***

А что, на смене можно спать?

НЕТ! Но конкретно сейчас Кирсу всё равно.

Почему?

Да потому что он спит!

Крепко спит, сладко. На кушетке. Под головой – пакет с ватой.

– Тати Кирус, тати Кирус, – тихонько зовёт санитарка Тирпа. Она совсем недавно прибыла откуда-то из внешних округов, плохо выговаривает слова, коверкает имена и ко всем подряд прибавляет «тати», что-то вроде «господин» или «уважаемый».

«Уважаемый» и ухом не ведёт. Спит дальше.

– Тати Кирус! – Тирпа касается жёлтыми пальцами его плеча, и он, словно бы ткнули в невидимую кнопочку, резко садится.

– Который час?

– Час не надо. Вниз надо. Дуругой привезли.

– Какой «дуругой»?.. А, новенького?

– Та, та, – кивает санитарка.

– Понял...

Кирс соскакивает с кушетки и, оказываясь на одном уровне с санитаркой, сдуру хватает воздух по полной. Зря, ох и зря он это делает!

Тошнота так шустро подкатывает к глотке, что он едва успевает допрыгнуть до раковины.

– Бэээ... Чёрт... Тирпа! Тати! Духарилась бы ты как-то поменьше!

Тирпа не духарилась, она ванилинилась. Мазалась ванилином – загривок, подмышки, за ушами – чтобы хорошо пахнуть. Скорее всего из-за его грошовой цены, но не исключено, что такие на её малой родине традиции. Ну, или из чистой симпатии к приторному кондитерскому запаху, почему нет? Сам-то по себе он ничем не плох, а ночью даже возбуждал (и как!), но сейчас почему-то... Сейчас это ванилинище было тошнотворным. Тяжёлым, ударившим с такого размаху, что вот они, кусочки ночного стихийного пиршества. Жёваное яблоко, полурастворившийся хлеб, жёлтенькие кукурузинки на голубом фаянсе.

Тирпа не отвечает, нетерпеливо топчется на месте.

– Ты меня слышишь? Чего молчишь? Леди так сильно пахнуть не должны! Ты же ледя? Тати ты фуяти... – Последнее он пробормотал уже в раковину, приступив к водным процедурам.

Ночью он немного выпил. Ночью казалось, что немного. Может, спирт надо как-то педантичнее разбавлять, внимательней к пропорции, поменьше импровизации, а может, дело в Тирпе, которая поддерживала компанию только частично, а именно – ела и давала. Внешне-окружные женщины не пьют. Не матерятся. Слушаются. Это хорошо. Но ещё они не бреются. Нигде. И в плане моющих средств уж очень они ээ... уу... дети природы. И это уже эмм... не так хорошо. Ночью, опять же, казалось, что норм, сойдёт. Да и почему «казалось»? Сходило. А под утро вот что-то ослаб.

– Пахнуть? – спросила Тирпа, как будто до неё только что дошло. Или НЕ дошло?

– Наоборот – не пахнуть!

Кирс шумно вздохнул. Глядя на нескладную желтокожую санитарку в немилосердном утреннем свете (да! а время-то... полседьмого), в бело-голубом, строгом антураже процедурки, он сам себя не понимал. Ну как он мог? Трогать, хватать, прижиматься, влезать – вот в это?

– Дуругой привезли, – явно переживала благоуханка.

– Сказал же – понял!

Спускаясь в приёмное, он клял себя и клялся, что Тирпу больше ни-ни, но фоном так и дребезжало: а кого же тогда? Ведь после кого угодно это мерзкое послевкусие. Не всегда, конечно, кукурузой по фаянсу, но муторно – всегда. Ночью влечёт и «сходит», утром – отвращает. И это едкое ощущалово чужого пота на коже. И эти фантомные волосы на зубах. Хочешь – не хочешь, а поймёшь стёбного слабоумного Пенько с третьей палаты, всякую свою эротическую байку приправляющего неизменным: «А там у ней – кадушка! А в кадушке – лягушка! Куаааааа! Куаааааа!». Точно. Куаааааа...

