Владимир Пэйн

Урод

Он не был некрасивым. Он был уродом.

Удивительно низкий, горбатый, весь перекошенный и косолапый, он пугал проезжих, принимавших его за чудовище. Уши торчали в стороны, больше похожий на картошку нос постоянно сопел, а если на губах и появлялась улыбка, то она обнажала жёлтые косые зубы.

Глаза его удивляли: один – аквамариновый синий, другой – изумрудный зелёный. Они смотрели прямо, на удивление живо и, если бы не сидели на столь уродливом лице, могли бы сделать его взгляд завораживающим и даже привлекательным.

Прохожие и проезжие глядели на него, как на что-то очень противное, мерзкое, запретное. Но всё же не могли оторвать презрительного взгляда. Такова уж человеческая природа – то, что так отвращает, пробуждает и равносильное любопытство...

Никто даже не знал, откуда он взялся. Родителей его никто не видел, да и сам Урод о них не помнил ничего. Говорили, что он – результат порочного союза людской девушки и дворфа. Кто-то же яро утверждал, что его отец – тролль. Народ, как и всегда, плевал на то, могло ли быть что-то из этого на самом деле...

Урод всецело принадлежал местному солтысу, главе деревни, стоя в ряду важности после мётел и лопат. Он работал в конюшне, выполняя всю самую грязную работу. Здесь и жил: спал на холодной и жёсткой соломенной подстилке под текущей крышей.

 

***

В конюшне было темно. В загонах фыркали лошади, временами раздавалось чавканье. Конюх Густав заботливо чистил хозяйского коня.

Он, как и все, относился к страшилищу с пренебрежением и нескрываемым отвращением, хоть и находился рядом с ним больше всех. Лишь когда Густаву удавалось выпросить у жены денег на спиртное, и он с упоением напивался, конюх становился добрее; даже заявлял, как ему жаль Урода и как он его, конечно же, любит... На трезвую голову все ласковые слова обращались в прах, и Густав вновь делался молчаливым и хмурым.

Ветер, в эти угрюмые осенние дни властвующий в долине, проникал сквозь щели дощатых стен конюшни. Урод приблизился к одной из таких прорех. Он замешкался – не знал, приложить ли ухо, чтобы чётче слышать давно знакомый голос или всё-таки остаться с трепетом наблюдать за Её силуэтом...

Мимо, держа на плечах коромысло с двумя тянущими к земле лёгкую девичью фигурку вёдрами, проходила крестьянка. Все звали её Анечкой; «Анна», гордая и сильная форма этого имени ей совсем не шла.

Она не была наделена неземной красотой. Разумеется, не знала и косметики. Странствующий рыцарь бы навряд ли попросил её руки. Анечка выглядела просто, но так мило и приятно! Её глаза горели задором и радостью, а живая, искренняя улыбка не могла оставить равнодушным даже самого чёрствого человека. И, ах, какой привлекательной она становилась, когда после тяжёлого труда или догонялок с крестьянскими детьми её щеки горели румянцем, а заплетённые волосы становились растрёпанными!..

Урод не знал, что такое любовь. Вернее, он представлял её иначе, основываясь лишь на своих наблюдениях: видел это чувство в разы более пошлым и грязным, чем оно является на самом деле, в глубинах человеческой души. Потому он считал, что к Анечке питает лишь дружеские чувства – но разве могло ли не что иное, как истинная, чистая любовь так волновать его сердце?..

 

С ней Урод встретился лишь однажды. В тот ясный, неведомой силой поднимающий настроение день девушка сидела под одинокой берёзкой и по-мальчишески держала колосок в зубах. Страшила нёс воду с реки, потому проходил мимо.

Тогда она впервые позвала его.

— Эгей, парень! Поди сюда!

Он не отреагировал. Кто мог его позвать? Кому он был нужен? Да и крикнули бы, наверняка, «Эй, урод!» или «Поди сюда, рожа!».

— Эй, с вёдрами! Ты глухой, что ли?

Урод огляделся. Никого с вёдрами рядом не было...

Анечка расхохоталась и крикнула, наконец:

— Да, да, я это тебе!

Он медленно, недоверчиво подошёл к ней, оставив вёдра чуть поодаль – если начнёт его колотить, то хотя бы не придётся возвращаться на речку...

Но крестьянка отнюдь не стала надсмехаться над Уродом, в очередной раз напоминать ему о том, какой же он страхолюдина или просто бить его, потому что он другой, потому что он не такой, как все...

