Мы честью жертвуем напрасно, Себя напрасно чтоб спасти. Для нас должно быть то прекрасно, Чтоб душу пыткой возрастить! Авторский

В тот день весь город невольно переживал за грядущий праздник нового года: искали, что подарить, где отметить и как. Трактиры точно так же вживались в ритм отличный от будничной рутины – из деревень приезжали родственники горожан, приехавшие поздравить «дорогих своих», ехали сюда и торговцы из глубинки. Они везли с собой праздничные украшения, которые, стоит отметить, перестали пользоваться популярностью после обособления Ке́льпской губернии от королевства, ибо считались «невежественным пережитком, который непременно надо искоренить». «Не с этим ли мы боролись, так яро отстаивая свою самостоятельность?» – то и дело регламентировали вельможи, проходя мимо лавок купцов. Лучшим успехом обладали приезжие из Большого света, той черты мира, где кончались пышные ели Кри́сторского королевства, и начинались леса молодых дубков, рыцари, леди, героизм и постоянное шевеление народа – совсем другая жизнь. Их слушатели (они составляли почти половину прибыли всех пивных) приходили сюда именно полюбоваться на иностранцев, ждали каждый раз истории и диковинные штучки из-за рубежа. В свою очередь, приезжие имели свои причины ехать за тридевять земель, на край света: кельпские серебряники хорошо курсировали на мировом рынке, да и покупаться в лучах славы не желал лишь редкий затворник.

Отнюдь, не только чужаки приживались хорошо на узких улицах Кельпски, полностью пропахших рыбой – отечественные путешественники еще более ценились толпой, но и не каждый решался на такой подвиг – покинуть скорлупку знакомого города и уехать невесть куда и насколько. Одним из представителей этой профессии выступал Лье́мен (так же я буду звать его кратко Льем) – выходец из пригорода, однажды уплывший в поисках приключений за самый Роковой Пролив, где он нашел себе занятие, достойное юной и порывистой как ветер души – обчищать заброшенные горные замки. Говаривали иные, что в старые времена строили их эльфы, но в современном наречии дяксулы, твари «хоть и уродоватые, но разумнее человека», а потому замки спустя столетия так и стоят. Их темные коридоры с высокими бойницами, лившими внутрь крохотные капли света, жили разные существа, чаще небезобидные. За ними-то Льемен и охотился, зная, каких богатств ему отвалят за одну только шкуру обезвреженного дракона. Одно время он зачищал верхние этажи катакомб, облазил все опустошенные замки, дабы натренироваться, и даже обучил пару отроков основным приемам и хитростям профессии. Однако ему скоро наскучило это опасное геройство, и он сменил свою специализацию, нашел заработок, превосходящий потушенный огонь драконов, краденое золото и ожоги – он решил рвануть на горы Смотра, где водились лампогла́зы. Много о них не стоит говорить, разве что мясо их было чудное и в темноте хранилось годами, а на свету портилось в момент без укрытия, но людьми более всего стала цениться лишь одна, хотелось бы думать, незначительная деталь – линза на правом их глазу. Дело в том, что лампоглазы – существа безобидные и мирные, только живут в темноте. Их правый глаз не предназначен для виденья, а лишь немного светится, зато, благодаря линзе, усилен во много раз и служит им фонарем. И снова люди имели мнение свое о лампоглазах – некто начал утверждать, что они и есть потомки дяксулов, а потому сами дяксулы в их обличии и исчезли навсегда. Кельпская торговая кампания, где после освобождения губернии должен был регистрировать свой доход любой работник особой промышленности, платила бешеные деньги за одну такую линзу, что уж говорить о линзах малышей и вожаков – они годились всюду: в подзорные трубы, очки, маяки, телескопы – словом, оптика торжествовала.

В этом году успехи Льемена оказались больше привычных, и он решил выехать на продажу заграницу: там, может быть, и старых друзей повидает. Но прежде он хотел встретить новый год в родном краю. Господин Льемен стучал каблучками своих только прикупленных сапог по припорошенной снегом мощеной дороге. Вернулся сюда он рано утром, солнце только выходило из-за гор, как он уже стоял на контрольно-пропускном пункте и показывал свой паспорт. После он посетил обувной магазин и обновил истершиеся о камень туфли на эти тяжелые черные сапоги с застежками. Он хотел, придя в трактир, произвести лучшее впечатление, показаться героем, защитником чести кельпчан. Он спустился по улице и увидел знакомую вывеску «Автограф бога».

