Виктор Кабакин

Шоковая терапия

Началось все с того, что я поссорился со своей невестой. И что из этого следует? Дело, как говорится, обыкновенное. Только непонятно, зачем Анна, ехидно и таинственно улыбнувшись, вдруг заявила, что Владимир пригласил ее на охоту и она, пожалуй, поедет. Досадить, наверное, мне захотела. Странно, если у людей все хорошо, они любят и любимы, их тянет друг к другу, то они без слов, глазами все понимают. А вот когда у них что-то не так, требуются объяснения. Только Анна ничего не стала мне говорить.

Тогда я позвонил Владимиру и спросил:

– Ты собираешься на охоту?

Он закашлялся, совсем как человек, которому внезапно не в то горло попал кусок хлеба, а потом сказал:

– Знаешь, как раз планировала связаться с тобой, чтобы пригласить на охоту.

Я ему не поверил. А Владимир добавил:

– Я уже и с Анной разговаривал. Она не возражает.

Тут у меня в сердце что-то кольнуло. Мой друг и моя невеста сговорились друг с другом за моей спиной. Интересно, если бы мы с Анной не поссорились, согласилась ли она на предложение Владимира и рассказала ли мне о нем? Или промолчала, не считая, по своей привычке, такой разговор важным?

Владимиру, хотя мы и значились друзьями, с некоторых пор я почему-то перестал доверять.

...Густой незнакомый лес вызывает первобытное чувство невольного уважения к нему. Кажется, что в его недрах прячутся тайны, о которых не знаешь, дружественны они к тебе или враждебны. Сейчас у меня в руках ружье, и неподалеку стоял Владимир, тоже с ружьем. Иначе и быть не могло, раз мы приехали на охоту. А убивать мы должны уток, которые будут пролетать над нами, чтобы сесть на поверхность озера, расположенного неподалеку.

Я равнодушен к охоте и не понимаю дикарского восторга человека, убившего безобидную птицу. Когда мне было лет шесть, старшие ребята взяли меня на чердак, чтобы наказать голубей, которые ночью ворковали и мешали им спать. Парни в азарте били птиц палками и орали в радостном раже, когда очередной обезумевший голубь, обливаясь кровью и разбрасывая перья, шлепался на пол куском сырого мяса.

Я наклонился над дрожавшим голубем, который спрятался под балкой, и жалобно смотрел на меня почти человеческим взглядом. Взяв его бережно двумя ладонями, я понес к окну, чтобы выпустить на волю. Старший парень выхватил у меня птицу, со смехом подбросил вверх и, ловко ударив палкой, разбил на несколько частей. «Вот как надо, малый!».

Потом меня несколько недель била нервная дрожь. Я невыносимо страдал и долго не мог забыть глаза того голубя. Как после этого можно любить охоту?

...Вчера вечером мы втроем сидели у костра. У меня не получалось найти подходящего момента, чтобы побыть с Анной наедине и поговорить с ней.

На эту охоту я согласился поехать по одной-единственной причине: мне надо было объясниться с Анной. Собственно, у нас вроде все уже давно решено, мы любили друг друга и скоро должны были пожениться. Но неожиданно моя девушка приняла предложение Владимира, хотя я прекрасно знал, что охота ее никогда не интересовала. И мне ничего не оставалось, как, скрепя сердце, составить им компанию. Я искал возможности, чтобы спросить у Анны, почему она так поступила. Ведь если женщина любит по-настоящему, то уж о таком серьезном деле, как приглашение на свидание другого мужчины, должна уведомить любимого. И уж, конечно, отказаться. Или посоветоваться, как поступить в таком случае. Так думал я. Но только не своенравная Анна.

Я хотел поговорить с ней, но видел, что она этого не желала. Казалось, она нарочно меня игнорировала и весь вечер кокетничала с Владимиром. Мой друг отвечал ей мягким, тихим, задушевным голосом, так, словно Анна была не моей, а его девушкой.

Поздно вечером Анна ушла спать в палатку, а мы с Владимиром остались сидеть у костра. Он явно избегал глядеть на меня, но я, желая хоть что-то выяснить, как бы невзначай спросил, нравится ли ему Анна? Владимир неестественно рассмеялся и с деланным равнодушием стал уверять, что Анна, как женщина, его совсем не привлекает, он уважает мой выбор и относится к нему с должным почтением. Потом глубоко зевнул и стал укладываться спать возле костра. Скоро и я последовал его примеру.

