– Семёнов, к директору.

Чёрт. Ему уже за пятьдесят, а до сих пор хочется втянуть голову в плечи, когда слышит эту фразу. И пусть школа совсем не та, и он уже давно не тот, но... Всё из-за них. Конечно, из-за них – из-за кого ж ещё? Кому вообще пришла в голову идиотская идея набрать целый класс беспризорников? «Искореним предрассудки и очистим улицы от сброда!» Ага-ага. Вот только вместо того, чтобы решить вопрос, власти просто перекинули ответственность на чужие плечи.

Он остановился у массивной двери, вытер лоб и сунул скомканный платок обратно в карман.

– У власти орли-иной орлов миллио-оны¹... – доносилось из соседнего кабинета.

Хорошо поют.

Пару секунд, чтобы унять отдышку. Ещё несколько, чтобы напустить на себя вид «всё понял, всё учтём, виновных накажем». Но едва протянул руку к двери, как в пустом школьном коридоре взревела, задребезжала сирена – звонок. Терпеливо переждал, пока вернётся слух, вновь протянул руку и дробно постучал. Скрипучий голос позволил войти.

Иветта – строгая, высушенная временем секретарша кивнула ему на ряд потёртых стульев.

– Ждите.

И продолжила заниматься своими делами.

– Мне...

– Ждите.

Строгий взгляд поверх очков толкнул его на стул. Сверху щурился портрет вождя.

Но не успел он приземлиться на обшарпанное сиденье, как где-то раздался звон бьющегося стекла. Третий раз за неделю! Да сколько ж можно!

Он вскочил на ноги и хотел было подойти к окну, но был остановлен предупреждающим:

– Ваши?

– Мои. Один год до пенсии остался, – зачем-то виновато пояснил он, переминаясь с ноги на ногу и не решаясь обогнуть преграду в виде стола и сидящего за ним тощего очкастого цербера.

– Ну-ну.

Стекла очков блеснули сочувствием или ему показалось?

Дверь кабинета распахнулась.

– Семёнов? Ты глянь только, что твои засранцы вновь утворили!

Впервые он позавидовал тому, что не умеет как они. Ни стоять с наглым и одновременно равнодушным видом «ори, хоть пополам разорвись – я тебя всё равно не слышу». Ни улыбаться так обезоруживающе, что и сам начинаешь сомневаться в своих же словах. Ни прыгать в окна с разбегу. Так, чтобы фиу! – и замелькали в воздухе пёстрые крылышки.

А они умели.

***

Два, четыре, шесть... Двенадцать, трина... Пятнадцать.

– Где ещё двое?

На него молча смотрели пятнадцать пар глаз. Ленивых, скучающих. Да плевали они с высокой колокольни и на эту школу, и на уроки, и на него. На него особенно. Летать – вот всё, что их интересовало. Но, надо признать, летать они умели превосходно.

Когда он узнал, что у него забирают выпускной класс, то шибко расстроился. А кто б не расстроился? Вышколенные, стойкие как оловянные солдатики. Все как один – гордость школы. Его гордость. Он видел, как орлята становились на крыло, растил их, поднимал в воздух... Вскоре они пополнят ряды новобранцев. Сейчас, пока где-то там идёт война, вся страна работает над тем, чтобы ковать новые кадры. И он ковал.

А благодарность за труды – вот. Стайка взъерошенных воробьишек. Тонкие немытые шеи торчат из слишком свободных воротников серой школьной формы. Руки грязные, костяшки сбитые. Глаза... Сперва они смотрели настороженно, с опаской, но быстро прощупали его слабые места.

Он выходил из себя, топал ногами и орал так, что слышно было, наверное, далеко за пределами школы. Но стоило ему успокоиться, как юные ученики один за другим, усмехаясь и подталкивая друг друга, подходили к окну и...

Он стоял как дурак и, прикрыв глаза рукой от ещё теплого сентябрьского солнца, смотрел за тем, как взлетает в небо шумная воробьиная стая. Семнадцать учеников. Семнадцать птенцов. Семнадцать отъявленных пернатых демонов.