О! Хорошо, что про Пенько вспомнил. У него сегодня диагностика, надо, чтоб не завтракал. Его, само собой, десять раз предупредили, но тут хоть сто десять. Деменцию ему почему-то не ставят, но не соображает он напрочь. Один интерес – порноретроспектива. Всё вспоминает, вспоминает... И ведь слушают. О душе пора подумать (а многим и о душе не мешает), а всё туда же. Не отделение, а ретробордель какой-то. Чё вчера Кирс и полез к этой Тирпе – краем уха задел очередной Пеньковский сюжет. А много ли надо, когда тебе двадцать?

Кирс работал в госпитале ветеранов чуть больше года. Дольше и быть не могло, молодой специалист, по распределению. Работа как работа, отделение сравнительно спокойное – кардиология. Сердечники, кому совсем уж худо, долго собой не обременяли, не в том они возрасте, чтоб долго сердцем маяться, худо – хуже – всё. А кому получше становилось – адьёс, домой. Это тебе не гастроэнтеро, где овсянки поел – улыбка до мозжечка, а копчёной колбаски – тоска и клизма.

Да. Кардиология всяко лучше. Хоть в чём-то подфартило, так-то он не был баловнем судьбы. Разве что эротическим. Эротическая игрушка судьбины, во как. На такое даже не знаешь, что и сказать. Сам процесс, конечно, радует. Заезжать приятно (приятней, чем на машине: точность важна, а аккуратность не особо), но по выезду, так сказать, но поутру... Сколько было таких утр, таких раз, и все на одну рожу. На кислую.

Кстати, а сколько, вполне известно: это восемьдесят третий.

Кирс достал из кармана халата новенький КБ (дорого, а что делать! контакты нужны? блокнот нужен?) и вбил: «83. Тирпа (санитарка)».

Цыкнул. Не те это цифры и не те это буквы. У него была мечта.

Не совсем даже мечта – а смысл мечтать о несбыточном? Просто думалось об этом. Представлялось. Вбить бы: «1. ... (мистицитка)»!

Почему первым номером? Нет, не в смысле «всё по-новой, всё сначала». Есть у него парочка знакомых, стёрших воспоминания о своих похождениях, но сам он не стал бы. Глупо. Он считал это уподоблением сбрендившим истеричкам, восстанавливающим цельность замка на заюзанные ворота (щёлк! точнее, анти-щёлк... фу!). Дело в другом. Он был уверен, что мистициток с обычными мешать нельзя даже в списке, даже считая... ну, эти, понятно. Понадобился бы другой список.

Но нет, не понадобится. Мистицитки не спят с обычными. Их мистицитовый мир с обычным практически не пересекается. На улице их встретишь только в виде исключения. А где ещё? Дома у них свои. Своя, совсем отдельная, жизнь. Мира обычных они касаются лишь вскользь, продавая магию. Нечасто продавая, недёшево, нехотя. Магия к обычным плохо идёт. Как лечение, к примеру, и вовсе не проходит, а что до остального, раз на раз не приходится. Кирс не единожды слышал, как купленная магическая удача оборачивается неприятностями, корректировка жизненного пути до добра не доводит, и прочее, и прочее. Но у кого-то и срасталось, на ком-то и работало, иначе кто бы покупал?

В жизни, а не в кино Кирс видел мистицитов дважды. Один раз – девушку, другой – мужчину. Сколько времени прошло, а следы тех двух событий (это были события, Кирс уверен) всё не изглаживались из памяти, ярчели как непроходящий варикозный синяк у вечно хнычущего аритмийщика Дудина. А болели наверняка сильнее. Душа, что ли, болела. Хотела наблюдать непередаваемо чудесных мистицитов снова и снова. Всё время. Всегда. Это было лучшее, что Кирс видел. Лучше, чем в кино, то кино и рядом не валялось. Это было как будто, как бы... описать виденное он не смог. Бэкал-мэкал, пытаясь передать впечатления Жеке и Альту (с теми такого оглушительного везения не случилось, мистицитов они не встречали), и ничего в итоге не наформулировал. Только выдавал: летящесть! золотящесть! Альт: и слов-то таких нету!

Хм. Ну нету. У нас много чего нету. Даже вот, получается, и слов не хватает. Всего не хватает, чтобы смочь их хотя бы описать, хотя бы показать – вон какие они нелепые в наших кинах! Жёлто-зелёные доходяги какие-то. А уж ясен день, все эти режиссёры их видели. «Видя не видят, и слыша не слышат, и не разумеют», – вспомнилось из рекламы слухо-оптического аппарата. Надо же, реклама – а в точку.