Есть удивительное состояние, которое возникает на грани сна и бодрствования. Чаше его можно прочувствовать при отходе ко сну, но изредка – при пробуждении. Это состояние некоей неопределенности, словно ты находишься между двумя мирами, двумя разными действительностями, которые вдруг соединились в какой-то неожиданной точке. Это постепенный уход из-под контроля разума в новую реальность, где действуют иные законы. По-моему, такое явление еще никто толком не исследовал. Хотя, оно могло бы многое прояснить. В подобном состоянии ты можешь формировать новый мир, ясно понимаешь, что он безграничен, не имеет ни времени, ни течения скорости, ни пространства. Он таков, что ты можешь очутиться где угодно и когда угодно: в любой точке Вселенной, в любом времени, причем (простите за тавтологию) – одновременно в будущем, прошлом, настоящем.

Этот мир или подчинен любой твоей фантазии, или сам начинает навязывать тебе некую реальность, в которую ты падаешь, как в пропасть.

А может он является бредом, галлюцинацией ленивого полусонного мозга, лишенного защитного шлема рассудка?

Именно в таком состоянии я находился в ту ночь. Тревожные полуявь-полусон не отпускали меня, забрасывая то в какие-то дикие доисторические места, где меня терзали неизвестные животные и насекомые, то в страшные черные дыры Вселенной, куда меня, несмотря отчаянное сопротивление, затягивало с неистребимой силой... Ну, совсем как по Сальвадору Дали – кошмарный сон, вызванный полетом пчелы вокруг граната...

Но затем передо мной предстала милая, идиллическая картина. Я видел, как мужчина и женщина бредут по полю. Молча и держась за руки. И им хорошо. Ранний закат, теплый вечер, узкая тропинка. Они чувствуют только друг друга, и им больше ничего не надо, лишь бы идти вот так рядом. И знать, что у них впереди еще много взаимных радостных открытий и светлых дней. И понимать, что это и есть частица счастья.

Они подошли к опушке леса и опустились на траву. Их объятия были нежными и полными взаимной заботливости. Скромность и такт не позволяют мне описывать детально картину развернувшегося великолепного действа. Однако разве не является высшей наградой для мужчины легкий и сладостный стон любимой женщины в минуту первого поцелуя и сближения? И благодарность мужчины за ту высшую милость, которой женщина его одарила? В этот момент не надо никаких слов, ибо взгляды, устремленные друг на друга, говорят сами за себя. «Вместе?» – «Вместе»; «Навсегда?» – Навсегда»; «Я – твой», «Я – твоя»...

В каком-то умиленном настроении я открыл глаза и увидел лицо Владимира, который внимательно наблюдал за мной. Он тут же сделал вид, что ищет что-то и пробормотал, что пора идти на охоту. Ранним рассветом мы поднялись, молча выпили чаю с бутербродами и направились к озеру.

...Резко потемнело, и началась гроза. Я с облегчением подумал, что никакой охоты теперь не получится и можно возвращаться к месту стоянки. Я отвернулся от озера и едва сделал первый шаг к тропинке, как вдруг увидел силуэт мужчины, появившийся из-за дерева. В руках Владимир держал ружье, направленное на меня. В этот момент небо разразилось страшным громом, и одновременно из ствола ружья пальнуло.

Никакой боли я не успел ощутить, получив мощный удар в грудь, от которого оторвался от земли и резко взмыл вверх. На какое-то мгновение меня окружила сплошная тьма, а затем я почувствовал себя парящим в небе.

В детстве, погожим летним днем, я любил валяться в траве на опушке леса и смотреть на проплывающие облака, которые казались мягкими перинами. И представлял, как хорошо было бы, лежа на одной из этих перин, плыть и плыть над землей... И задумчиво смотреть вниз.

Теперь, неожиданно очутившись на большой высоте, я казался подобием светлого полупрозрачного облака, что было более чем странно на фоне черных грозовых туч. Тут и там сверкали молнии, и некоторые из них пронзали меня насквозь, но без всякого для меня вреда. Это было забавно, и я на секунду даже увлекся игрой под названием «увернись от молнии». Движения мои были ловкими, гибкими и необычайно послушными.

