Покуда неслись в спину злобные выкрики и лязг топоров, Тихомир бежал без оглядки. Сырые еловые лапы царапали ему лицо, ноги вязли в топкой почве, один сапог свалился, нахлебавшись воды, в другом хлюпала холодная болотная жижа. Но вот голоса за спиной начали стихать, космы ветвей заслонили лунный свет, и уже ни зги дальше носа стало не разобрать. Тогда-то и поймала его в ловушку невидимая коряга.

С воплем Тихомир рухнул в овраг: нога подвернулась, и он кубарём покатился вниз, собирая ухабы. Трещали ломающиеся сучья, возмущённо кричала сипуха над головой, ей вторил шелест по-летнему бурного дождя. Когда вращение, наконец, кончилось, Тихомир долго ещё лежал ничком, без сил и дыхания.

Меж тем погоня окончательно прекратилась – ни голосов, ни топота, ни дрожащих огней меж деревьев. Тихомир сел, ощупал лодыжку – кость, похоже, цела, так что можно считать повезло. Правда, бес его знает, куда теперь деваться, одному да в бегах. Но все ж лучше в бегах, чем в могиле.

За спиной ему почудилось движение, а следом раздался жалобный стон. Тихомир подскочил, развернулся в прыжке и кажется в миг поседел: шагах в десяти от него подвывал свернувшийся в меховой валун гигантский зверь. Могучее шерстистое тело неистово тряслось, и по всему было ясно, что он страшно мучится. От ужаса у Тихомира подгибались колени, но он все равно приблизился к чудищу. И только в шаге от него увидел: то не зверь, то человек в чёрном плаще с капюшоном выл, как животное.

Откровение это так взбудоражило Тихомира, аж поджилки затряслись в жутком предвкушении. Он обошёл человека со спины, шлепнулся перед ним коленями в грязь и твёрдой рукой отвёл назад его плечо. Человек, почуяв чужое присутствие, вскинул бородатое лицо, на котором глаза до того налились кровью, что чуть не лопались.

– Ты кто? – прохрипел он.

– Я помочь могу, – предложил Тихомир.

Мужик медленно развернул косую сажень плеч. С Тихомиром тем временем сделалось то, что обычно случалось при виде ранений: застучало в ушах, дыхание сперло и сердце забилось во всю грудь, будто в прорубь нырнул. Когда человек почти полностью распрямился, в боку его показался длинный сучок, ушедший в плоть почти до самого слома, из-под которого наземь капала густая чёрная кровь.

Дело было скверное и тем Тихомира воодушевило до крайности.

Единственное, что он сберёг, спасаясь от погони, – сумку со склянками и инструментом. И теперь дернул пуговицу на ней так, что чуть не выдрал с нитками, выгреб две горсти пузырьков, разложил перед собой и засучил рукава.

Время для него застыло. Тихомир не заметил, как руки по локоть покрылись кровью, а лицо – холодным потом, но ясно запомнил одно: человек перед ним только изредка рычал, оставаясь недвижим, как скала. А когда Тихомир кончил свою работу, мужик взглянул на него признательно:

– Благодарствую, добрый человек.

Тихомир блаженно улыбнулся. Он устал и опустел, но в этой пустоте что-то приятно теплилось. Склянки с порошками и травами вернулись в мешок, и время вновь забурлило, напомнив о себе криками птиц и стуком капель о листья. Мужик ощупал повязку на боку, медленно поднялся, протянув лекарю мозолистую ладонь. Худая рука Тихомира смотрелась в этой длани куриной лапой.

– Ежели какая подмога нужна с моей стороны, ты скажи, – он заметно стушевался, что, казалось, должно было противоречить самому его могучему существу. – Долг, известное дело, отдать надобно непременно.

Тихомир замялся. Что делать дальше, он не решил, но побираться ему не хотелось. Тем более, за врачевание он в жизни платы не брал.

– Спасибо, – кивнул он. – Мне ничего не нужно.

– Э, не, я в долг жить не привык. Добра особого с меня может и не сыщешь, но на что-то да сгожусь. У тебя враги есть? Может, проучить кого надобно?

Тихомир вспомнил тех, кто с факелами и вилами наперевес гнал его из деревни по лесу, покуда он не очутился в овраге. Неприятелей он и впрямь нажил, но поквитаться с ними не желал. Дико было даже вообразить, как спасённый мужик ломает хребет одному из гончих, чтобы Тихомир потом этот же хребет из обломков и собрал сызнова.