– Нешто еще живут? Забавно будет узнать, как там Карий, небось, таков же, как еще в моем детстве.

Льемен скрипнул тяжелой дверью заведения. Внутри стоял резкий запах рыбы и хмеля. Льем заметил, что ничего за столько лет не изменилось: высокий неосвещенный потолок, высокая сцена, зал был наполовину полон. Обращенные к выступлению какого-то щеголя, посетители даже не заметили пришельца, и он пошел к стойке. Там было знакомое до боли лицо.

– Карий, как же так, что не встречаешь?

Грузный мужчина в фартуке ловко обернулся от девушки, с которой он болтал, и уставился на охотника.

– Льем! Льем, черт тебя, какими судьбами! Лина, беги на кухню, приготовь пока... Ах да, пирог осетровый допеки, а через час... – но Лина уже юркнула на кухню.

Льем убедился, что вовсе дядька не изменился с годами – такой же басистый голос, совсем как у отца. Да и Карим он его звал не просто так – большие карие глаза всегда излучали этакую энергию наставника, навечно застрявшего в молодости.

– К батьку-то уж ходил, а?

– Нет еще, дядь. Вот пока к тебе пришел.

– Ась, меня больше родичей ценишь, – усмехнулся трактирщик.

– Родину-то уж, дядь, сколько не видел, признай. Смотрю, вон, на людей, ни одного знакомого... а кто это толкует перед ними?

– Не узнал разве? Сам Кремской, дери его в корень, – Карий махнул крупной рукой в сторону человека на сцене.

– Так вырос?! Да не верю, все ж щеголял в университете-то своем, а нынче и пряжками поблескивает да языком потрескивает, плут. Пойду-ка, проведаю его. Бывай, тять!

– Ах, конечно сынок, да только обеда дождись!

Льем отошел от стойки и чуть приблизился к толпе. Он решил прислушаться к речам Кремского, давнего знакомого, чуть моложе самого Льемена.

– Ось, смотрите, каков улов, а?! – по-ораторски начал щеголь. Он ловким движением схватил с пола рюкзак и достал оттуда сверток с усилием. – Тут мясца на добрые полпуда, смотрите, отборнейшее филе! Ну же, кто желает? Всего пять десятков сребреников! О, господин! – он вызывающе глянул на Льемена. – Вижу, Вас интересует, милейший!

Адресат обращения выдержал паузу, ожидая, что его узнают, и думая, что сказать.

– Эх, Кремско́й, знать бы тебе как интересует. Это я, Льем!

– О боги, самое твое величие, и без компании? Я думал, ты уехал насовсем.

– Я вижу, ты «лихорадку глазятины» тоже не упустил. Позволь взойти к тебе. – Льем просочился через окружавших его ротозеев и, тщетно подав руку, поднялся на планшет сцены. – У меня тоже есть что сказать.

– Куда мне до мастера баек, – хитро ухмыльнулся темноволосый Кремской, чьи глазки сейчас казались у́же крысиных.

– Что бы ты хотел услышать? – начал Льем, поправляя пряжку ремня.

– Ну, слышно, ты тоже за лампоглазами, как я, погоняться решил?

– Или ты в очередь за мной. Обо мне хоть слышно, а вот про тебя я ни от одного сказочника ни тама, ни здеся не слыхивал.

– Да про тебя немало слухов гуляло, однако, при тебе я не вижу твоего фирменного блеска добрых глаз и жирности кожи от крови дяксолов (старое название лампоглазов) – одно что ручки белы!

Толпа охнула и вперилась глазами в Льеменову портупею с мачете, которую он судорожно дернул.

– Сейчас я тебе покажу блеск... очей! – с этим словом он изъял из сумки красную как зарево тряпицу и нежно развернул содержимое.

– Ого-о! – потянул мальчик лет двенадцати из толпы, и его папаша прикрыл ему рот грубой рукой. В руках охотник на лампоглазов держал огромную линзу диаметром в локоть. Кремской сильно удивился, но виду подать нельзя было – уже шла дуэль величия.

