Всё было очень просто: мне позарез нужна была работа, а она могла мне её дать.

Она — это располневшая неопрятная шатенка в катастрофическом шерстяном свитере, всем своим видом как бы заявляющая претензию на интеллектуальное превосходство. Елена Григорьевна. Да знала бы ты, Елена Григорьевна...

Но Елена Григорьевна не знала. С высокомерным безразличием, присущим деспотам мелких забитых коллективчиков, она продолжала свой допрос:

— Спрошу прямо, — сказала она, глядя в стол и теребя блокнот, — с чего мне знать, что ты через пару месяцев, как раз по прошествии испытательного срока, не забрюхатеешь и не уйдёшь в декрет?

— Боюсь, меня не настолько интересуют членоносцы, чтобы я совершила такую тупость, — моментально отпарировала я.

— Вот так? Членоносцы? — на какую-то секунду она даже оторвала глаза от бумаг. — А чего это? Лесбиянка, что ли?

— Нет, вы меня не так поняли. Просто, как говорится, всему своё время. В настоящее время меня больше интересует карьера и личный рост.

— Хорошо. Проехали, — сухо резюмировала Елена Григорьевна. — Я думаю, ты в курсе, что наша библиотека — центральная в области и носит имя самого Пушкина. Так что на эти вопросы ты должна будешь отвечать моментально:

— Сильверий... — она сделала паузу.

— Броглио, — тут же выпалила я.

— Хорошо. Последнее письмо Соболевскому об Анне Петровне Керн. Что ты о нём знаешь?

— Письмо с оскорблениями в адрес мадам Керн? Это подделка, — решительно заявила я, — состряпанная бароном Геккерном и его окружением с целью посмертно оклеветать Великого мастера.

— Ты в этом так уверена? — Елена Григорьевна внезапно посмотрела мне прямо в глаза, и от её взгляда словно полыхнуло пронизывающим серым огнём. Мне подумалось, что, имея при себе такое оружие, она не применяла его до этого чисто из гуманизма.

— Такой великий творец не мог говорить и делать такие мерзости! — решительно отрезала я.

— Ну, с этим мы ещё разберёмся. Болдинская осень, — она снова вопросительно посмотрела на меня.

— Что Болдинская осень?

— Что, что — даты, конечно!

— С тридцать первого августа тридцатого года — по начало декабря...

— По какое начало декабря?

— А это так важно? — вспылила я.

— Девочка! — процедила директриса. — Да за забором, — она почему-то указала на форточку, — на это место таких как ты — два, а может, три десятка. Возникает вполне резонный вопрос: чем ты лучше их?

— Хотя бы тем, что люблю Мастера больше их всех вместе взятых, — сказала я и тут же осеклась.

— Пушкин... — мне показалось, что директриса на мгновение смутилась. — Запомни, Пушкин у каждой из нас свой. И каждая из нас любит его по-своему. А вот скажи, смогла бы ты...— похоже, она собиралась меня окончательно растерзать, но на этот раз меня выручил случай.

Через зал, в котором проходило наше интервью, шёл, видимо, местный разнорабочий — маленький взлохмаченный таджик в синей спецовке, и в руках он нёс гигантскую стопку журналов «Крестьянка» — судя по размерам, это была подшивка за целое столетие. Проходя около меня, таджик пошатнулся, и пара десятков верхних журналов полетела на пол. Рабочий остановился, стопка угрожающе накренилась.

— Ой! Не бойтесь, я сейчас подниму, — я тут же бросилась собирать упавшие журналы.

— Сайнух, твою же мать! — совершенно бесцеремонно прикрикнула на него Елена Григорьевна, — ты что, времени лучше не нашёл, чтобы тут раскорячиваться?!

— Хотел брать много, чересчур... — тоненьким заискивающим голоском попытался было оправдаться таджик.

— Не, ну вы видите? — с неловкой улыбкой обратилась директорша уже ко мне. — Вот так мы и работаем! Короче, приходите завтра к восьми, с трудовой книжкой — с утра вас и оформим.

