Купленный за двадцать тысяч патриков домишко на колесах стал первым крупным приобретением Ифа после образования Трещины.

Холодильник, раковина, плита, безжалостно демонтированные новым хозяином, уступили место ящикам с огнистым порошком, лимонками, сетками-ловушками и канистрами с топливом Фроуд. Запаса питьевой воды, еды в виде тушенки, галет и сахарных леденцов должно было хватить на месяц. Вентиляционные отверстия были тщательно запенены, в туалете установлен восьмидесятилитровый бак. От дополнительных ста литров воды Иф хотел было отказаться, но, поразмыслив, все же решился на лишнюю нагрузку, которая не всегда идет на пользу в дороге.

Еще в прошлый четверг Иф заказал на черном рынке пуленепробиваемые колеса, а всю последующую неделю превращал свой красный фургон в маленькую крепость. Он обшил машину рифлёным фрагрием для защиты от магической дряни, что может встретиться ему на пути, установил бронестекла. Иф тщательно готовился к неизвестности и впервые жалел, что не владеет магией.

В очередной раз оценив готовность фургона к отъезду, он вышел на проспект, припорошенный пестрой палой листвой. Привычные звуки, из которых слагалась повседневная жизнь: лай соседского пса, размеренное жужжание кислородной машины, хлопанье дверей и приветствия рабочих – развеяли мрачные мысли Ифа о предстоящей поездке.

Ошарашенный второй вспышкой мир с каждым новым утром приходил в себя и был по-своему прекрасен, как может быть прекрасен человек, справляющийся с последствиями тяжелого недуга, несломленный, упрямый в своем мужестве, рожденный, чтобы жить, а не умирать.

Две недели назад жена вышла на связь через голограф. Иф так давно не видел Эйлу, что залюбовался ее хрупкой фигуркой и печальной зеленью глаз. Голограмма Эйлы нервно мигала, упрашивала не идти через Трещину, остаться на месте и строить свою жизнь заново, забыть о ней и детях. Первое, что мелькнуло в голове: «Нашла себе другого!» От одной только мысли, что ее руки целует чужой, что дети теперь чужого называют отцом, что именно этот чужой ест знаменитый куриный рулет Эйлы, сидит в его кресле, смеется и молится вместе с его семьей за ужином, у Ифа внутри случился взрыв. Но голограмма тут же его успокоила, а слову жены он безоговорочно верил.

– Из Трещины не возвращаются! – заплакала Эйла, прибегая к последнему своему оружию. – А так мы сможем общаться хотя бы через голограф!

– После третьей вспышки любая связь может прерваться, могут произойти непоправимые изменения.

– Но я хотя бы буду знать, что по ту сторону Трещины ты жив и, быть может, спустя время сможешь обзавестись новой семьей, начать новую жизнь.

– Или же это ты хочешь начать новую жизнь?

Голограмма лишь замигала в ответ, руки безжизненно повисли вдоль тела – спорить с мужем было бесполезно.

– Решено, Эйла.

В глубине души Иф до последнего надеялся, что выбирать между фабрикой и семьей не придется. Пятнадцать лет он поднимал с колен бизнес, который так и норовил на них упасть, сотрясаемый политическими переворотами и кризисами. Однако последствия первой вспышки не сказались на доходах: фабрика Ифа занималась изготовлением трубок для кислородных машин, а их требовалось все больше. Иф уже мечтал о расширении производства и, окрыленный успехами, посылал Эйле деньги через финансовые дома, которые еще держали связь друг с другом. Но сейчас единственным связующим звеном остались голографы – пришло время выбирать.

Последний день ничто не могло омрачить. Иф помнил, как в детстве они с братом поедали цветные крипсы из большой синей пачки с надписью «Boom!». И каждый раз самой вкусной оказывалась последняя, за право съесть ее они играли в крефы и трефы.

И сейчас, глядя на обломанные крыши темно-бордовых зданий, Иф признался себе, что будет до боли в зубах скучать по производству, на котором жил и работал, по сотрудникам, которые стали для него второй семьей, по ночным прогулкам в виртуальной реальности с Бергом, по скудным ужинам «Завари и съешь». Последний день, конечно, не то же самое, что последняя крипса, он отдает терпкой горечью, но его краски ярче.

Вдохнув аромат прелой листвы и механический запах города, Иф отправился за специями для Эйлы в восточный квартал, где в тесных рядах торговых лавочек можно было встретить все: от пестрых тряпок, какими любят украшать себя женщины, до магических порошков, которые недобросовестные торгаши заменяют подкрашенной мукой. Когда-то Иф попался на эту удочку: купил полкило веселящего порошка и, вместо того чтобы увидеть перед собой жизнь мечты, мучился от болей в животе.

Восточный квартал славился своей непосредственностью: здесь прямо на улицах торговцы жарили куски мяса, готовили рассыпчатый плов, разливали наваристый бульон, угощали вином и играли в джангу прямо под стираным разноцветным бельем, что плещется на ветру, точно флаги разрушенных империй.

Должно быть, по ту сторону Трещины, где осталась Эйла с девочками, где прошло все детство и юность, возник такой же восточный квартал, и Иф его обязательно найдет, чтобы окунуть в этот добродушный балаган и жену, и детей.

– Ну что? Последнее доброе утро.

Старуха с космами цвета конопляной муки поставила на витрину клетку с золотыми светочами. Сегодня Иф заглянул к ней не только за специями, ему нужны были эти редкие птицы.

– Я заказала их сам знаешь у кого, – прошептала она, – а потому цена за двоих не пятнадцать тысяч, а всего лишь десять.

Светочи замолкли, воткнувшись изумрудными глазами в Ифа, и тот в свою очередь замер, разглядывая диковинных птиц, о покупке которых никогда ранее не помышлял. Золотые узоры на крыльях, переливающиеся длинные перья, изогнутый черный клюв и требовательный высокомерный взгляд.

