В какие только места не забрасывают зерна людских душ цепкие пальцы великого сеятеля. Есть край раскаленных песков, где убивают за глоток воды, а на другом конце света среди болот бледные люди проклинают вечный дождь. Бывают места, где от бликов солнца на морской воде больно глазам. Там живут благодушные, неторопливые в движениях люди, пропитанные вечным теплом и солью, а где-то в северных краях трещат волосы от мороза, бороды за считанные секунды покрываются инеем, а волчий вой мешает уснуть по ночам.

Там, где я родился, не было места для детских слез. Меня окружали молчаливые суровые люди, привычные к трудностям, ждущие помощи только от себя и за неудачи привыкшие винить тоже только себя. Наш рабочий поселок, находившийся на севере огромной страны, обступили суковатые черные стволы древнего леса. Большинство деревьев давно погибли и теперь громоздились друг на друга, заполняя пространство огромными неопрятными штабелями, закрывая небо от моих детских глаз и предостерегая подойти к ним слишком близко. Малейшее дуновение ветра могло обрушить один из мертвых стволов, долго и терпеливо ожидающих возможности убить неосторожного человека. Толстые корни под ногами вспарывали мох, переплетались, душили молодняк, отстаивая свое право на территорию древнего леса. Перемещаться между населенными пунктами можно было только по проложенным дорогам. Когда-то здесь заготавливали древесину. Трактора и самосвалы пробили пути, которыми с тех пор пользовались все жители поселка. Мало у кого возникало желание прогуляться по лесу: бурый мох, паутина на стволах, черные ямы с застоявшейся гнилой водой там, где когда-то прорастали могучие корни столетних деревьев. Однажды и навсегда что-то подкосило это место, вонзилось отравленной иглой в самую душу здешнего края, подернуло тлением некогда прекрасный дом для зверей и птиц. У тех, кто уходил слишком далеко от дороги начинала болеть голова, многие рассказывали, что будто бы всей кожей ощущали недобрые взгляды из-за деревьев и каждый вздрагивал, когда ветер, проходя сквозь причудливые коридоры из буреломов, начинал хохотать протяжным скрипучим смехом, либо хрипло выл на разные голоса. Однако, детям было все равно. Других площадок для игр у нас не было, поэтому мы с друзьями излазили всё вокруг нашего поселка. Время от времени мы совершали далекие вылазки и находили старые, заросшие землянки, каменные наконечники стрел, кости животных. Иногда нам попадались старые деревья, с вырезанными, либо выжженными на них древними рунами.

Дед Ерох - самый старый в поселке - рассказывал нам, что слышал от своего прадеда, а тот от своего, что когда-то рядом с нашим поселением останавливался сам великий князь с дружиной.

- Бок о бок с князем всегда странствовал походный волхв с помощником - одним из младших, еще не посвященных, - говорил старик.

Дед Ерох всегда рассказывал начало истории, а затем начинал набивать трубку, ухмыляясь на то, как мы с друзьями елозим, не в силах дождаться продолжения. Старику нравилось наше внимание и нетерпение, поэтому трубку он набивал долго и основательно, затем прикуривал и протыкал в нескольких местах плотный табак, давая путь воздуху.

- В тот год пошел князь войной на лесное племя, хотел примучить, заставить платить дань. Да видно что-то не срослось. Разбили княжеское войско, но не в честной схватке грудь в грудь. Э нет..., с войском великого князя тогда никто не мог поспорить, потому что набиралось оно со всей объединенной Руси, а что такое сила одного непокоренного племени, супротив десятков племен.

- А как тогда разбили, дед?! – вопил Гришка, съедаемый нетерпением.

- Понятно, как. Хитростью, да воинскими уловками. Запоминайте, головастики. Если не помогает волчья шкура, надевай лисью. Так и поступило местное племя. Устраивали засады, засеки, буреломы. Валили огромные деревья крест-накрест, направляя войско князя туда, куда им было нужно.

- Это куда, например, дед? – не унимался Гришка.

- На ямы с кольями, в болота, в ловушки с самострелами. Да и сам тот местный народ подкидывал проблем, мог по деревьям скакать не хуже белок. Войско князя таяло на глазах. Налетят, засыплют сверху стрелами и растворятся в чаще, будто и не было их. Свои стрелы лесное племя смазывало особым ядом, который готовили из черных грибов. Действовал он медленно, но неотвратимо, поэтому тех, кого не убивало стрелой сразу, на утро уже было не разбудить. Когда больше половины войска сгинуло в проклятых лесах, решил князь возвращаться обратно. Однако, так просто уйти с их земли племя не позволило. Шли по пятам, как волки, ночью вырезали целые княжеские отряды.

- И что, всех укокошили?

- Ты если, Гришка, перебивать еще будешь, историю мне сложно будет закончить.

Старик строго глянул на мальца, прищурившись от дыма, и стал неторопливо подниматься, щелкая суставами и покряхтывая так, будто прямо сейчас кончится. Пацаны завопили, кто-то двинул Гришке в ухо, кто-то пнул ногой и под дружное злое жужжание виновника выпихнули в последние ряды, и оставили там, обиженно шмыгать носом. Довольный наступившей тишиной старик снова опустился на скамейку, поправил табак и продолжил.

- Но если княжьи ратники сражались мечами, то походный волхв Неклюда со своим помощником Чагой каждую ночь вели свою войну. По пятам вместе с войском вражьего племени двигались пятеро лесных шаманов - могучие силой, но не умелые в тонком искусстве ворожбы. Каждую ночь Неклюда с помощником уходили за полевой лагерь и выставляли охрану, которая под страхом смерти не пускала никого ближе тридцати шагов. Всю ночь колдовал Неклюда, до самого рассвета вокруг лагеря кричали дурными голосами духи здешних мест, слышался протяжный вой из-под земли, пропадали звезды. В те ночи воздух вокруг лагеря становился тяжелым и затхлым, как в могиле. Знающие себе цену матерые дружинники покрывались потом, вздрагивали во сне, молились Яриле, чтобы поскорей зажег солнце на небосводе. Каждое утро волхв возвращался, повиснув на плечах у помощника - измученный, бледный и страшно худой. На дневных переходах его тащили в носилках два дюжих гридня.

