Спаси и сохрани

Аннотация (возможен спойлер):

То, что было и то, чего не было. Правда ли, будто Боги пришельцев всегда побеждают местных Богов? Спасёт ли грешник тех, кого проклял праведник? Чего мы не знали о «русской конкисте Сибири»?

[свернуть]

 

Бывало, отче, в Даурской земле…
«Житие протопопа Аввакума»

 

Нахмурившись, князь-папа сурово посмотрел на выуженную из чернильницы муху: «Порождение Вельзевула!» Стряхнул докучливое насекомое на пол, ещё раз обмакнул перо, придвинул чистый лист. Размышлял.

Думный дьяк, учивший царя-ребёнка письму и счёту, затем собутыльник юного самодержца – на старости лет Никита Моисеевич Зотов, по мнению близких, ослабел умишком. Женился на молодой вдове из рода Пашковых, но внезапно начал призадумываться о божественном. Иной раз одолевала тяга поучать... А сейчас, перебирая семейные грамоты да харатьи, скопившиеся в лубяных коробах, он отвлёкся от росписи имущества для завещания: «Давешних служилых людей сказки воедино собрать, что ли? Государь Пётр Лексеич за сию диковину, авось, пожалует старика!» Примерился, махнул старинным полууставом:

«В конце лета семь тысяч сто шестьдесят девятого от сотворения мира, а по-новому счёту в сентябре года тысяча шестьсот шестьдесят первого содеялось так…»

***

С полудня на сторожевой вышке сидит Гаврила, тунгус крещёный. Смотрит на сопки, на степь. Что там внизу, в остроге, его не касаемо. А всё же любопытно! Потому нет-нет, а оглянется назад охотник, далеко за Ламу-Байкал ушедший. Сам пошёл! Сонинг1 он, воин знатный, да некого теперь защищать – родичи от злого поветрия вымерли. Тому уж седьмой год, как пристал Ховоко к тем, кто его у Енисея полумёртвым подобрал, не дал пропасть. Тогда ж и веру русскую принял, от хищных сиркуль2 защитившую. Гаврилой назвался.

Нет беды в любопытстве для охотника, вот и углядел он, как из воеводской избы начальник вышел.

Лба не перекрестив, воевода иргеньский и нерчинский Афанасий Филиппович Пашков сбежал по ступеням. Через весь острог к северным воротам кинулся. Быстро, нетерпеливо! Уж немолодёшенек – борода пегая, и станом дороден – однако поспешал, нигде не замешкав. Сына провожать? Нет, всё уж обговорено, а Еремей Афанасьевич, известно, из отчей воли не выходит. Послушный сын – родителям радость. Не об Еремее думка! Ждал суровый воевода гостя, да не простого. Знал, что придётся из-за гостя того сызнова с Аввакумом браниться да лаяться крепко, но ждал с нетерпением.

Что воевода, что протопоп – оба гордые, неуступчивые. За Пашковым власть царская, дело державное. За Аввакумом – вера. Так-то вроде бы сослан он священством в сибирскую украйну за противоборство патриарху, однако ж доселе сана не лишён. И выходит, дело его важнее воеводского: души христианские спасать. Тут уж Аввакум никому спуску не даст! Потому и свара меж ними, потому и шага своевольного не даёт ступить Пашкову неугомонный протопоп.

Сего же дня, как на грех, дело зело ябедное! Редко сомневался в себе Афанасий Филиппович, а ныне не единожды прикидывал. И то сказать, на Енисее таких, как нынешний гость, воевода огнём жёг, железом казнил, а тут вот пришлось подарками кланяться! Нестойко вокруг – на Амур-реке казаков Онуфрия Степанова маньчжуры побили, своих людишек у Пашкова даже на сидение в острогах не хватает, притом живут голодно, и вокруг племена брацкие да мунгальские – воевать у них за обычай. Государевой же волей надо сам-третий роды тунгусские к покорности привести. Для того и собрал воевода неполную сотню, семьдесят два казака да двадцать ясачных иноземцев, под водительством сына. Для того и гостя ждёт. А гость тот волхв знаемый, шаман по-здешнему!