Он пробежался взглядом по партам. Пустует место у окна, там, где обычно сидит Жердь – длинный тощий лопоухий. И на втором ряду – Мякиш. А вот Мякиш – это плохо, очень плохо. Крепкий парнишка с цепким взглядом (непонятно за что вообще получил такое прозвище) был первым задирой и зачинщиком.

Ох, что-то затевается. Сердце неприятно кольнуло. Карвалолчику бы.

– Станислав Борисыч...

Обернулся – в приоткрытую дверь робко заглядывала преподавательница истории.

– На одну минуточку...

Бросил взгляд на открытое окно. Может... Нет, ну не станут же они посреди урока в самом деле.

– Сидите тихо, я... я сейчас.

– Ну? – прикрытая за спиной дверь глушила звуки, но спросил он всё равно шёпотом.

Историчка зачем-то поправила скрученные в дулю волосы на затылке, потеребила пальцами пуговку на плотно застегнутой ситцевой блузке и робко спросила:

– Вы не подежурите за меня в субботу? У меня мама, а она... Очень надо, понимаете?

Он не понимал. Да и в субботний вечер дежурить на школьных танцах – то ещё развлечение. А у него их и так хватает. Вон, три разбитых окна за одну неделю. И ведь не признаются, блохи пернатые!

– В субботу не могу, – сказал как можно твёрже и повернулся, чтобы вернуться в класс, но она вдруг вцепилась в локоть, практически повисла на нём и застрочила как швейная машинка:

– Ну Станислав Борисыч, ну миленький, ну войди в положение, ну очень нужно. Там мама, а я, а мне надо. Ну очень надо, ведь суббота. Ну надо очень, ну.

И главное, говорит, а сама взгляд его ловит. И смотрит так умоляюще. Вот как будто ему своих забот мало. Он попытался оторвать от себя эту занозу, но она только сильнее впивалась в локоть. Кажется, ещё чуть-чуть – и врастёт в него окончательно, будет ходить вместе с ним на службу, готовить отвратно «полезные» морковные котлеты и по субботам таскать в гости «к маме». Однажды они это уже проходили.

– Хорошо-хорошо. Подменю.

Заноза отцепилась, а он распахнул за спиной дверь и не глядя ввалился обратно в класс. Фух! Вот ведь...

В классе было пусто. Только ветер задумчиво шевелил жёлтые занавески. Удрали таки.

Он подошёл к столу, захлопнул классный журнал, поискал в ящике флакончик карвалола. Но душа настойчиво требовала чего-нибудь покрепче.

***

Школьные танцы – это вам не томные вечера в клубе «Кому за тридцать». Здесь вы не встретите ни подпирающих стенку одиноких дам, рассматривающих потенциальных жертв сквозь стыдливо опущенные ресницы, ни молодящихся кавалеров, выбирающих какую «розу» из цветника сорвать.

Школьники… Да какие они школьники? В свои шестнадцать – юные хищники. Жадные до всего, до чего могли дотянуться. Танцы, табак, девочки... Девочки – это отдельная тема. Эти цветы жизни украшали своим присутствием все школьные вечера, даром что женская гимназия находилась на другом конце города. Однако юные бабочки слетались на свет тусклых фонарей спортзала, чтобы краснея и хихикая позволить увлечь себя на медленный танец. А потом курить одну самокрутку на четверых и зажиматься в пустующих аудиториях.

В обязанности дежурного учителя входило присматривать за порядком и за тем, чтобы будущие лётчики не теряли моральный облик. А на самом деле следить, чтобы на территорию не протащили спиртное, чтобы при споре «С кем пойдёт танцевать Марина (Галя, Света, Оля – нужное подчеркнуть)» всё решалось только словами, а зажимания в классах не переходили границы дозволенного. Во всяком случае, так было до недавнего времени. Стая этих наглых воробьёв и тут вклинилась в установленный порядок и перевернула всё с ног на голову.

А началось всё с того, что Мякиш подрался с Петром – старостой образцового выпускного класса. Нет, не так. Всё началось с Эли.