– Нет, – улыбнулся он. – Не хворай, то и будет для меня наградой.

Он развернулся, прикидывая, сколько будет выбираться из оврага и куда направится дальше, но голос мужика заставил помедлить:

– Стой, Тихомир. Дело есть.

Пару мгновений Тихомир соображал, что произошло, и, только обернувшись, понял: он ведь не называл своего имени.

– Ты из деревни? – спросил спокойно, хотя у самого поджилки тряслись.

– Нет, – мотнул головой мужик.

– Тогда чего тебе от меня надобно?

– Уменье твоё.

– Захворал кто? – спросил Тихомир, чувствуя, как снова будоражит его еще неясная перспектива.

– Еще как. Пойдешь со мной?

Тихомир недолго раздумывал: одна дорога – на вилы, другая пока не изведана.

Небогатый выбор, как ни взгляни.

– Веди, – скомандовал Тихомир, закинув сумку на плечо.

 

***

 

Они шли по тропе, густо покрытой валежником, битый час, а на просвет и намека не было.

– Ты, выходит, меня специально разыскивал? – спросил Тихомир. – Знал, кто я, что я?

– Знал, – подтвердил мужик. – Ты человек в округе приметный.

Что есть, того не отнять. Правда, не тем он хотел бы прославиться. Теперь молва еще долго его преследовать будет, да только что поделаешь? Раньше нужно было бояться, а сейчас поздно уже.

– Ты шустрый малый, – продолжил мужик. – Уж я за тобой гнался, вот-вот, думал, догоню, покуда в эту яму проклятую не рухнул и на сук не напоролся.

– За ранением твоим надобно последить, – заметил Тихомир. – Чтобы худо не вышло.

– Вот и последишь, – ухмыльнулся мужик. – А я за тебя похлопочу.

Лес все не кончался, и Тихомиру казалось, что уже никогда и не кончится. Но тут вышли они на опушку, где уместилась целая деревня домов на двадцать. С краю привязанные веревкой за шею паслись поседланные кони, тут же квохтали куры и невпопад горланил петух, наскакивая на несушек. Дымили печные трубы, громко переругивались женщины над котелком у костра, в незаставленных окнах мелькали лица.

«Вот это удача, – воспрянул духом Тихомир. – Этак помогу им, может и разрешат прибиться к их селению».

Мужик тем временем продолжал путь, до сих пор не представившись.

– Как зовут тебя? – поинтересовался Тихомир.

– Добран, – отозвался мужик. – Почти пришли.

И впрямь скоро остановились они у невзрачного домишки, сложенного из посеревших от сырости брёвен, с некрашеными наличниками и треснутой дверью. Добран остановился и обернулся к Тихомиру.

– Значит, сейчас будешь с Яролыком говорить, главный он у нас. Так что давай повежливее с ним.

Тихомир кивнул. Очень даже хорошо, что сразу можно будет разъяснить, чем ему отплатят за помощь. И какая помощь собственно требуется.

Из сеней вели две двери, Добран указал на правую и постучал – ему разрешили войти. Внутри на полу сидел старец с длинной бородой, заплетенной в косу. Пламя свечи выхватывало из мрака его запавшие глаза: темно-болотные, пустые, безнадежные. Этот человек много знал о печали – о яде, которым она отравляет твою кровь и убивает медленно, незаметно, неумолимо.

– Вот, – подтолкнул Тихомира в спину Добран. – Привёл.

– Садись, будь моим гостем, – предложил старец, указав на голые доски перед собой.

Тихомир присел, неловко подогнув ушибленные колени. Добран встал у двери, но не ушёл. Правда, отвернулся и задумчиво глядел в черноту потолка. Старец протянул Тихомиру легкую, какую-то зыбкую ладонь – она едва ощутимо дрожала и казалась невесомой.

– Ты лекарь? – спросил тот, кого Добран окрестил Яролыком.

Тихомир пожал плечами:

– Не в полной мере. То есть, испытания никакого не держал, да и не смог бы, если б велели.

– Однако ж в своей деревне ты до недавней поры врачевал?

– Было дело, – согласился Тихомир, подозревая, что старец знает о нем куда больше, чем хотелось бы.

– И учился ты у самого Пересвета-Травника, – уже утвердительно заявил Яролык.

– Недолго, – признал Тихомир.

– Отчего так?

– Мы не сошлись в некоторых... гм... подходах.

– Он тебя строжил? – проницательно заметил старик, и Тихомир кивнул.