Разумно было ограничиться одним светочем и сэкономить, но разумнее разумного все же взять двоих на случай, если один умрет.

– Похожи на карликовых орлят.

– Они всегда летят в сторону больших городов, Иф. Выпускай их, как отойдешь подальше от границы, иначе они попросту полетят обратно.

– Хорошо. Сегодня я возьму все как обычно, но в три раза больше.

Старуха улыбнулась и отмерила Ифу специй: янтарного шафрана, рассыпавшегося горкой на серебряной посудине, жгучих стручков кайенского перца, солнечного карри и сладкой паприки.

– Удачи тебе. Передавай привет семье, если доберешься.

– Доберусь.

Побродив по кварталу еще немного, Иф направился в паб, где они с Бергом заказывали винный бочонок по пятницам.

Клетка со светочами вызвала в «Кабаке» не меньше разговоров, чем уход Ифа в Трещину. Вопросы и советы сыпались, как искры вперемешку с пеплом после первой вспышки, но, что бы ни происходило вокруг, укрыться от разговоров о политике было решительно невозможно. Кажется, даже сгорая под метеоритным дождем, люди будут искать виноватых.

– А все проклятый Узурпатор! – взорвался Берг, заглатывая пенную шапку. – Я так и знал, что это приведет к катастрофе. Вот, полюбуйся.

Он протянул Ифу газету со скачущими по ней буквами.

– А ну, живо встали в том порядке, как вас напечатали! – Берг стукнул кулаком по столу, и буквы, будто испугавшись, вернулись на свои места.

Самые жирные понуро побрели наверх, выстраиваясь в неприятный заголовок: «Дом Узурпатора объединяется с Домом Фроуд! Цены на голографы стремительно падают». А далее шла подробная статья, которую Иф не стал читать, Берг и так уже пересказывал ее, брызгая пивом и слюной.

– Как всегда, новости до нас снисходят через несколько дней после свершившегося! Кто знает, когда они объединились, вчера или неделю назад? И теперь они вместе пойдут на Дом Ревингов! Снова в небе будет эта магическая чертовщина, и, помяни мое слово, будет третья вспышка, которую мир, может статься, не переживет! Но разве им есть до этого дело?

– Конечно, есть. Они тоже живут в этом мире.

– Нет им никакого дела до нас! Первая вспышка расколола страну надвое, из-за второй разрушились все экономические связи! После третьей мы потеряем возможность общаться по голографу, все идет к тому, чтобы два мира были окончательно отрезаны друг от друга. Этого добивается проклятый Узурпатор, а шавки Фроуды ему помогают, продажные шкуры! Вот почему цены на топливо Фроуд так взлетели.

– Брось, Берг. Их топливо особенное. Представь, сколько канистр обычного пришлось бы мне взять с собой на месяц пути? И вообще, давай просто поужинаем как раньше?

Берг уже заказал любимый острый суп Ифа, жареных цыплят и бочонок малийского вина.

– Ты всегда был за Узурпатора, Иф, всегда верил его обещаниям. И посмотри, к чему все пришло, – сказал Берг, облизывая пальцы и с разочарованием кидая кости в ведерко, – все, что мы с тобой строили столько лет, теперь рушится.

Иф лишь пожал плечами, старательно стягивая зубами тонкое цыплячье мясо. Это раньше он мог дискутировать о политике до разбитых костяшек, но все изменилось, когда игры сильных затронули и его жизнь. Теперь Иф предпочитал молчать.

За соседним столом у одного из рабочих запищал голограф, а за ним еще один, и еще. Тревога змеей заползла в желудок, вытесняя цыпленка. Голограф мигал экстренным красным огоньком на руке Берга, и вот теперь уже – на руке Ифа. Все кругом било, звонило, трещало, мигало, будто та, отрезанная, часть мира била в набат.

Голограмма Эйлы то пропадала, то появлялась, обрывки слов никак не собирались воедино. Иф выскочил из «Кабака» и бросился подальше от места массового скопления голограмм.

– Эйла! Что случилось?

– Ть… щины он… ты…можешь…совсем…старый…

– Эйла! С тобой все в порядке? Где девочки?

Только сейчас Иф обратил внимание на то, что из окон уже высовывались встревоженные головы соседей, всюду мелькали голограммы.

– Эйла!

Он укрылся в одном из переулков.

– Сейчас… слышишь?

– Слышу!

– Вышел! Из Трещины вышел муж Кэйли Мадс!

– Как? Он отправился туда меньше месяца назад!

Радость окатила Ифа теплой волной, но Эйла выглядела слишком встревоженной, что сразу его отрезвило.

– Все не настолько радужно. Мадс поседел и выглядит как старик, будто провел там лет тридцать. Его руки трясутся, он плохо узнает саму Кэйли и детей и ничего не рассказывает о Трещине. Его отправили в пункт помощи, Кэйли дежурит возле него. Пожалуйста, давай подождем, пока он придет в себя и все нам расскажет?

– Эйла, в любой момент может случиться третья вспышка, кто знает, как это повлияет на Трещину.

Голограмма замигала, Эйла обхватила себя руками и стала расхаживать от одной стены дома до другой.

– Он говорит только одно: «Идти и надеяться». Это все, что мы смогли из него вытянуть.

– Не так уж сложно, – Иф улыбнулся, рассматривая, как жена кусает губы (она всегда так делала, когда нервничала). – Значит, и я дойду. Веришь?

– Верю, Иф. Верю больше, чем в Бога, магию Домов, больше, чем в то, что наших дочек зовут Мари и Мира, что сейчас у меня в ногах крутится наш Тише, что ты действительно любишь мой куриный рулет. Видишь, как я верю, Иф?