Отнюдь.

— Я уже давно увидала тебя. Ты каждый день в одно время ходишь до речки, — начала она, вертя в руках колосок. — Спрашивала маму о тебе, но она отвечала... ничего понятного, в общем, не сказала... Так кто же ты такой?

— Я Урод, — просто ответил страшила, потупившись.

Анечка наклонила голову.

— Урод? — она замялась. Отвела глаза. — Да разве важно то, как ты выглядишь? Мой батюшка вот тоже не был красавцем, но мама его полюбила, — крестьянка вновь посмотрела на страшилу. — Главное ведь то, что у тебя внутри... Да, матушка так меня и учила! Главное это то, что в твоём сердце!

— Там... кровь, — Урод, не успевший понять, о чём ему толкуют, поспешил уверить, что внутри него всё, как у нормальных людей.

Анечка лишь грустно улыбнулась. Однако лицо её вновь переменилось на радостное и беззаботное, и она сказала, хлопнув по траве:

— Садись. Здесь, в теньке хорошо... Так каково твоё имя на самом деле?..

Оковы недоверия и страха, рождённого жестокостью других людей, разрушились перед Анечкой. Разрушились перед Анечкой, чьё сердце ещё не было очернено бездушием общества...

 

Груженная коромыслом девушка уже прошла мимо конюшни, а Урод всё ещё пытался высмотреть её сквозь щель.

Но тут со стороны тракта показалась новая фигура, сразу же заинтересовавшая его. То был закутанный в тёмный плащ всадник, идущий верхом на своём сером жеребце.

Ему навстречу вышел окружённый парой подданных солтыс – высокий лысеющий мужик с отращённым пузом. Он гостеприимно раскинул руки, крикнул что-то приветственное. Всадник же кивнул, спешился, неохотно пожал ему руку. Слуга солтыса взял вороного коня под уздцы и повёл в сторону конюшни.

Урод принялся готовить овёс и воду для жеребца.

 

***

А̀ластор Рѐввен сидел за круглым столом на побеленной веранде. Неподалёку виднелся большой и богатый дом главы деревни. Небо сплошь затянула серая пелена. Скоро зарядит ливень.

Усевшийся рядом солтыс подливал вина в его бокал. Остальные гости, представители местной знати, облепившие Аластора любопытными взглядами, старались не упустить ни одного произнесённого им слова.

— Какими судьбами у нас? — спросил солтыс, приглаживая остатки соломенных волос.

— Мимо проезжаю. А еду на Север, — только и ответил гость.

Он, погружённый в свои мысли, смотрел куда-то вдаль, и беседа его, казалось, совсем не занимала.

Аластор Реввен откровенно скучал в обществе этих льстецов – в них он не видел ничего интересного; знал, что за душой у богачей нет ничего кроме высокомерия и бесконечного скупердяйства.

Заплывший жиром купец полюбопытствовал:

— И что же там, на Севере?

— Эй, Отто! — тут же осадил его чернявый богач с усами. — У таких людей есть свои секреты!

— И правильно, нечего вам доставать господина Реввена! — сказал солтыс. — Он устал с дороги, верно?

Аластор кивнул и отпил вина.

— А у нас тут хорошо, — заметил тучный священник с седой бородкой. — Ручьи целебные...

— Ручьи? — Аластор вдруг повернул голову в его сторону. — Да у вас в округе из целебного только вино, и то привезено из Аргарда!

Священник поджал губы, но смолчал.

— Чем богаты..., — примиряюще разводя руки, сказал солтыс.

Вдруг он что-то вспомнил. Подозвал слугу и с ехидной, многообещающей ухмылкой шепнул ему что-то. Тот умчался.

Через несколько минут все гости, даже Аластор, замерли, наблюдая, как к выходу подходит низкий, отчего-то согнутый и перекошенный силуэт.

На веранду ступил Урод.

Он держал в вытянутых, чуть дрожавших руках чашу с фруктами. Глядел в пол, не силясь поднять взгляд на господ.

Слуга грубо подтолкнул его ногой, и тогда Урод полетел вперёд, к столу. Кривые ноги заплетались, в суматохе он пытался удержать равновесие и не уронить фрукты – иначе его точно не ждёт ничего хорошего.

Урод остановился у стола. Не упал. Силясь унять дрожь в руках, поставил чашу на стол.

— Ну и урод! — воскликнул жирный купец, свиными глазками впиваясь в страшилу.