***

— Наша Елена Григорьевна — типичный пример старой девы-интеллектуалки, — шёпотом сообщила мне Маша — студентка-практикантка, подрабатывавшая уже не в первый раз в библиотеке на каникулах:

— Собственного мужика у неё, разумеется, нет, а потребность в мужском внимании есть. Вот и завлекает всех кого ни попадя к нам в библиотеку под любым предлогом. То выставка местного художника-импрессиониста Барановича — сам-то он лысый такой, неказистый. Но ты бы видела, как она за ним все эти две недели увивалась! То устроила в стенах библиотеки фестиваль балалайки — а там деды такие, что того и гляди скопытятся от старости, прямо на этом фестивале. Но ничего, наша звезда и тут не растерялась. А недавно, — Маша метнула быстрый взгляд в сторону двери, — короче, недавно, — продолжила она заговорщическим шёпотом, — Ядвига, наш младший библиотекарь, рассказала, что случайно увидела, как Елена Григорьевна с таджиком Сайнухом в кладовке делала «жим-жим»!

— И ты ей поверила? — я скептически покачала головой.

— А что? Любовь зла, а на безрыбье, как говорится...

— Нет, — усомнилась я, — всё же Елена Григорьевна — такая видная женщина, под метр-восемьдесят, а Сайнух этот такой... скорее, как мальчик-пятиклассник. Как-то всё это попахивает...

— Извращением? — охотно продолжила за меня Маша. — А тут ничего странного нет. Привыкай, раз новенькая. Ты попала в Центральную городскую библиотеку, тут всё такое — извращённое!

— Слушай, — мне захотелось куда-нибудь свернуть с этой сомнительной темы, — а ты не знаешь, почему Елена запретила мне даже входить в книгохранилище «Золотого века»? Что у неё там такое?

— Ну, это она всем запретила, — снисходительным тоном пояснила Маша, — мне вот тоже. Туда за книгами ходит только она или Сайнух. Говорят, Елена раньше туда пускала ещё одну сотрудницу — ведущего библиотекаря, но та уже у нас давно не работает.

— И всё же, почему нас туда не пускают? — не унималась я. — Не доверяют?

— Да ну. Мне кажется, у Елены просто, — она стукнула себя пальцем по виску, закатила глаза и указала рукой на потолок, — шиза! Просто не думай об этом. Здесь все уже давно с этим смирились и привыкли.

***

И всё же, это книгохранилище «Золотого века» довольно скоро настигло меня — как раз после окончания испытательного срока.

Был уже поздний вечер, и в библиотеку пришёл клиент на ночной абонемент читального зала. Тогда, в начале двухтысячных, такая услуга ещё предоставлялась: за определённую плату ты мог взять редкую книгу на дом, на всю ночь, под залог паспорта. Для многих дипломников или авторов диссертаций это был чуть ли не единственный выход.

Этот молодой человек пришёл к нам за редкой книгой, имевшейся во всей области в единственном экземпляре, кажется, за какой-то монографией по Гнедичу. Одетый очень прилично, он был высок, красив, его огромные голубые глаза изучающе смотрели на меня:

— Девушка, давайте резюмируем ситуацию: книга у вас есть, вы её должны мне выдать, но при всём этом вы её мне не дадите? Правильно?

— Поймите, — возразила я, устало массируя пальцами виски, — приди вы пораньше, получили бы эту книгу, но сейчас нет тех людей, которые могли бы её забрать из хранилища, и я ничем здесь помочь не смогу. Приходите завтра.

— Так, — мужчина обоими локтями облокотился на мою стойку, — а почему вы сами не можете её для меня взять из хранилища? Посетителей тут кроме меня нет, а я никуда не спешу. На этом хранилище повесили амбарный замок и спрятали ключ?

— Нет, просто инструкция, запрещено, — видимо, в моём голосе промелькнула слабина, поскольку после этих слов парень решил пойти в атаку и неожиданно протянул мне ладонь:

— Глеб! — представился он, широко улыбаясь. — А как зовут прекрасную хранительницу фолиантов?

— Марина.

— А вы симпатичная, Марина! Как вы смотрите на то, чтобы прямо сейчас, после вашей смены пойти со мной в ресторан?

«Боже, как я смотрю?! Да я уже пять лет не была на свидании!» — Короче, вот так, по-глупому, я и попала в хранилище «Золотого века русской литературы».

Что может быть проще того, чтобы на несколько секунд зайти в помещение с книжными шкафами и взять там известную книгу с известной полки? Дверь в хранилище выглядела вполне обычно — над многочисленными слоями бежевой масляной краски красовался старый настенный календарь за восемьдесят шестой год. Казалось бы, какие вообще тут могут быть шероховатости и подводные камни? С этими мыслями я открыла дверь и переступила порог.