– Ну вот, что, Тихомир, – Яролык соединил кончики пальцев у подбородка. – Я дам тебе кров и не стану говорить с тобой о том, за что тебя выгнали из деревни. При одном условии.

– Чем вы больны? – полюбопытствовал Тихомир.

– Не я, – покачал головой старик. – Моя дочь. И мы сию секунду идём к ней.

Он резво вскочил на ноги и, не оглядываясь, повёл Тихомира с Добраном за собой наружу через вытоптанную тропу в соседний дом.

С порога в нос ударил мерзейший запах, какой порой стоял на задворках таверны, где пьянчуги справляли естественные нужды. У дальней стены на застланной шкурами лавке лежала девушка и так дрожала, что пятки ее дробью стучали о непокрытое дерево. В изголовье на коленях стояла дородная баба и тряпицей утирала страдалице пот со лба.

Тихомир вновь ощутил жажду и внутренний трепет предвкушения. Ни вонь, ни ужас, который сковал бы кого угодно при виде девушки, его не тронул. Только внутри все будто чесалось, и хотелось как можно скорее утолить раздражающий подкожный зуд.

Спешно Тихомир приблизился к больной и присел на край скамьи. У девушки закатились глаза, она рвано дышала, в груди у неё булькало и хрипело. На ощупь лоб был как раскочегаренная печь, пот стекал по вискам, оставляя на подушке мокрое серое пятно.

– Давно она так? – спросил Тихомир бабу с тряпицей.

– Да уж третьи сутки мучится, не ест, не пьёт, на имя не откликается. Мы уж думали, не дождёмся вашего приходу.

«Третьи сутки, – подумал Тихомир, и взгляд его упал на квадрантное окошко в стене напротив. – Если б потравилась чем, уже б сгинула или сама б вылечилась. Однако ж она, кажется, в весе не потеряла: за три дня голода должно было ей скелетом обратиться, ан нет, выглядит полнокровно, не считая бледности и жара».

Тихомир осторожно стал осматривать больную: сперва ощупал руки от плеч до кончиков пальцев, затем, деловито захватив свечу, перешел к лодыжкам. Девушка была одета в длинное платье, так что пришлось приподнять подол, но до колен ноги были невредимы. Тогда Тихомир, не долго размышляя, задрал юбку выше, и тут же за спиной раздалось шипение:

– Ты какого лешего себе позволяешь... – возмутился Добран, но Яролык цыкнул на него.

Тихомир тем временем ощупывал каждую пядь кожи от колена до самого перекрестия ног, когда наконец почувствовал на бедре свежий рубец. Закончив исследование, он вновь взглянул в окно. Его самого бросило в пот, а в животе больно сжалась кишка.

Третьи сутки. Значит, осталось ещё двое.

– Ну? – спросил Яролык, заметив, что лекарь не смотрит на его дочь. – Поможешь ты ей или нет?

Тихомир, чья ладонь покоилась на неподвижной руке девушки, вздрогнул.

– Помогу, – кивнул Тихомир. – Подайте сумку.

 

***




Когда дело было кончено, Тихомир подошёл к Яролыку и жестом показал выйти в сени. Добран без приглашения последовал за ними.

– Кто ещё о хвори знает? – спросил Тихомир, отирая со лба пот.

– Только мы трое, да нянька, – ответил Яролык.

– Ясно, – вздохнул Тихомир. – Ну теперь будет ей полегче, а завтра сызнова начну. Вот только спросить хочу.

– Спрашивай.

– Коли знаете, за что меня из деревни погнали, почему к дочери привели? Уж не думали, что с ней иначе сладится?

– Ты один на все окрестные селения хворь эту изучил уже, – развёл руками Яролык. – Коли ты не сумеешь помочь, так никто не сумеет. Терять-то нечего, без тебя у ней, известно, одна дорога – на погост.

– Вот что, – сказал Тихомир. – Через два дня приведите мне кабана, живым. Я попробую снова излечение, но коли не выйдет, так не обессудьте, все, что смогу – сделаю, но и я не всесилен.

Яролык к счастью вопросов задавать не стал и поспешил отдать команду своим охотникам. Добран вывел Тихомира из избы, и вдвоём они присели на скамью под окном. Влажный болотистый дух лип к рукам и лицу, с неба накрапывало.

– Ты вот что знай, – сказал Добран, – ежели спасёшь Златку, будешь у нас на свадьбе подле меня сидеть, как мой брат названный.

– Она твоя невеста? – без особого увлечения спросил Тихомир.

– Яролык с неделю назад согласие дал, – похвастал Добран. – А через два дня Злата захворала, будто проклял кто.