Дед Ерох снова проткнул забившуюся трубку и продолжил:

- Медленно двигалось княжеское войско. Хоть и малая часть осталась, но людей было все еще больше, чем в местном племени. И князь, и волхв, и военачальники – все понимали, что живыми не покинут проклятый лес. И вот однажды днем проходило войско через огромную поляну. Чудно, что на той поляне ни деревца не росло, ни кустарника, когда кругом вековой лес, да такой плотный, что между деревьями протискиваешься с трудом. В центре поляны стоял древний камень с письменами. Вылез Неклюда из носилок и заковылял к камню, долго его щупал, рассматривал, затем выдохнул тяжко и пошел в шатер к князю. О чем был у них разговор, никто не слышал, да только под вечер двинулось войско дальше, а Неклюда остался вместе с Чагой и десятком отборных дружинников.

- Сражаться остались? – спросил мой друг Федька, стиснув кулаки.

- Почто оставались, никто не знает, да только прошел день с ночью, другой день, а вражеское племя не тревожило княжьих людей набегами. На исходе третьей ночи, под самое утро догнали войско двое – дружинник Окунь и младший волхв весь в крови до самых пяток. Левой руки от локтя у него больше не было. Князь попытался его расспросить, да только парень видно умом тронулся, говорить уже не мог, только мычал и вздрагивал. Окунь сразу свалился мертвецки усталый. Он на плечах вынес Чагу. Кольчугу и меч бросил, остался в одних портках и рубахе. Так и вышел к своим из леса с волхвом под мышкой. Очнулся через сутки и рассказал князю, как было дело.

***

Последние воины уходящего войска уже давно скрылись среди деревьев, лес окутали недобрые сумерки, птицы смолкли, а вечерние хищники затаились в своих норах, отложив охоту до следующего раза. Злая тишина повисла над поляной. Чага разжигал костры вокруг древнего камня, молился духам огня, раскладывал на чистом полотне обереги и травы для старшего. Тем временем Неклюда ходил среди дружинников, каждого заставлял закатать рукав, быстро делал надрез крест-накрест на сгибе локтя и подставлял большой котел под горячую красную струю. У каждого воина старший волхв забирал по две чарки крови, затем туго заматывал локоть чистой тряпицей и двигался к следующему. Когда последний отдал свою кровь, котел заполнился почти доверху. Неклюда закатал свой рукав, полоснул ножом и дождался пока крови не станет под самый верх. В центре поляны уже горело четыре костра. Старший волхв выгреб углей из каждого и сложил все под древним камнем, сверху поставил котел и, не оборачиваясь, раздраженно махнул рукой. Дружинников не пришлось просить дважды, все воины чересчур поспешно покинули поляну, углубились в лес и ушли, шелестя низкими ветвями кустов.

Чага разложил на полотне около сотни различных трав, кореньев и грибов, и теперь с благоговейным ужасом наблюдал, как старший волхв бросает в котел то одно, то другое, в строгом порядке, ведомом только посвященным. Где-то Неклюда отрывал листок, где-то бросал всю ветку, мешал в котле, что-то тихо наговаривал в седую бороду. Когда варево вскипело, старший волхв наполнил флягу и протянул Чаге.

- Твоя защита.

- От кого, ведающий?

- От меня. Ждете сутки и уходите догонять князя.

- Без тебя не уйдем, Неклюда.

- Уйдете. Поди прочь, дурень.

Чага хотел что-то возразить, но старший волхв уже отвернулся, сел на колени лицом к котлу и начал молиться. То, была недобрая молитва, что взывала к древним богам, таким, о которых помнили только высшие волхвы, таким которые были даже до Апи – матери сырой земли. Через несколько минут Неклюды уже не было в мире живых, у костра осталась только его оболочка, мерно раскачивающаяся в тяжелом трансе призыва. Глаза волхва закатились, лицо расслабилось, а руки замерли вдоль тела, в котором больше не было души.

Ветер зло шипел в вершинах деревьев, роняя на голову мелкий сор. Чага поднял свою суму, сунул внутрь баклажку и побрел в ту сторону, куда ушли воины. Младший волхв шел нахмуренный, зло давил толстые стебли мать-и-мачехи, часто оглядывался на старика, к которому за годы учебы прикипел душой и которого теперь видел в последний раз. Неклюда, сколько он его помнил, никогда не сомневался. Он всегда точно знал, что и для чего он делает: сколько кладет трав, каким богам молится, в какую сторону света будет развернут в этот раз жертвенный камень и каким будет результат заклятья. Не дал бы ведающий фляжку, если бы не был уверен, что она точно пригодится...

Когда фигурка младшего волхва пропала за деревьями, тело Неклюды стали бить страшные судороги, пальцы сжимались в хищные когти и распарывали твердую землю вокруг, спину выгибало в дугу, жилы трещали от натуги. Одна рука безостановочно шарила по земле, пока не нащупала рукоять. Страшно свистнул нож, чавкнул распоротый живот, и кучка парующих в вечерней прохладе внутренностей вывалилась на траву перед старшим волхвом. Нож выпал из окостеневшей руки, две жадные ладони погрузились внутрь страшной раны, схватили все, что там оставалось и рванули наружу... Тяжкий вопль мертвеца, навечно застрявшего между мирами, заставил вздрогнуть все живое в округе.