– Тогда перестань кусать губы. Я приду.

– Я жду тебя. Мы все тебя очень ждем.

Голограмма Эйлы улыбнулась, замигала и исчезла, а Иф вернулся в «Кабак», где обсуждение новости о Мадсе было настолько горячим, что даже суп Ифа не успел остыть.

– Ты слышал? Слышал же? – замахал рукой Берг. – Говорят, старик Мадс (а он теперь и взаправду старик) твердит только три слова!

– Идти и надеяться.

– Надеяться на что? – прищурился Берг, наливая Ифу полстакана вина. – На то, что тебя не сожрут твари? Не надеяться надо, а просчитывать все возможные варианты.

– Соглашусь, Берг. Судя по всему, Трещина – это искажение не только пространства, но и времени. И, возможно, все те, кто ушел в нее год назад после первой вспышки, выйдут чуть погодя.

– Мало им было того, что вся экономика рухнула к чертям, так еще на тебе! Трещина, где происходит нечто невообразимое.

– Я расскажу тебе, что там происходит через голограф, Берг.

– Если к тому времени, как ты дойдешь, мир вовсе не исчезнет.

– Не исчезнет.

– Ты сразу спать или пройдешься по фабрике?

– Конечно, пройдусь.

– Разумнее было бы дождаться рассказа Мадса о том, что с ним случилось.

– У меня нет времени ждать, Берг.

– Тогда я приду утром попрощаться, не забудь светочей.

Иф вышел из «Кабака», сопровождаемый прощаниями и пожеланиями удачной дороги.

Орлята мирно спали в клетке, пока Иф ходил по фабрике. Он проверил, все ли станки выключены после смены, все ли готово к новой рабочей неделе, которая начнется уже без него. Он касался руками стен, возведенных им самим и Бергом, когда у них не было денег на оплату строителей. Посидел за своим столом: та самая, старенькая кружка, от которой уже не отмыть коричневые кофейные круги, копилка-жучка, крутящаяся вокруг своей оси, в надежде поймать собственный хвост (безделушка, подаренная одним из клиентов), стопка листов, исписанных мелким почерком Ифа. Здесь были и планы по развитию фабрики, и новые рекламные слоганы, какие-то перечеркнуты, какие-то помечены галочкой как достойные обсуждения.

Все это останется здесь, а его здесь уже никогда не будет. Пробегая глазами по слоганам для новой упаковки, которые они так и не успели обсудить на собрании, Иф почему-то вспомнил о словах выбравшегося из Трещины Мадса. Идти и надеяться. Вполне могло сойти за рекламный слоган, вот только его фабрике он бы не подошел. Разве что… Дышать и надеяться.

Иф записал слоган на листочке и подчеркнул его несколько раз. Возможно, Берг, убирая его стол, обратит внимание на это последнее послание и улыбнется.

Если бы у Ифа не было семьи, ему бы никогда не пришлось оставить фабрику. Предложи ему кто-нибудь вроде Бога выбор, где бы он хотел провести свой последний час, Иф провел бы его здесь, среди шумных станков и в обсуждении стратегии развития. Но у него была семья, и он ее любил.

Один из светочей проснулся и жалобно пискнул. Слишком светло для того, чтобы спать. Иф поднялся на верхний этаж, где и располагалась его комната, поставил клетку с капризными птицами под стол и рухнул на кровать.

Без чашки крепкого кофе встретиться с утром было решительно невозможно. Берг принес горячие булки с жареным яйцом и ломтиком говядины внутри – деликатес. Друзья молча позавтракали, выкурили по сигарете и спустились к фургону. Берг старался скрыть подступившее к горлу волнение, расхваливая крепость на колесах и погоду. С тем же успехом он мог бы говорить о шуршащих под ногами листьях или бестолковом соседском псе, который столько лет подряд облаивал Ифа и Берга поутру.

– Дай знать сразу, как выберешься, – наконец сказал Берг севшим голосом. – Сразу же оповести.

– Непременно.

– А если не будет связи через голограф, как ты сообщишь мне?

– Пути Господни неисповедимы, Берг, – Ифу совсем не хотелось отвечать так, но прежде он частенько щеголял этой фразой и прекрасно понимал, что Берг хочет услышать ее на прощание.

Берг улыбнулся, присел возле колес, проверил их на прочность, тайком касаясь уголков глаз.

– За фабрику не волнуйся, каждое изменение буду мысленно обговаривать с тобой. А даст Бог, через какое-то время будем обсуждать через голограф.

Они обнялись, Берг поставил клетку с птицами на пассажирское сидение, а Иф сел за руль.

– Ну, а мне остается ждать и надеяться. Как и Эйле, – сказал Берг, захлопывая дверцу.

В левом зеркале еще виднелась его фигура, еще краснели стены фабрики, Ифу даже казалось, что он все еще слышит лай безумного пса. Но вот машина повернула, и все исчезло.

Через час пути Иф остановил фургон прямо перед Трещиной. Черная кривая полоса прочертила на поверхности земли границу, за пределами которой начиналось неизведанное, искаженное нечто. Все, что видел перед собой Иф – это уходящая вверх мутная стена. Ни один аэро не смог перелететь стену – приборы попросту выходили из строя. Так, магический орден показал свое превосходство над наукой и прогрессом.

Именно здесь, стоя перед дрожащей желтоватой стеной, Иф ощутил давно забытую дрожь предвкушения. Там, за границей нормальности, его ждут неведомые монстры, зло, с которым предстоит сразиться – все то, о чем когда-то мечталось. В юности он хотел стать бойцом армии Узурпатора, воевать за единую страну и веру, общее дело. Так его воспитали, и он свято верил в то, что жизнь до краха была единственно верной.