«Если б проклял, – вздохнул Тихомир. – А то ведь хуже».

– В лес она ходила? – спросил он, оставив измышления при себе.

– Да, за малиной. Целый короб набрала, а вернулась смурная, что туча грозовая. Говорить со мной не стала, и на следующий день вовсе слегла.

«Значит, тут он ещё, нежить проклятая. А рассказать кому – на смех поднимут. Хотя Добран может и поверит, да только мало его одного...»

– А правда, что учитель твой до того осерчал на твоё умение, что руки на себя наложил от тщеславия? – спросил Добран, перебив мысли Тихомира.

– Ерунда, – дёрнул плечами тот. – Мне бы переодеться, да руки умыть...

– Идём, – тут же подорвался с места Добран.

По лицу его было заметно, что он до сих боялся, что лекарь откажет невесту его врачевать.

Тихомиру досталась комната в маленьком домишке на окраине селения. Соседями его были старик со старухой, оба глухие, так что орали они друг на дружку – аж стены в комнате Тихомира тряслись. Впрочем, он на соседство не жаловался, всяко лучше, чем по лесам скитаться. К тому же Добран похлопотал, чтобы согрели воды, и Тихомир смог вымыть и руки, и лицо.

Перед сном он достал из сумки порошок, натер им дёсны и до утра спал сном праведника.




***




А на утро снова явился к Злате.

Теперь света в комнате стало больше, и он смог разглядеть несчастную. А разглядев, подумал, что лучше бы солнце вовек в окно над скамьёй не заглядывало. Уж на что видал Тихомир красивых девиц, но эта на них походила, как ажурная шаль на кованую решетку. Больше всего запомнились отчего-то длинные пальцы с розовыми ногтями и сложенные лодочкой губы, бледные и тем притягательные. Недаром Добран так о ней печётся. Уж если суждено им детей народить, один краше другого выйдет.

Неожиданно закрытые веки дрогнули и явили глаза цвета луговой герани. Разглядев незнакомца, девушка испуганно спросила:

– Кто вы?

– Ты не бойся, – поспешил утешить ее Тихомир. – Я лекарь, меня жених твой с отцом привели, чтобы помочь.

– А величать вас как?

– Тихомир.

Он ощупал ей лоб, дал выпить отвару. Со вчерашней ночи здоровье ее заметно улучшилось, впрочем, то был плохой знак. Значит, хворь укрепилась в теле, дух перестал с ней бороться. И уже завтра все будет кончено.

– Я постараюсь излечить тебя, – сказал Тихомир.

– Спасибо, – смутилась она. – Но мне ничем не помочь. Я знаю.

– Я уже лечил одного человека от твоей хвори, – возразил Тихомир. – И кое-что знаю о ней. Есть одно средство. Лихо тебе придётся, но коли отыщутся силы...

– И что тот человек? – перебила Злата взволнованно. – Излечился?

– Нет, он почил.

Они замолчали. Тихомир смотрел на больную, и сердце его тревожно сжималось, а живот крутило от страха. Боялся он загубить такую юную, такую нежную и беззащитную душу в теле, от вида которого по чреслам его разливалось тепло.

– Но с тобой иначе будет, – пообещал Тихомир. – Прежний способ я не до конца изучил, но теперь точно знаю, в чем его изъян. Доверься мне?..

– Злата, – считала она его вопрос.

«Вот уж истинно – златая», – подумал Тихомир и понял, что пропал.

 

***

 

Следующим днём больная поднялась с постели и вышла на воздух. Тихомир смотрел на неё с отчаянием: он-то знал, что хворь никуда не делась. Однако ж сельчане ликовали – Добранова невеста цела и невредима! Скоро быть свадьбе!

Тихомир украдкой приблизился к Яролыку и зашептал ему на ухо:

– На ночь заприте двери в ее спальню.

– Но ведь она излечилась! – горячо возразил Яролык. – Ты излечил ее!

– Нет. Не излечил. Но излечу, если вы меня послушаете.

– Занимайся своим делом, – Яролык положил ладонь Тихомиру на плечо. – А я займусь своим.

Тихомир поглядел ему вслед и понял: не поверил ему Яролык. Но зато после обеда случилось сразу два события, утешившие Тихомира сполна.

Сперва явился Добран и сказал, что кабана для лечебных целей изловили, хотя и неясно, зачем теперь, когда Злата от хвори избавилась. Тихомир уговорил его, что кабан по-прежнему нужен и наказал привести его прямо в избу.