***

В следующую секунду я проснулась. Я лежала в кровати, и меня разбудил крик какой-то тётки:

— Ой девки, девоньки, вставайте! Вставайте, родные! Барин напились и теперь пьяные вместе с графом сюда идут!

В моей комнате, как оказалось, стояло ещё с десяток кроватей. И со всех них теперь вскакивали девушки, в основном совсем молоденькие. Одеты они были в одинаковые просторные белые ночные рубашки. Крайне проворно они подбежали к единственному раскрытому окну, за которым угадывался ночной деревенский пейзаж, и одна за другой повыскакивали в него. Судя по тому, как запросто они это сделали, этаж был первый. Я откинула одеяло и осмотрела себя: на мне была точно такая же белая сорочка. Запустила руку под неё. Там не было ничего! Никакого белья под сорочкой не наблюдалось. Тогда я поподробнее ощупала ногу — она оказалась на удивление мясистой и короткой. Это была не моя нога! И грудь... Такое ощущение, что она увеличилась раза в четыре! И вместо элегантного каре — коса длиною в метр. Пока я пыталась свыкнуться с ощущением чуждого мне тела, в комнату вошли двое. В первом, низком и кучерявом, с бакенбардами, я сразу признала Классика русской словесности.

— Вот, граф, — начал он заплетающимся голосом, — прошу почтить вниманием мою так сказать, salle de plaisir, комнату запретных развлечений... мою. Вы можете выбрать себе тут любую! — он, видимо, несколько секунд фокусировал зрение. — Да где же они! Чёрт возьми, опять все поразбежались! — плаксивым тоном сказал он. Потом, посмотрев в мою сторону, вдруг радостно воскликнул:

— Нет! Всё же празднику быть! — и ринулся ко мне...

— А ну, руки свои вонючие убрал! — вырвалось у меня совершенно машинально, когда классик внезапно залез руками под мой балахон, направляясь сразу в святую святых. — Да что вы себе позволяете?! — Я попыталась его оттолкнуть, однако на него это никакого воздействия не возымело. Оторопев от такой наглости, я влепила ему со всей силы пощёчину.

Великий литератор замер, точно сражённый внезапной молнией. Его друг, а к тому моменту я уже сообразила, что это был его лицейский приятель граф Броглио, смотрел на нас непонимающе, так, словно потерял свою внутреннюю опору и вот-вот рухнет.

— Так... — произнёс литератор. — Степан! Степан, а ну быстро сюда!

Вскоре явился крепкий мужик в сапогах, шароварах и рубахе в горошек, по-видимому, местный управляющий, который запросто связал мне руки и подвесил меня за них на потолочной балке.

— Я сейчас объясню кое-что, — сказал разгневанный Гениальный поэт, одним движением срывая с меня ночнушку, открывая перед всеми мою наготу, — вот видишь эту бутылку, — он потряс у меня перед носом полупустой бутылкой шампанского, — это знаменитое «Вино кометы», Вдова Клико, урожая двадцать четвёртого года, мне его доставляют из Франции по шестнадцать рублей за бутылку. А тебя вместе с твоим отцом мне третьего года уступил помещик Феоктистов, ваш барин, за двадцать рублей. И при всём этом ты думаешь, что имеешь право лупить меня по мордасам и выкрикивать грубости про мои руки? — Ну уж нет! Я устрою тебе науку.

Степан, — обратился он к управляющему, — всыпь-ка ей хорошенько десяточку!

Управляющий, делая вид, будто поправляет верёвку, связывающую мои руки, приблизился к моему уху и быстро шепнул: «Моли барина о пощаде! Они это любят», — после чего я заметила в его руках огромный хлыст, наподобие тех, которыми гоняют коров.

Я успела сказать только «вы что...», как вдруг последовал удар, такой силы, что я...

@@@

От удара из Марины с криком вылетел воздух, хлыст прошёлся не только по спине, оставляя красный след, но и завернув, ударил по животу. Когда Степан снова замахнулся, Марина задрожала всем телом, а Великий сказочник с удовлетворением произнёс: «раз». Граф Броглио при этом сидел за столом напротив, сонно подперев кулаком свою дегенеративно длинную голову и из последних сил изображал интерес к происходящему.