Кирс сам не знал, почему так решил (отец бы сказал – втемяшилось), но переубеждать себя не собирался: его любовь – не кадушка с лягушкой, не куаааааа. Это может быть только летящесть с золотящестью. А то, что у него этого летящего золота быть как раз и не может, потому что не может быть никогда, так на то она и мечта. Имеет право. Законом не запрещено...

Наверх, навстречу Кирсу, цокала каблучками сестричка с травматологии. Ничего так сестричка. А с этой позиции, сверху, такие открываются... Лаконичным «Я неисправим!» додумал Кирс свои доприёмные мысли.

На приёме дежурила Алла Маратовна, клуша ещё та, но... «Я неисправим!!!».

– Такая срочность? Полседьмого однако, – пожурил он Маратовну, что было, конечно, против субординации (она врач, он фельдшер), да и здравого смысла мимо: она-то при чём?

– Предынфарктное, – фыркнула Маратовна.

– И где?..

– Завозят... – Едва заметное движение головы в сторону входа.

Кирс подтелепался к двери и... это ещё что?

У неотложки стояли: 1. врач неотложки, 2. совсем молодюсенький паренёк (на коленях), 3. инвалидное кресло-коляска. В коляске сидела дама лет пятидесяти, бледная как смерть, худая, седая – но именно дама, так она выглядела. Перед нею паренёк и стоял на коленях, что-то ей объясняя или даже уговаривая. До Кирса долетало: «Ты не волнуйся... Всё будет хорошо, вот увидишь...».

Всё это выглядело как в среднепаршивой пьеске. Врач, что называется, бил копытом – видно было, что ему всё это уже во где. Парень причитал и причитал, хотя дама никак не реагировала, не похоже было, что она вообще его слышит.

– Да не может она быть ветераном! – возмутился Кирс. – Сколько ей?

– Приграничный конфликт, Чёрное лето. Переводчицей была. Третий десяток на каталке.

– А, ну если так...

Паренёк наконец завёз даму (маму?), полностью перетянув внимание Кирса на себя. Странный, очень странный паренёк.

Одет в неприметное, серое, а по причёске так на стиле – длинные, по плечи, блестящие волнистые волосы лежат как на картинке. Пальцы в кольцах, на запястье массивный браслетище с каменьями. Но страннее всего глаза. Чёрные, глубокие, задержишься на секунду – и проваливаешься как в тоннель. А тоннель-то ещё и горящий. Если бы надо было нарисовать чёрный огонь, стоило бы позвать этого товарища и с него рисовать, с его глаз – так они горели. Чем? Идеей? Чувством? Манией?

– Вы сын? – спросил Кирс.

– Я муж. – Паренёк отвечал без вызова, но тон его был неприятно упёртым. – И я не уйду.

– Хм, – поднял брови Кирс. – В принципе, это не ко мне. В десять будет завотделением. Пойдёмте... Или поедемте, – добродушно пошутил он, оглянувшись на даму в коляске.

Дама сидела как кукла. Седая кукла в длинном, закрывающем ноги по щиколотки, платье. На коленях у неё лежал приборчик – плоский, прямоугольный, вдумчиво помигивающий двумя рядами огоньков по краю. Кирс таких раньше не видел.

Паренёк тоже не оценил фельдшерской шутки. Обстановка не разрядилась. Сам воздух как будто сгустился, напрягся. Так бывает в присутствии тяжёлых людей, невыносимых характеров. «Намучаюсь я с ними», – подумал Кирс. И он не ошибся.

 

***

Супругов Верхояновых звали Ада и Ирбик. Им была выделена отдельная палата.

Вернее, палата была выделена Аде, поскольку она была единственная ветеранша среди ветеранов, но раз такое дело, не выгонять же законного мужа. Тем более взявшего на себя все тяготы по уходу за больной. Тягот же этих было более чем достаточно. Адочка (так Тирпа её стала называть, получалось «Адошка», но вполне душевно) была совершенно беспомощна, с кресла не вставала, произносила только отдельные звуки, слоги.