Чага достиг воинского лагеря, когда солнце уже клонилось к закату. Его встретили веселым гомоном, вскидывая фляги с хмельным медом и прутики с насаженным жарены мясом. Младшего волхва любили, не в пример хмурому и нелюдимому Неклюде. Чага занял свободное место и невидяще уставился в огонь. Предчувствие большой беды кололо острым кинжалом. Вражеское войско по примерным расчетам должно было находиться в половине дня пути, но никого это не волновало, от костров слышались шуточки, песни, кому-то стрельнувший уголек из костра упал за голенище, раздался злорадный рев множества глоток. Такова жизнь воина: сегодня вволю ешь и пьешь, а завтра может уже и не наступит. Здесь собрались только ветераны, неприлично старые для своего дела, участвовавшие в сотнях битв и сотни раз хоронившие друзей.

Наступила ночь, старший поставил троих на вахту и вывел за пределы лагеря, чтобы те смогли заранее подать сигнал о приближении врага. Все повалились спать, только младший волхв никак не мог найти себе места, переходил ближе к костру, ворочался, убирал из-под себя мелкие веточки, камешки. Окунь лежал на старом плаще полусонный, насмешливо наблюдал за волхвом, у которого, похоже, поджилки тряслись от ожидания скорой битвы. Глаза дружинника сомкнулись и все погрузилось во тьму.

Что-то гналось за ним, огромная черная фигура преследователя заслоняла звезды. Ноги промокли, сердце бешено стучало, воздух вокруг был пропитан ядовитым смрадом. Так пахло из глотки черной твари, которая настигала дружинника, делая огромные прыжки мощными длинными ногами. Впереди показался обрыв, тяжелое дыхание обожгло шею. Не мешкая ни секунды, воин прыгнул вниз на камни.

Окунь проснулся, как от толчка, резко сел, не понимая, слышал ли он человеческий вопль во сне или наяву. Рубашка прилипла к телу, пот стекал по щекам, капал с носа. Чага сидел неподалеку, он не спал, прижимая к груди свою суму и тревожно вглядываясь в ночной лес. Дружинники понемногу просыпались, зло бормоча, обещая оторвать голову тому, кто вопит посреди ночи. Еще один крик раздался с другой стороны, затем еще один с севера, к нему присоединились еще три голоса. Кричали воины лесного племени, которые в ночи обошли по широкой дуге лагерь и окружили спящих дружинников. Но это не был боевой клич, это были крики обреченных. Ненадолго все стихло, затем еще один вопль послышался с севера, но уже значительно дальше. Трое вартовых вернулись, разводя руками. Кричали далеко, поэтому никто ничего не видел, только младший Стрижик - самый молодой, но умелый с мечом и щитом, сказал, что будто бы среди деревьев мелькнула огромная черная фигура, а затем в стороне, откуда должен был явиться враг, послышался первый вопль.

Рассвет застал бледных дружинников с красными от недосыпа глазами, вглядывающихся в кромку леса. За ночь больше никто не уснул, и ни один меч не был в ножнах. Когда верхушки деревьев окрасились желтым и в лесу застрекотали первые птицы, воины чуть ослабили побелевшие на рукоятях мечей и топоров пальцы. Кто-то раздул костер, подогрели вчерашнее мясо, молча поели. Ни один из воинов не боялся схватки грудь в грудь, не боялся стрел или копий, ям и ловушек с заостренными кольями, но всякий боялся темной стороны жизни, о которой не принято было упоминать, боялся того, что может выйти на зов или по своему желанию из кошмарных снов и видений. В деревнях у каждой семьи на дверях и окнах висели обереги, рубахи были расписаны защитными узорами, и всякая женщина на ночь окуривала сени и дом травами, что давал деревенский знахарь. Бывало ночью кто-то стучал в ставни, скреб по бревнам сруба, звал и просил тонким детским голоском впустить погреться, уговаривал дать что-нибудь поесть, просил то женщиной, то старухой, умолял, клянчил, а когда надоедало, начинал угрожать низким глубоким голосом, от которого кожа покрывалась мурашками. Обещал прийти следующей ночью и тогда никакие обереги не помогут. В такие моменты, знавшие себе цену сильные мужчины покрепче прижимали жен и велели детям лежать тихо. Всякий знал, что нельзя отвечать, если зовут в ночи. Так до утра всей семьей холодея пятками пережидали ночной морок, а когда вставало солнце, находили глубокие борозды от когтей в бревнах сруба, слизь на ставнях и жесткие комки шерсти.