К седьмому удару Марина почувствовала, что теряет сознание от боли. Потолок и стены закружились. Степан, сделав небольшой перерыв, поплевал на обе ладони и с укоризной, явно обращённой в её сторону, сказал: «Да чтоб тебя!» — и тут она вспомнила его совет и ухватилась за него как за последнюю спасительную соломинку.

— Смилуйтесь, господин мой! Умоляю, пощадите! — заголосила она протяжным грудным голосом.

«Восемь!» — следующий удар показался ей уже более щадящим. А голос её барина как-то подобрел и приобрёл игривые нотки.

— Я ваша покорная, недостойная раба! Да будет воля ваша! — она выкрикивала эти реплики и многие им подобные, появляющиеся точно из какого-то потаённого внутреннего хранилища, доселе закрытого, и замечала, как смягчается Светоч словесности, как более благосклонным становится его взгляд.

— Десять! Ну что, ты всё поняла?! — сказал он, заходя сзади и беря её за груди.

— Да, барин, я ваша и готова на всё!

— Нет бы сразу так, затейница! — Он быстро расстегнул ширинку и моментально вошёл в неё сзади. Марина, как это ни странно, оказалась к этому готова.

Краем своего ума она даже успела удивиться тому, как это могучее тело крестьянки, всё исхлёстанное плетью, вопреки всему, с таким захватывающим сладострастием отзывается на секс. Даже когда партнёр прижимался к её израненной спине, или хватал руками за иссечённые бёдра, казалось, это не снижало, а только добавляло градус странного удовольствия. Марина вспомнила те несколько вялых перепихонов, что были в её жизни, что называется, «ни уму, ни сердцу», и поняла, что всё это ни в какое сравнение не идёт с тем, что происходит с нею сейчас. Ближе к концу её захлестнула такая волна неведанного доселе удовольствия, что она полностью потеряла над собой контроль, её тело стало отчаянно конвульсировать в такт с движениями Прародителя современной русской словесности. Даже когда Степан отвязал её от балки, она, упав на пол, продолжала некоторое время непроизвольно дёргаться и всхлипывать. На какой-то миг пред её взглядом предстал граф Броглио, который мирно храпел, уронив голову на стол. Потом весь мир вокруг подёрнулся пеленой, стал нерезким, и, наконец, погас.

***

Марина очнулась на пороге хранилища «Золотого века», с потрёпанной старой книгой в руке. Её иссеченная кожа пылала болью, белая блузка уже напитывалась кровью и начинала прилипать к спине. Похоже, это её тело — настоящее, не шло ни в какое сравнение по выносливости с тем жизнеобильным телом крестьянки. С огромным трудом переставляя ноги, она дошла до стойки.

— Вот ваш Гнедич, — дрожащей рукой она отдала книгу мужчине, — распишитесь, оставьте паспорт и с вас... с вас тридцать рублей, — всё это время тот смотрел на неё широко раскрытыми глазами.

— Кажется, накрылось наше свидание, — еле слышно выдавила из себя она. Внезапно, словно испугавшись чего-то, Марина полезла под юбку и с облегчением нащупала там свои обычные трусики.

— Ну что же, зато хоть трусы на месте, — прохрипела она из последних сил и упала без чувств за стойку.

***

— Ну как так-то?! — Елена Григорьевна ходила взад-вперёд по своему кабинету, разъярённо, точно львица по клетке. — Ты пойми, все наши библиотекари рано или поздно проходят «Болдинскую осень», и ты её должна была пройти, но не так, с бухты-барахты, совершенно неподготовленная. Безумием было бы с неё начинать. Не удивительно, что всё пошло не так! — директриса остановилась возле настенного календаря, исчерченного карандашными пометками, — Правильно, вчера Луна была в третьей квадре рыб, и ничего другого просто быть не могло. Ведь мы же умные, нам запреты и инструкции не указ! — с издёвкой бросила она в сторону понуро сидящей Марины. — Ведь ты не овладела ещё самым главным навыком, — продолжала Елена Григорьевна, — отделять личность творца от его творения!

— Это я уже умею, — всхлипнув, сказала молодая сотрудница библиотеки.

— Умею! — передразнила её начальница, — А ведь это ещё была не самая жесть. Знала бы ты, что с девчонками из детской библиотеки имени Гайдара происходит. Вот где реально диву даёшься! А потом к директрисе приходят такие вот рёвы, все в соплях, и говорят: «Подпишите заявление об уходе. Я разуверилась в литературе!»