Плоский приборчик на её коленях оказался сумматором. Он складывал и интерпретировал произнесённое, и на его сереньком экранчике возникали зелёные слова и фразы: «СПАСИБО», «БОЛЬШЕ НЕ НУЖНО», «ДА», «НЕТ»... Адочка была немногословной.

Сумматор мог не писать, а озвучивать слова – если бы Адочка не выключила звук. Ирбик пояснил, что ей не хочется слышать, как чужой механический голос... и т.д.

В общем, дамочка была с тараканами, это-то понятно. Однако Кирса больше беспокоила не она, а её долбанутый супруг.

Не хватало никакой фантазии сообразить, что могло связать эту парочку, а по поведению Ирбика получалось, что любовь (?). Получалось и ещё невообразимее – страсть (?). Молодой супруг выходил из палаты исключительно ради выгула Адочки, ни с кем не общался даже мельком. Занося лекарства, Кирс заставал его за всё тем же занятием: что-то он объясняет, увещевает, горячо, с чувством, шепчет. По ночам же происходило что-то совсем уж в голову не укладывающееся. Ночами он это своё чувство, не менее горячо, реализовывал. Попросту говоря, жарил Адочку.

Рыбак рыбака не только видит, но и слышит, и всю эту «рыбалку» Кирс ни с чем и никогда бы не перепутал. Толку, что дверь? Возня и ритм легко проходили в широченную щель под этой самой дверью. Оттуда же беспрепятственно вываливались в залитый голубым казённым светом коридор нежно шипящие «ты лучшая» и другое подобное – и, как назло, прямо под ноги Кирсу!

Молодой специалист стал избегать ночных дежурств, что, конечно, начальством и коллективом не одобрялось. Кому ещё, скажите на милость, всобачивать таковые, как не молодому специалисту? А он закапризничал. Выбирал те, в которые дежурила Тирпа.

Спотыкаясь о ритмы с нежностями, сдержаться он уже и не надеялся, знал, что потащит ванильную санитарку в процедурку или ординаторскую. Знал и тащил. Старался без сантиментов, не усложнять, не замутнять, не замутить. Но, к лёгкому своему ужасу, начал замечать, что пахучая ледя к нему привыкает. Её движения, позы стали как-то доверчивей, словно бы она переставала жаться. И она позволила себе пристанывать. Хорошо, что совсем тихонько. Да пусть бы даже и громко, пусть бы даже и хрюкала, только бы, только бы...! Но приучать её к себе он совершенно не собирался. Не собрался бы и кого-нибудь на порядок получше, что уж говорить об этой.

И всё же ни зла, ни боли причинять он не хотел. Никому, и этой тоже. Добрым он себя не считал, просто так легче: знать, что всё ровно, что нигде не накосячил. Ему как-то и Адочку стало жалко, когда он представил, что Ирбик, возможно, её насилует. Но глупая мысль. Отогнал как глупую. Да и Тирпа бы знала, они общались. Немножко, и тем не менее. Одна на ломаном, другая буквами – как могли.

На всякий случай он спросил:

– Ты как думаешь, не обижают тут тати Адошку?

– Хто? – Тирпа выпучила и без того выпуклые глаза и стала похожа на сову.

– Ну, хто. Может, муж.

– Неее, – закрутила она головой. Подумала – и ещё раз крутнула: – Не. – Ну чисто сова!

Однажды, возвращаясь с ночной, выжатый до капли, сонный и туго соображающий, он вдруг надумал купить Тирпе духи. Может, перестанет натираться чёртовым ванилином!

Забрёл в «Арома-Дом» – и обмер.

Возле высокой стеклянной витрины, уставленной разноцветными фигурными бутылочками, стояла мистицитка.

Он застыл, боясь шелохнуться, как будто с сумасшедшей силой впитывал в себя её вид, её присутствие, и нельзя было отвлечься ни на долю секунды.

Её кожа золотилась мельчайшими золотинками, отчего всю её, с ног до головы, окутывала тончайшая золотистая дымка, ореол. Тонкие руки, тонкие ноги, и вся она тоненькая, как тростинка. Босая. Короткое платье цвета, который не опишешь. Молочный? Может быть. На плече – такая же «молочная» сумочка на длинных тонюсеньких ремешочках. В руке, кажется, чек.