Далеко внизу виднелось озеро, а рядом место под деревом на берегу, где я только что стоял с ружьем. Там что-то происходило, но большое расстояние и пелена дождя скрывали от меня детали. Однако едва я об этом подумал, как местечко, словно под микроскопом, моментально приблизилось ко мне... Там находился Владимир, который склонился над землей и что-то разглядывал. Я осторожно выглянул из-за его плеча и увидел собственное тело, неподвижно лежащее на земле. На левой стороне груди зияла рваная рана, пуля попала прямо в сердце и размозжила его.

Без всякого волнения я смотрел на то, что еще несколько минут назад являлось моим живым телом, хотя, наверное, должен содрогнуться от ужаса. Нет, то, что лежало на земле, было уже не моим телом, это был покинутый кокон, в котором я рос, мужал и достиг зрелости, и которого, увы, лишился не по своей воле.

Владимир не касался лежащего тела, он лишь несколько секунд сосредоточенно смотрел на него. Потом поднял с земли мое ружье, а вместо него положил другое, из которого стрелял в меня. Сделав это, он вкрадчивыми шагами попятился назад, не отрывая взгляда от трупа, а через несколько метров повернулся и быстро направился в сторону озера. Странно, но я читал, как в книге, его внутреннее состояние. Он был, на удивление, почти спокоен, хотя по ситуации просто обязан сильно нервничать. Он ни о чем не думал, но четко контролировал свои поступки. Вот он подошел к краю озера, поднял над собой ружье и, размахнувшись, бросил его далеко в воду. Задумчиво постоял, затем снял с пояса патронташ и тоже кинул в озеро. Он не суетился, не спешил.

Возвращаясь, Владимир снова прошел мимо того места под деревом, где совершил убийство, но теперь даже не оглянулся на труп. Метров через сто взял спрятанное в кустах другое ружье, убитую ранее утку, опоясал себя новым патронташем, сделал по лесу большой круг и вышел на поляну с противоположной стороны. Там в палатке, прячась от дождя, сидела Анна.

– Ты одна? – спросил он. – Николай еще не пришел?

– Нет, – сказала Анна. – Как вы можете охотиться в такую непогоду?

Владимир поднял перед собой утку и покрутил ее перед Анной.

– Быстро забирайся в палатку, – скомандовала девушка. – Льет как из ведра. Подождем Николая, он, наверное, скоро появится.

Однако я так и не появился. Хотя был тут же, слышал их разговор, видел, как они сидели, прижавшись друг к другу, а потом принялись обниматься и целоваться. И я удивлялся своему полному спокойствию, наблюдая картину измены своей бывшей девушки и предательства своего бывшего друга.

Дождь закончился, и оба выбрались из палатки. «Николай!» – то вместе, то по очереди стали кричать они, а затем направились в ту сторону, где находилось мое бездыханное тело. Владимир чуть приотстал, как бы специально пропуская вперед Анну. Вдруг она остановилась как вкопанная. Владимир неторопливо поравнялся с ней.

– Там кто-то лежит, – испуганно произнесла девушка.

– Где? Кто? – спросил Владимир, вглядываясь в сумрак под густой елкой.

– Бог мой. Бог мой, – бормотала Анна. – Это же Николай.

Они подошли к моему телу. Анна наклонилась и, похоже, хотела дотронуться до него. Но Владимир быстро схватил ее за руку.

– Ни в коем случае, – сказал он. – Он мертв, и ему теперь ничем не поможешь. Надо сообщить в полицию.

– Как это случилось? – тревожно спросила Анна.

Ее напарник пожал плечами:

– Не знаю. Похоже, самоубийство.

– Бог мой. Бог мой, – снова повторила Анна, закрыв лицо ладонями. – Он это сделал из-за меня. Он так любил меня, а я.... Я не хотела... Я этого себе никогда не прощу.

– Ты ни в чем не виновата, – голос Владимира звучал проникновенно и убедительно. – Ты вольна поступать, как хочешь, и любить, кого хочешь. У тебя всегда есть, как говорят, в Америке, прайвеси – свобода выбора и личного пространства. Ты ведь не любила его?

– Я не знаю, – неуверенно сказала Анна.

– Если бы любила, то не приняла бы моего приглашения и не очутилась бы наедине со мной в одной палатке, – продолжал Владимир. – Надо смотреть правде в лицо. Хоть он и был моим другом, но оказался слабаком и свел счеты с жизнью при первом же испытании. Из-за того, что женщина полюбила другого. Он не в состоянии быть ни надежным другом, ни хорошим мужем, на которого можно положиться.