Близ ворот толпа. Афанасий Филиппович шаг укоротил, прилично шествовал – догнали подручные, палачи да оберегатели, Васька с Пахомом. Рядом шли, на толпу цыкали, раздвигали пообочь аввакумова зимовья. Казацкие жёнки-иноземки, да аманаты, да по торговому делу пришедшие дауры, тунгусы, прочие иноплеменники в первом ряду. А там, в кольце людском, прямо на земле уже сидит мужик. Видом тунгус: лицо плоское, щитом. Глаз не видать под завеской на рогатой шапке. На крутых плечах одёжа – то ли звериная кожа, то ли рыбья… А, может, человечья?!

Кивнул воевода, подручные его дары поднесли. Помощник шаманов принял сукно, да серебро, да водку. Пошептал чего-то соплеменникам. Закивали те, побежали – барана ведут. Ух! Прыжком взвился шаман едва ль не выше голов людских! В бубен колотит, вопит, беснуется. Заворожил! В небесах – огонь закатный. Стоят люди помрачённые, не видят, как свет Божий тьмой ночной сменяется. Даже Гаврила-сонинг на вышке оцепенел.

А намедни так было…

***

Думал шаман недолго. Родовые бурканы3 супротив гостей-помощников своего шамана голос не подали. Сывэны4 якутов есть у него во множестве. Даурские духи тоже пришли на зов, вселились в медную ящерицу и железную черепаху… Перещупав пришитые к птичьей одежде5 подвески с бляшками, шаман закурил. Тяжёлые веки опустились, творя ночь, открывая дорогу слепому малу.6 Хотел спросить тёмного духа про сывэнов, пришедших с русскими сюда, на восток от Ламы-Байкала.

Помощник подал одну за другой пять трубок, едва успевая набивать выкуренные. Дым-сумрак поглотил внутренности мира-чума, и ученик тоже закрыл глаза, отдаваясь ритму зазвучавшего бубна:

Тум-м-м…Тум-м-м… Тум-тум, там-там… Бум!

Тум-м-м… Тум-м-м…Тум-тум, там-там… Бум!

– А-а-а-а-ойт! Кха-кха-кху-гррах! Йа-а-а-аыш-ш-ш… – приветствует малу шаман. Здесь, здесь слепой странник! Сейчас расскажет про железных людей со знаком креста. Задыхается, исходит пеной шаман – дальний гость спешит поделиться знанием. Слушает ученик, боится слово упустить: кто знает, когда улетит-уползёт слепой малу, а ведь потом придётся вспоминать-пересказывать! Заранее неизвестно, какие следы останутся в душе камлающего…

Много позже, когда шаман, отдыхая, пьёт чай, помощник распутывает узелки памяти. Говорит нараспев, словно старое предание. Щурится в усмешке шаман: сказку принёс малу, не новость. Но и пустая байка путь облегчает!

– Говорит твой друг – было, было так в новой крепости, у якутов на Лене. Русский тойон не верил Женщине Духов. Говорил, мол, обманывает она. Бросил в реку золотую монету, приказал шаманке достать. Долго, трудно камлала Женщина Духов, не хотели сывэны помочь. Упросила придти страшного караль сывэна. Сделал хозяин Пути Мёртвых по её мольбе, и велела она русскому показать зажатую в кулак руку его, и в той руке оказался золотой. Сильно стал бояться шаманку русский тойон! Так было. Слушай слепого малу, задружись с тойоном Иргеньского озера. Будешь ему дорогу торить в этом мире. Будешь знаки духов искать в других мирах. Богатые дары сывэнам отдай. Великим шаманом станешь! Первым во всей степи, первым во всей тайге, первым на всех горах!

Доволен шаман. Не зря о прошлом годе ходил в Нерчинский острог, за торговым делом с воеводой Пашковым знакомство свёл. Помнит, поди, русский тойон, как шаман его топор глотал! Сильно дивился тогда. Понимать надо – скоро за делом позовёт.

Спать легли. Наутро:

– Эй, собирайся! – ткнул шаман помощника дорожным посохом в бок. – Сунусун сывэн приходил! Сказал, мол, тойон Афанасий уже за мной послал.