Лицо... Лица уж совсем не опишешь. Но да, да, красивое! И на глазах словно золотящийся щиток. Не совсем понятно, куда она смотрит. Совсем не понятно. Не поймаешь взгляда, не разберёшь выражения.

Она повела плечом (недовольно?) и быстро пошла... к Кирсу???... Нет, к выходу.

Откуда это ощущение, что она летит? Как-то не так она ступает.

И она просто уйдёт??? Вышла...

Кирс стряхнул оцепенение и тоже рванул на выход.

Почему-то он думал, что выскочит – а её и след простыл. Но нет, вот она.

Шёл за ней до самого её дома.

Дом был совсем рядом, но это он осознал уже потом. Пока шёл, словно потерялся во времени и пространстве. Только и видел золотящееся.

Или нет, не только.

Краем зрения, краем сознания он воспринимал и других. Обычных, проходящих с нею совсем рядом, – какие-то метры... какой-то метр... бок о бок! Кто-то показывал пальцем. Кто-то проезжался взглядом и шагал мимо. Кто-то даже отворачивался. Наверное, если бы по улице трусила лысая кошка, реакция была бы такой же. «Видя не видят...».

Она дошла до пересечения улиц и скрылась в одноэтажном розовом домике. Милом, и казалось, что с милым лицом (окна-глаза и улыбка-дуга малинового софита дневной подсветки), а вокруг – неказистые, насупленные обычные постройки обычных. Мистициты не селятся отдельными кварталами. Кто их знает почему. Некоторые считают, что квартал бы просто затопило магией, растворило в других мирах, куда эти «золотяги» мотаются так же запросто, как мы в магазин, как мы на улицу...

За духами Кирс не вернулся. Не до духов стало.

И вот же какая штука. Ноги её он запомнил, руки... а грудь?! Грудь не запомнил. Этого просто не могло быть! Однако было. И на Кирса бывает проруха.

Махнул рукой. Лёг спать.

 

***

День был тяжёлым. Душным, никчёмным. Дома не сиделось, и Кирс ходил погулять, но кажется, напрасно. Потом до самой смены жалел, что выполз.

Всё раздражало. Проходя мимо молодой мамаши с совсем маленьким, слюнявым дитём на руках, он услышал, как она говорит, показывая на мох на дереве:

– Иней, Тёмочка, да?

Если бы она глянула на Кирса, он покрутил бы у виска. Но она смотрела на «иней».

А чуть дальше, на остановке, стояла коротконогая тётка в коротких шортах и коротком топике и орала в КБ, почему-то вся сморщившись, как будто в лицо ей светит неистовое солнце, хотя день был пасмурным, душным и пасмурным:

– Серёжа! А уголь? А решётка?.. Там же метр семьдесят!

Ну да. Всё важно: и Серёжа, и уголь, и решётка. И метры им только такие важны. А когда был метр до чуда, всем было пофиг. Обычное дело. Обычная глупость. Обычный день. Обычные.

Мысль прогуляться к дому прекрасной мистицитки удачной не показалась. Не в этом настроении. Может, завтра. Да, завтра. После смены.

На смене тоже раздражало всё и вся. Пенько и тот был каким-то нудным, ударился вдруг в природоведение, в приметы и народные мудрости.

– Весной наши предки всегда смотрели, прилетели ли грачи. Если прилетели, значит, весна будет с грачами! – повторял он как заведённый и каждый раз назидательно поднимал указательный палец.

– Потолок проткнёшь, – буркнул Кирс.

– Тати Кирус гурустный?

– Да не. Скучно как-то...

– Што надо? Толька не гурустный, а?

– Да хоть что-нибудь. Чего-нибудь новенького...

И боги новаций его услышали. Было ему новенькое. Уже глубокой ночью.

Он проходил мимо Верхояновской палаты. Шёл на пост, выключить начавшую мигать настольную лампу. И вдруг, в привычной уже ритмической аранжировке, услышал нечто непривычное:

– Так, Эмма, так...

Отчётливее некуда! И снова:

– Эмма, ты это... немножко... вот так, да.

Эмма??? Ада может быть Адочкой или даже Адошкой, может Аделью или Аделиной, но Эммой – точно не может. Тут уже не до поста, лампы и деланья вида, что ничего не происходит!