– Спать ты с ним что ли будешь? – усмехнулся Добран. – Ты гляди, он тварь дикая, упрямая, да к тому ж дюже сильная. Кабы не насадил тебя на клыки, ты вон какой, хиленький.

– Справлюсь, – убедил его Тихомир.

А следом за Добраном, но прежде кабана, явилась Злата в белом платьице с голыми коленями. Васильковые глаза обежали бедное убранство, задержались на расставленных на столе склянках с травами и отварами и остановились на Тихомире.

– Говорят, отпустила меня хворь, – сказала Злата, усаживаясь в изножье Тихомировой кровати – Да только неспокойно мне, муторно.

– Излечение ещё не кончено, – ответил Тихомир. – Завтра я к тебе наведаюсь, чтобы дать новое лекарство.

– Вы сказали, тот, другой, почил, – заговорила Злата, потупив взгляд в кружевной платок в пальцах. – Скажите, сильно ли он мучился перед смертью?

Тихомира передернуло.

– Нет, – ответил он. – Я облегчил его участь.

Она смиренно кивнула. Затем поднялась и приблизилась к лекарю, загнав его тем самым в угол избы.

– Сколько мне осталось, если лекарство ваше не подействует? – спросила Злата, глядя в самую искалеченную душу Тихомира.

– Никто не знает, – ответил он, шумно вдохнув сухого воздуха с ароматом свежей малины.

– Тогда вот, что, слушайте! – длинные пальцы крепко сдавили обмякшую ладонь Тихомира. – Не хотела я за Добрана выходить, это батюшка меня сосватал. Нет, он мужик неплохой, но не люблю я его. И коли была бы здорова, то и может и прожила бы с ним без любви окаянной до самой смерти. Но коли гибель у меня за спиной маячит, не хочу притворствовать!

Тихомир ждал, что она продолжит, но губы ее сжались в упрямую дугу, а глаза повлажнели. На Тихомира вдруг напал страшный озноб, в голове затуманилось, будто и сам он подхватил лихорадку. Пальцы на руке его разжались. Злата выпорхнула из комнаты, закрыв дверь.

Долго ещё дрожали у Тихомира поджилки и сердце трепыхалось в судороге. Он вновь втер в дёсны порошок из склянки. Сделалось спокойнее. Он вспомнил своего воеводу, страдавшего от той же хвори, что и Злата. Мучился ли тот перед смертью? Нет, Тихомир этого не допустил. Он собственной волей оборвал страдания несчастного вместе с его жизнью.

Тихомир прилег на короткий сон. Он должен быть готов к долгой ночи. Он должен все сделать по уму, и чтобы никто не заподозрил. Он должен спасти Злату любой ценой.

 

***

 

На столе теснились пустые склянки, чистые прокипяченные тряпки, бутыль самогона, сложенный вчетверо лист бумаги, чернильница с пером, жгут, жареные говяжьи почки и – венец предстоящей ночи – аптекарский шприц с толстой притупленной иглой. Шприц был беспардонно выкраден у Пересвета-Травника, за что учитель возненавидел ученика ещё пуще, но вернуть краденое не успел.

Кабан повизгивал в углу, лёжа на боку со связанными ногами. Он был устрашающе огромным, щетинистым, с окропленными кровью клыками по бокам от серого пяточка. Тихомир печально разглядывал животину. А если снова не выйдет? Если он ошибся и будет ещё хуже? Хотя куда уж.

И зачем она приходила? Зачем сказала то, что сказала? Не для того ли, чтобы он лечил ее с большим усердием? Кто знает, на что человек способен ради спасения. А сам Тихомир – почему согласился на рисковое дело? Ведь если не выйдет уберечь Злату, его уж живым не отпустят, хорошо, если удастся снова бежать. Так почему он не поберегся? Из-за того ль, что, глядя на Злату, не мог сдержать дрожи, иль интереса научного ради? Пересвет-Травник увещевал его: «Не может лекарь мнить себя достойным, покуда не принесёт жертвы». Может настало время и для Тихомира?

Он взял шприц и вновь взглянул на кабана – тот даже притих в ожидании неизбежного.

«Ну что ж, – подумал Тихомир и вновь ощутил любопытство, заглушившее страх. – Будь, что будет».

Он придвинул к себе бумагу и сделал запись пером:

«Начинаю эксперимент по вливанию крови хворой женщине двадцати лет отроду за отсутствием иных средств. Осознаю опасность, на которую иду, но прочее излечение показало, что нужна перемена подхода».