Меня часто раздражало занудство Владимира, его желание всегда навязывать свое мнение. Но он умел убеждать, Анна к нему прислушивалось, и часто в наших спорах побеждала его точка зрения. Вот как сейчас. Анна перестала всхлипывать и скоро успокоилась.

... Я давно понял, что жизнь человека – это многосерийная съемка одного и того же фильма, в котором дополняются или меняются кадры и сюжеты, а главный герой может играть несколько разных ролей. Но вдруг в какой-то момент съемка внезапно кончается... Ты вроде еще живешь жизнью героя, а самой-то жизни уже нет...

Меня расстреляли в самый разгар съемок. И не только из ружья.

Увы, я никогда не предполагал, что умру так рано и столь диким способом. Я, здоровый молодой мужчина, любил женщину и свою профессию и, естественно, совсем не хотел думать о смерти. А если порой задумывался о ней, то как-то очень поверхностно, как о чем-то страшно далеком и почти нереальном. Как и все люди, я, конечно, знал, что в один прекрасный момент умру. Но к чему этим забивать голову? Особенно если перед тобой разворачивается изысканная роскошь жизни, в которую хочется все сильнее вгрызаться и наслаждаться ею снова и снова!

Впрочем, смерть оказалась отнюдь не такой, какой я себе ее представлял. Или как ее описывает в своей известной книге Раймонд Моуди со слов людей, вернувшихся обратно в жизнь после клинической смерти. По их словам, у них в тот момент возникало необыкновенное чувство покоя и умиротворенности, они ощущали стремительное движение по некоему спиральному туннелю, видели пронзительно яркий, но чрезвычайно приятный свет... Так говорили те люди. Но клиническая смерть – это и не смерть вовсе, а лишь предсмертное состояние, подступ к ней. Что они могут знать о смерти?

Все о ней теперь знаю только я. Как же я раньше заблуждался?

Смерть – это когда время вдруг навсегда исчезло. Не остановилось, а именно – исчезло. И ты, как в том самом сне, оказываешься вне времени и пространства. То есть становишься бессмертным, если, конечно, так можно сказать о человеке, который умер. Правильнее, наверное, следует назвать – внесмертным.

И отныне мое бытие стало протекать совсем по другим законам. Собственно «протекать» – неверное слово. Ибо никакого течения жизни, если, конечно, можно так назвать мое нынешнее состояние, не было. Я существовал сразу и везде, мог ощущать себя в любой точке Вселенной и в безграничном временном объеме. Время стало мне подвластно, хотя, правда, с некоторыми ограничениями. Моя мама, королева нашей семьи, с которой я там встретился, могла быть и совсем молодой, и уже в возрасте. Все зависело от того, какой я ее хочу воспринять.

И она, в свою очередь, соответственно относилась ко мне. Это было необыкновенно интересно. Но я не мог ее воспринять до своего рождения, что являлось единственным ограничением.

Совсем я не удивился тому, что обладаю всеми знаниями, которых достигло человечество на момент моей смерти, причем в самой доступной форме. Я мог думать абстрактно, одновременно обо всем и всех, и очень конкретно – о любом человеке. Таким уровнем и масштабом размышлений я, естественно, не обладал, когда был просто земным человеком. Никто меня этому не учил, никто об этом не говорил. Как-то это стало само самим разумеющимся.

Со многими людьми из прошлого я теперь мог свободно общаться. Хоть с самим Юлием Цезарем. Но больше всего я любил беседовать с древнегреческими философами Сократом, Платоном и Аристотелем. Мои собеседники, давно умершие, появлялись тогда, когда я того желал. Мы всегда были друг с другом не просто приветливы, а раскрывались во всей свое полноте. Нам не надо было красоваться друг перед другом. Искреннее и глубокое общение вызывало чувство величайшего наслаждения, подобная степень взаимного расположения там, в земной жизни, не встречалась мне вообще.