Прошел день, снова наступила ночь и ни один лесной человек не потревожил дружинников. Наступил вечер и незаметно всех воинов одного за другим свалил тяжелый дурманящий сон. Трое вартовых, что уже готовились выйти на пост за лагерь, заснули сидя с мечами, наполовину вытащенными из ножен. На лес опустилась тьма, но не привычная ночная темень, в которой, даже сквозь низкие тучи, все равно можно разглядеть свет звезд, а абсолютная, непроницаемая завеса, что скрыла небесные светила и весь мир вокруг. Окунь лежал, чувствуя и сон, и явь одновременно, но упрямая от природы натура мешала уйти в забытье вслед за всеми. Последние угли костра бросали слабые отблески на кромку леса. Уже некоторое время с трудом приоткрытые глаза дружинника обшаривали ночную тьму. Вековые ели мрачно выступали мохнатыми ветвями, слегка освещенные остатками костра. Уже который раз взгляд дружинника шел от одного края лагеря к другому, но что-то заставило его остановиться, что-то неуловимо изменилось в окружающей тьме. Расфокусировав глаза, стараясь смотреть как бы на всю картину в целом, воин понял, что одна из елок пропала, точнее ее как будто что-то заслонило. Взгляд Окуня зацепился за это место и замер. Из темноты, медленно обходя ель, выдвинулась фигура в два человеческих роста, необычайно худая, с какими-то тонкими свисающими до колен плетьми. Существо ступило на поляну, и тут же невидимая сила сдавила руки и ноги воина, к горлу подкатил ком, закрывая выход любому звуку. Теперь Окунь смог разглядеть ночного гостя. Полностью черное длинное тело изгибалось по-змеиному при каждом шаге. То, что дружинник принял за плети, оказалось уродливыми человеческими руками. Окунь насчитал по четыре сустава на каждой. Широкие ладони заканчивались длинными пальцами с гладкими крупными когтями. Эти странные руки безжизненно раскачивались при ходьбе, казались мертвыми, взятыми с другого тела, но стоило треснуть угольку в костре, как тут же все суставы пришли в движение, сгибая уродливые плети под неестественным углом на манер насекомого. Когти раскрылись, голова твари резко повернулась в сторону звука, и Окунь рассмотрел ее в свете углей. Свернутая на бок, положенная на одно плечо, она скалилась двумя рядами огромных конских зубов, которые мешали полностью прикрыть рот, отчего казалось, что на лице ночного гостя навечно застыла жуткая вымученная улыбка. Черная кожа блестела по всему телу, странно безволосому, и только с головы свисали длинные седые космы, совсем обычные, какие были у всех стариков в селах. Ночной гость некоторое время всматривался в темень леса, затем подошел, волоча руки, и посмотрел на Окуня в упор. Повинуясь страху, дружинник со всей силы зажмурил глаза, как делал в детстве, когда из темных углов избы к нему тянулись кривые тени. Пришла безумная мысль, что он все-таки спит, потому что тело по-прежнему не слушалось, а из горла не шел ни один звук. Несколько мучительных секунд все было тихо, затем Окунь открыл глаза. Жуткая харя никуда не исчезла, пялилась не мигающими фиолетовыми глазами, наслаждаясь страхом и беспомощностью жертвы. Хотелось задергаться, закричать, по всему телу выступил пот и тут же высох. Довольно быстро пришло осознание своего бессилия перед существом, вышедшим из леса. Окуня перестали бить судороги, тело обмякло. Тварь почувствовала этот внутренний излом. Развлечение закончилось, ведь покорная жертва не испытывает страх. Ночной гость развернулся и пошел меж спящих воинов, буднично вспарывая глотки.

Снова вернулся страх, но вместе с ним малая крупица злости, за которую ухватился упрямый дух воина. По всей поляне умирали друзья, проверенные в сражениях, ставшие друг другу ближе, чем родные братья. С трудом преодолевая страшную тяжесть, противопоставляя свою волю, воле темной твари, Окунь крикнул со всей силы и тут же умолк, в горле что-то лопнуло, растеклось горячим. Зарычав, тварь кинулась к нему, выбрасывая вперед длинные, как жерди, ноги. Чага проснулся от крика, сразу все понял и прыгнул наперез, открывая баклагу. Зашипела обожженная кожа, и ночной гость с визгом бросился в лес, не разбирая дороги.

Сонная одурь спала, Окунь тяжело поднялся, изо рта тонкой струйкой текла кровь. Чага стоял бледный, обшаривая глазами кромку леса. Поднялись еще два воина, подбросили веток в костер, вспыхнуло пламя, освещая страшные последствия визита темной твари. Все вокруг было залито кровью, мертвые воины лежали также, как заснули. Всем была дарована легкая смерть.

Остаток ночи собирали большой костер, делали настил из бревен, на него сложили тела и на рассвете сожгли. Чага коротко попросил богов взять души павших в Вирий, затем собрали остатки еды и вчетвером двинулись сквозь лес.

Днем было тихо, звери и птицы ожили и наполнили лес шумом своих суетных коротких жизней. Отряд оставил все тяжелое на месте старого лагеря, воины скинули доспехи, остались при мечах и кинжалах, у Волхва была только сума с травами и баклажка, и так ломились через лес воинским шагом, который не выдержит ни одна лошадь. Толстые валежины перепрыгивали, заросли огибали или на ходу рубили мечами. К полудню удалось пройти много, устроили привал, дали ногам малый отдых и снова вперед сквозь лес.

На исходе дня Осока угодил в яму с кольями, умер мгновенно. Мысленно проводили товарища и втроем двинулись дальше. Стемнело. Лес затих в ожидании, настороженно наблюдая за людьми, которым недолго осталось топтать зеленый ряст. Спать никто не помышлял, зная, что было в прошлый раз. Сделали факелы и двинулись шагом. Первый Окунь, за ним Чага с баклажкой, третьим выживший дружинник. Прошло некоторое время и люди всей кожей ощутили присутствие существа, противного богам и самой природе. Справа треснул сук, затем слева. Чага привязался к Окуню поясом и забормотал защитные заклятья, закатывая глаза и послушно двигаясь вперед, как лошадь за уздой. Потные лица воинов жадно улавливали слабые дуновения ветерка в ночном лесу. Треск сменился могильной тишиной, вдруг совсем рядом в темноте скрежетнули зубы, Окунь подпрыгнул и стал чертить факелом восьмерки в воздухе, сделав стену огня, вокруг себя и волхва. Сверху упал сор, по стволу дерева царапнули когти. Все резко задрали головы. Окунь понял первым, быстро обернулся, чтобы предупредить замыкающего, но увидел только смазанное движение. Тяжелое тело воина кто-то дернул во тьму, как тряпичную куклу. Послышался короткий вскрик, чавканье и все стихло. Чага пришел в себя и отвязался от Окуня. Стало ясно, что заклятья тут не помогут, теперь вся надежда была только на баклажку. Двое мужчин двинулись сквозь лес, размахивая факелами. Ближе к утру из зарослей орешника что-то вылетело и ударило Окуня в грудь, дружинник отскочил и выхватил меч, Чага сунулся вперед с баклажкой. На лесной тропке лежала голова замыкающего дружинника, лица не было, только следы от зубов по краям страшной раны.