Но когда Узурпатор подмял под себя магический орден, вся война стала идти на верхах, без участия простых смертных, и мечта Ифа о героических военных подвигах разбилась о реальность. Выкарабкаться из трясины уныния ему помогла Эйла, ради нее вновь захотелось жить и работать. Молодая влюбленность, словно бегущая по венам магия жизни, заставила Ифа искать возможности. И он нашел. Вместе с Бергом они стали строить свою фабрику. А попав в это море непредвиденных штормов и голодных акул, Иф и Берг только и делали, что собирали свою лодчонку по щепкам после очередного крушения или нападения. Добиться хотя бы участия в торгах стоило немалых усилий, а уж чтобы выиграть тендер…

Мощнейший магический взрыв разорвал страну, а за день до этого они выиграли тендер. За успехом последовала катастрофа, радость сменилась ужасом, но Иф все откладывал главное решение. Они продолжили работать, фабрика достойно пережила первую вспышку, а затем случилась вторая.

Помнится, они с Бергом планировали купить очередной станок, но деньги пришлось потратить на фургон, боеприпасы, топливо и светочей.

Казалось, Иф был готов к долгой дороге, встрече с монстрами, искаженными людьми, ходячими мертвецами, вообще к чему угодно.

И красный фургон въехал в маслянистую стену Трещины.

Иф поливал лобовое стекло проявителем, но все равно не видел ничего, кроме колыхающегося мутного препятствия. Фургон продирался сквозь защитный слой Трещины, не смея набрать скорость. Мучительно тянущиеся десять минут Иф таращил глаза в тинистое марево, готовясь увидеть крадущегося монстра, но видел только застрявшие в желейной стене попытки исследовать Трещину: навечно замерли умные глазунки, голографы, механические собаки. Защитный слой Трещины пропускал только живых, однако экспедиции не возвращались, а те, кто не осмелился отойти далеко от границы, не нашли ничего полезного.

Но вот фургон выехал на бескрайнюю пустынь, и толща стены, начиненная бесполезными плодами прогресса, осталась позади.

Иф был внутри Трещины.

Оглушительная тишина, серая земля без единой травинки, на много миль вокруг, покуда хватает взгляда, – сплошное ничто. Какое-то время фургон никуда не ехал, Иф смотрел то на часы, то на компас.

Раньше здесь пролегало шоссе, каждые десять километров вдоль него располагались густозаселенные осколки города, и первым из них был Шаль. Иф часто останавливался там, чтобы купить вишневого лимонада по дороге домой. Вспышка стерла даже намеки на дорогу, и от осколка ничего не осталось, ни единого признака былой жизни.

Расстояние от Племинга, где работал Иф, до Карталан, где жили Эйла и дети, составляло всего лишь восемьдесят километров. В первые годы он ездил домой каждый день, выстаивая на контрольных пунктах по три-четыре часа. После первого кризиса на фабрике стал часто задерживаться допоздна и оставался ночевать в Племинге. Они с Эйлой договорились, что Иф будет приезжать каждые выходные, и еще несколько лет он исправно проводил с семьей все субботы и воскресенья. В последние годы Иф часто жаловался на расстояние, стал пропускать выходные, и сейчас он горько сожалел обо всех упущенных возможностях. Восемьдесят километров и три пункта – это же сущий пустяк. Однако Мадсу потребовался месяц, остальные и вовсе не дошли…

И через десять километров такая же пустынь. Ни обломков от зданий, ни мусора, ни камешка, будто городок просто стерли, будто Иф оказался в мире, который отверг все живое.

Руки сами потянулись к упаковке красных маячков: он пообещал себе оставлять сообщения для тех, кто пойдет по его следу.

– После стены я проехал десять километров на запад, остановку сделал в том месте, где должен был быть городок под названием Шаль. Здесь пусто, ни следа былой жизни. Часы работают, компас работает, голограф отключился сразу.

Воткнув маячок поглубже в узловатую серую землю, Иф отошел, проверяя, светится ли его послание.

Следующий отрезок пути прошел без происшествий, но на тридцать пятом километре после границы он заметил, что часы остановились, а стрелка компаса закрутилась, потеряв север, лихорадочно указывая во все стороны.

Это было неприятно, но вполне предсказуемо. Иф сразу же записал сообщение о случившемся. Обидно, что до него никто не додумался оставлять маячки, или же пропавшие шли иными путями… С другой стороны, теперь Иф чувствовал себя первопроходцем, и где-то в глубине души воскреснувшие мечты о подвигах приоткрыли глаза и затрепетали почти истлевшими крыльями.

– Я проехал весь путь от Племинга до Карталан без единой помехи, никто не встретился на пути. Но и Карталан здесь нет, предполагаю, пространство растянулось вдвое, если не втрое. Двигаюсь дальше, следующий маячок найдешь через десять километров, держи путь прямо по стрелке на дисплее.

Сквозь мутную пелену купола, нависшую над бессмысленной пустотой, просвечивался зеленый солнечный блин с рваными краями; Иф посчитал это оптическим обманом Трещины. Тревога щекотала сердце, спускалась и бултыхалась в желудке, протискивалась в кишки. Иф проехал еще сто пятьдесят километров, оставляя маячки.

Нещадно потянуло в сон, возможно, сказались предыдущие бессонные ночи, монотонная дорога и ослабившее хватку напряжение: монстров, которых рисовало его воображение, он так и не увидел. Они, конечно, явятся ночью. Если день здесь так бесплоден, то уж мрак должен разродиться уродливой дрянью.

Выставив сетку-ловушку вокруг фургона и взяв клетку с орлятами, Иф забрался в свою крепость. Есть совсем не хотелось, он выпил стакан воды и лег спать, обложившись огнистым порошком и лимонками, чтобы, как только сетка даст сигнал тревоги, встретить опасность во всеоружии.