Нет, мы не разговаривали друг с другом, ибо у нас, естественно, не было языка, так же как и тела. Но мы запросто, без слов, обменивались мыслями и чувствами. Или вдруг напрямую появлялись образы и реальные картины из земной жизни моего «собеседника». Например, Киевская Русь эпохи князя Владимира или Франция времен «Трех мушкетеров». То, что я хотел узнать, я немедленно видел, словно наяву. Я наблюдал ту или иную картину как бы со стороны, из любого ракурса, и одновременно окунался в самую ее гущу. Чувства воющей толпы на стадионе и свирепого гладиатора, побеждавшего соперника, сенатора, наслаждавшегося в тени сада фруктами и вином, молодых возлюбленных, слившихся в объятиях в полутемной спальне, революционный порыв толпы, осаждавшей Зимний дворец, – все было подвластно мне... Правда, не мог я, конечно, влиять на течение исторических событий.

Но еще встречались там некоторые странные субъекты, как оказалось, кто совершил в своей земной жизни страшные злодеяния. Они находились в отдалении и полной изоляции от всех остальных. Эти не имели возможности общаться с кем-либо. Впрочем, никто и не желал с ними вступать в контакт. Да и не мог, ибо незримая преграда стояла между ними. Эти субъекты всегда были мрачны и угрюмы. Перед их взором, как в непрерывном фильме, постоянно представали картины совершенных ими преступлений, и их лица выражали только одно – страх и ужас. И больше ничего. Избавиться от этого они не могли. И должны были свой крест нести вечно.

В моем новом состоянии кардинально изменилось отношение к тем людям, с кем я ранее находился в ссоре. Однажды я пожелал пообщаться с одним из них, и когда это произошло, то не испытывал к нему ни малейшей неприязни. У меня было очень спокойное и даже доброжелательное настроение. Вдруг четко выяснилось, что все наши прежние ссоры не стоят выеденного яйца...

Я легко определял, кто кем был в своих прошлых жизнях. В зависимости от того, какой у него был интерес, и чем он до страсти увлекался. Если любил охоту – то в одной из прошлых жизней был хищником, любитель плавания – рыбой, чрезмерно любопытный или вертлявый, с шилом в заду, – обезьяной. Если испытывал склонность к науке, литературе и искусству и добивался выдающихся результатов – значит, прошел этапы первоначальных перевоплощений, избавился от второстепенных влечений и достиг вершины развития. В дальнейшем он становился частью общей духовной сущности, достигал божественности, не теряя индивидуальности. Все это я понял как-то сразу и в один миг.

А кем был раньше я? У меня до моей внезапной смерти не было никаких особых пристрастий. Так, всего понемногу. Неужели в прошлой своей жизни я был никем? Действительно, ничего выдающегося не совершил. Может, просто не успел? Однако, все равно обидно... Вот до чего я додумался!

Да, в моем послесмертном состоянии мне стало доступно многое. Однако я не мог входить в прямые контакты с земными людьми. Только весьма опосредствованно и только в определенных случаях.

Зато теперь я мог наблюдать в деталях всю жизнь Анны. Она все-таки вышла замуж за Владимира. У них появился отличный загородный дом, из которого по утрам мама увозила на машине в школу очаровательную девочку. Вечером, когда все семейство находилось в сборе, Анна хлопотала по дому и внешне выглядела счастливой. С виду это была образцовая семья, если бы...

Если бы я не видел Анну, когда она оставалась одна. Часто она ходила неприкаянно по дому. Или часами стояла возле аквариума и долго наблюдала за танцами разноцветных рыбок. Или сидела в саду с низко опущенной головой над книгой, которая лежала у нее на коленях. Но страниц не переворачивала, о чем-то усиленно размышляя...

Однажды из-под ее плеча мне удалось подглядеть, что она делала, сидя в кресле и держа в руках мобильник. Боже правый, оказывается, она сохранила мой номер телефона и теперь составляла мне эсэмэску. Она путано пыталась что-то объяснить, а в конце записки просила у меня прощения.

В годовщину моей смерти она пришла на кладбище и долго стояла возле могилы. Потом произнесла удивительную фразу, которая поразила меня и растрогала до слез (если бы я только мог испытывать такие эмоции). «Может быть, умершие страдают о нас гораздо больше, чем мы о них, – прошептала она. – Пожалуйста, не думай обо мне плохо».

Увы, я не мог ответить ей. Это было табу, дорога «жизнь-смерть» имеет только одно направление. Доступ «туда-обратно» закрыт, закодирован навсегда. И никто не имеет права раскодировать его. Да, я знал, о чем она думает и что чувствует. И сочувствовал ей. Но помочь ничем не мог.