***

Рассохшаяся дверь хлопнула выстрелом пищальным, на миг заглушив утробный рёв и горловой клёкот. Ваня юркнул за печь, зажимая уши. Крепко зажмурившись, он тряс головой, отгоняя видения того, что творилось за стенами зимовья. Вздохнув, Аввакум опустил на плечи сына помороженные мосластые руки:

– Что, Иване, страшно? – перекрестил мальчика, отстранил, оглянулся на семейство. Жена, дочушка Аграфена, болящий старший сын Прокопий… бледные лица, испуганные глаза. Встал – высокий, тощий – глаза загорелись. Осенил себя крестным знамением, твёрдо шагнул к порогу.

– С нами Бог, никтоже на ны! – стремительно распахнул дверь, вышел туда, в кровь заката, в чертовщину звуков.

Анастасия обняла младшенького:

– И что там, Ванятка? Беси? – быстро закрестилась на родительскую икону, понудила детишек стать на колени. – Ты говори, сынок, говори, а мы помолимся! За батюшку…

Дикие вопли за окном стихли. Минута тишины – и крик сотни человек пал громовым раскатом. И снова тихо.

– Волхв тамо, маменька! Мужик. Большой, в кафтане кожаном, с крылами! Махры на ём и зерцало медное на груди… А очи такие!.. Так и зыркает из-под завеси-то! Воет, скачет словно бы и не человек, – ясные глаза ребёнка смотрят с надеждой, немо вопрошают: «как защитишь, маменька?» А та без устали поклоны кладёт Матушке-Богородице: «Спаси-сохрани!» Ванюшка чуть успокоился, дальше вспоминает-рассказывает:

– Афанасий Филипыч волхву-то, слышно, дары послал, а ныне, вишь, тот бесей зовёт, гадает про поход воинский. Да, ишо мальчонка с им! Помощник, видать. Испить подавал. Утирку принёс – оченно тот волхв потеет, – и снова испуг замелькал в зрачках, выбелил щёки. Ваня уткнулся носом в рукав, забубнил, глотая слёзы:

– А потома иноземцы привели барана. Живого! И тот волхв зачал его крутить, вертеть. Голову он барану отвертел, живому… – и совсем тихо закончил. – А дале кровь хлебать кинулся! Я и сбёг.

Гладя сына по вздрагивающей спине, Анастасия Марковна тревожно всматривается в лик Девы Марии: «Не оставь, владычица! Петрович, Господь с тобою!» И – верит, как в детстве, в родимом сельце на волжском берегу. Как всю жизнь. Верит, терпит и ждёт …

Последний день сибирского лета истончился, растёкся в щели во след теням. Сквозь пузырь в оконной раме свет уж не сочится – тьма зимовье наполнила. Только лампада горит, надежду дарит.

Протопоп не вернулся.

***

Пнув задремавшего у входа в подклеть караульщика, Пашков изругался по-чёрному. Схватил согнутого болью Аввакума за шиворот, толкнул в темнеющий проём:

– Сиди тут, поп!

Сам заложил засов, смазал казака по роже – спать не велено! Ушёл, фыркая котом.

Избитый протопоп поднялся, ощупью нашёл угол. Стал на колени, уткнулся головой в свежие, подтекающие смолой венцы. Горели свежие ссадины, ломили кости от давних переломов, болели ушибы от новых ударов, а неистовый Аввакум сызнова докучал Господу:

– Послушай меня, Боже! Послушай меня, Царю Небесный, свет, послушай меня! Да не возвратится вспять ни един от них, и гроб им там устроивши всем, приложи им зла, Господи, приложи, и погибель им наведи, да не сбудется пророчество дьявольское!

Как и много раз прежде, истовая вера яростно сопротивлялась оскорблению православия. Горький вкус воеводского хлеба! Предательство имя ему… Так надругаться над своим же приказом! Тот, кто на Енисее огнём жёг язычников, ныне сам опоганился.

Обернувшись, протопоп въявь увидал дикого волхва, окровавленным ртом кличущего своих бесов. Будто сюда, в застенок, ворвался служитель Сатаны – крестом отгородился, плюнул Аввакум в наваждение. Так же, как час назад, поганый рухнул на земляной пол, гремя крылами, дребезжа богомерзкими образами нечистой силы. Пал, закатив глаза, захлёбываясь кровавой пеной, крича что-то страшное. Соблазн диавольский! Не мудрено понять – победу пророчил волхв, богатую добычу, жизнь суетную. И поддалась мамоне паства Аввакумова!