«Может, ролевуха?» – блеснуло лучом в тёмном царстве совсем уж нехороших догадок, но луч был запоздалым (Кирс уже, как заправский фокусник, единым движением распахнул дверь и врубил свет) и сразу же рассеявшимся, поскольку увидел Кирс следующее.

Адочка лежала на кровати. Как всегда, кукла куклой, в ночной сорочке, аккуратно укрытая по пояс заштампованной больничной простынкой.

А Ирбик... Ирбик стоял.

Он стоял позади кресла-коляски, держась за ручки, рогами торчащие по верхним углам спинки, и прижавшись к этой самой спинке чреслами. Штаны его были спущены, а то, что выпирало из центрального округлого отверстия в спинке, однозначно давало понять, что... Короче: Ирбик трахал кресло.

В данный момент он, конечно, остановился, но ясно было, что до сего момента было много других интересных моментов. Много. Других. Интересных.

Кирс весь перекривился. Только что, глядя на эту картину маслом, он задался вопросом: одно и то же отверстие пялит или как-то разнообразит? (В спинке их было шесть штук, летний вариант, вентиляция.)

– Штаны надень. – Кирс отвёл глаза.

Ирбик надел.

– Ну и что это было?

Ирбик рассказал, что это было.

 

***

А была это обыкновенная глупость. Кирс даже развеселился: опять она! И днём и ночью, и днём и ночью... Всё было глупо и всё было просто.

Дед Ирбика был заядлым книгочеем и известным книжным коллекционером. После его смерти, два года назад, единственный внук унаследовал коллекцию. Что-то в ней было действительно ценным, а что-то нравилось деду просто потому, что нравилось. Среди сих неравноценных сокровищ Ирбик и обнаружил эту красивую книгу с претенциозным названием – «Мистициты: Путь».

Это было явно подарочное издание, оформленное как фолиант. Но и ребёнок бы сообразил, что книга не старинная, что такой вот сувенир.

Сообразил и Ирбик. Что не помешало ему (это было на студканикулах, он буквально купался в переизбытке времени) начать её читать. Начал – и увлёкся. Увлёкся так, что не мог оторваться, а вскоре понял, что верит в написанное.

Конечно, это была читательская вера. Так веришь в драконов, фей, да в каких только чертей не веришь, – иначе зачем же читать? В этом вся суть.

Разумеется, взрослый здравомыслящий человек мог довериться подобной книге только как благодарный читатель, никак иначе, ведь повествовала она о том, как стать мистицитом. А это уже почище драконов, фей и чертей вместе взятых. Драконы, какие-никакие, всё-таки были, раньше, – динозавры. Черти – хотя бы галлюцинация. А вот мистицитом стать нельзя. Нельзя было раньше и не станет льзя никогда. Так же невозможно, как стать лошадью, или камнем, или, скажем, метеоритом. Ты тот, кто ты есть. Кем родился.

Ирбик не собирался оспаривать эту истину, он просто читал и наслаждался, верил своей наивной читательской верой, читал и верил, читал и верил – пока не появилось в этой вере что-то ещё. Что-то, что заставило его попробовать.

– Попробовать... трахать кресло? – Кирс не понимал, куда клонит этот «пробователь». Таких придурков он ещё не видал.

– Преобразиться! Стать мистицитом! – «Пробователь» старался излагать свою историю внятно, и не то чтобы у него совсем не получалось, но уж очень очевидны были старания. Глаза горели огнём фанатика (так вот что это за огонёк), руки нервно подлетали, блестя кольцами, а больничные тапки стучали в батарею (он уселся на подоконник). – Стать мистицитом трудно, но не невозможно! Знаешь, что значит «мистицит»?

– Я медик вообще-то, – напомнил Кирс, не вполне согласный с тем, что собеседник перепрыгнул на «ты», ну да ладно. – Греческий, этимология, прогулы, но зачёт. Что-то вроде клетки для мистики?

– Да! Вместилище стихии мистико, магии. А знаешь, почему она помещается в них, а не в нас?

Кирс пожал плечами.

– Потому что мы не свободны!

– От чего не свободны?

– От себя! Заключены в одном-единственном круге бытия – своём собственном. Всё остальное для нас – за пределами. Это как сидеть в личной яме, ничего не видеть, никогда не вылезать! А если вылезти...