Другое дело Владимир. Я наблюдал за ним, и вот что меня больше всего поражало. Человек совершил убийство, и это обстоятельство должно как-то отразиться на нем, на его душевном состоянии. Пусть не в форме тяжких и мучительных переживаний, раскаяния, но хоть в каком-то виде, но должно... Но у Владимира ничего этого не было. Tabula rasa – чистая доска, как говорили в древнем Риме.

По его меркам, у него все сложилось хорошо. Интересная работа с большим доходом, красавица жена, здоровый милый ребенок, преданная любовница, с которой он встречался раз в месяц, активная общественная деятельность. Все ладилось, все было взвешено, продумано, определено, схвачено.

Он сделал успешную карьеру, стал уважаемым человеком, его избрали в местную думу, где он замечательно выступал, чем-то заведовал, выдвигал какие-то идеи. Ах, как он умел говорить, красиво гнать волну! Где надо – подпустить пафоса или драматизма, где надо – сделать огорченное, даже трагическое лицо, где надо – пойти в решительное наступление, чтобы разом одолеть оппонента.

Да, он по-своему любил дочь, жену, был предприимчив и удачлив, летом вся семья ездила отдыхать к морю, за границу. Он жил и чувствовал себя как нормальный человек, у которого все и всегда хорошо. Он был равнодушно спокоен, словно ничего страшного в его жизни не произошло. Никакие угрызения совести его не мучили. Зачем? Он твердо уверен, что совесть может мучить только неудачников и слабодушных людей. А когда все складывается, как задумал, о какой совести можно говорить! Он считал себя счастливым. И пусть остальные ему завидуют.

Его карьера продолжалась бы и дальше, если бы....

Вопрос, почему он совсем не испытывает угрызения совести, больше всего меня угнетал. Так не должно было быть. Я единственный, кто знал его тайну, историю его внезапного обогащения. Она очень неприглядна – эта история. И он, безусловно, не желал, чтобы она стала достоянием других. Он всегда говорил, что доверяет мне, как себе, ибо мы считались старыми друзьями. Но он отнял у меня бизнес, который мы вместе начинали, а позднее и невесту. И, наконец, в один прекрасный день убил меня.

В земном обществе после совершенного преступления должен наступить момент – нет, не возмездия, а правосудия. Возможно, когда-нибудь весами правосудия будет управлять точный дозиметр, который отмерит наказание в строгом соответствии с преступлением и личностью преступника. Вот тогда оно будет всегда торжествовать, а сам суд сверкать золотом самой высокой пробы.

Увы, пока ни один акт правосудия не обходится без человеческой слабости. Судья ведь тоже человек со всеми присущими ему недостатками и пороками. Вот и мое дело было блистательно прекращено за отсутствием, как решил следователь, события преступления. Произошло самоубийство на почве жизненных неудач, так он решил, и точка. А что же совершилось на самом деле, как ни самое настоящее злодейское деяние!

Кстати, я твердо убежден, что судить надо не только за поступки, а скорее даже, за намерения, за то, откуда собственно рождаются те или иные действия. Хотя понимаю, что в земном правосудии такое невозможно. А у меня – возможно. Ибо я знаю, что основная жизнь проходит внутри нас, она гораздо богаче, красочнее, глубже, чем жизнь внешняя, на виду. Жизнь внутренняя – источник для жизни внешней, чувства – скорбь, страсть, радость, ненависть, зависть и прочее – основа для замыслов и последующих поступков. Как из разноцветных красок художника складывается задуманная им картина, так и из огромного количества наших переживаний, зачастую противоречивых, формируется конкретное действие. Чувство, замысел, поступок – триединство, которое в совокупности и составляет суть каждого человека.

Ну да ладно, если раньше я был жертвой преступления, то теперь стану орудием справедливости. И в моем случае правосудие поднимется на недосягаемую высоту и засияет безупречной чистотой.

Однако примечательно то, что у меня полностью исчезла способность испытывать отрицательные эмоции. К Владимиру я не чувствовал ни ненависти, ни злости, ни желания мести. Но поскольку во Вселенной было нарушено равновесие, то его следовало восстановить. Закон бумеранга работает всегда безотказно.