– Но Господь сказал мне: скажи им: «не всходите и не сражайтесь, потому что нет Меня среди вас, чтобы не поразили вас враги ваши», – огнём слова Моисеева горит священник, наизусть читая Книгу Книг. – И я говорил вам, но вы не послушали и воспротивились повелению Господню и по упорству своему взошли на гору…

Глянул – нет волхва! Перевёл дух, отёр пот с разбитого лба (чья-то жёнка-иноземка камнем угостила). Опустился на колени, возопил яростно:

– О, Боже мой! Уязви отступников! Да не вернутся они, не смутят оставшихся малых своих. Пусть воздастся им по делам и по мыслям, ибо предан Ты ими! Погибели прошу, меча карающего, яко Моисей на преклонившихся тельцу златому…

Закашлялся протопоп, едва отдышался, замолчал. Тишина. Тьма. И – словно струна, лопнув, зазвучала – услышал в сердце своём Аввакум: «Пастырь худой! Погубил еси овцы своя. В горести забыл Исусов завет – Сын Человеческий пришед не погубити душ человечьих, но спасти!» И тихо заплакал.

***

От острога за сто вёрст на восток хмурый Еремей зачем-то ещё раз пересчитывал оставшихся. Накануне бежали пятнадцать казаков во главе с Абрашкой Парфёновым и семеро дауров Аная. Они прихватили коней, ружейную справу, пороховое зелье, съестные припасы. Одного беглеца уложил Гаврила, ещё один из абрашкиных людей не решился последовать за прочими амурцами. Отряд сократился на четверть, далеко не дойдя до цели. Но самое худое – теперь придётся беречь еду, а сила огненного боя уменьшилась, почитай, наполовину. Изменники!..

Умный человек, Пашков-младший понимал: бывалые воины бежали не от боя – воли не хватало остаткам амурского отряда под тяжёлой рукой иргеньского воеводы. «Да, крутенек батюшка! Как там, без меня, с отцом Аввакумом обойдётся? Упрямы оба, и прямы, не согнёшь… Эх, проклятый Абрашка!»

Кому, как не Еремею знать, до чего люто гнёт своё отец? Видел, как жестоко обходились по его указке с людьми. Да что там о мизинных говорить! Лично ручку прикладывал Афанасий Филиппович к избиению самого протопопа. Раз и того злее – в сына из пистоли приложился! За того же Аввакума спорили… Господь не попустил детоубийству, и зла на родителя Пашков-младший не помнил, по Писанию, но всё чаще так мыслил: «Всё ж лучше бы миром им сладить, отцу родному да духовному!»

Насущные заботы звали Еремея сюда, к безлесному отрогу Яблонова хребта. Но глядя на сдвоенную цепь всадников и четыре телеги меж ними, он никак не мог выбросить из памяти, забыть поганое гаданье, кровь в пыли и огненный закат над нею. Вновь зашевелились волосы, когда взглянул в быстро темнеющую бездну неба. Огромные сентябрьские звёзды разгорались одна за другой, как в час, когда отряд выезжал из острога. «Таились! Ну-у-у!» – младший воевода с досады крепко хлопнул себя по бедру, невесело засмеялся. Откликнулся-фыркнул конь. Оглаживая шею скакуна, Еремей посмотрел на застывшего на пригорке Гаврилу. Держа зубами поводья, тунгус заплетал косу на макушке. Почувствовал взгляд, перехватил. Выпустил повод, губы отёр, сощурился:

– Так, бойе7! Тоже помню, как выходили – каждый конь ржал, каждый корова мычал, козёл-овец блеял, собака выл! Наши тунгус тоже все кричал. Нехорошо, бойе! Борони Бог, нехорошо!

Перекрестившись, Гаврила натянул шапку. Постоял, оглаживая седеющие усы, тронул коня, правя к челу отряда. Глядя в спину сонингу, Пашков-младший тоже осенил себя крестом: «Святой Николай-угодник, Егорий-победоносец, Еремей-заступник! Помогите рабу Божию…»

Дальше он ехал спокойно. Предчувствий не было, только представлялось воеводе, как жена и мать – а может, и кое-кто из простых людишек? – просят Аввакума помолиться за него, Еремея Афанасьевича. А тот, известно, не откажет! И тяжёлый поход, суровое дело войны стал казаться Пашкову-младшему давно минувшим страхом.