– Если вылезти, то будешь мистицитом, – покладисто отозвался Кирс. Но его фанатичный собеседник уловил таки иронию.

– Это возможно! Не надо думать, что это шутка!

– Я и не думаю. Какие уж тут шутки...

Кирсу так резко, так явственно стало грустно, что даже сердце кольнуло. Впрочем, очень удобно. Если что – он уже в кардиологии!.. Говорят, мысленно шутить плохая привычка.

Завозилась Адочка. А ведь и правда – два часа ночи, сколько можно!

– Давай покороче. Про кресло, – порекомендовал Кирс. И с нажимом добавил: – Как можно короче.

– Я не знаю, как покороче, – развёл руками Ирбик и в очередной раз тяпнул пяткой по батарее. Показалось, что он зависнет, но нет, заобъяснял, зачирикал снова. – Первый шаг, чтобы выйти из круга – нужно увидеть мир другими глазами. Не своим взглядом. Не тем, что привык. Это как снять надоевшие очки – так там написано! А чтобы получилось, надо повторять наговор. Я выучил его и всё время повторял:

 

Всё перед тобой, только вглядись, не бойся.

Видишь именно то. То, что помогает.

 

Представь его живым. Люби как живое.

Будь с ним всегда. Не отпускай. Это важно.

 

– Почти как стихи. Были бы. Если бы в рифму, – усмехнулся Кирс.

«Пробователь» неодобрительно косанул, но продолжил:

– Когда я повторил это в тысячный раз...

Кирс присвистнул.

– Когда я повторил это в тысячный раз, я был в парке. Сидел с закрытыми глазами, а когда открыл их, увидел Эмму. Ну, Эмму! Кресло-коляску инвалидную ЭМ-144. Увидел её спинку – и всё понял. Она была прямо передо мной – как в наговоре. И ведь всё по написанному: это именно то, что помогает – инвалидам! Я начал представлять её живой, представлять, как люблю, – и у меня всё получилось!

– Стал мистицитом?

– Пока нет, – как-то даже оскорбился Ирбик. – Но это же только первый шаг. Я увидел мир другими глазами. Совсем другими! Разве я мог подумать, что можно любить... любить вот так!

– Кресло.

– Любить по-настоящему, а не как вещь!

– Да, я видел, – покивал Кирс, стараясь оставаться серьёзным.

– Не надо так кивать! Мы занимаемся не только этим! Мы много разговариваем, мы пара, мы поддерживаем друг друга. Когда она боялась госпиталя, я уговаривал её, я...

– Тоже видел. Но а... – Он показал глазами на Адочку.

– О, Ада! Она просто замечательная. Я всё ей объяснил, и она поняла. Я ведь не могу расставаться с Эммой, в наговоре же чёрным по белому – «не отпускай»! И я решил, что проще всего мне будет жениться на Аде. Сначала я, конечно, подумывал о том, чтобы просто выкупить Эмму. Но всё просчитал и понял, что это не выход. – В его голосе звенела гордость. Наверняка он мнил себя офигенно расчётливым. – Ведь Эмме нужно гулять! Жить полной жизнью! А как я мог бы ей это обеспечить, будь она...

– Да, я понял. Не будешь же выгуливать пустое кресло.

– Примерно так, да. Хотя я не стал бы называть Эмму пустой.

– Первый шаг... – задумчиво проговорил Кирс. – А всего их сколько?

– Очень индивидуально! Вообще десять, но...

– Понятно... А знаешь что?

– Что? – насторожился Ирбик.

– Спать мы не даём твоим... женщинам. Завязывать пора.

– И это всё? Ты больше ничего не скажешь?

– Мне сейчас и сказать-то... Не знаю я, что сказать.

– Почему?

– Подумать надо, вот почему... Спокойной! – И Кирс быстро вышел, почти выскочил из палаты, словно боясь услышать что-нибудь ещё.

Тирпа спала в ординаторской. Нечаянно уснула, сидя. Он укрыл её диванной накидкой (на кой чёрт? лето!).

 

***

На работу и с работы Кирс ходил пешком. Идёшь и думаешь. И кажется, что мысли упорядочиваются в такт шагам.

Утро окончательно вступило в свои права. По тротуару, беспокойно стрекоча, носились сороки. Прохожих было не густо, и все они почему-то шли в противоположную сторону. Уже сейчас чувствовалось, что днём будет жара.