Именно такую потребность я ощущал в себе и в этом видел свою нынешнюю миссию. Тем более, я мог проследить от начала и до конца весь жизненный путь бывшего друга. Я отлично знал, от чего и когда он умрет. Скоро он погибнет в результате страшной автокатастрофы.

...Легкий красный автомобиль стремительно мчался по ночной дороге. Внутри сидел молодой мужчина, и на его лице время от времени появлялась удовлетворенная улыбка. Что ж, у него имелись все основания быть довольным собой. Пару часов назад он удачно провел переговоры и заключил сделку, которая должна принести хорошие деньги. Об этой радости Владимир уже успел сообщить жене и проинформировать ее о том, что срочно уезжает в командировку для продолжения переговоров. Это была не раз проверенная и надежная отмазка. На самом деле он ехал к своей любовнице, и понятно, что его улыбка была вызвана еще предвкушением приятной встречи и тех сладостных часов, которые он проведет с ней. Все у него замечательно – и на работе, и в семье, и в личной жизни. Чтобы быть успешным, надо не так уж много – ловкость и предусмотрительность. Уж этих качеств ему не занимать.

...Позднее следователи будут недоумевать и долго разбираться, почему на широкой, пустынной трассе не смогли разъехаться легковушка и грузовой фургон. Но так уж получилось... Лобовой удар расплющил всмятку красный седан, который, отлетев от дороги метров пятнадцать, ударился еще о бетонную стену некоего сооружения. Его водитель при смерти был доставлен в областную больницу.

Невозможно описать состояние любящего человека, когда он внезапно получает известие о трагической беде, случившейся с его близким. Я видел бездонное отчаяние Анны, опухшие от слез глаза, в которых мелькали искорки надежды, когда она вопрошала врача, а тот качал головой и все повторял, что нет никаких шансов. Травмы не совместимы с жизнью. Владимир находится в глубокой коме, не может сам дышать, подключен к аппарату. Его дни, нет, даже часы – сочтены. И с этим надо смириться.

Анна просила допустить ее к мужу, врачи сначала категорически не соглашались, но она все-таки добилась своего.

Вот, в сопровождении медицинской сестры она подходит к палате, открывает дверь. То, что она увидела, заставило ее содрогнуться. Перед ней был не человек, а запеленованный сверток – ни рук, ни ног, ни головы, лишь узкие щелки в области глаз и рта. И какие-то трубки, соединяющие его со сложной аппаратурой. Она стояла возле этого неподвижного белого свертка и едва шевелила губами, но слов слышно не было. Лишь один я понимал, о чем она беззвучно шептала: она умоляла мужа остаться в живых и не покидать ее.

Я знал, что Анна не верила в бога, но теперь она подолгу простаивала в тиши церкви. Здесь в огромном, пахнущем ладаном зале концентрировались тысячи разных просьб, печалей, горестей, радостей и надежд, но атмосфера внутри не была тяжелой, а наоборот, необычайно легкой, ибо человеческие чаяния и их молитвы не сгущали ее, а уносились ввысь. Здесь Анна была наедине со своими бедами и печалями, но не чувствовала себя одинокой и брошенной. Она выходила из церкви с маленькой надеждой, за которую хваталась, как за последнюю соломинку.

Потом шла в больницу, к мужу, и подолгу с ним беседовала. Впрочем, это был совсем даже не разговор, ибо говорила она одна. Где-то она прослышала, что с человеком в коме надо обязательно общаться, он все слышит, но не может отвечать. Она много рассказывала о себе, о том, как прошел ее день, о дочери, какая та умница и красавица, часто повторяла, как она и дочь любят и ждут его.

Наблюдая такую картину, я оказался в двусмысленном положении. Но такого не должно быть, ибо, как я уже понял, в этом, другом мире, ничего двусмысленного не бывает. Каждая ситуация, каждое человеческое действие имеет четкое определение и строго выверенную оценку. И критерий здесь только один, каким человек был раньше и каким станет теперь. Нет, не в смысле физического здоровья, а что он чувствует, о чем думает, что собирается делать. И есть ли у него желание изменить себя? А если нет, то что может послужить толчком, чтобы такое желание возникло?

Будь я земным человеком, я, наверное, должен бы радоваться тому, насколько мощно и удачно выстрелило орудие грозного правосудия в ответ на все мои беды, в ответ на измену, предательство и убийство. Но сейчас я никакой радости не испытывал. Во всяком случае, глядя на глубоко несчастную женщину, что-то во мне, там, где у людей обычно находится сердце, сжималось от жалости и сострадания.