— Нет, я не разуверилась! — решительно прервала её Марина.

— Хочешь сказать, на тебя внезапно снизошло просветление и ты обрела мир? — издевательски прищурилась Елена Григорьевна.

— Никакого мира не будет! — Марина перестала плакать и в упор посмотрела на свою начальницу. — Я отомщу этому подонку!

— Ну, что же, тоже неплохо, неплохо. Есть и такой вариант развития событий. — Елена Григорьевна села за стол и стала поправлять бумаги.

— И кстати, — добавила она, — ребёнок, тот, что у тебя будет после этого — от него лучше избавиться. Ничего хорошего не выйдет. Как будет тест положительный, мы тебе больничный на недельку выпишем, сходишь куда надо, подлечишься.

— Безусловно, я так и поступлю, — ответила Марина со сталью в голосе.

***

С этим жгучим желанием отомстить Марина прожила целый год. За вcё это время ей так и не представилось удобного случая снова попасть в книгохранилище «Золотого века». Вопреки ожиданиям, разговоров на эту тему с директрисой и коллегами тоже больше не было. Так что со временем ей даже начало казаться, что её злосчастное ночное приключение, шрамы, оставшиеся на спине, и поспешный экспресс-аборт — это не более чем плоды кошмарного сна.

Так продолжалось до тех пор, пока наконец Елена Григорьевна не уехала на какой-то симпозиум в Москву, и Марина осталась в библиотеке за главного. Дождавшись, пока все разойдутся, она снова ступила на порог таинственного хранилища со старым календарём на двери. Не имея ни малейшего представления о том, куда её занесёт на этот раз, она была уверена лишь в одном — в том, что будет действовать безжалостно и жестоко.

***

Очнулась она в карете.

— Проснулась, душа моя? И очень кстати, мы подъезжаем! — ласково обратился к ней Великий литератор. На этот раз, поняла Марина, он был её мужем. Дверь кареты распахнулась, перед ней простиралась тёмно-красная ковровая дорожка, ведущая к парадному входу Аничкова дворца. Сзади подъезжали ещё кареты, у каждой, как у автомобилей, спереди было что-то наподобие двух тусклых свечных фар.

Критически себя осмотрев, Марина обнаружила, что одета она в пышное фиолетовое платье с оголёнными плечами. Талия была бесчеловечно утянута по всей длине корсетом, что делало тело похожим даже не на аппетитное мороженое, стремящееся выпрыгнуть из рожка, а скорее на какой-то зловещий сексуальный треугольник. Впрочем, заметив, что примерно в таком же ключе выглядят и другие дамы, она успокоилась. «Кто я такая, чтобы судить целую эпоху за её идиотизм»? — решила Марина.

«Ну что же, бал — так бал!» — злорадно подумала она, перебирая в памяти ключевые персоны 1830-х годов, основные события и обычаи того времени.

Оттанцевав вступительный полонез, её муж при первой же возможности удалился в комнату, в которой курили и играли в карты, в основном почтенные чиновники в летах. Марина осмотрелась. Тот, кого она искала, был наверху, на галерее, но поймав её взгляд, тут же спустился в бальный зал. Теперь дело оставалось за малым.

Марина знала: на таких праздниках всегда должна была присутствовать баба, ответственная за неформальную сторону развлечений. И вот, похоже, сейчас она была как раз перед ней. Фрейлина Анна Бенкендорф, не переставая улыбаться, смерила Маринино платье холодным расчётливым взглядом:

— Душенька моя, какая изысканная прелесть! — просюсюкала она, теребя оборку на её плече. — Вы сегодня опять всех затмили!

— Ну что вы, право, Аннушка! Как я рада сегодня встретить здесь именно вас! Знаете, — она взяла её за локоть и отвела в сторону, — сегодня я хотела бы вас попросить об одном очень необычном одолжении...

Жорж Дантес был в гвардейском парадном мундире и танцевал как бог. Оркестр, как нельзя более кстати, играл чувственный и сентиментальный вальс.

— Поручик, после танца я хотела бы поговорить с вами, — Марина старалась произносить слова отрывисто и обречённо, — встретимся на лестнице, той, что слева от парадного входа. — В ответ он только утвердительно кивнул. На его лице отражалась лишь всё та же щеголеватая лихость, ни одной лишней эмоции, но на его ладонях моментально выступил пот.