Но путь иргеньскому отряду к победе уже закрыт-заказан…

***

Листопад с земли вспять на деревья взметнулся – закружились-заиграли над поляной бесчисленные бабочки. Видно, крылатые тоже кислую воду любят? Удивился Гаврила, не видал такого в родной тайге на Большой Реке, Енисее. Встал с колен от родника. Покосился на Пашкова-младшего, украдкой щепоть табаку на камень просыпал – и закрестился: «Борони Бог, Николай-угодник, сильный буркан, спаси от душ не упокоенных!» И снова за старые привычки, тряпицу на ветку вяжет: «Берите, арэнки8, что дают – нету для вас мяса-водки!»

Садиться в седло не стал, всё одно по тропе и кони шагом идут. Едва-едва телеги с припасами меж корней и стволов продираются. Казаки почти все пеши, пособляют обозникам. Рядом тунгусы рода Дуликагир, князь-Гантемировы улусники, едут по сторонам. Ну, Гаврила у стремени воеводы пошёл. Усы топорщил, когда солнце от брони еремеевой в глаза брызгало.

А хороша водица! И брюхо довольно, и злая мошка её сторонится. Где-то рядом богатый улус, цель похода. Идти надо по дну распадка с каменными зубцами. Те на юге пониже, к северу круче. Давным-давно тут был дворец облавный устроен – место, куда охотники добычу загоняли. Гантемировский свояк, старый уже, сказывал, много-де здесь крови пролито… Казаки, знамо, ещё добавят. Да не звериной! Но не дело сонинга о крови сожалеть, когда добыча и слава впереди!

Чу! Дымком повеяло – жильё рядом. Мелькнуло вроде что-то за каменной рекой-осыпью?

Осторожить спутников Гаврила не успел: из-за каждого камня, упавшей лесины или толстого ствола поднялись воины. Пригляделся, пока воевода командовал, а казаки к бою изготавливались… Странные те воины! Лица волосатые, одежда ветхая. Снаряжены кто во что горазд, оружие у иных ломаное. Пока думал-гадал, дюжина соплеменников, конных тунгусов, бежать вдарилась! Давешний старик – впереди всех. От кого спасаются хвалёные бойцы Гантемира? И тут он понял, кто перед ним: «Ой, совсем глупый Гаврила стал! Это же бон,9 покойники о двух душах… то-то арэнки рядом вьются!»

Думает так сонинг, а сам лук выхватил, да стрелой в оживший труп уметил, как раз туда, где у людей подбородок имеется. Вторую, третью выпустил – все без промаха, каждая свою цель нашла – тут русские пищальным боем рявкнули. Эх, зря! Поспешили…

Дым порохового зелья затянул прогалину. Сколько-то побили, конечно, а что ныне? Бей, руби! Грудь в грудь сошлись казаки с полчищем мертвецов. Перемешались копья с пальмами-батами, сабли и топоры с дубинами и кистенями. Только и разберёшь, где свой, по голосу: русскую побранку с рыком зверским не спутать!

Сверху свист! Теперь Гаврила не сплоховал, успел воеводу с коня сдёрнуть, а на обоих потом уже убитые падали.

– Замри, бойе! – шепнул Гаврила, не отпуская Пашкова-младшего. – Засадные люди стрелами садят. Всех подряд бьют. Ихнии, вишь, и так неживые воевали!

Рядом взвился скакун, плача от боли, пал в кровавую грязь. Чиркнула стрела по броне воеводы. Другая ткнулась в прочный куяк тунгуса. Ещё одна в землю у конского копыта вонзилась. Последняя?

Сторожко выглянул Гаврила – трупы вокруг, нету выживших! Бон – и те не шевелятся, чёрной кровью подплывают. Выбрался из-под мёртвого казака сонинг, выпрямился. Ждал выстрелов, и потому легко срубил рогами лука одну за другой две стрелы. Закричал на родном языке:

– Эй, молодцы! Есть у вашего рода тот, кто мою силу возьмёт? Выходи играть стрелой ли, копьём ли, мечом ли! – и тихо по-русски, Еремею, – ты лежи пока, воевода. Успеется сгинуть, пойду, переведаюсь с чужими-то.