Когда спустя два часа Тихомир вышел из комнаты и отправился к Злате, бумагу сквозняком сдуло со стола. Косой рассветный луч упал на ее обратную сторону и выхватил ровные, мастерски выведенные буквы:

«Разыскивается мужчина тридцати двух лет отроду, именующий себя лекарем Тихомиром. С собой имеет сумку с лекарствами, с которой никогда не расстанется. После поимки будет судим за убийство воеводы Апраксия, деревня Нижние Ходуны. Разыскавшему полагаем денежное довольствие, значительное на любой взгляд».

 

***

 

С рассветом Тихомир постучался в спальню Златы. Чуть скрипнули половицы, и дверь распахнулась, явив дрожащую хозяйку в ночной сорочке до пят. Глаза ее испуганно метались, руки она прибрала за спину, будто показать боялась. Но перед Тихомиром отступила, позволив тому расположить свои склянки и сумку на столе в углу.

– Садись, – велел Тихомир, указав на лавку, и запер дверь.

Злата молча таращилась на него, но исполнила приказ. Только пока Тихомир разворачивал необходимые инструменты на столе, спросила изумленно, косясь на банки:

– Чья это кровь?

– Кабанья, – ответил он, невольно поморщившись.

Пока Злата завороженно смотрела на склянки, Тихомир наскоро приготовил шприц, отрез ткани и самогон, затем выдохнул и кивнул самому себе.

– Как? – спросила Злата, когда он приблизился к ней. – Как это поможет?

– Разбавит хворь, – ответил Тихомир. – Твою кровь мы выпустим, а кабанью – вмешаем. Трёх раз должно хватить.

Злата оторопело взглянула на лекаря. Даже ей, в излечении не смыслившей, было ясно, что Тихомир затеял истинный опыт с малой возможностью успеха. Однако ж не знала она другого: кровь ее, новая, хворью сжиженная, была уже не та, что прежде. Только это и давало Тихомиру надежду, что тело ее с вмешательством справится.

– Я в вас верую, как в Господа, – вдруг призналась Злата, когда Тихомир подсел к ней сбоку и принялся затягивать жгут на тонюсенькой руке.

– Не нужно, – возразил он раздраженно.

Тихомир действовал обстоятельно, не торопясь. Злата морщила гладкий лобик, украдкой смахивалась слёзы – вряд ли от боли, больше со страху. А в остальное время все глаз не сводила с Тихомира и головкой припадала к его плечу. Он не противился, хоть и тяжко было от утробного урчания в груди, будто кот там свернулся и выпускал когти в ноющее сердце.

Покончив с операцией, Тихомир убрал склянки с кровью Златы в мешок. Опустошительная слабость наполняла его тело, в голове стоял комариный писк. Злата обессилила и прилегла на лавку.

– Отдыхай, – наказал Тихомир и собрался уходить, когда она зашептала:

– Страшно мне, – голос ее дрожал. – Я нынче проснулась, а на руках кровь. И чья – не помню.

Тихомир застыл в дверях. Стало быть, не справился Яролык со своим делом.

«Хоть бы олень», – подумал Тихомир, но сам себе не поверил.

И верно: едва оказался на дороге, как увидел скопище сельчан. Голосила баба в цветастой косынке, на коленях заходился рыданиями мальчик годков семи отроду. За ними Тихомир различил плашмя положенного человека, но вот что в нем было дико: голова лежала отдельно от шеи. Потом уже стало ясно – голова-то к телу крепилась, но горло кто-то истерзал с такой яростью, что на чёрной земле кровавые лоскуты было не различить.

Яролык стоял тут же, задумчивый и отрешенный. Тихомир без страху подошёл к нему и не сдержал упрека:

– Я же предупреждал: дверь надобно запереть!

– Это волки из чащи, – покачал головой Яролык. – Они и раньше, бывало, приходили, да мы вытравили их с полгода назад. Видно, потомство вернулось.

«Потомство! – воскликнул про себя Тихомир. – Известное дело – потомство. Только не волчье, Яролык, а твоё собственное. Хотя где теперь уж разберёшь».

 

***

 

Три дня ходил Тихомир к Злате с кабаньей кровью и всякий раз трепетал всем существом. И чего страшился сильней сам не знал: не то найти ее мертвой, не то встретиться взглядом с живой. Первого не случилось: и на четвёртый день Злата открыла ему, да к тому же с улыбкой.

– Лучше мне, Тихомир! – воскликнула она и беззастенчиво прижалась к его груди, будто он ей был жених, а не Добран. – Всю ночь не спала и каждый миг запомнила! Отступает хворь!

Тихомир дотронулся до ее мягких локонов, провёл ладонью по уголкам лопаток. Вон оно как, радуется она, а про убитого ей уже и не помнит. А может и не знает? Или знать не хочет? У неё самой Тихомир испросить не решился, пришёл к Яролыку вечером того дня, когда нашли мужика с растерзанным горлом.

– Это волки, – повторил Яролык. – И все о том знают.

– Дочь ваша с кровью на руках проснулась, – припомнил Тихомир. – Как ей с этим быть?

– Привиделось, – упрямо отрезал Яролык. – Ты мне лучше поведай, как излечение проходит?

– Почти кончено, – ответил Тихомир. – Этой ночью я с ней останусь и вызнаю точно.

– А коли окажется, что не вышло у тебя?

Тихомир помолчал, подыскивая слова и вспоминая воеводу Апраксия.

– Лихом не поминайте, – наконец, произнёс он. – И схороните по-божески.

 

***

 

За час до полуночи Тихомир явился к Злате как был – безоружный телом и душой. На столе для него оставили плошку с похлёбкой и ломоть хлеба, а в дальнем углу застелили одеяло. Добран, услыхав о готовящемся деле, перекосился в лице, но спорить с Яролыком не стал – ещё чего доброго отнимет дозволение на Злате жениться. Да и что из себя этот Тихомир? Тощий, бледный, молчаливый, к тому же беглый. Уж за такого Злата точно не пойдёт. Измышление это он озвучил Яролыку, когда Тихомир стоял за дверью, готовясь попрощаться. Прощаться не стал, ушёл, а в дороге думал – прав ведь Добран. За такого, как Тихомир, только сирая пойдёт, да и то уговорить придётся. Но ежели ночь тихо кончится, ежели удастся побороть хворь, то может слава по сёлам пойдёт, да и простят лекаря в родной деревне? А может и Злата уверует в его умение? Тошно от этих вопросов было. Тошно и боязно.

– Сыграем в карты? – предложила Злата несмело.

– Не на что мне, – ответил Тихомир, больше всего желая сыграть или что угодно ещё, лишь бы с ней вместе.

– А мы на желание, – лукаво улыбнулась Злата.

Пришлось согласиться. Злата достала игральную колоду, изрядно затасканную, с гнутыми уголками и потёртой рубашкой. Тихомир прежде играл всего раз или два, не до того ему было, дни напролёт с Пересветом в погребе просиживал. Так что Злате он сдался сразу же, без боя.

– Выходит, мое желание, – обрадовалась она.

– Все, что прикажешь, выполню, – пообещал Тихомир.

Злата поднялась из-за стола, порхнула к Тихомиру почти неслышно, обвила руками его шею. Он не шевелился, боясь, что от движения она рассыплется, будто пепел от сожжённого письма. Но она не рассыпалась, а напротив – объяла его пламенем, просочилась под кожу и осталась там навечно.

– Ты спас меня, – шептала Злата, покрывая его лицо поцелуями, словно лепестки бархатцев падали сверху. – Ты спас меня дважды: от хвори и от жития с нелюбимым.

Тихомир молча принимал ее подношения и думал лишь о том, что будет на утро.

А на утро она лежала рядом с ним, совершенно не изменившаяся, и Тихомир понял – хворь и впрямь ушла.

И ему тоже пора было уходить.

 

***

 

В лесу пели соловьи.

Тихомир добрел до ручья и остановился передохнуть. Тело его пылало, злой озноб кусал так, что ладони в горсть не соберёшь. Сознание было переменчивым: то видел все ясно, а то погружался в морок. Неожиданно обострилось чутьё – любой запах он теперь отличал лучше охотничьего пса.

Под раскидистой сосной Тихомир устроил себе лежанку на ближайшую ночь. Он подозревал, что не помрет, даже если продолжит голодать. А к ночи перевоплощение закончится. И он сделает то, что должен.

Лихорадка сморила его мертвым сном. Сквозь морок он слышал вороний грай и далекий волчий вой. Ему казалось, что кости у него разбухли и пылают, как обугленные головешки в костре, пот выступил по всему телу, веки зудели, будто искусанные муравьями. Хотелось провалиться в сон поглубже, но кто-то звал его издалека, громко и протяжно повторяя:

– Тихоми-и-ир, Тихоми-и-ир!