Тонкая почти неприметная девочка-былиночка, внучка Наумыча – школьного дворника – она часто показывалась на территории. Светлые косички подпрыгивали на острых плечиках, когда Эля после занятий забегала проведать деда. Старик был уже глубоко в годах, но ещё пыхтел, любовно вычищая от листвы и мусора школьный двор. Эля, скинув с плеч портфель, выхватывала у деда метлу и принималась активно шуровать, попутно рассказывая о своих школьных успехах, о том, сколько собрали вещей в помощь прибывшим в город беженцам. В один из таких моментов во двор и приземлилась воробьиная стая. Шумная ватага бывших беспризорников ещё только поднималась, встряхивалась, роняя перья, а Эля на них с метлой:

– А ну кыш! Кыш отсюда! Смотрите сколько перьев с вас! Только-только двор вымела!

Мальчишки сперва растерялись, а потом окружили странную бесстрашную девчонку. Наумыч и ахнуть не успел – взлетела внучка в воздух, подхваченная шумной хохочущей стаей.

Неизвестно, чем бы дело закончилось, окажись на месте Эли какая другая. Может, завизжала бы со страху. Или в обморок грохнулась – с девчонками чего только не бывает. А эта... Кому довелось в ту пору на улице быть, те видели, как неслась по небу тонкая фигурка в окружении стайки воробьёв.

С тех пор её и прозвали Ведьмой. Ну а как ещё звать девчонку, которая верхом на метле летает да ещё и хохочет при этом во всё горло? Только воробьята её звали Элечкой. А она их ласково – воробушками.

О том, что в туалете дерутся, он узнал случайно – просто зашёл по делу. Вовремя. Мякиш, повиснув на столбиках перегородки как раз залепенил ботинком Петру в глаз.

– Отставить драку!

Выпускник, ухвативший было противника, разом отпустил его и вытянулся по стойке смирно. Наглый воробей сполз вниз и прислонился к перегородке, трогая пальцем разбитую губу.

– Из-за чего сыр-бор?

Парни молчали.

Пётр смотрел на бывшего классного руководителя честными глазами, но Семёнов знал – не расколется. Мякиш так и вовсе делал вид, что его вопрос не касается.

– Для вас вечер на сегодня окончен. Шагом марш в спальню, – это воробью. – А ты пройдись по территории, собери своих, скажи, чтобы закруглялись, время позднее...

Конечно, может, скажи он наоборот, всё бы вышло иначе, но... Вышло как вышло.

Вечер двигался к завершению, забытая кем-то на подоконнике пачка табака переселилась в карман дежурного преподавателя, а парочки себя вели вполне скромно, когда тревожно хлопнула дверь спортзала.

– Идёмте! Идёмте скорее! – вбежавшая девушка не сумела затормозить на скользком полу и с разбегу врезалась в мягкое брюшко учителя. – Там... быстрее... там... ой...

Это «ой» прозвенело тревожным звоночком.

– Где? – Он машинально свернул в туалет учебного корпуса, но взволнованный голос заставил его сменить направление:

– На улице, за турниками!

Битва была жестокой. Это он понял, едва растолкал собравшихся зрителей.

Воробышки? Да, все были здесь. И выпускники – все тридцать человек. И когда он только успел прогневать небеса?..

До самого рассвета умывал (хотя очень хотелось утопить) разбитые физиономии, а потом отчитывал мокрых и хмурых выпускников и поносил на чём свет стоит ухмыляющихся беспризорников. Этим досталось сильнее – когда он прибежал, многих уже повалили на землю и пинали ногами, – но улыбки победителей так и светились на опухших, украшенных кровоподтёками лицах.

– За что? – устало спросил он сам себя, когда махнув рукой приказал всем отправляться спать.

– За Элечку, – прозвучал неожиданный ответ, и гневный взгляд преподавателя споткнулся о лучащиеся счастьем глаза мелкого конопатого воробьишки.

По территории поползли слухи. Впрочем, то ли слухи, то ли выдумки – кто разберёт?

Элю поначалу-то дразнили Ведьмой, стоило девушке появиться на школьном дворе, но после побоища притихли – кому охота связываться с бешеной стаей защитников?

Мякиш почти не показывался на уроках. А когда всё же появлялся, то выглядел каким-то... Вот как назвать одним словом мальчишку, который подперев щеку ладонью задумчиво пялится в окно, а на вопрос преподавателя отвечает рассеянным «А?». И Эли в последнее время не было видно – Наумыч сам сражался с птичьими перьями и осенью, щедро сорившей листвой.

***

– Как же они меня заколебали, – простонал он, входя в учительскую и падая в кресло.

Учительница грамматики подняла голову над тетрадями.

– Ну-у, Станислав Борисыч, вы же лучший – вы справитесь. Макаренко вон почитайте. Эту, поэму...

Она полезла в сумку, долго там копалась, но вместо волшебной книги выудила «Взлётную» карамельку, развернула и спешно закинула в рот. А после уткнулась обратно в проверку контрольных работ.

Историчка нерешительно замерла посреди учительской с бумажным кульком (снова морковные котлеты?), потом сделала шаг назад и вновь скрылась за шкафом.

Он обвёл взглядом остальных, но все отгородились журналами, спрятались за стопками тетрадей, а математик (второй мужчина в коллективе после Семёнова) сделал вид, что уронил под стол ручку, нырнул за ней и больше не показывался на поверхности. Все прекрасно знали, как Семёнов мечтает сбагрить с рук ненавистных «воробышков», но такое добро никому и даром было не нужно.

Последний год. Силы небесные, помогите дожить до пенсии и не поседеть раньше времени!

 

***

Зима принесла снег, холод и новые заботы.

Газетные заголовки становились всё тревожней и тревожней. Разговоры в учительской, в классах и на коридорах школы теперь велись только об одном. Страх заставлял взрослых зябко ёжиться, выпускники же маялись и спрашивали учителей, нельзя ли им уже сейчас сдать экзамены и перевестись в лётное. Ведь пока они тут учат стихи и решают примеры – где-то там кипит бой и каждый человек на счету. Юные и горячие они изнывали от бездействия, казалось, дай волю – все как один сорвутся на фронт.

В этот раз после звонка он засиделся в учительской, не столько проверяя тетради, сколько прислушиваясь к разговорам. Едва вышел на школьное крыльцо, как в голову прилетел снежный снаряд. И ещё один. Что за?..

А во дворе разыгралась самая настоящая баталия: воробьиная стая обстреливала крыльцо и прячущихся за перилами выпускников. Понятное дело, доставалось и всем, кто пытался покинуть школу.

– Прекратить! Прекратить немедленно! – кричал он, пока прикрываясь портфелем спускался по обледенелым ступеням.

Гордость школы тут же выстроилась в две шеренги, пропуская преподавателя, а вот уличные бойцы упустить такой шанс не смогли...

Взметнулись вверх руки – и град твёрдых, выкатанных в ладонях снежков обрушился на противника.

– Да чтоб вас... Мякиш! Пуля! Каган!

Дожили. Вот уже и он начал называть их не по именам, а кличками, которые они сами себе придумали.

И вдруг всё стихло.

Он осторожно опустил портфель, готовый, однако, снова вскинуть свой щит, но война, кажется, закончилась – посреди двора стояла Эля.

В куцой шубейке и ватной шапке с болтающимися «ушами». Румяная от мороза, она как Снегурочка явилась и р-раз – усмирила снежную бурю.

Он перевёл дух. А что если?..

***

– ...молодое поколение... свет далёких звёзд... будущие лётчики... – вещал учитель под неторопливый скрежет пилы, пока вдвоём с Наумычем они распиливали длинное бревно, взвалив его на козлы у стенки котельной.

– Это ведь... пока несмышленые... А летают-то как! Как летают! – продолжал он, раскалывая топором круглые чурбаны.

– Так а что ж я ей скажу-то? Это ты, Борисыч сам бы. Я-то куда? – наконец пробухтел старый дворник, сбивая снег с валенок и сваливая дрова у пузатой буржуйки.

– Ты просто поговори с ней. Ну, Наумыч! Она к тебе прислушается! Ведь никому от них житья нет, ну! А мне полгода всего до пенсии. Я тебя прошу, поговори со внучкой...

Видно, прислушалась к старику Эля. Прячась за шторкой, учитель видел, как что-то сердито выговаривала девушка Мякишу, не заходя на двор. Мальчишка попробовал было возразить, но она даже ногой притопнула. А потом вдруг улыбнулась. Хорошо так, ласково. Развернулась и пошла прочь. А Мякиш так и остался у калитки стоять.

С того времени переменилась стая. Куда делись сонные ленивые пацанята, которым лишь бы отбыть урок, да скорее махнуть обратно на улицу? Подтянули ремни и дисциплину. Даже влетать в окна перестали – научились, как люди, дверями пользоваться. А уж на гранит науки налегли с таким рвением, что все только диву давались. Третью четверть закончили без двоек. Большая часть класса и вовсе выбились в хорошисты.

Ну, Эля, ну, Снегурочка!

Коллеги поздравляли Станислава Борисыча с успехом.

– А я всегда в вас верила! – вцепившись в руку, смотрела на него полными обожания глазами историчка.

Он с достоинством принимал поздравления, милостиво кивал на завистливые высказывания о том, что «настоящий педагог и из пня корявого берёзку вырастит», и строил планы на маячившую на горизонте премию.

Секрет внезапных перемен открылся случайно. Едва на реке затрещал лёд, а по улицам побежали звонкие ручьи, мальчишки вновь стали рассеянными. То и дело взгляды устремлялись за окна, туда, где разливалось от края до края апрельская синь.

– ...таким образом границы полюсов....

– А нас пустят на самолёты?

Вопрос прозвучал внезапно и был полон затаённой надежды. Он обернулся. Весь класс в ожидании смотрел на него.

– Почему вы решили, что вам позволят...

Он ещё не договорил, как вдруг всё стало ясно. Школа, готовившая кадры для поступления в лётное училище. Класс за классом. Год за годом. А тут они. Принять и выучить. Но распоряжений о дальнейшей судьбе бывших беспризорников не поступало. Воздушные войска всегда были элитой, и как-то само собой подразумевалось, что туда попадают только самые-самые.

Пару месяцев до пенсии. Ему бы соврать, но... Чёртов Макаренко. И он сказал правду.

Премия ушла на разбитые стёкла.

Майское солнце заливало аудиторию, даже сквозь шторы наполняя всё своим теплым светом. Сбивало с мысли, звало на улицу, где с радостным щебетанием дразнилась, рассевшись на ветках берёзы воробьиная стая. С приходом тепла они совсем одичали – являлись лишь переночевать. Пробовал наказывать, запирать. Результат всё тот же – разбитые окна. Хоть ты решётки ставь, да какие решетки их удержат?

Но на торжественную линейку явились полным составом. Правда, против выглаженных причёсанных выпускников смотрелись всё такой же стаей – рубахи навыпуск, ремни болтаются, давно не стриженные патлы словно заросли репея на аккуратной городской клумбе. Позорище. Какое им лётное училище? В гороно только отмахивались, когда он просил дать ребятам шанс, ведь не выпускной же класс, ещё подтянутся. Но по школе уже ходили слухи, что рассматривается вопрос об отправлении всей стаи в колонию. «Раз уж вы не справились...»

Отзвучали наставления для выпускников. Смахнула слезу историчка. Учительница пения донесла свой пышный бюст до рояля – торжественная часть непременно должна завершиться песней.

– ...его называ-али в отряде козлёнком...

Послышалось?

– ...враги называли козло-ом...

Обернулся, пытаясь вычислить, кто такой умный? Но его класс, его позор и наказание – все как один с вдохновлёнными серьёзными лицами тянули песню. Вон, Конопушка даже глаза закрыл. И летели в небо чистые детские голоса:

– Козлёнок, козлёнок, взлети выше солнца...

Ну.., воробышки!

Классный руководитель стыдливо утирал лицо платком, делая вид, что растроган, а сам молился, чтоб поскорее только закончилась эта чёртова линейка.