Бледно-зеленое солнце каталось по небосклону, когда Иф вышел из фургона. Вот оно замерло в зените, намекая на полдень, через мгновение, не сдержавшись и потешаясь над путником, покатилось туда, где должно было восходить. Определить время здесь было невозможно, но, пока у Ифа был запас топлива, он мог рассчитать расстояние. Глазунки, установленные на крыше фургона и возле ловушек, показали, что никто не приближался к машине ночью.

За первый день Иф преодолел триста восемьдесят километров: Трещина не позволяла машине разогнаться выше сорока.

Глупо было оставлять маячки каждые десять километров, теперь Иф оставлял их через каждые сто. За второй день он преодолел то же самое расстояние, прежде чем его начало клонить в навязчивый сон.

И снова зеленый диск покачивался где-то над головой, наблюдая за его попытками оставить подсказки последователям и высмеивая красный цвет фургона.

Голограф Эйлы был последней модели, а значит, мог передавать изображение на расстоянии около трех тысяч километров, это утешало. Еще неделю в пути, и он окажется у границы.

В безмолвии Трещины было что-то угнетающее, но Иф привык размышлять трезво и не поддаваться панике. Есть законы реальности, которые нельзя было перечеркнуть, и если Мадс шел и надеялся, то Иф ехал и рассчитывал. Когда он выйдет из Трещины, он непременно посоветует всем, желающим пересечь Трещину готовиться к походу с холодной головой. Мадс же всегда был слишком эмоционален.

На шестой день организм Ифа адаптировался к пространству и к по-своему текущему времени, и он долго не мог заснуть. Тот свинцовый сон, который наваливался на него в первые дни путешествия, теперь упрямо не приходил. Иф сидел у окна, когда заметил отблеск во мраке ночи.

«Должно быть, монстр!» – сразу же мелькнуло в голове. Иф инстинктивно схватился за лимонку, нацепил визор и вышел из крепости.

Отблеск маякнул метрах в двухстах от фургона, устройство не справилось с мраком Трещины, и его пришлось снять. Боковым зрением Иф заметил еще один отблеск, и еще. Окружают! Оставалось выжидать. Ловушки сработают, когда монстры подберутся совсем близко, тогда Иф увидит, с кем имеет дело. Он успеет забраться в крепость и решить, чем зарядить в тварей: огнистым порошком, лимонками, или же сетки справятся сами. Снова несколько вспышек блеснули одновременно в разных направлениях.

Они такие низкие, подумал он, и решил подойти поближе. Нечто маленькое и круглое двигалось хаотично и непредсказуемо, вот оно было у сетки, теперь же блеснуло, отдаляясь от нее, и снова поблизости. Когда монстр подкатился к сетке, Иф смог его рассмотреть. Кипящая от предстоящей встречи с опасностью кровь замерла – перекати-поле.

Единственной причиной, по которой Иф все-таки взял растение в фургон, был вялый интерес к тому, почему покатун блестит и как путешествует по Трещине без ветра. Засохшие травянистые ниточки переливались бледными цветами: сиреневым, голубым, белым; хаотичные вспышки озаряли сложные переплетения. Не иначе ночник, сувенир из Трещины.

Иф нашел поблизости от фургона еще три штуки. В каждую комнату дома по одному, будут напоминать о его путешествии. По всем подсчетам, Ифу оставался один день в пути.

От волнения перед встречей с семьей он так и не смог заснуть, и, когда зеленоватые отсветы поскакали по стенам фургона, Иф записал маячок.

– Встретил восьмой день в Трещине. Еще триста пятьдесят километров, и, предположительно, я окажусь у границы. Ночью вокруг фургона что-то светилось. Я подумал на тварей, но это всего лишь перекати-поле. Они вспыхивают и переливаются разными цветами, подобного я раньше не видел. Какая-то аномалия после вспышки.

Тревожные мысли о том, почему те, кто ушел в Трещину до него, так и не вернулись, почему Мадс вернулся стариком, Иф старался выметать из головы железной щеткой логики. Должно быть, они поддались панике, потерялись в пространстве, доверились компасу и бредут где-то вдоль Трещины. Возможно, Мадс поседел от страха, столкнувшись с монстрами у границы с Карталанами. Иф же готов к битве.

– Надеюсь, это мой последний маячок. Кем бы ты ни был, идущий по моим стопам, не сдавайся. Не знаю, в каком состоянии ты доберешься до этого маячка, продумал ли свой путь, взял ли достаточно топлива и еды или идешь, оголодавший, пешком, и те триста пятьдесят километров, что тебе остались, кажутся непреодолимыми. Здесь, прямо под маячком, я зарыл для тебя небольшой запас тушенки, пачку галет и ящик лимонок. Многое из того, что я взял, не понадобилось, но, возможно, у границы нас ждет опасность, к этому нужно быть готовыми. Если тебе хватает своих запасов, оставь мой клад следующему.

Иф сел за руль. Эйла бы сказала: «Ну, с Богом!».

Через восемь с половиной часов монотонной дороги Иф понял, что недооценил Трещину.

Границы не было – одна лишь пустота.

Пришло время выпускать птицу. Светочи всегда летели к большим городам, и теперь золотистый орленок мог стать его спасением, знаком, указывающим дорогу лучше звезд, которых Иф не видел с детства, и компаса, который сбился в самом начале пути.

Светоч, расправив крылья, взлетел высоко и теперь бестолково наворачивал круги над фургоном.

– Лети к людям! – крикнул Иф, будто глупая птица могла понять его.

Ужас, так долго сдерживаемый, пробрался к сердцу, с наслаждением откусив сочный кусок тающей под зеленым солнцем надежды. Логика крошилась и рассыпалась, смешиваясь с серым песком Трещины. Голограф Эйлы не мог передавать изображение на расстоянии больше трех тысяч километров, а Иф преодолел уже три тысячи пятьдесят.