— «Забавно, — подумала Марина, — у мужчин по сути не так много вариантов для выбора в подобных ситуациях. Да и прямо скажем, нет выбора вообще. Грех было бы не воспользоваться такой ситуацией.»

Как и обещала фрейлина, на этаже для прислуги третья дверь по коридору оказалась не заперта. В комнате горел свет. На столе зачем-то стоял кувшин с водой и лежало полотенце. У стены — заправленная свежим белым бельём кровать. Было довольно уютно. Очевидно, комната была кем-то старательно приуготовлена к мимолётному греху.

— Граф, помните, после нашей встречи на балу, месяц назад, — начала Марина, — вы рассказали всему вашему полку, во всех живописных интимных подробностях, как, мягко выражаясь, обладали мною прямо во время бала?

— Это всё злые языки... — Жорж запнулся, на его лице от волнения выступили алые пятна.

— Я нисколько не вменяю вам этого в вину, а напротив, хочу... чтобы ты теперь сделал со мною это по-настоящему. Возьми же меня, по-жёсткому! — последние слова она прошептала максимально сексуальным голосом, расстёгивая пуговицы на его белых парадных штанах.

— Ну, давай же, — она скинула с себя кружевные панталоны, с огромным трудом освободилась от платья и увлекла совсем оторопевшего Дантеса за собой на кровать.

Как раз в этот момент дверь открылась и в комнату ввалилась целая процессия: трое молодых подвыпивших военных во главе с Идалией Полетикой, — эту миловидную куклу с идеальным личиком Марина прекрасно знала по старым выцветшим иллюстрациям.

— Ой! Мальчики, кажется, тут уже занято, давайте попытаем счастья в соседних апартаментах, — деловито прочирикала Идалия и повлекла молодых людей к выходу. Были вполне отчётливо слышны их пьяные голоса:

— Ты видел, да это, кажется, наш красавчик Жорж? С кем это он?

— С самой Натали Пушкиной!

— Ты смотри, не сбрехал, мерзавец! — с этими словами дверь за ними захлопнулась...

Между тем, Марина безуспешно пыталась реанимировать вконец поникшее мужское хозяйство Жоржа. Но всё было тщетно.

— Не очень? — вдруг спросила она.

— Что?! — спохватился Дантес.

— Кажется, я тебе не очень? Да?

— Возможно, сказалась усталость, неожиданный восторг первой встречи? — артистично подняв левую бровь, предположил он.

— А вот старина Луи для тебя — самое то! — вдруг врезала Марина.

— Что?! — от неожиданности Жорж аж подскочил на кровати.

— Граф Луи Геккерн, твой приёмный папочка. Постой. Ты думаешь, никто не в курсе ваших гейских делишек?

— Каких делишек? — в ужасе переспросил Дантес. На его бледном лице вспыхнули алые пятна, теперь уже в полную силу.

— Прости, я хотела сказать — содомитских делишек. А, ну конечно, какой сейчас год? Тридцать пятый? Пока про это и правда тут никто не знает. Только я. Но я никому не скажу. Если ты будешь придерживаться легенды.

— Какой легенды? — простонал Жорж.

— Той, что ты только что, в этой вот комнате, страстно взял меня целых три раза подряд, причём первый раз — прямо на вот этом столе, — она подошла к столу и смяла на нём скатерть, — и два раза сзади — на кровати. Всё это подкрепит твой образ ловеласа и женского любимца. Тем более, что у нас и свидетели есть. Ты ведь, бедняжка, с первого взгляда страстно и безнадёжно в меня влюблён, правильно?

— Да. Но никак не пойму, зачем всё это надо тебе?!

— А вот об этом не задумывайся. На этот счёт у меня есть свои интересы.

***

Уже ранним утром, перед тем как покинуть Аничков дворец, Марина-Натали с мужем, уставшие и вымотанные праздником, остановились перед зеркалом. На лестнице сверху показалась расхристанная и изрядно поддавшая компания гвардейцев. Литератор надел перчатку и с подчёркнутым достоинством поправил свой цилиндр.