Кирс замечал всё это автоматически. Он, почти пе переставая, думал о ночном происшествии с Ирбиком. Думал-думал и... и вдруг сообразил, что помнит наизусть тот самый наговор.

Повторил его раз, повторил другой. Какое-то странное ощущение нахлынуло. Как будто что-то действительно пробуешь. Он даже остановился и сел на ближайшую скамейку.

Сел, начал повторять в третий раз –

 

Всё перед тобой, только вглядись, не бойся.

Видишь именно то. То, что помогает.

 

– и перед глазами зажёгся тот кадр, тот, где «иней». Но Кирс увидел и кое-что ещё. Увидел и услышал.

Мамаша говорит: «Смотри. Кора похожа на карту, а линии – на дороги. А мох похож на иней, Тёмочка, да?»

Карта, кора, мох, иней – но Тёмочка не запутается, нет. По нему текут не только слюни. По нему текут образы, текут и впитываются. На них он вырастает – на миллиметрик, но на самом деле. «...Тёмочка, да?». Да. Он растёт. Карта, кора, мох, иней. Это – помогает.

 

Кирс продолжает наговаривать –

 

Представь его живым. Люби как живое.

Будь с ним всегда. Не отпускай. Это важно.

 

– и зажигается другая картинка. С коротконогой орущей в трубку тёткой, «Серёжа! А уголь?...». Но высвечивается и кое-что ещё.

Серёжа – её сын. Вместе с ним они готовят сюрприз – камин в дачном домике. Это сюрприз для тех, кого они любят, и оба они немного нервничают. Нервничают потому, что очень любят. Нервничают, но надеются, что всё получится. Кирс чувствует их чувства, думает их мысли, видит их самих прямо перед собой – да, и Серёжу. Но ведь он не видел этого Серёжу раньше! Что ж. Видит теперь! Видит даже будущее пламя в будущем камине. Оно трепещет как живое. И всё это ярче и реальнее улицы, ярче и реальнее того, что вокруг. Но к тому, что вокруг, от этих чудо-картинок разрастаются тонкие золотистые лучи. И ярче и реальнее становится ВСЁ. И это важно. Кирс знает, что никогда этого не отпустит.

Пожалуй, слишком ярко. Он ёжится. Пока ёжится, отдыхает, а потом опять думает. Смотрит и думает.

Что это? Первый шаг? Он, Кирс, теперь такой же экзальтированный идиот, как Ирбик?..

Пролетает сорока, помечая скамейку белой запятой в чёрных разводах, он вспоминает о весне с грачами, и его короткий смешок заставляет перейти на рысцу проходящую мимо бабульку. Нет, он не Ирбик, он другой. Ирбик не усмехнулся бы. Этот горящеглазый только и может, что утосковаться. Гореть и перегореть. Утаскаться на Пути, которого даже не нашёл. Ирбик, ты заблудился! (Возможно, это умозаключение было выдано вслух, во всяком случае бабулька нервно оглянулась.)

И всё-таки странно (продолжает он думать, возможно вслух), что никогда о таком не было слышно: ни о каких таких шагах-этапах, ни о том, что кто-то смог стать мистицитом или хоть чуточку в этом продвинуться. Но ведь откуда-то взялся этот наговор. Ведь кто-то же написал эту книгу. Ведь кто-то же её читал и до Ирбика!

Или... читали, но трахают кресла?

Кирса подбрасывает новый смешок. Прохожие поглядывают с недоумением.

Он встаёт со скамейки и идёт... куда?

Нет, не домой.

Нет, не к улыбчивому розовому дому.

Он идёт в «Арома-Дом», за духами для Тирпы. Теперь ему, как это ни поразительно, точно до духов, а она – точно удивится и точно обрадуется.

 

***

Сразу, как Кирс вышел из палаты, заволновалась, зачастила слогами Ада. Ирбик поднёс ей сумматор. Выскочили изумрудно-зелёные буквы:

«У НЕГО ПОЛУЧИТСЯ!»

– Что получится? Преобразиться? Ада, прекрати! Что ты в этом понимаешь? Да он даже не поверил! И книга не у него, а у меня!

«У НЕГО ПОЛУЧИТСЯ!»

– А у меня?