Он стоял рядом с фургоном, беспомощно оглядывая западню, в которую попал. Все замерло, словно бобина времени, размотавшись, застопорилась, и даже проклятое солнце перестало кататься по мутному куполу, злорадствуя.

Орленок спустился на капот и, склонив голову набок, надменно посматривал на Ифа. Очевидно, лететь светочу было некуда.

Иф залил топливо в бак и решил ехать до тех пор, пока не упрется в стену границы. Чтобы не засыпать в дороге, он грыз сахарные леденцы до тех пор, пока сон не побеждал. Последующие трое суток он продолжал упрямо ехать в никуда, оставляя маячки и подбадривая и себя, и своих предполагаемых последователей. И по-прежнему красный фургон сопровождала одна лишь застывшая пустота.

Иф неоднократно выпускал светочей, но они, лишь размяв в бестолковом полете крылья, возвращались к нему. И он перестал держать их в клетке за ненадобностью. Теперь орлята хозяйничали внутри дома на колесах. На радость Ифа, они оказались чистоплотными и не гадили внутри, но корм их заканчивался, а охотиться им было не на кого. От этого они стали злыми, начали драться друг с другом, разбрасывая золотые перья по полу.

Галеты и леденцы орлята саботировали яростным писком, пришлось делиться с ними драгоценной тушенкой.

В один из вечеров Иф заметил отсутствие покатунов и обнаружил лишь пару светящихся ниток под кроватью. Видимо, плотоядные птицы совсем изголодали и перешли на растения.

В ту же ночь он насобирал пять катающихся лохматых покатунов. Орлята радостно запищали и набросились на угощения, каждый старался съесть свой шар быстрее и отобрать кусок у другого. Они отщипывали по нитке, склевывали ее, замирали с закрытыми глазами и, просидев так несколько секунд, снова накидывались на еду.

Поведение птиц показалось странным – тогда Иф решил попробовать новый птичий корм. По вкусу было похоже на подгоревшую курятину, он не стал разжевывать жесткую нитку и проглотил ее. Глаза закрылись сами собой, будто веки склеились, в затылке образовался холодок.

Что-то щелкнуло и полыхнуло белым.

И сквозь тьму прорезалось женское лицо, это была не Эйла. Незнакомка что-то кричала, указывая пальцем на Ифа, который с тревогой смотрел на нее снизу вверх (стоял ли на коленях или же был ниже ростом?). Лицо ее исказилось от гнева…

Снова щелкнуло, полыхнуло белым, и видение исчезло.

С минуту Иф сидел размышляя, и, чтобы разобраться в необъяснимом явлении, он съел еще четверть перекати-поля.

Холод разлился по всему телу, утяжеляя конечности.

Руки захлопнули книгу. Вот чего так не хватало прыгунам университетской команды, – багряного семиплода! Иф стремительно бросился из библиотеки, перепрыгивая через ступени. Затормозил лишь у зеркала, чтобы убедиться, хорошо ли выглядит.

Нет, Иф никогда так не сделал бы, это был не он. Полная его противоположность: хрупкий белокурый юноша в зауженных брючках и гранатовом пиджаке. Вот, он поправил очки в мерцающей оправе, прическу и торопливо направился к выходу.

Иф разозлился.

Снова защелкало, и он открыл глаза, швырнул покатун на растерзание орлятам. Однако радость от догадки до сих пор не покидала его, хотя он и не представлял, что такое этот багряный семиплод и кому он может помочь.

Следующий съеденный покатун утащил Ифа в мрачные воспоминания боевого мага и открыл ему тайну светящихся перекати-поле. От вспышек люди, звери, здания превращались в пустоту, лишь маги оставляли после себя бесхозные клочки колдовства, пропитанные воспоминаниями.

С одной стороны, хорошо, что Иф узнал это, с другой, лучше бы орлята съели этот покатун.

Отныне птицы не претендовали на тушенку, а Иф не притрагивался к перекати-поле столько, сколько мог. Он рассчитал запасы еды на месяц путешествия, и этот месяц подходил к концу. И чем больше Иф отказывал себе в галетах и тушенке, стараясь растянуть их на подольше, тем сильнее страдал от голода.

В той жизни, до Трещины, Иф мог не есть целыми днями, будучи погруженным в работу на фабрике. А здесь… бесконечная езда по пустоте и в пустоту нещадно растягивала время до прихода ночи. Жестокое солнце не желало укатываться прочь и подолгу не уступало место мраку, когда Иф мог бы лечь и забыться сном.

Воистину, человек не только рождается и умирает один, он пребывает в одиночестве во время самых худших своих испытаний. Иф горько усмехнулся, вспомнив, как они с Бергом спорили на эту тему, и, к сожалению, Иф все-таки оказался прав.

Потянулись один за другим голодные, пустые дни, он овладевал высоким искусством – делать что-нибудь из ничего. Любивший линейкой вымерять аромат цветов и взвешивать на весах каждое доброе слово Иф снова стал писать стихи. Даже орлят он наградил именами, позаимствовав их у дочек. Теперь Мари и Мира обязаны были дружить, правда, зачастую он путал кто есть кто.

В середине седьмой недели Иф выпотрошил все ящички в поисках завалявшейся пачки галет, но еды не осталось. Для Эйлы он брал специи и решил хоть немного приправить оставшееся после орлят перекати-поле. Странно, что птицы не доели все до нитки, это на них не похоже.

Развязав мешок со специями, поверх пакета с шафраном Иф обнаружил сверток, а в нем три десятка слипшихся друг с другом мясистых фиников – подарок молчаливой старухи. Соломинка, протянутая ему сквозь заглохшее пространство и время из восточного квартала.