— Вон он, месье-рогоносец, — послышалось сверху, после чего наверху прогремел дружный гогот. Компания явно смотрела вниз, и ужас ситуации был в том, что кроме Натали с мужем, никого внизу больше не было. Поэт резко развернулся, и, словно ничего не произошло, вышел прочь. Марина шла рядом, временами бросая взгляд на этого человека — низкорослого, ущемлённого, в состоянии шока он переставлял ноги словно во сне, и она, к своему удивлению, не нашла по этому поводу у себя в душе ни капельки удовлетворения или злорадства. Напротив, ей вдруг стало тошно от того, что она сотворила. Внезапно Марина почувствовала даже жалость к этому маленькому униженному писателю. «Ну как же: я твой хозяин, я тебя купил за двадцать рублей!» — попыталась она подбадривать себя обидными воспоминаниями, но вышло как-то хило и неубедительно. Видимо, эмоции той далёкой Болдинской ночи давно уже выгорели в её душе, переплавились во что-то другое, новое, а что с этим «новым» делать, Марина пока не знала. Всю дорогу они ехали молча, и приехав, заснули, вопреки обыкновению, в разных комнатах.

Марина снова оказалась на пороге хранилища. Да, она одержала победу, но воспоминания об этой победе ничего кроме омерзения у неё не вызывали. Марина не знала, что теперь делать, но на всякий случай пообещала самой себе больше не соваться в этот «Золотой век».

***

Но похоже, у злополучного книгохранилища были на её счёт совсем другие планы. Вскоре Елена Григорьевна сказала, что у Сайнуха какие-то проблемы со здоровьем, и поэтому теперь она, Марина, сама будет брать книги из «Золотого века». Та хотела было что-то возразить, но потом решила: «да будь что будет».

Вначале она пошла за книгой Батюшкова, и её забросило в тело самой Авдотьи Голицыной. С ролью загадочной хозяйки литературного салона Марина справилась на «пять». Её литературного кругозора и «интуиции» относительно судьбы новых, только что появившихся произведений с лихвой хватало, чтобы вести беседу. При этом ей даже доставляло определённое удовольствие раззадоривать, а потом жёстко осаждать ещё молодого совсем Мастера словесности, который, очевидно, был в неё влюблён и на протяжении всей ночной беседы порывался нести какую-то околесицу.

Потом она запиналась о тот самый исторический камень, гуляя с Великим поэтом, будучи Анной Петровной Керн, и снова давала ему полный отбой. После, наконец, она снова оказалась в теле простой крестьянки — похоже, по времени эпизоды прыгали вразнобой, в зависимости то ли от лунного календаря, то ли и вовсе в случайном порядке — но на этот раз юный Поэт вёл себя обходительно и казался очень милым, так что Марина, наконец, позволила с большим трудом себя уломать. Точнее, не себя, а молоденькую дворовую девушку Ольгу — хозяйку довольно крепкого и чувствительного тела. Снова вернулись и заиграли всеми красками старые чувственные ощущения, о которых она уже начала забывать. Бороться с ними не было никакого смысла, и тогда Марина сдалась.

@@@

И жизнь потекла совсем по-новому. Каждое утро я просыпалась и вприпрыжку бежала на работу в библиотеку с одной только мыслью: «сегодня я снова встречусь с Ним». Плевать, что зарплаты библиотекаря не хватало на модные наряды и путешествия — мне доводилось носить самые изысканные бальные платья и посещать самые разнообразные места. А что до свидания с противоположным полом — так они мне были ни к чему. Ведь я, хоть и под разными личинами, постоянно оказывалась на свиданиях с одним из гениальнейших мужчин в истории. Эпизоды причудливо сменяли друг друга, но, что характерно, они никогда не повторялись.

Так проходили годы. Годы, наполненные счастьем: неожиданными открытиями, записками, написанными нервным, неровным почерком, нежным голосом, который шептал мне на ушко совершенно невообразимые вещи, о которых никогда не напишут ни в одном учебнике. Мы встречались у Царскосельской ограды и грешили на званых вечерах, отрывались на балах и вместе играли в ладушки с нашими детьми. Уединялись в напоённых летними запахами пустынных дубровах и буквально тут же предавались бегу нетерпеливого коня посреди снежной зимы. Это было похоже на отрывной календарь, из которого вырывались и улетали случайные странички. Улетали для меня навсегда. «К чему всё это приведёт?» — такой вопрос даже не посещал в те дни мою глупую счастливую голову.

Однажды, наблюдая за тем, как я в очередной раз летела на крыльях любви в хранилище «Золотого века», Елена Григорьевна вдруг остановила меня неожиданным вопросом:

— Марин, ты хоть записываешь?