Он поднял голову и прислушался. Нет, не почудилось, и впрямь зовут его по имени. Неужто Добран пустился в погоню, чтобы проучить бесстыдника, посмевшего полюбить его невесту? Тихомир и готов был с ним объясниться, но только не сейчас, когда сумерки уже пролили чёрный кисель на верхушки сосен.

– Тихоми-и-ир! – продолжал звать знакомый голос.

Тихомир похолодел. Он узнал этот мелодичный перелив колокольного звона. Хотел бежать, да ноги не слушались. Прижался к земле – Бог даст, мимо пройдёт – но Злата уже вышла на берег ручья и увидела лекаря, съёжившегося на земле.

– Тихомир! – воскликнула она.

Он вскочил, намереваясь собрать все силы и броситься прочь, но смятение на лице Златы остановило его.

– Я знаю, что ты сделал! – воскликнула она.

– Уходи, – ответил ей Тихомир, не желая говорить о решённом деле. – Уходи сейчас же!

– То не кабанья кровь была, – она безутешно отирала слёзы с подбородка. – То твоя собственная!


Он глаз не сводил с густого малинника за спиной Златы. Сумерки твердели, луна, скинув платье из сизых облаков, обнажилась над лесом.

– Что же ты наделал! – причитала Злата, прижав руки к сердцу. – Ты ведь себя самого погубил!

– Уходи! – взревел Тихомир.

Из чащи ему ответил долгий вой. Затряслись кусты малинника, затрещали сучья под тяжелыми лапами. На другой берег ручья выбрался громадный чёрный волк с оскаленной пастью.

Злата обмерла: она наверняка узнала зверя, с которым повстречалась здесь неделю назад. А Тихомир отступил, прижался спиной к колючему стволу и запрокинул голову. Лицо его горело огнём и страшно зудело, тело колотилось, и вдруг он услышал хруст собственных костей. Череп его сплющился с боков, нос выдвинулся вперёд, зубы удлинились и перевалили за нижнюю губу. Сквозь кожу начал пробиваться белый мех. Ногти стремительно загибались вниз, большой палец втянулся, остальные – укоротились, и ладони стали жесткими, как лён. Тихомир согнулся от боли в спине и обнаружил, что руки сравнялись по длине с ногами. Теперь он мог твёрдо стоять на четырёх лапах и щерить клыкастую пасть.

Чёрный волк помедлил, глядя на неожиданного противника с удивлением. Злата медленно попятилась. Тихомир встал перед ней и, задрав лохматую белую голову, завыл.

Они с чёрным волком столкнулись в прыжке над ручьём. Тихомир сбил врага передними лапами и, не дав опомниться, вцепился зубами в горячий пульсирующий бок. Чёрный волк зарычал, извиваясь, пытаясь освободиться из капкана зубов. Он выгнулся и цапнул Тихомира за бедро – белый мех тут же залило алым. Острая боль пронзила Тихомира, и он невольно разжал зубы.

Противник напал снова, с хрустом перекусил заднюю лапу. Тихомир завизжал, вырвался из хватки, но на ногу больше ступить не мог и боком попятился в сторону. Черный волк остановился, кровь стекала с его морды бурым дождем. Желтые глаза уставились на Злату. Оскал сделался как будто ехидным. Медленным шагом он приближался к оцепеневшей жертве, облизывая розовым языком окровавленную пасть.

Тихомир собрал все силы для последнего прыжка. Он оттолкнулся, раненая лапа с хрустом переломилась и повисла, как в кожаном мешке, однако зубы вспороли глотку врага. Он захрипел. Кровь хлестала из его разодранной шеи. Желтые глаза отыскали на земле противника в белой шкуре. Качаясь и заваливаясь, он на последнем дыхании прыгнул, чтобы вонзить зубы в Тихомира, но промахнулся и мгновением позже издох.

Злата заплетающимся шагом приблизилась к Тихомиру. Ладони ее зарылись в белый мех – он почувствовал их тёплое прикосновение.

– Как же теперь быть? – шепотом спросила она. – Не могу же я...

Тихомир сухим языком коснулся ее ладони, впитав ее вкус на прощание.

«Не может лекарь мнить себя достойным, покуда не принесёт жертвы», – сказал ему Пересвет-Травник. Но теперь Тихомир вспомнил, что слова его звучали иначе: «Не может лекарь мнить себя достойным, покуда не принесёт в жертву себя самого».

Он поднялся на три лапы и под стенания Златы затрусил в малинник, оставляя клочья шерсти на колючих ветках.

Как можно дальше от селений. Как можно дальше от нее.