...Прошло несколько дней, и все оставалось по-прежнему. Анна каждый день приходила в больницу и беседовала с мужем, а он внешне не подавал признаков жизни. Правда, врачи недоумевали, ведь, по их мнению, пациент должен был уже давно умереть.

Но вот однажды, когда она с полчаса о чем-то рассказывала Владимиру, ей показалось, что его ресницы чуть дрогнули. Нет, не почудилось... Вызванные врачи немедленно стали проводить с телом какие-то манипуляции, а Анна в тревоге и волнении ходила по больничному коридору.

– Кажется, он возвращается с того света, – удивленно произнес доктор, выходя из палаты и качая головой. – Это какое-то чудо.

И наконец, наступил день, когда муж открыл глаза. Взгляд его становился все более осмысленным, он увидел склонившуюся над ним Анну, и она смогла услышать его слова.

– Где я? – с трудом прошептал он.

– Ты в больнице, мой дорогой.

– Что со мной?

– Ты попал в автокатастрофу. Тише, тише, помолчи.

Слезы катились из ее глаз, но лицо женщины в первый раз за долгое время озарилось улыбкой. В глазах мужа появилось сильнейшее беспокойство.

– Пожалуйста, не волнуйся, – умоляла его Анна. – Самое страшное уже позади.

– Нет, я должен что-то сказать. Должен, – он помолчал, тяжело вздохнул и, наконец, вымолвил. – Кажется, я был там. Или мне приснилось?

– Где там?

– В ином мире. Нет, не может быть, чтобы приснилось. Уж очень яркие картины. Как наяву.

Он снова надолго замолчал, уйдя в свои мысли, потом сказал:

– Знаешь, я видел его.

– Кого?

– Его.

Она все поняла.

– А он тебя видел?

Владимир дважды моргнул глазами.

– Вы разговаривали?

– Нет, это невозможно.

Она взволнованно спросила:

– Как он на тебя смотрел? Осуждающе? Зло? С радостным чувством мести?

– Нет-нет, – прошептал Владимир. – Но я не могу описать его взгляда. Он словно рентгеном пронзал меня насквозь, исследовал, как под микроскопом, он понимал меня всего, до самых кончиков. Я под его взглядом чувствовал себя, нет не пылинкой, а... во мне вдруг все перевернулось, смешалось, сдвинулось. А потом стало очень ясно, но совсем не так, как раньше. Какие-то новые, ранее недоступные, чувства и мысли овладели мною...

Он замолчал.

– О чем ты думаешь? – снова спросила Анна.

– Меня давно не покидало чувство, что за мной все время кто-то наблюдает, – с трудом проговорил он. – Но я не придавал этому никакого значения. Думал, так, пустяки. Теперь понял, за нами всегда кто-то внимательно следит, – он снова перевел дыхание. – Вот так, живешь себе, живешь, и вдруг бац... Вся твоя прошлая жизнь летит к черту, а ты ничуть не жалеешь. Наоборот, даже радуешься. Но почему-то, чтобы это осознать, нужен мощный, а порой страшный толчок, своего рода шоковая терапия.

Он попытался было приподняться, но Анна схватила его за плечи:

– Лежи, лежи спокойно.

Потом задала мучивший ее вопрос:

– Он тебя простил?

Глаза Владимира выразили сильнейшую душевную боль.

– Такое простить невозможно. Теперь я хорошо знаю. Я сам себе это никогда не прощу.

– Можно, мой дорогой, можно, – быстро говорила Анна. – Ты раскаялся. Ты выздоровеешь, мы пойдем на его могилу, ты ему покаешься. Потом мы оба сделаем много добрых дел. Он простил. Я теперь точно знаю.

Оба снова надолго замолчали.

– Там страшно? – наконец неуверенно спросила она.

– Не знаю. Там совсем не так, как здесь. Там нет ненависти и вражды. Там царят мудрость и любовь. – Он слабо, как-то виновато улыбнулся, прикрыл глаза и с трудом прошептал. – Прости, я хочу поспать. Не бойся, я не засну вечным сном. Ты права, теперь будет все по-другому. Все.

 

 

 


Оцените прочитанное:  12345 (Ещё не оценивался)
Загрузка...