***

Фронтовая линия доползла и до них. Не то, чтобы её не ждали, но надеялись, что не дойдёт, остановят. Не остановили. Серые тучи закрыли горизонт, вместо звонка теперь всё чаще выла сирена, а небо заняли другие птицы. Их чёткие клинья расчертили облака, отсекая безопасную синеву от тех, кто внизу. И точно не осталось никого, кто б ещё верил в примету «птичка с неба серанула – щедро счастья сыпанула». Поговаривали, что колонну тяжёлых железных машин видели совсем близко, за рекой.

Школу закрыли, учеников распустили по домам. Остались лишь те, кому идти было некуда: старый дворник, пенсионер и стайка беспризорников.

Зачем они пришли? Чего им там, у себя не сиделось? – много вопросов задавали ему мальчишки. А что он мог ответить? Привычное «слишком богата и красива наша Родина, вот и позарились» уже не работало. С этими точно не работало. Вытянувшиеся, повзрослевшие воробьята теперь целыми днями где-то пропадали, возвращались под вечер чумазые, уставшие. Он не спрашивал где – Наумыч сказывал, что внучка подрядилась сортировщицей на завод. Значит, и стая туда же.

Долгий тоскливый вой заполнил школьный двор. Учитель выбрался из котельной, снимая с рук грязные рукавицы. Наумыч совсем плох стал. Уже почти не встаёт.

– Давай, дед, подъём.

– Да что ты, иди ты... Я тут... А ты иди...

– Давай-давай, – торопил пенсионер, поднимая старика с кровати. – На тот свет мы всегда успеем.

Они б дошли, доковыляли – спуск в бомбоубежище совсем рядом с котельной, только за угол школы дойти. Но воздух уже гудел...

– Деда!

Эля? А она-то что тут делает? Должна же со своими быть. Или не вытерпело девичье сердечко, за деда переволновалась? Ага, как же, за деда.

– В укрытие! Живо!

Но девушка уже бежала к ним через весь двор. До спуска в бомбоубежище оставалось всего с десяток метров...

Первый удар накрыл город, земля под ногами вздрогнула и поползла в сторону. Больно ударил в ухо пыльный бордюр. Сверху навалился старик, причитая беззубым ртом.

– Эля-я-я! – В темном проёме показался мальчишеский силуэт, ещё один...

– Назад... Назад, черти... – он хотел крикнуть, но голос куда-то пропал. А может ему только казалось, что он кричит?

Фигура сделала шаг, ещё один, оттолкнулась и взлетела. За ней вторая, третья...

– Куда?! Стоять!

Но воробьиная стая поднималась всё выше и выше.

Удары шли один за другим. Земля стонала и вздрагивала в мучительной агонии. Он уткнулся лицом в пыль, как несмышлёныш в мамкин подол, и молился.

Тишина наступила внезапно. Немая и тяжёлая. Накрыла саваном город, поминая тех, кто не успел.

Кое-как подтянул к себе ноги, спихнул старика. Да тот и сам уже пытался встать, отплёвывался, что-то бормотал. Рядом суетилась Эля. Выдохнул и почувствовал, как ноет в груди – сердце словно боялось стучать всё это время, а теперь наверстывало упущенное.

Школьный забор был смят рухнувшей с неба зловещей птицей. Обломки крыла с эмблемой чёрного четвероногого паука разметало по двору.

Как?..

Но голова, всё ещё гудевшая, соображала плохо.

С неба крупными хлопьями падал снег. Снег? В августе?

Он поднял голову.

Вперемешку с остывшим серым пеплом с неба летели перья. Серые, рыжие, рябые.

Беззвучно рыдала Эля. Старик обнял её, неловко прижимая к груди одной рукой. Вздохнул:

– Вот тебе и воробышки...

– Не воробышки, – голос предательски дрогнул, из груди осиротевшего учителя вырвался взволнованный всхлип, – орлы!

 

1. Здесь и далее песня «Орлёнок». Автором слов официально считается поэт Яков Шведов, музыка Виктора Белого. Написана в 1936-м году к спектаклю Театра Моссовета «Хлопчик» драматурга М.Даниэля