моего жилища, липкие от меда выблеванных страданий.

— Прежде чем ты уйдешь… — голос звучит вкрадчиво, словно он не уверен до конца, хочет ли говорить.

Я замираю. Я едва могу стоять, балансируя на лезвии ножа между вечностью и адом.

Он подходит ближе. Вижу сполохи пламени, истязаемые тела, мечущиеся души в отражении в его очках.

— Если ты все же решишься, — выдыхает Даниэль, — я буду ждать. Я очень, очень сильно, буду тебя ждать.

— Лучше ты, чем Она, — качаю я головой, но вокруг уже нет ни души.

 

Кафель на стенах навевает мысли о психушке. Однако я-то, к сожалению, в своем уме.

Эмалированная поверхность ванны кажется сделанной изо льда. Я лежу в пустом сосуде, словно выдранный зуб в миске дантиста: я так же одинок, так же сочусь свежей кровью.

Мои руки раскинуты, а из рассеченных запястий на пол капает кровь. Кажется это продолжается уже вечность, хотя часы показывают полночь. Или третий час?

В конце концов, я давно знал, что рано или поздно этим и закончу. Раньше или позже, но таков был предначертанный мне финал. Я знал это с первого дня, с того самого дня, как я пересек черту, которую нельзя пересекать, и оказался там, где не стоило оказываться. Если бы не моё богом проклятое любопытство, я бы прожил обычным человеком, и умер от рака в восемьдесят три: мне довелось кадр за кадром просмотреть несбывшуюся жизнь, прежде чем Богиня вырвала её из моей судьбы и сделала меня своим орудием.

Даниэль сказал однажды, что Богиня доведет меня до черты, перешагнуть через которую или нет, решать лишь мне одному. Что ж, теперь я четко вижу это и дальше нам с Богиней не по пути. Я подписал договор кровью и кровью же его расторгну: моя подпись капля за каплей проступает на полу.

Слышу шорох шагов.

Я так ослаб, что не могу повернуть головы. Кажется, я даже дышать перестал. Я больше не чувствую холода, хотя и лежу нагой в пустой ванной. Через открытую форточку внутрь вползают могильные черви морозного воздуха, но я почти что забыл, что означает быть в тепле.

Я давно потерял себя. Да и был ли я когда-то собой? Или я был пылью, которую и развеять-то некому, разве что стряхнуть с обуви? Чем бы я ни был, теперь меня больше нет.

Где-то внизу меня ждет Даниэль, мой последний друг. В его руках раскаленный добела ржавый крюк, и суккуба стоящая рядом, разинула в довольной улыбке зубастую пасть. Еще немного. Я готов к встрече с тобой.

Глаза окутывает тьма, обволакивает меня, баюкает меня на руках. Я слышу колыбельную смерти, и чувствую как она ласкает меня своей рукой: говорят, смерть костлявая старуха, так почему тогда столь нежна её кожа и так согревают меня её ласки?

Её руки порхают по моему телу и во всяком месте вдруг образуется странное чувство одновременно пустоты и наполненности. Я купаюсь в разливающемся по телу тепле, и слышу вдох, и воздух щекочет ноздри.

— Ну же, возлюбленный! — жарко шепчет мне на ухо.

Я все еще не могу шевелиться, но осязание становится все полнее, все сильнее. Я чувствую, как она запрыгивает в ванную, касание её шелковистой кожи, упругость её груди. Она продолжает свой колдовской ритуал, и я оттаиваю, и наливаюсь силой, и она принимает меня и кричит от восторга.

Глаза раскрываются и я вижу Её: короткие черные волосы, как подпригивает Её грудь в такт движению, закушенную от удовольствия губу, золотую тиару с крыльями птицы, огромные зеленые глаза.

— Сильнее! — смеется Она.

Мои руки сжимают Её, скользят по бедрам. Мир сворачивается, исчезают верх и низ, горы, поля и реки, солнце, луна и звезды, и вокруг снова тьма, но в этой тьме ярче любого солнца сияет птица, расправившая крылья, и полет Её столь прекрасен, что душа очищается и я вижу…

Но вот пелена падает с моих глаз, руки хватают лишь воздух, а ледяная ванная снова обжигает спину и я стону от боли.

Когти птицы снова ложатся на плечи, скрипт по стеклу её клюв. Онемевшее тело постепенно оживает, словно под кожу запустили сотни жуков, и они копошатся там, строят колонии. Меня разрывает на части от сухого кашля.

— Ты навсегда мой, — шепчет мне на ухо, смеется Богиня.


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 2. Оценка: 3,00 из 5)
Загрузка...