Если есть по одному финику в день, перекусывать покатунами, можно протянуть еще месяц. Воды хватало, а вот топливо заканчивалось. Зато фургон ломился от невостребованных защитных сеток, лимонок и огнистого порошка. Иф думал, что в Трещине его поджидают твари, но ошибся, его ничто здесь не ждало.

А ждет ли Эйла? Или же она давно живет своей жизнью, похоронив его, дети выросли, обзавелись семьями, и никто уже не верит в то, что он все еще едет по Трещине на своем красном фургоне. А скоро и вовсе пойдет по ней.

К концу недели Иф обнаружил, почему орлята оставляют некоторые из светящихся шаров несъеденными. Ему прежде не попадались такие. Он доедал за орлятами оставшийся покатун (свои два уже съел), когда наткнулся на воспоминания, где маг пировал. Съев всего четверть подобных, Иф ощутил приятное и давно забытое чувство сытости. В тот вечер он уснул сразу же.

Иф стал учить Мари и Миру вылетать на охоту за покатунами. Но птицы оказались на редкость тупыми и постоянно разочаровывали его. То они глупо топтались на капоте, не желая взлетать, то, схватив перекати-поле, съедали его на месте. Эйла бы научила их быстро, у нее это было в крови, а Иф постоянно раздражался и шел все делать сам.

Теперь он стал избирателен в сборе покатунов. Те, в которых преобладали сиреневые нити, были наполнены воспоминаниями о магии, те, что блестели белым, пропитаны памятью о людях, Ифу же нужны были те, что вспыхивали голубым. Это были воспоминания, связанные с ощущениями.

Так, благодаря покатунам он вдохнул соленый запах Последнего моря, на котором так и не побывал. Попробовал говяжий стейк, пахучие аральские колбасы, корень речевухи, вино из погребов Дома Фроуд. Но однажды Иф наткнулся на воспоминание мага-аскета о голоде, и его собственный многократно усилился. В ту ночь это был единственный, найденный им голубой покатун, и пришлось съесть целых три финика и развести в воде три щепотки пряного карри.

Теперь все проверялось на Мире и Мари по очереди. Если птица наедалась несколькими нитками, Иф съедал покатун. Если же она начинала угрожающе пищать, покатун летел в окно. Находка стоила потраченного маячка:

– Воспоминания в перекати-поле оставляют за собой шлейф ощущений и чувств: тревоги, радости, стыда или же сытости! Чтобы не погибать от голода, ищите те, в которых преобладает голубой цвет.

Воду можно было растянуть на целый месяц. Иф уже давно перестал расходовать ее на мытье и бритье. Теперь драгоценная вода шла только в рот и в вечно распахнутые недовольные клювы двух М.

Иф не давал сомнениям одолеть его, он уже свыкся с вакуумом бесконечного пути, когда пустота Трещины изменила себе.

Фургон резко затормозил. Иф краем глаза уловил движение. Он долго всматривался в маленький вихрь, и, сердцем почуяв опасность, посадил двух М в клетку, вооружился огнистым порошком и вышел из машины.

Вихрь крутился на месте, не приближаясь и не отдаляясь. Иф хотел было подойти к нему, но прямо под ногой что-то зашевелилось. Он отскочил и увидел еще один. Безмолвные, они рождались из земли, вырастали по колено и угрожающе кружились. Гнетущая тишина, какая предшествует катастрофам, была знакома Ифу, она отличалась от закисшей тишины, сопровождавшей его на всем пути.

Интуиция толкнула Ифа к фургону. Захлопывая дверцу, он уже видел, как вихри начинают подползать друг к другу и разрастаться, сливаясь в один.

Иф нажал на газ и стал разгонять машину в надежде, что Трещина позволит ему спастись. Но стрелка не поднималась выше сорока, на такой скорости не уехать от стихийного бедствия. Иф видел, как вся земля гиблого места будто очнулась ото сна и, злясь своей немоте и слепоте, закручивалась в единый беснующийся ураган.

Иф пристегнулся.

Лишь бы не умереть, – мелькнуло в голове, когда гигантский смерч, почти коснувшийся зеленого солнца, настиг его.

Иф пытался считать обороты, когда Трещина крутила фургон, точно безжалостный ребенок, забавляющийся с пестрой игрушкой. Последнее, что слышал Иф, проваливаясь в черноту бессознательного, был жалобный писк двух М… нужно было отпустить их.

Во мраке с ним разговаривали люди, сотканные из чужих воспоминаний, они смеялись, плакали, ругались, просили, а Иф никак не мог отыскать среди них лица Эйлы и детей. Забывшись, он долго искал старуху из восточного квартала, чтобы сказать ей спасибо за финики, а потом лицо Берга, чтобы узнать, сколько прошло времени и работает ли еще фабрика…

Из клубящегося мрака ударило железным ветром, где-то в ушах стукало, и в сердце, и в затылке стукало. Иф зажмурился от режущего зеленого отсвета солнца.

Птицы были живы, Иф даже прослезился, обнаружив, что две М по-прежнему с ним и так же противно пищат, чуть завидев его.

– Попить хотите, должно быть. Испугались?

Он напоил орлят и сам выпил полстакана воды, взял клетку и вышел навстречу реальности. Теперь Иф не знал, куда ехать, он зацепился глазами за пляшущее на костях его надежды солнце. Трещина застыла, воздух, казалось, был отлит из прозрачного чугуна. Затравленная, оглохшая земля вздрагивала от каждого шага.

– Летите, пожалуйста, летите…

Орлята уселись на капот.

Последний, оставленный им маячок был в ста километрах от фургона…

Словно извиняясь за случившееся, Трещина подкинула Ифу много голубых покатунов, он собрал их все, безучастно и машинально. Поужинал вместе с орлятами в полном молчании и улегся спать. А наутро записал маячок – в коробке осталось лишь два.