Ещё одна стрела свистнула, Гаврила поймал её серединой лука, в землю направил. Большой наконечник, с ладонь Раздвоенный!

– Всё? – кричит сонинг, дразнится. – Дети вы! Куда вам до Ховоко! Слыхали про меня, внуки чангитов10? Одной лишь этой стрелой сниму голову с любого. Позор вам, дочери людоедов!

Вой-стон из чащи. Шаман вышел, тот самый. Озлился Гаврила:

– Что, чангит, обманул русского тойона? Хитростью берёшь, на что силы нет, трус! Съешь моё сердце, если сумеешь одолеть. Может, смелости прибавится?!

Мутно глядит шаман. Едва губы разлепил:

– Не буду я с тобой биться. Чужой сывэн сюда русских навёл, чужие бурканы здесь ждали. Защищу вас – самого съедят. Смотреть буду. Может, помогу мечи закапывать…

Ещё не договорил, из чащи здешний сонинг вышел. Отдал меч шаману, на Гаврилу-Ховоко смотрит люто:

– Если я должен тебя убить, то убью без сожаления. Если я должен быть убитым, то умру, не прося пощады!

У Гаврилы меча нет, сабля короткая. Передал шаману, улыбаясь:

– До рукояти в землю вбей, обманщик! – и противнику кивает. – Если меня возьмёшь, русского не режьте, отец-тойон выкуп даст.

– А ты меня возьмёшь, глаза закроешь, мои вас отпустят до завтрашнего утра. Потом мстить пойдут. Помни!

Пока уговаривались, шаман и старший из воинов поставили рядом оружие сонингов, неглубоко воткнув острия в хрящеватую землю. Полумесяцем стали чужие, а напротив – один Гаврила, грудью Пашкова-младшего прикрывает. Разошлись сонинги, изготовились. Поднял шаман бубен, замахнулся колотушкой…

– Химилгэк! Хавун! – выкрикнул всеми забытые слова Гаврила-Ховоко, на противника кинулся. И чужой боец не дождался знака, встречь побежал! Только за рукояти схватились – ахнули все… Пал чужой сонинг: Ховоко той самой стрелой ему горло перехватил.

Наклонился над умирающим, глаза закрыл, свой кафтан накинул. Саблей полоснул-добил. Потом его меч с кольцом-рукоятью старшему воину отдал.

Покуда шаман дух погибшего успокаивал, торя ему путь в Верхний мир, Гаврила за рукав воеводу потащил:

– Скорей, бойе! Нам бы до темна подале в тайгу зайти. В острог большим кругом возвертаться надо. По старому следу обложат, как зверей!

***

Тяжело, медленно возвращался шаман из Верхнего мира. Пожалуй, со времён посвящения не мучился так, как сегодня. Тогда всякая кость болела, сейчас не тело – душу терял. Едва осознав себя в юрте, он хлестнул помощника посохом-конём. Другим ударил о камни очага, сломал: нет больше волшебных скакунов для путей в мире духов! Схватил бубен, уставился, как молодая девка на лик в зеркале… Размахнулся! Помощник закричал в ужасе. Вздрогнул шаман, выронил бубен. В себя пришёл. Хрипло приказал нести араку, ханшин, водку – всю дурман-воду, лишь бы не настой красных грибов. Отпустили, ушли сывэны!

Пока юнец птичью одежду прибирал, шаман уже турсук молочной араки в себя влил. Кивнул: выйди! Сам на ворох шкур упал, да как застонет! Убежал помощник к родным, в угол забился, всю ночь просидел молча. И всю ночь шаман неудачу врачевал. Не как посредник меж мирами, как простой табунщик спьяну на духов сам себе жаловался. Вонючей китайской водой старался запах гари из ноздрей выгнать, лихой русской водой пробовал память залить. А как зальёшь?!

До сей поры много подчинил он бурканов, своими сывэнами сделал. Много! А что вышло, когда стал Еремея-воеводу в тайге искать? И так уж беда случилась – обманули духи, не дали победы – теперь ещё огненный буркан дорогу выжившим пересёк! Едва не сгорели усталый воевода с Гаврилой-сонингом. Заскрипел зубами шаман, вспоминая. Не удалось его сывэнам одолеть-отогнать Духа Огня. Стоял, смотрел, как распадок со спящими беглецами верховой пожар окружает. Уже думал – может, позвать джагдар сывэна, самому в пламя кинуться, спасти Еремея? Но чуял, что не успеет вместить в себя стойкого к огню духа.