К полудню начала одолевать усталость. Люди все чаще спотыкались, терли глаза, мотали головами, заставляя непослушные тела двигаться вперед. К северу раскинулось большое болото, в воздухе висела влага, одежда прилипала к телу, сбитые ноги саднили. Птицы беззаботно посвистывали на вершинах деревьев, вспархивали из зарослей кустарника, юркие белки взбирались по могучим стволам в поисках шишек. Лес жил своей обычной жизнью, будто бы и не было ночного гостя - мерзкой твари без естества, ни живой, ни мертвой, покорной воле черного солнца, что светило в загробном мире. День и свет были препятствием для прислужника древних богов. Тварь где-то пряталась днем, а ночью нагоняла людей по запаху или еще по какому-то особому следу, неведомому простым смертным. Нужно было подготовиться к следующей ночи. Прикинув так, волхв с дружинником дошли до зарослей мха и повалились без сил.

Багровый закат красил кровью верхушки деревьев, прохладный ветер, такой непривычный для густого леса остудил лицо младшего волхва. Чага вздрогнул и проснулся. Уже почти стемнело, приближалась ночь. Волхв растолкал Окуня, вместе сделали несколько факелов из бересты и снова двинулись сквозь лес. Чага держал баклажку открытой и на каждый шорох был готов. Ночь выдалась лунной, освещая лес на двадцать шагов вперед. Малый отряд продвигался, с каждой верстой нагоняя войско князя. Люди скорее чувствовали, чем понимали, что черная тварь не сможет преследовать их бесконечно, теперь уже навсегда привязанная к древнему камню, который видел, как рос этот лес. Окунь осмелел, и даже немного заскучал, стал тихонько переговариваться с волхвом. Прошло уже пол ночи, а путников никто не потревожил. Казалось, что впереди между деревьев мелькали огненными точками костры княжьего арьергарда.

Луна зашла за тучу и тут же ночь прорезал жуткий хохот, похожий на скрежет старого дерева. Лунный свет больше не был защитником, тут же справа и слева затрещали ветки, затем тварь устремилась наверх, прыгая по стволам деревьев. Еще миг и все стихло, только лес несмело шумел лохматыми кронами. Люди напряженно вслушивались, всматривались в ночную тьму, но вокруг было привычно и тихо. Немного постояв, двинулись дальше. Окунь напряженно вел отряд из двух человек, отключив все чувства, полностью положившись на свой инстинкт воина. В какой-то момент он резко дернул Чагу за рукав, и они быстро пробежали вперед на две сажени. Сзади что-то грохнуло в землю, послышался разочарованный рев, затрещали кусты. Справа и слева замелькала жуткая харя, боящаяся огня факелов, но одним своим видом заставляющая тело слабеть от страха. Чага был готов и просчитав промежутки плеснул баклажкой во тьму. Там страшно взвизгнуло, на несколько ударов сердца воцарилась тишина и снова злой хохот плетью стегнул по оголенным нервам. До рассвета оставалась пара часов, но люди страшно вымотались, а тварь не знала усталости. Она больше не приближалась, хрустела сучьями вокруг, прыгала по деревьям, заходя то спереди, то сзади, выматывала людей, чьи тела слабели с каждой минутой напряженного противостояния. Рука Чаги уже еле удерживала баклажку, мышцы ныли. Внезапно две тяжелые ноги с силой ударили Окуня в грудь, тот повалился, а тварь оттолкнулась от него, выбросила вперед когтистую ладонь, и младший волхв лишился руки. Чага запоздало плеснул из баклажки, но услышал только скрежет когтей по стволу вековой ели. Где-то в вышине деревьев раздался истеричный смех и улюлюканье твари. Дождем брызнула алая кровь. Окунь поднялся с факелом в руке, посмотрел Чаге в глаза и без лишних слов прижег мясо, торчащее из правого плеча. Чага сомлел и повалился на землю. Дружинник схватил баклажку, вылил остатки себе на голову, плеснул на одежду волхва и растер по волосам. Умереть на бегу лучше, чем покорно подставить шею под топор палача. Окунь взвалил волхва себе на плечи и двинулся из последних сил, освещая факелом, уже начавший светлеть лес. Сломанные ребра саднили, было трудно дышать, да еще и Чага оказался тяжелым, как кабан. Через некоторое время начался озноб, тело Окуня тряслось в лихорадке. В полубреде он упрямо полз через лес с волхвом на плечах. Уже готовый сдаться, вывалился на большую поляну. Бегущие к нему со всех ног воины – последнее, что увидел Окунь, перед тем, как провалиться в спасительное забытье.

Ерох умолк, а мы застыли, переваривая историю. Солнце уже зашло за верхушки деревьев, на землю брызнули тени и расползлись по всему поселку, как черные кляксы. Старик выбил свою трубку, придирчиво прочистил от копоти и ушел в дом. Мы разошлись по домам и той ночью всем снились кошмары - темные фигуры среди леса, крики и вопли умирающих и хохот, похожий на скрежет старого дерева.

Шло время, мой родной поселок воспрял духом. После запрета на вырубку леса в наших краях нашли залежи соли, быстро построили шахту, и все мужчины получили работу, и я -четырнадцатилетний парнишка - в том числе. Многие соседние деревни наводнили приезжие, наш маленький поселок не мог обслуживать шахту полностью и ценных специалистов по добыче соли среди нас не было. Приезжали инженеры, опытные рабочие, начальники из больших городов. Мало-помалу все окрестные селения заполнились чужаками.

Прошло два года, мне исполнилось шестнадцать. Отец в тот день сказал, что и так уже давно считает меня мужчиной, но теперь это официально признано законами нашей страны, затем коротко и крепко обнял и ушел на смену. Мать готовила скромный стол, и мы вместе дожидались вечера, чтобы втроем отпраздновать начало моей взрослой жизни. Обычно отец приходил с работы в девять часов, но в этот раз ни в девять, ни в десять, ни даже за полночь его не было. Мать ходила совершенно бледная, курила сигареты, не выходя на балкон, а я просто ждал, еще не обретя своим детским сердце способность чуять беду. Ближе к утру прибежал весь чумазый Петька Яковлев – молодой парень из отцовской бригады. Мать выслушала его, налила в стакан водки и накрыла куском хлеба. Отца я больше никогда не видел. Как я узнал позднее, случился обвал, и все, кто был внизу, погибли, тела растерло камнями в кашу, шахта стала их могилой. Дальше были символичные похороны пустых гробов, а на следующий день мать отдала мне отцовский нож, который я уже не раз тайком брал во двор, чтобы похвастать перед пацанами. Нож был короткий из хорошей стали с ручкой темного дерева. Он стал моей памятью об отце и все еще хранил его запах.

Время шло, я копил деньги и мечтал о больших городах. Моя молодость металась между шахтой и поселком среди дремучего леса. Меня это не печалило. Все неудобства воспринимаются, как мелькающие виды за окном поезда, если известна конечная станция. Я скопил уже достаточно, чтобы уехать. Мне оставалась последняя неделя в шахте, билет на поезд уже давно лежал на моем столе, согревая душу предчувствием скорого отъезда и неизведанной новой жизни.

- Гриша Семенов пропал, - бросила мать на пороге, разуваясь с сумками в руках.

- Третий за последний месяц? – спросил я.

- Четвертый. Тетя Таисия на прошлой неделе.

- Так она же вроде к сестре уехала.

- Не доехала, сын. Нашли в болоте. Лицо изуродовано, как у всех остальных.

По всей округе было много чужаков, что работали в шахте. Со временем стали пропадать люди. В наших лесах всегда было полно дикого зверя, изредка люди погибали от нападения рысей, нескольких человек загрызли волки, но пугающим был схожий характер ран у всех пропавших за последние несколько месяцев. Звери тут были ни при чем. Местный участковый отправил запрос на все четыре случая, но, очевидно, что желающих ехать в нашу глушь не находилось, поэтому участкового просто топили в бумагах, требуя бесконечных уточнений, более полной информации и подробного описания каждого случая смерти. Я перестал выходить из дома без ножа, всегда встречал мать после работы и старался затемно пересечь полосу глухого леса, отделяющую шахту от поселка.

Кажется, это была среда. Рабочие из моей бригады раскладывали по местам кирки, молоты и специальные усиленные зубила, отвозили тачки и группами собирались у лифта. Когда кабина заполнялась, кто-то дергал за веревку и наверху звонил колокольчик. Лифт, устало качнувшись, начинал ползти вверх. Я и еще два шахтера выковыривали последнюю глыбу из стены: рабочие орудовали ломами, а я подстукивал края. Мы оставляли задел для следующей бригады. Огромный камень вышел из стены со скрипом и грохнул об пол, подняв тучу пыли. Мы разогнули ноющие спины, разложили инструмент по местам и двинулись к лифту, чтобы наконец вдохнуть первый после смены сладкий глоток свежего воздуха.

В душевые была очередь. Я стоял за рыжим коротышкой и рассматривал лес. Деревья тихонько раскачивались на ветру, стонали деревянными голосами, по кустам прыгали птицы, ловили мошкару и исчезали в вечерней прохладе. Все, как всегда, но в этот раз что-то встревожило меня, нечто на уровне инстинктов говорило мне об опасности. Словно бы сквозь деревья и кусты я чувствовал тяжелый взгляд, следящий за каждым моим шагом.

В лесу темнеет быстро. Я вышел из раздевалки одним из последних и, как это часто бывало, вышел в ночь, хотя, когда я только заходил был еще день. По всей территории шахты уже горели фонари. Рабочие третьей смены спускались под землю, в прямоугольном белом здании администрации свет горел во всех окнах. Я двинулся домой через лес, подсвечивая фонариком дорогу. Знакомая с детства тропа петляла, обрамленная со всех сторон густым кустарником, сверху нависали ветви деревьев, их кроны плотно сплелись над головой, образуя второе небо, а в редкие разрывы просачивался лунный свет. Вокруг меня был все тот же мрачный лес, хорошо знакомый с детства, но что-то было не так. Человек легко чувствует холод, чувствует кожей поглаживание ветра, чувствует шелковистое прикосновение губ любимой женщины – все эти вещи вполне осязаемы, но есть что-то еще. Нечто, что мы не можем потрогать, но ощущаем также сильно, как хлесткую пощечину. Я чувствовал это. Плотный обволакивающий взгляд, полный злобы, уперся мне в спину, ползал по коже, оставляя за собой неприятный холодок. Нужно было сохранить спокойствие любой ценой. Я понимал, что от этого зависит - уцелею ли я этим вечером. Громко хрустнул сук в лесу справа, и я мгновенно сжал непослушное тело, задавив позорный отклик на опасность, и заставил себя двигаться, как прежде, не дергаясь и не ускоряя шаг. Я шел, насвистывая какой-то знакомый мотив, шел расслабленной походкой усталого человека, но внутри все уже смерзлось от страха. Я снова услышал хруст чуть ближе ко мне. Он был очень тихим, вкрадчивым, будто кто-то старался ступать неслышно, выбирая в полумраке куда поставить ногу. Сердце бешено застучало, посылая в кровь порцию адреналина. Я взмок, но по-прежнему придерживался своей развалистой походки. Я перестал свистеть, почесал голову и зевнул, сгибая руку в локте и поднося ко рту сжатый кулак. Так, прячась за своей же собственной рукой, я быстро взглянул в сторону леса, стараясь увидеть, как можно больше за этот короткий промежуток времени. Рядом со стволом могучей ели виднелся человеческий силуэт, страшно очерченный на фоне темного леса. Сомнения улетучились. Я был не один, но дом уже маячил где-то впереди, нужно было только дотянуть до него. Я сделал вид будто поправляю ремень и придвинул чехол с ножом ближе к правой руке. Рубашка гадко липла к спине, ноги стали ватными и во всем теле чувствовалась тяжесть от не израсходованного адреналина. Еще два поворота по лесной дороге, и я выбрался на освещенный край своего поселка. Впереди я разглядел припозднившихся людей. Сведенная от напряжения спина расслабилась, а легкие наконец-то вдохнули полную порцию воздуха. Поселок приближался с каждым шагом. Я шел по хорошо освещенной дороге и страх отступил. На опушке леса вызывающе громко хрустнули сучья. Я дернулся и ускорил шаг.