– Вчера на меня налетел вихрь, теперь я не знаю, в какую сторону мне идти, я полностью потерялся в пространстве и, кажется, во времени. Светочи, которых я взял с собой, никуда от меня не улетают, значит, людей поблизости нет. Они их даже не чувствуют. Через тридцать километров ты обнаружишь красный фургон, он будет полон бесполезных вещей, вроде оружия, но там останется и запас воды. Никогда не знаешь, отправляясь в путь, каким он окажется.

Когда топливо закончилось, Иф выпустил птиц, но они как обычно уселись на капот. Дальше идти пешком. Идти до последнего, пока не кончатся силы.

Налив из бака воду в дорогу, собрав перекати-поле и мешок со специями, Иф долго раздумывал, брать ли с собой сетки и лимонки, и, не сумев изменить себе, все же вооружился. Он складывал вещи в рюкзак, когда осознал, что давно не слышал писка орлят.

– Мира! Мари!

Обычно одна или вторая откликались в надежде, что перепадет нитка покатуна, но сейчас обе молчали.

Иф выбежал из фургона. Птиц не было.

Сердце бешено заколотилось, набухло от страха, но Иф вглядывался в небо. Они не могли улететь, им же некуда… Он ждал орлят до самого вечера, но они так и не вернулись. Должно быть, почувствовали людей, вот только Иф не знал, куда именно они полетели.

Внутри гудел маховик логики. От маячка они проехали тридцать километров, следовательно, приблизились к границе. Или же они ехали вдоль искривленной Трещины, вот она удачно вильнула, и птицы почуяли людей не впереди, куда намеревался идти Иф, а где-то сбоку. Он решил, что начнет идти сначала в одну сторону от фургона, а потом, если не наткнется на стену, вернется и пойдет в другую.

Но сколько нужно идти, чтобы понять, что идешь не туда…

Съев финик и выпив воды, он долго пытался уснуть, но исчезнувшие орлята не давали ему покоя. Глупо было верить в то, что птицы вернутся, укажут путь, они же не собака, но Иф, кажется, поверил.

В фургоне было слишком пусто без светочей, слишком тихо без их писка. Тогда Иф сел за пассажирское сиденье и стал смотреть в темноту. Где-то поблескивали покатуны, но у него их было с запасом. Теперь даже больше, чем нужно.

Как можно было поверить, что он не один. Ему казалось, что вместе с двумя М они съели не один пуд соли за время пути, он верил, что они вместе дойдут до границы. Все-таки человек – самое одинокое существо из всех, созданных природой или же Богом.

Рыться в бардачке Иф принялся от безысходности, чтобы хоть чем-то заняться. Штрафные чеки за парковку бывшего владельца фургона, фантики, мусор. Иф был так занят переоборудованием фургона, что не добрался до уборки бардачка. Он выгребал пеструю кучу рекламных буклетов, когда наткнулся на желтую коробку с эмблемой фабрики.

Сердце забилось так громко, что этот стук способен был разбудить зеленое солнце. Он осторожно снял крышечку. Где-то в горле стало горько, захотелось дышать, широко разинувши рот, подобно рыбе, выброшенной на берег. Внутри коробки беззвучно крутилась копилка-жучка, а под ее лапами белела записка, написанная рукой Берга: «Эйла просила положить это в бардачок. Если ты принялся за уборку, должно быть, дело дрянь. Она просит тебя вспомнить слова старика Мадса и передает: куда бы ты ни пошел, тебя везде ждут».

Иф так и не заснул в ту ночь. Наутро он оставил красный фургон и пошел вперед.

Он все крутил и крутил в голове фразу Эйлы, пока она не зазвучала ее голосом, и еще несколько дней эхо ее слов отдавалось в каждом шаге Ифа. Ноющая штуковина, которая звалась сердцем, наконец, успокоилась и размеренно стучала, отзываясь на вдохи и выдохи. Ночами светящиеся шары прокатывались прямо рядом с Ифом, оставалось протянуть руку, чтобы взять голубой и поужинать. Утром зеленое солнце снисходительно будило Ифа и теперь шагало с ним в ногу, только по небосклону. Когда финики и вода кончились, Ифу повезло найти воспоминание, полное чистой воды: в ту ночь он купался в прозрачном озере и пил сладкую холодную воду прямо из него.

Сидя на сером песке во время привалов, в своих воспоминаниях он слушал смех Эйлы и детей, шум фабрики, споры о политике с Бергом, тогда ему казалось, что он не одинок. В его памяти застряло даже пищание орлят.

Нагруженный бесполезными лимонками и сетками, он стал часто уставать. Тогда Иф бросил рюкзак и пошел налегке, с одним мешком специй и копилкой-жучкой.

Подумать только, столько веков магию клеймили и прятали, пытаясь задавить прогрессом. Она все же вырвалась из-под контроля и одержала победу над самонадеянной наукой. Весь мир в этом убедился. А что есть вера по сравнению с железной логикой? Должно быть, такая же магия… И когда внезапно шестеренки рационального останавливаются, а закономерности рассыпаются перед неизведанным и необъяснимым, остается одно…

Что-то сверкнуло далеко впереди, Иф долго стоял и вглядывался в небо в надежде еще раз увидеть золотой сигнал. Возможно, это были две М, которые все же решили вернуться и указать ему путь, а возможно, ему все это лишь померещилось.

Тогда он опустился на песок и достал последний маячок.

– Мне кажется, впереди я заметил светочей. Граница близко.

Иф встал и направился туда, где видел золотой отблеск. Как бы там ни было, Эйла и дети ждали его.

Ему оставалось лишь улыбнуться зеленому солнцу, идти и надеяться.