— Не человек. Чудовище! — смакуя слова, подхватил усатый.

— Какая гадость!

Солтыс принял многозначительный вид, гордясь тем, какое впечатление произвёл Урод на гостей. Священник же наклонился к Аластору. Гнусно улыбаясь, проговорил:

— Мать его ведьмой была. А отец, вообще, неизвестно кто, явно уж не человек. Вот боги и наказали грешников!

Веранду заполнил гнусный хохот.

Лицо Урода дрогнуло. Он гневно засопел. Вдруг крикнул:

— Замолчите! Не смейте говорить так про мою мать! Вы даже не знаете, кто она!

Богачи смолкли, оторопело уставились на страшилу.

Сам же Урод только сейчас понял, что сделал. Ярость накатила не него волной, плотина здравомыслия прорвалась. Вся накопленная не днями, а годами обида выплеснулась наружу.

Но теперь, когда гнев отошёл, когда буря стихла, он понял – это была ошибка.

— Да как ты смеешь! — заревел солтыс, поднимаясь.

Урод пошатнулся, отпрянул от стола. Сзади яростно щёлкнула плеть, обожгла его спину. Страшила взвыл, и богачи захохотали вновь. Он упал на колени, закрыл голову руками, а слуга принялся осыпать наглеца безжалостными и беспощадными ударами, рассекавшими его кожу даже сквозь потемневшую от грязи рубаху.

Наконец, плеть стихла. Урода подхватили за шиворот и выволокли с веранды.

Безразличные глаза Аластора наполнились странным любопытством.

 

***

Когда Урода приволокли в конюшню, он ещё долго лежал на полу лицом вниз – спина горела и перевернуться на неё было невозможно. Густав старался не смотреть на ничтожное, всхлипывающее существо...

Вопросом «за что?» Урод уже не задавался – успел отвыкнуть за все годы унижений. Всю жизнь он принимал неприязнь, оскорбления и насилие как должное. Но сейчас, на веранде, в нём почему-то проснулось какое-то странное чувство. Словно бы кто-то невидимый отвесил ему пощёчину и крикнул: «Эй, ты тоже человек! Никто не смеет так относиться к тебе!».

Однако теперь всё это полностью испарилось под ударами плети, и Уроду оставалось надеяться, что солтыс как можно скорее забудет о его существовании...

 

***

Когда долина стала утопать в сумерках, зарядил дождь. Капли заколотили по крыше конюшни, сквозь дыры потекла вода. Густав закончил работу; не проронив и слова, накинул на себя попону и побежал домой. Урод, наконец, остался один.

Вскоре он уже сидел в своём излюбленном углу, с аппетитом поедая что-то непонятное, словно бы уже однажды переваренное и выблеванное обратно из треснувшей миски. Сегодня он ел один лишь раз – утром Густав подкинул ему ломоть чёрствого и заплесневелого хлеба, который принёс из дома.

Вдруг сквозь настойчивое шуршание ливня послышались чьи-то хлюпающие по лужам шаги. Урод замер, сглотнул. Он услышал, как со скрипом отворилась дверь, усилился шум дождя, и в конюшню кто-то вошёл.

Лошади возбуждённо зафыркали, учуяв гостя. Через несколько секунд перед Уродом возникла высокая тёмная фигура. Страшила вжал голову в плечи.

Силуэт всматривался в сжавшееся в углу существо некоторое время, а затем наклонился к короткой, заплывшей свече, стоящей на бочке. Щёлкнул пальцами.

Дрожащий огонёк осветил закутанного в блестящий от влаги плащ незнакомца. Мужчина скинул капюшон, и Урод разглядел скуластое, не выражавшее никаких эмоций лицо.

Страшила узнал его – это был тот всадник, который сидел на веранде в окружении местной знати! Урод затаил дыхание...

Аластор Реввен долго, внимательно глядел в глаза горбатому, перекошенному, мерзкому страшиле. А потом ухмыльнулся. Ухмыльнулся так, что Урод вздрогнул.

Подкованный кожаный ботинок выбил миску из его рук.

— Жрёшь помои! — разразился Аластор, глядя на растёкшееся по полу месиво. Его голос громом пронёсся по конюшне, так, что даже лошади затихли в тревожном ожидании. — Мерзость!

Он схватил Урода за шкирку и вырвал его из-за угла. Ударил ногой так, что тот прокатился по полу.