— Что записываю? — удивилась я.

— Эпизоды. Это не обязательно, конечно, просто некоторые библиотекари, навроде меня, так делали, чтобы примерно ориентироваться, где они находятся.

— А где я нахожусь? — спросила я с недоумением.

— Четыреста шестнадцать, — бесстрастно произнесла директриса, — существует всего четыреста шестнадцать эпизодов из жизни Мастера, куда тебя может привести «Золотой век».

— А дальше что? — спросила я, чувствуя, как душа моя срывается с неба и теперь вот-вот ударится о землю.

Вместо ответа Елена Григорьевна развернулась и вышла из комнаты.

Я судорожно стала перебирать в уме все перемещения, что произошли со мной за последние пять лет моей работы в библиотеке. По всем расчётам получалось уже прилично за три сотни. Я мучительно закусила губу. Мысль о том, что моё счастье может вот так внезапно прерваться, раньше как-то меня даже не посещала. А кроме того, ещё эта неизвестность: ишь, вместо того, чтобы ответить по-человечески, она взяла и молча ушла! Всё это явно не сулило мне ничего доброго. «Ну и будь что будет — всё равно никто не отнимет у меня последних пяти лет счастья», — думала я, перешагивая порог хранилища.

***

Когда я очнулась, было уже темно. В мерцающем свете керосиновой лампы я различила интерьер нашей квартиры на Мойке, с которой уже было связано немало дорогих моему сердцу воспоминаний. Из соседней комнаты раздался слабый, хриплый голос:

— Натали! — я вскочила с кровати и подбежала к постели мужа. Бинты на его животе полностью пропитались кровью. К краю простыни ползло огромное багровое пятно. Врача поблизости видно не было, а кричать я не стала — побоялась испугать спящих детей.

— Наташенька, душа моя. Я умираю. Давай прощаться, —прошептал мой возлюбленный, изобразив на лице некое горькое подобие улыбки.

— Нет, не так просто. Должен же быть тут какой-то выход! — я судорожно пыталась собраться с мыслями.

— Выхода нет, теперь уж верно всё кончено. Я хотел распорядиться... — обречённо начал поэт.

— Постой! — оборвала я его. — Кузнечик! — я вдруг вспомнила, как после очередной ночи, проведённой с любимым на сеновале, нашла потом в кармане своих джинсов кузнечика. — Очевидно, он был очень близко, почти соприкасался с моим телом, и потому перенёсся вместе со мной, — разгорячённо рассуждала я, — и остался после всего этого живым нормальным кузнечиком! — в тот момент я почему-то даже не задумалась о том, был ли этот кузнечик похож на изначального кузнечика, а главное, было ли это существо в девятнадцатом веке кузнечиком вообще.

— А это значит, — ликующе продолжила я, — мы сможем вернуться вместе! — я посмотрела на своего возлюбленного супруга. Тот, очевидно, уже потерял нить рассуждений, поскольку его глаза стали безвольно закатываться.

— Э, не, только не умирай! Просто потеряй сознание. А там мы тебя подлатаем и вытащим. Знаешь, как медицина шагнула за два столетия! — сообщила я мужу, ложась рядом с ним в постель и прижимаясь к нему всем телом. — Самое главное — теперь мне самой хоть на секунду вырубиться, — я понимала, что в таком возбуждённом состоянии это будет ой как нелегко!

К счастью, мне пришла на ум методика экстренного засыпания для спецназовцев, которую я как-то прочитала во время дежурства в журнале «Чудеса и приключения» — там надо было полностью расслабить сначала пальцы ног, потом икры, потом бёдра, потом мышцы живота, потом грудь, шею, мышцы лица — постепенно, начиная с глаз, лба...

В следующий момент я уже оказалась на пороге книгохранилища. Руками я пыталась держать голого по пояс мужчину, перевязанного окровавленными бинтами. На ногах мужчины были одеты синие спортивные штаны «Адидас» с тремя белыми полосками, судя по качеству — дешёвая китайская подделка, а его ноги были обуты в пляжные сланцы поверх дырявых носков. Я критически осмотрела себя: на мне, как и перед прыжком, был кремовый деловой костюм, только теперь весь уделанный кровью. Раненый мужчина тут же воспользовался моментом и рухнул на пол. Я тщетно попыталась его поднять.

В дверях неожиданно выросла Елена Григорьевна. