Пэти Соу в оцепенении сидела на полу тесной пустой темницы, укутавшись в крылья. Будто тут есть кто-то еще. И обнимает её. Крепко-крепко. Обнимает, согревает и утешает, зная наперёд, что это всё напрасно. Крылья зеленоватым отблеском едва освещали пол и основание круглых, без углов, стен, но мрак вверху развеять не могли.

Пэти чувствовала, что стены узилища – родня дереву, только искаженная. Твёрже листьев, но мягче коры. И мёртвая. Под гладким, без прожилок, полом таилось что-то чужое, обильно сдобренное едким колдовством, и от него даже через настил, как от крапивы, саднило босые ступни.

От глухих звуков, которые доносились из соседних застенков, было не так одиноко. Страшно, горестно, безотрадно, но не одиноко. Всхлипы – это, наверно, синекрылка. Песнь Утра, – сложно разобрать слова, но мелодию ни с чем не спутаешь – должно быть, золотко. Проклятья и удары в стену – это точно ярится рыжекрылка. Кроме фей тут были еще какие-то существа, но догадаться, кто они, не получалось. Шуршание – часто, упорно, торопливо. Потом тишина. Резкое царапанье, и снова ни звука.

А Пэти Соу молчала, безмолвно кляня тот миг, когда продали её имя, и высоченная черная фигура, отзвенев монетами, назвала его. Так фея стала рабой, вольной лишь подчиняться приказам хозяина. Ей сказали залететь в садок к своим сестрам с изумрудными крыльями, она смиренно исполнила. Ей сказали вылететь оттуда и опуститься в круглый, как у норы луговых пчел, ход, она не смогла ослушаться, хоть и до дрожи боялась непроглядного мрака внутри. Ей сказали заткнуться, когда наглухо закрыли темницу, а она умоляла выпустить, исступленно билась в запечатанную крышу, и Пэти послушно умолкла.

Она знала, что больше никогда не увидит солнца. Не понежится в его лучах. Не будет день-деньской порхать с сестрами и кузинами по листве от ветки к ветке, по траве, по ягодам, над ручьями и тропинками, не будет петь и играть, не будет прятаться в прибрежных зарослях. Не купаться ей под лисичкиным дождем, разбивая капли на мелкие брызги. Не забираться к ночи в трещины старых деревьев, не таиться в кустах или высокой траве, не коротать там время в полудрёме.

«В чём и когда провинились феи, что имя их – редкий товар? – думала Пэти. – Эх, узнать бы и снять заклятье. Вымолить прощение. Или заплатить выкуп».

Для самих фей имя – это шипастая удавка на шее. Суровый поводок, свободный конец которого волочится следом. И если некто узнает имя, назовет его, то сможет взять за горло и делать с феей, что пожелает. Отречься бы от имени, остаться безымянной. Но без имени никак. Ведь всё живое должно носить имя. Чтобы можно было позвать. Чтобы можно было попросить. Чтобы можно было вспомнить.

Пэти Соу не полное её имя, а так – имечко, чтоб подружки могли быстро окликнуть. Раньше его короткая, словно птичья трель, фее нравилась. А сейчас тяготило. Культя, куцый шлейф, безобразные обломки когда-то прекрасных крыльев. Невольничья кличка.

Зачем покупать имя? Какой прок от малютки-феи?

Живую фею человеческому глазу не видно, она лишь цветная тень в пестрой палитре на бусинках росы, на каплях дождя, на тягучей смоле и ягодном соке. Свет её крыльев обманчив, вроде мелькнёт, да сразу же и пропадет.

Живую фею не заметить. Можно только почувствовать дуновение в знойный безветренный день, когда ватага веселушек проносится рядом.

Голос феи не услышать. Он лишь эхо, да и то только третье. Услышит громкий звук фея, выждет, когда он дважды отразится, тогда и она с подружками отзовется, подхватит, и будет третье эхо – слабое, далёкое, но звучное и напевное. Как голос феи.

Пэти Соу твёрдо знала, что никогда не увидит солнца. Знала потому, что близится Долгая ночь. Ночь, когда феям нужно собраться гурьбой и спрятаться. В дупле, в пустой норе или под прошлогодней листвой – не важно. Лишь бы освещать крыльями друг друга, отгораживаясь от мрака ночи. Нельзя быть одной. Нельзя задерживаться под открытым небом. Иначе – лютая смерть, и от феи не останется ни единой частички. Была фея, и нет её. Пропадёт без следа.

Издавна феи, готовясь к Долгой ночи, загодя выискивали подходящее место, а потом еще до заката забирались туда, чтобы под сводами убежища, на которых переливами играли теплые тона крыльев – янтарных и изумрудных, васильковых и золотых, рубиновых и молочно-белых – до первых солнечных лучей тихо петь древние песни.