– Ой, да что там... Ты и туши свежевать не можешь порядочно, делаю ставку, Кромвель учил. – Кромвель был одним из первых охотников, но его мастерство сложно было недооценить, ведь в малое время нашлись более мастеровитые и смекалистые охотники, каких в пример ставить уже не стыдно. Кремской сдул прядь черный волос, павшую на лоб. – Посмотри, сколько можно мягкого срезать с особи! – тут он показательно провел плотным свертком перед публикой и самым носом Льемена.

– Я гляжу, ты и сам ученик Кромвеля Тщеславного, – сквозь зубы отцедил охотник, – ибо не чую я что-то консервного масла. Фальшивка!

Тут произошла сцена, которая бы чертовски кольнула сердце любого ценителя мяса лампоглазов. Льемен выхватил сверток и извлек содержимое, подставил под свет и все ахнули, ведь...

– Что б тебя, дьявол, – и еще пару непечатных слов выпалил оскорбленный Кремской, – да чтоб тебя затопили в пещерах твоих! Между прочим, я как профессиональный экономист...

– Пошел в посещаемый кабачок, где тебе уже накидали мешочек монет за обычную рыбу, а?

– Я как заслуженный, отдал все настоящее мясо уже в оборот рыночный, а ты таскаешься, «вот у меня линза, посмотрите на меня!» Вот, се, – Кремской, будучи воспитан коренными кристорами, всякий раз в сильное буйство пользовался частичкой «се», появлявшейся при каждом обращении к собеседнику, чтобы не повторять противное имя, – приехал ты и тут же вырядился, будто чего ладного вытворил! И сколько ты уже вытащил на тот свет лампоглазов? Пять в год? Может, на семерых хватило?

– За кого меня ты держишь? Не менее двух десятков за последние полгода! Сам-то много можешь? Обгладываешь падаль, стыдно показать эти объедки от других охотников, что фальшивки несешь! Мне, да из-за тебя, стыдно называться охотником!

Толпа смущалась все более и зашушукалась, пока продолжалась словесная перепалка.

– И-и, как лаются! – икнул пьяноватый Роберт. – Чего они могли так не поделить?

– Помнишь ту девицу у Карего? Лину-то? – спросил Грег.

– Ну-у, смотрел же тот, младший, как кот на мышь, эх-хе, – гаркнул толстый ремесленник. – Старший может и раньше знал. Карего, ишь, знает, можись, и девку его знает.

– А знаешь что еще это может быть? Так все путники друг друга презирают, подтверждаю опытом, – Грег был капельку вежливее и порядочнее собеседника.

– А можись, чего нет-то? Точно так, верю тебе. Им обоим надыть денег и славы. Но мне мнится, старший разумней немного.

– А мне никакой, оба одного поля ягода.

– Ой, смотри, сейчас что-то будет: полисмен вошел.

– Что это за шум такой? – карлик в обмундировании почти верещал, да так, что толпа в мгновенье закрыла рты, а спорщики застыли в художественно интересных позах. – Я сказал, чего кричим?! Мне хоть один ответит?

– Его рук дело, он мясо семги спрятал в сверток и выдавал втридорога за мясо... – Начал Льемен, попутно укутывая свою линзу обратно в тряпку.

– Между прочим, только в целях рекламы, продавать я его не собирался. А он посягает на государственный ресурс, посмотрите, эту линзу монопольно выставил где-нибудь. Сие, господин, преступно законам Кельпски, все ресурсы, ввезенные и вывезенные, должны быть в учете, а сам его сверток он только при нас распутал! Без пылинки единой!

– Какая линза? – Осекся Льемен. – Нет... не было никакой линзы! Нет, он клевещет. Он клевещет! – Льемен ногой тихонько подтолкнул тряпицу со сцены и умоляюще глянул на Грега, как бы прося: «Скажи, что не было ее, скажи, что не было!» Правда, Льем остался с отвисшей челюстью, как и все гости, и Карий, и только вышедшая Лина, и даже полисмен подивился – тряпица с ценностью рухнула на пол и издала тонюсенький жалобный визг и треск. Роберт, как первый опомнившийся, подобрал вещь. Теперь она не обволакивала плотно круглую линзу, а лишь шуршала стеклянными осколками. Ремесленник без зазрения совести раскрыл вместилище, и на пол посыпались сотни кусочков битого счастья Льемена.

– Полагаю, на этом спор завершен? – тявкнул полисмен. – Ежели так, то я вас оставляю, но смотрите, не щебечите больше по этим двум слюнтяям.