— Жалкая тварь! Грязь! Животное! — ревел мужчина. Его лицо исказилось, и в свете свечи сделалось воистину страшным.

Урод перевернулся, встретился с его глазами, почувствовал, как по саднящей спине пробегают мурашки.

Его били часто, настолько, что постепенно он просто стал сворачиваться калачиком и ждать. Ждать, пока обидчик утомится, сплюнет и уйдёт. Но сейчас его холодными тисками сковал страх. И этот ужас он объяснить никак не мог...

— Я буду избивать тебя, а ты будешь терпеть, не так ли, урод!?

Сапог прилетел ему прямо в лицо так, что Урода развернуло. На его двухцветных глазах появились слезинки. Он судорожно вздохнул, ожидая своей участи.

А незнакомец присел рядом с ним. Взглянул в его красное лицо. Замахнулся и отвесил пощёчину. Урод взвыл, инстинктивно отвернулся, схватился за щёку.

И тут увидел лежащий прямо перед ним, на полу, кухонный нож. Крупный, увесистый, острый кухонный нож. Холодная сталь маняще блестела в свете свечи.

Аластор встал, отвернулся от него. Не сказал, а выплюнул:

— Безвольная дрянь...

Когда на человека накатывает ярость, когда он вспыхивает, как убийственный пожар, он забывает обо всём. Забывает о последствиях, забывает и о морали. Им руководит что-то истинно животное, с него спадают все сковывающие его принципы, а разум отключается.

Тоже самое сейчас происходило и с Уродом. Он почувствовал, как кровь ударяет в голову, как дыхание перехватывает от возбуждения. Всё вокруг расплылось от застеливших глаза слёз.

Толком и не понимая, что делает, Урод схватился за нож. С удивительной для его тела ловкостью прыгнул на Аластора. Он будто бы видел, как остриё ножа врезается в шею ублюдка, как тот вскрикивает, закашливается, как подкашиваются его ноги...

Урод уже занёс оружие за спиной беззащитного обидчика, как вдруг ударился обо что-то невидимое и отлетел назад. Вскрикнул, упал, прокатился по полу. Выпученными глазами взглянул на свою руку.

В ней не было ножа. И рядом, на полу, также было пусто.

Неужели оружие стало плодом его взбудораженного яростью и обидой воображения!?

Но обо что он мог удариться, если перед удачно повернувшимся к нему спиной Аластором не было абсолютно ничего!?..

Мужчина обернулся. Смерил лежащего на спине Урода внимательным, отчего-то довольным и изучающим взглядом.

Страшила уже перестал понимать, что произойдёт дальше. Мысли ураганом кружились в его голове. Слёзы медленно стекали по щекам.

Вдруг Аластор развернулся, накинул капюшон и вышел. Дверь захлопнулось за ним.

Урод лежал, стараясь сопеть как можно тише, и от этого чувствовал, что задыхается. Он выглядел жалко. Его сырые волосы прилипли ко лбу, щека налилась краской от удара. Капилляры прорезали красные дорожки по белкам глаз. Из ноздрей стекала тягучая слизь. Он всхлипывал.

Урод смотрел, как огонёк свечи дрожит от сквозняка, как тени скачут на стенах. Он слушал, как шуршит дождь, как фыркают лошади, взбудораженные произошедшим в конюшне.

И вот до него вновь донеслась быстрая, уверенная поступь. Страшила чуть не взвыл от отчаяния. Почему!? Неужели незнакомец карает его за дерзкое выступление на веранде!?

Но Аластор, войдя, лишь бросил на Урода беглый взгляд. Поставил крупную тарелку и бутылку вина на пол. Скинул с себя плащ, под которым обнаружились строгие приталенные одежды. Как-то странно уселся на солому – скрестил ноги и подогнул их под себя.

— Иди сюда, — сказал он твёрдо. Властно.

Урод не нашёл в себе сил пошевелиться. Но незнакомец посмотрел на него так, что не оставалось делать ничего, как подчиниться. Страшила, чувствуя, как содрогается его тело, привстал, оттёр лицо ладонью и подполз к тарелке.

Порезанные куски жареного мяса, обложенные луком-пореем и картофелем, дышали паром. Будоражащий аромат еды нагло проник в ноздри Урода; у него болезненно свело челюсть.

Неужели негодяй будет его ещё и травить, заставляя смотреть, как он с аппетитом ест?

— Как тебя зовут? — спросил мужчина.