Придя домой, я ничего не сказал матери. Молча поел и дал себе обещание больше не задерживаться на работе, чего бы мне это не стоило. Осталось пол недели и больше мне не придется ходить через лес.

Следующие дни прошли спокойно, я уходил с работы затемно, с утра шел вместе с другими работягами моего поселка и чувствовал себя спокойно. Злой взгляд я не ощутил ни разу и мне уже стало казаться, что все это было результатом союза моего буйного воображения и сильного недосыпа.

Наступил последний день работы в шахте. Молот звенел под моими руками, порода покорно крошилась, понимая, что бесполезно сопротивляться такому воодушевлению. Я был буквально везде. Помог ремонтникам починить тележку, убрал завал, оставленный другой бригадой, заточил все старые зубила и отрихтовал два гнутых лома. День прошел и с работой было покончено, я поднялся наверх с первой партией рабочих и побежал в душевую, переоделся одним из первых, сдал форму на склад, прошелся с обходным листом и получил расчет. Когда я вылетел из здания администрации, на улице было еще светло, пара работяг направлялись в сторону моего поселка, и я ускорил шаг, чтобы их догнать.

- Клоков! – раздалось за спиной.

Я вздрогнул и обернулся. На крыльце стоял наш расчетчик Сергей Касатов. Он тряс листком, зажатым в пухлой руке. В свои тридцать пять он выглядел молодо - небольшого роста, кудрявый, коренастый, с животом и пухлыми руками. Работяги ненавидели его за педантичность, когда он заставлял исправлять малейшие неточности в заявлениях на отпуска и преждевременные авансы, но уважали за отсутствие ошибок. На моей памяти не было случая, чтобы кто-то не досчитался хотя бы копейки от своей зарплаты. Я тоскливо оглянулся на рабочих и увидел, что они уже подошли к кромке леса. «Да и черт с ним, с бюрократом. Пусть в жопу себе эту бумажку засунет» - подумал я, поворачиваясь к лесу.

- Ты куда поскакал?!

Я продолжал игнорировать расчетчика, направляясь к лесу.

- Тебе не все деньги выдали, Клоков! За не отгулянный отпуск бухгалтерша забыла включить!

Моя нога замерла в воздухе, а в следующую секунду я уже активно хромал обратно в сторону администрации.

Касатов долго возился, искал бланк, стучал на пишущей машинке, потом бегал в соседний отдел за чернилами. Я томился в ожидании и смотрел в окно. На лес опустились волчьи сумерки. Еще немного и станет совсем темно. Я боялся этого. Воспоминания о том дне нахлынули на меня, когда я мокрый от пота бежал через лес, согнувшись, как раб под плетью хозяина. Темный силуэт в чаще и взгляд из темноты...

Наконец расчетчик вернулся, выдал мне бумаги, и я бегом побежал в кассу, схватил свои деньги, расписался и пулей вылетел наружу. На улице уже было темно... Сплюнув от досады, я быстро дошел до леса, включил фонарик и, не сбавляя ход, пошагал домой, разжигая в себе злость, чтобы заглушить страх.

Луна снова завладела небом, освещая мир для нечисти. Было тихо, я старался забить голову мыслями об отъезде, давая ногам полную свободу быстро нести меня через лес. Поднялся ветер. Он пришел, еле заметно пробиваясь сквозь плотный лес, и с каждой минутой набирал силу. Откуда-то сверху на меня сыпался мелкий сор, а ветер уже нещадно трепал верхушки деревьев, подзывая бурю. Громко свистело в ушах, деревья скрипели, но я все равно различил за спиной торопливые резкие шаги и шелест кустарника. Не думая ни секунды, я вломился в заросли орешника, затем свернул налево, направо и побежал сквозь лес, обходя слишком большие завалы по дуге. Я бежал и слышал за спиной ровное ритмичное дыхание. Мой преследователь, кем бы он ни был, хорошо держал темп. Страх загоняемой жертвы колол меня острым кинжалом. Мысль сдаться и перестать убегать, сменялась упрямой надеждой на то, что преследователь сегодня уйдет ни с чем. Однако, он был хорош. Мы будто бежали по стадиону, а не по лесу, и он был вторым, он цепко держал взглядом спину фаворита, ожидая удобный момент, чтобы обойти его. Разница была лишь в том, что моим призом в этой гонке была жизнь, а его призом смерть. Я стал узнавать местность, через которую мы продирались. Также, как человек, проживший в городе всю жизнь и хорошо знающий свой район, я хорошо знал этот кусок леса, каждое дерево и куст. Еще в детстве мы излазили здесь все вдоль и поперек.