И тогда увидел ночным глазом шаман: идёт к спящим кто-то белый. Не буркан!.. Но и не простой человек – насквозь светится. Э-э-э, да то долгогривый поп, что воеводу лаял! Удивился шаман: как он в мире духов ходит? Верно, поп сам большой шаман! Ох, неспроста поход не удался! Белые сывэны, знать, сильнее тунгусских духов…

Тем временем проснулся Еремей, на пришельца дивится. Светлый поп крестом над русским махал, затем дорогу показал да сам тем путём и отправился. Видно шаману: воевода Гаврилу разбудил, вслед провожатому кинулись. Тут как полыхнёт сопка! То буркан Дикого Огня без крови-добычи с голоду разбушевался, через гряду перепрыгнул. Едва не задохнулся шаман в дыму, искры лицо испятнали, подвеску с даурским сывэном прямо с подола буркан падающей лиственницы забрал-оторвал.

И – диво! Не такая боль у тех ожогов, чтобы остановила-задержала, но догнать Еремея со спутником шаман не сумел. Столбом стояли волшебные кони, бессильно повисли железные крылья за спиной. Трижды семь потов сошли, прежде чем стронулся с места шаман! Изнемог… А на пути в Дневной мир ещё трёх сывэнов забрали злобные малу, что сидели в засаде возле самой юрты!

Главного лишился шаман – веры в себя. Не о сывэнах, не о волшебных конях жалел – можно других найти-добыть. Но страшно: ну, как сильнее пришельцы? Ну, как белый поп отберёт не одного-другого сывэна, а всю силу Рода?! За кем пойдут бурканы Предков? Чья сила одолеет? Поп своих казаков почти сотню проклял-отдал мёртвым воинам караль сывэна, а воеводу с лёгкостью прямо из огня спас! Как понять?!

Страшно шаману. Пьёт шаман. Не настой мухомора, реку, в мир духов ведущую – от бессилья просто хмельную влагу пьёт.

***

В застенке стыло железо, каленное приказом воеводы для строптивого протопопа, а возле зимовья сгрудились едва ли не все обитатели острога. Только что батьку Аввакума на казнь провожали, а тут… Малые дети так сказку не слушают, как сам Пашков с безбожными подручными, караульные, казаки, набежавшие жёнки – весь люд – слушали Еремея:

– …так побили всё войско без остатку. А Гаврила-иноземец меня увёл от мунгальских людей по пустым местам. И по каменным горам блудили мы семь дён, без еды, – он поперхнулся, справился. – Одну белку и съели во все дни! А потом едва не сгорели в великом огне.

Помолчал, слушая растущий вой и плач женщин. Слёзы потекли по его щекам, смешиваясь с пылью. Как вдруг под той грязью явленной тайной просияли голубые очи:

– И тогда во сне явился мне человек, образом отца протопопа. И благословил, и на путь наставил. Так и спаслись…

Воеводский чекан выпал из дрожащей руки. Минуту назад глядевший на протопопа как белый медведь на добычу, Пашков потупился, вздохнул. Поморгал, словно просыпаясь. Ещё раз скрестил взгляд с Аввакумом… Кинуться в ноги, благодарить за сына? А – проклятие?!

– Так-то ты делаешь, поп? Людей сколько погубил! – Афанасий Филиппович махнул рукой, застонал. Закусил губу, пьяно мотая головой.

Приобняв отца, Еремей через плечо, умоляюще, протопопу:

– Молчи, ради Христа, – а потом будто обоим разом, – батюшка, поди, государь, домой!

Забытый Гаврила привалился к стене зимовья, поглядывал. Те, кого он больше всех уважал из русских, расходились разно. Беда угнетала обоих, но Аввакум шёл гордо, лишь немного склонив голову. Так он входил в церковь, когда знал за собой грех, но раскаяние не тяготило сердца, внушая веру в спасение. Кто был близко – расслышали шёпот:

– Воля Господня да будет! Аще живём, Господеви живём; аще умираем, Господеви умираем…

Воевода шатался, едва держали ноги – радость за уцелевшего сына и горечь потери большого отряда отняли все силы. С трудом он добрёл до крыльца, ухватился за столбик навеса. Запнулся на ступенях, стал. Обернулся, порыскал взглядом. Внезапно сорвал перстень с яхонтом, отцепил пояс с немецкой шпагой, поманил сонинга:

– Держи, друг! За сына, – и, обняв разулыбавшегося тунгуса, шепнул на ухо. – А за того шамана я тебе пищаль с зельем, панцирь, соболей – ничего не пожалею. Слышь, Гаврила? Только голову его принеси!