Страшила с трудом проглотил вставший в горле ком и ответил сипло, не поднимая глаз:

— Урод...

Лицо Аластора дрогнуло. Он процедил, чеканя каждое слово:

— Урод – это не имя. Всё что угодно, но НЕ ИМЯ! А я спрашиваю, как тебя мать нарекла!

— У меня нет имени..., — дрожащим голосом ответил Урод. — Все зовут меня только так...

Аластор замолчал. Его лицо осталось неподвижным, а внимательные глаза смотрели только в одно место – на Урода. Бедняга всё меньше понимал, что же от него хотят.

— Тогда твоё имя – Гидео̀н. Тебе нравится? — совершенно серьёзно спросил мужчина.

Урод непонимающе похлопал мокрыми глазами. Осторожно кивнул.

— Вот и отлично. Теперь тебя зовут только так.

Он откупорил бутылку вина и отпил. С наслаждением вздохнул – алкоголь, видимо, был высококлассным.

— А я Аластор Реввен, — представился он и чуть помедлив, добавил: — Чародей. Специализируюсь на иллюзиях и телепатии.

Гидеон понял только лишь слово «чародей». Но и этого хватило, чтобы он продолжил с трепетом внимать голосу Аластора.

— Нож был иллюзией... Чарами, колдовством, — поспешил объяснить маг, сообразив, что простолюдина не понимает его слов.

— Но зачем? — спросил вдруг Гидеон.

Неужели чародей просто потешался над ним?

— Мне нужно было... подтолкнуть тебя к действию. Высвободить твою ярость, пробудить давно задавленное сапогами обидчиков чувство собственного достоинства. Там, на веранде, я увидел, что ты не животное без голоса и воли. Потому я здесь.

Гидеон долго переваривал сказанное Аластором. Неужели это всё была... проверка? Неужто своей жестокостью он пытался заставить Урода превозмочь себя, дать отпор?

— Почему ты не ешь? — вдруг удивился маг.

— Есть... из господской тарелки?

— И пить господское вино! — подхватил Аластор и всунул страшиле бутылку.

— Я не смею..., — Гидеон замялся.

— Ешь, мать твою!

Такой еды он не пробовал никогда. Мясо таяло во рту, а от его немыслимого, чудесного вкуса сводило скулы. А как оно сочеталось с терпким вином, напитком, который Урод представлял совсем другим! Разве может ли быть такой простая земная еда? Может, это снова иллюзия, чары, обман, колдовство?

Тарелка опустела. Аластор, наконец, осушил бутылку, вздохнул. Вновь взглянул на Гидеона. Чуть прищурился. Произнёс:

— Если бы у тебя появилась возможность загадать одно единственное желание, то каким бы оно было? Только честно.

Урод никогда не думал об этом – какой смысл в несбыточных мечтах? Вот только сейчас одно такое желание всплыло из глубин его души. Он выпалил, потупив взгляд:

— Стать красивым.

Аластор снисходительно улыбнулся и кивнул. А Гидеон вдруг робко добавил:

— Но красота – это не главное!

— Да? И кто же тебе это сказал?

Урод поднял глаза и встретился с пронизывающим насквозь, словно смотрящим гораздо дальше и глубже, взглядом Аластора. И тут же почувствовал..., будто бы кто-то легонько коснулся его разума. Лизнул мысли. Дерзко заглянул в сознание...

Глаза мага загорелись.

— Анечка, — сказал он, улыбаясь.

Гидеон с ужасом осознал, что чародей просмотрел его воспоминания, прочёл его мысли, как открытую книгу...

А Аластор начал громко говорить, топча все прежние надежды Урода:

— Всё что она сказала – ложь. Девчонка сама не верит в то, что говорит. Если бы главным действительно был внутренний мир, то ты бы сейчас не жрал помои в конюшне, а твоя спина не горела от плети!.. Знаешь, а ведь мы можем это проверить. Ты подойдёшь к своей Анечке, расскажешь о своих чувствах. Она тебе откажет. А затем я заставлю её хрупкое сознание увидеть, как к ней подходит рыцарь. Самый настоящий, в доспехах и с длинными волнистыми волосами! Он с ней пококетничает, заверит, что готов на любые подвиги... Да она согласится на всё, лишь бы он был с ней!

— Не надо, — замахал руками Гидеон.

Единственным, за что прежде цеплялся Урод в своей никчёмной жизни, была Анечка и её слова. «Главное то, что у тебя внутри».