Я прорвался сквозь плотный кустарник и почувствовал влагу на лице, стер ладонью и поднес к глазам. В свете луны рука казалась черной, я понял, что это кровь и почувствовал, как она потекла за шиворот. Наверное, я серьезно поранил лицо, но боли не было. Адреналин в моей крови командовал всем организмом. Все, чего он требовал от меня – двигаться и действовать. Мы проскочили орешник, потом небольшую просеку. Я точно знал, что впереди будут два котлована, заполненные ветками и старыми валежинами. Обогнув один по дуге, я нырнул в следующий и только тогда почувствовал, что сзади никого нет. Мой преследователь не рискнул сунуться в яму, в которой можно запросто получить острый сук в брюхо. Стараясь не шуметь, я пополз по дну котлована вперед, затем заложил большую дугу и выбрался там же, где заходил. Выбравшись наружу, я заполз под молодую елку с широкими ветвями и затаился.

Туча лениво отползла в сторону и лунный свет пробился сквозь верхушки деревьев. Я сидел, накрыв ладонью рот. Мои уши старались уловить звуки шагов, хруст веток или шелест листьев. Ветер утих и теперь лес хорошо прослушивался. Преследователь пропал во тьме. Почему-то я был уверен, что он не здешний, а это означало, что до рассвета он вряд ли сможет отыскать выход из леса. Дыхание выровнялось, я отнял ладонь от лица и пощупал пояс. Нож был на месте. Мне повезло, что он не оторвался, когда я ползал под завалами на дне котлована. Твердая рукоять вселяла уверенность, однако я не спешил покидать свое убежище. Ночи были теплые и в крайнем случае можно было бы просидеть до самого рассвета.

Мое тело среагировало раньше мозга. Волосы на руках встали дыбом, по спине поползли неприятные мурашки. Совсем рядом чувствовалось присутствие чего-то живого, я уловил запах пота и еле слышное дыхание. По освещенной поляне мимо меня абсолютно бесшумно крался человек, он вышел из-за елки, под которой я притаился, и неторопливо двинулся в сторону котлована. Дойдя до середины, человек обернулся, освещенное лунным светом лицо уставилось во тьму за моей спиной. Постояв так с минуту, вслушиваясь в ночь, человек двинулся дальше. Я узнал его, и меня пробил озноб. Это был наш расчетчик Сережа Касатов, но сейчас он выглядел совсем иначе. Очков не было, плотная фигура казалась устрашающе огромной. Он двигался мягко, как зверь, его ноздри подрагивали, пытаясь учуять мой запах. Неуклюжий экономист исчез. Вместо него по лесу двигался хищник, подчиненный азарту охоты. Он наслаждался своим положением, его пьянила власть, которую он уже познал сполна. Абсолютная власть над телом и душой живого существа. Он был богом, удерживая в своих руках чью-то жизнь и решая, когда ее оборвать. Отказаться от такого невозможно. В одной руке он держал нож, а другой аккуратно отводил в сторону ветви деревьев. Касатов чуял, что добыча близко, и кружил вокруг, как голодный пес. Отсиживаться – означало умереть.

Я дождался очередной тучки и тихонько выполз из укрытия. Живое присутствие не ощущалось, и я стал осторожно пробираться в сторону дороги, замирая и прислушиваясь после каждого шага. Я всегда относился легкомысленно ко всякой религии, но в этот момент истово молился всем богам на свете. Все шло хорошо, ноги ступали по твердому, и вдруг правая с оглушительным треском ушла глубоко вниз. Касатов услышал меня и стал проламываться сквозь заросли. Он был между мной и дорогой, поэтому я побежал в самую чащу. Я чувствовал ликование зверя за спиной и бежал, что есть сил, надеясь, что преследователь в полутьме свернет себе ноги, но вместо этого сам налетел на прочный корень старой сосны и почувствовал, что земля под ногами пропала.

Мое тело покатилось с горы, натыкаясь на завалы и острые сучья. Склон оказался крутым, но не слишком высоким. Сделав последний кувырок, я растянулся у подножия лесного холма. Голова кружилась, я дважды терял сознание. Сжав кулаки, я почувствовал, что ладони содраны до мяса, правая нога не двигалась. Я пополз вперед, цепляясь ногтями за мягкую лесную почву. Касатов уже спустился со склона и теперь неторопливо шел за мной. Пугающе спокойный и тихий, он просто шел, чтобы завершить свое дело. Я выполз на середину поляны, окровавленные пальцы прорвали мох и нащупали холодный камень, который будто бы кольнул в ладонь, приятно остужая разодранную кожу. Сил больше не было, я вытащил нож, перевернулся на спину и стал ждать свою смерть. Мне показалось, что земля чуть дрогнула. Касатов подошел вплотную. Спрятавшиеся под надбровными дугами глаза зло сверкали.

- Я устал, - сказал он, - ты меня утомил.

Он резко взмахнул рукой и с моей щеки закапала кровь, взмахнул еще раз и рассек мне нос. Я слишком устал, чтобы чувствовать боль, но попытался закрыться ладонью и выставил нож. Он засмеялся и отбросил пинком мои руки. Кровь текла по щекам, капала с подбородка. Я просто ждал следующего замаха, надеясь, что он будет последним. Земля вздрогнула еще раз. Неожиданно свет луны погас, и я увидел, как за спиной Касатова выпрямилась огромная фигура с тонкими конечностями. Она будто пожирала весь свет вокруг, даже в ночи выделяясь своей черной кожей. Две длинные лапы обхватили Касатова за плечи. Сережа не успел даже повернуть голову. Его грузное тело кто-то вздернул к вершинам деревьев. Кровь брызнула на еловые ветки и две половинки человека упали к моим ногам. Ночной гость исчез. Где-то в глубине леса я услышал удаляющийся хохот, похожий на треск старого дерева.