Пэти Соу вздрогнула, отвлёкшись от скорбных мыслей: темница качнулась, её подняли, понесли и куда-то осторожно поставили. Повернули. Раздались голоса. Низкие, грубые, неприятные – не разобрать слов. Потом тюрьма вновь вздрогнула – её опять понесли.

Несли, мотая вперёд-назад, долго, так что Пэти Соу стало казаться, что эта болтанка никогда не прекратится, и удары узников о стены без углов будут вечными. Но нет: тюрьму поместили на ровную поверхность, и фея смогла снова сесть, привалившись спиной.

Время, точно кровь из раны, уходило, забирая жизнь. Пэти чувствовала, что конец – страшный и мучительный – близко, и снова закуталась в крылья. Приближающийся мерный гул – к её тюрьме кто-то шёл. Шаги всё ближе. Её сердце замерло, Пэти хотелось крикнуть, не просто крикнуть, а завопить – от страха, от отчаяния, но она по-прежнему не могла издать ни единого звука. Раздался треск, который тут же сменился шипением, и пол под феей задрожал.

Из коробки, оставленной на лужайке рядом с домом, залпом вылетели семь точек, каждая своего цвета. В высоте, одна другой ниже, они взорвались и разошлись, спадая в противоположные стороны плотными слоями – как в грозовой туче, что нависает прямо над тобой. Уже мгновением позже в ночном безлунном небе искрилась сочными красками радуга, и её многоликое сияние – хулиганистый хмельной маляр – излечило крыши окрестных домов от убогой одноцветности.

– Неплохо! – удовлетворенно сказал мужчина с коробком каминных спичек в руках.

Минуту спустя, когда радуга померкла, осела и растворилась во тьме, раздался одиночный выстрел, и в непроглядное ночное небо взметнулась голубая точка, тут же превратившаяся в дивное существо с большими, в лазурных прожилках крыльями. Изящная фигура переливалась всеми оттенками синего, её лицо – не иначе подробно выписанный портрет – было так живо, так осязаемо, словно и не горело в десятках метров над землей. А на точёном лице застыли слезы, совсем как настоящие.

Люди около дома зааплодировали, восхищенно переговариваясь, они со значением кивали в сторону мужчины с коробком каминных спичек.

Когда в небе, постепенно тускнея, как темнеет океанская вода, если уплывать от берега на глубину, растаял синий силуэт, снова грянул выстрел, и невидимый огненных дел мастер, отсекая от алого пожарища лишние языки пламени, явил миру воплощение гнева. Ярость и напор в позе рыжей феи, сжатых кулаках, наклоне устремленной вниз головы, бешеном взоре была такова, что люди поначалу отшатнулись, подались назад, словно их, окаянных, должны были растерзать, испепелить небесным огнем. И развеять по ветру, чтоб и следа не осталось. Ни малейшей частички. Были люди, и не стало их. Но лик рыжей феи не двигался. Замер, остановленный таинственным огнеборцем, что заставлял дымчатый образ угасать с каждой секундой.

От третьего выстрела люди, не отойдя от пережитого испуга, вздрогнули. Прямой росчерк янтарной стрелы, от земли в небо, указал, где на небосводе родится золотая фея. Её горделивая осанка, причудливый рисунок крыльев – драгоценность, шедевр гениального ювелира, – устремленный ввысь взгляд и полуоткрытые губы, с которых будто слетала тихими нотами древняя песнь, – от них было светло как днём. Скажи кто людям преклонить колени, и те пали бы ниц. Без промедления, без сомнений: ведь над ними вознеслось само совершенство, божество, чьи бесподобные черты сражали своей отстраненностью, ниспровергая все известные идеалы красоты. А так люди просто молчали, не сводя глаз с неба до того самого мига, когда рисунок превратился в тонкие штрихи.

Мужчина с каминными спичками взглянул на часы, пошел обратно на крыльцо и уселся на ступеньки.

– Мама, какой красивый «фея-верк»! – воскликнул малыш, стоящий перед компанией взрослых.

– Не «фея-верк», а «фе-йер-верк», – поправила сынишку мама. – Но очень, очень красивый! Папа много денег отдал.

– Папа – молодец!

– Ради твоего дня рождения не жалко! Ты доволен?

– А-га-а! – не отрывая взгляд от неба, с восторгом протянул мальчик.

С последним выстрелом в ночном небе вспыхнула яркая изумрудная точка, тут же разрослась в очертания босоногой феи, что сидела, обняв себя крыльями. Грохот, дважды отзвучав вдали, затих.