Но Аластор безжалостно уничтожил всё это... И всё же с ним невозможно было поспорить. Он прав.

И что же тогда?

— Я сделаю тебя красивым. Дам тебе силу. Обучу, — отчеканил Аластор. — Но попрошу кое-чего взамен.

— Чего же? — Гидеон посмотрел на мага. В его разноцветных глазах блеснула надежда.

— Отрекись от того, что тебе дорого. Освободись. Убей Анечку.

Урод почувствовал, как у него перехватывает дыхание. Он оторопело замотал головой, беззвучно шевеля губами. А Аластор лишь сказал, вставая и отряхиваясь:

— Я отъезжаю завтра, на рассвете.

Дверь захлопнулась за ним.

 

***

Солнце выглянуло из-за плывущих по васильковому небу облаков, лизнуло лучами соломенные крыши хижин. Деревня жила своей жизнью, крестьяне занимались тем же, чем занимались день ото дня. Издалека раздавался звон бьющего о наковальню молота. На крыльце покосившегося дома сидела женщина и стирала домотканые рубахи. Где-то вдалеке гоготали крестьянские дети.

Солтыс, окружённый слугами и парочкой богачей, терпеливо ждал у дороги. Соломенные волосы его выцвели, лысина разрослась, а лицо прорезалось морщинами – старость давала о себе знать.

Двое всадников неспешно приближались. Один из них, тот, что носил тёмные приталенные одежды, был уже знаком солтысу, а вот личность второго, в синей мантии, всё ещё оставалось для него загадкой.

Когда те, наконец, приблизились и спешились, глава деревни пожал руку безразлично глядящему мимо него Аластору Реввену. Поприветствовал и молодого, статного парня с длинными золотистыми волосами, который представился как Гидеон. Солтыс невольно задержался на его глазах: левом изумруде и правом аквамарине.

Толпа пошла по деревне, направляясь к особняку. Солтыс, семеня рядом с Реввеном, принялся льстить и учтиво расспрашивать мага о том и о другом... А сам невольно поглядывал в сторону златовласого. Тот шагал в манере Аластора – уверенно и крепко. Спина его была ровной, как стрела, а подбородок – гордо поднят. Глаза, в которых нельзя было разобрать эмоций, смотрели зорко, внимательно.

И всё же, солтыс не мог отбросить от себя мысль, что где-то он его уже видел... В чём же дело?

Гидеон внимательно, с какой-то опаской оглядывал давно знакомые окрестности. Деревня совсем не изменилась...

И вдруг произошло то, чего он опасался. На глаза ему попалась одна покосившаяся хижина. Пожилая женщина сидела на крыльце и стирала заплатанные одежды своими грубыми руками.

Юный маг встал на месте, за ним задержались и другие. Он осведомился:

— Кто живёт в этом доме?

— Ах, это старуха Бринна, — пояснил солтыс. — Сломало её, бедняжку, горе-то. Дочь она потеряла... Еле сводит концы с концами...

Гидеон, конечно, прекрасно слышал ту самую еле различимую ноту равнодушия в голосе главы деревни. Однако на это ему было уже плевать. Он, не ответив, кивнул и направился к хижине. Аластор же посмотрел на ученика и погнал богачей дальше, к особняку.

Старуха Бринна, видимо, не заметила, как Гидеон приблизился. Потому, как только почувствовала его рядом, она вскочила и серьёзно посмотрела на него.

Цепким взглядом чародей скользнул по её морщинистому лицу, по невзрачным печальным глазам, по опущенным уголкам губ. Ему уже приходилось видеть убитых горем людей.

Гидеон, не произнеся и слова, всунул крестьянке кошель с деньгами. Та почувствовала тяжесть лежащих внутри монет, и её лицо разгладилось.

А печаль из глаз всё равно никуда не делась...

— Спасибо вам, добрый человек! — воскликнула Бринна, не зная, чем и отблагодарить благородного незнакомца.

И тут лицо Гидеона искривилось. Вся его юношеская красота и удивительная привлекательность куда-то пропали. Старуха вздрогнула; на секунду ей показалось, что где-то она его уже встречала.

Очи чародея пылали. Он поднял дрожащий палец и ткнул женщину в грудь. Заглянул испуганной Бринне прямо в глаза. Процедил:

— Никогда. Никогда не называй меня добрым человеком.

 

 

 


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 2. Оценка: 4,00 из 5)
Загрузка...