Новокрещен зажмурился, кивнул. Словно неурочной вьюгой, ледяной крупой под тёплым солнышком стегнуло – нет, не сыты жертвами ясный Бог-отец русских и бурканы предков! Значит, снова рекою потечёт кровь в Нижний мир путём кривым, беззаконным… Чья на этот раз?

***

«По прошествии же трёх лет Аввакум быв прощён, возвернулся на Москву. Тамо ему выпало собственноручно постричь в монахи разбитого параличом Афанасия Филипповича. Двадесят лет спустя, в царствование Фёдора Алексеевича, неистовый протопоп сожжён во срубе за обличение и непотребный лай на церковных и светских владык. Всё то время – и ещё долее – Пашков-младший честно служил воеводой в Тамбове, Козлове, Белгороде, Киеве, Чебоксарах. О судьбе тунгуса Гаврилы токмо единый Бог ведает…»

Никита Моисеевич подул на чернильные строки. Долго сидел над рукописью, печалуясь. Закончил просто: «Об сём сказано у пророка Исайи «Но не всегда будет мрак там, где он огустел» – и отложил перо.

 

 

Редко встречающиеся слова тунгусского (эвенкийского) языка:

 

Сонинг – воин, предводитель отряда. Аналог термина «богатырь»;

Сиркуль – злые духи моровых заболеваний, например, чёрной оспы;

Буркан – дух «вообще», в том числе стихийные, звериные, природных объектов, покровители рода и т. п.;

Сывэн – дух «присвоенный», вмещаемый шаманом, его помощник, слуга или даже хозяин;

Птичья одежда – костюм шамана, включающий элементы птичьего облика; у народов Забайкалья кроме этого существовал переходный вариант к «оленьей одежде», дополнявшийся магическими тростями-«конями»;

Малу – вид «свободного» духа, имеющий собственные пути в мире живых людей;

Бойе – обращение к мужчине, старшему по статусу или возрасту;

Арэнки – неупокоенные души погибших, проявляющиеся как болотные огни, стаи мелких птичек, бабочек и т. п.;

Бон – покойник, вместивший в себя чужую «лишнюю» душу и оживший, отличается волосатостью, отсутствием или слабым развитием нижней челюсти, тёмной кровью. Аналог термина «зомби»;

Чангиты – легендарные племена каннибалов из эвенкийских сказаний.

Предупреждение: текст рассказа содержит цитаты из «Жития протопопа Аввакума» и Библии, без дополнительных ссылок.

 

Примечания

  1. Сонинг – воин, предводитель отряда. Аналог термина «богатырь»;
  2. Сиркуль – злые духи моровых заболеваний, например, чёрной оспы;
  3. Буркан – дух «вообще», в том числе стихийные, звериные, природных объектов, покровители рода и т. п.;
  4. Сывэн – дух «присвоенный», вмещаемый шаманом, его помощник, слуга или даже хозяин;
  5. Птичья одежда – костюм шамана, включающий элементы птичьего облика; у народов Забайкалья кроме этого существовал переходный вариант к «оленьей одежде», дополнявшийся магическими тростями-«конями»;
  6. Малу – вид «свободного» духа, имеющий собственные пути в мире живых людей;
  7. Бойе – обращение к мужчине, старшему по статусу или возрасту;
  8. Арэнки – неупокоенные души погибших, проявляющиеся как болотные огни, стаи мелких птичек, бабочек и т. п.;
  9. Бон – покойник, вместивший в себя чужую «лишнюю» душу и оживший, отличается волосатостью, отсутствием или слабым развитием нижней челюсти, тёмной кровью. Аналог термина «зомби»;
  10. Чангиты – легендарные племена каннибалов из эвенкийских сказаний.

Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 1. Оценка: 5,00 из 5)
Загрузка...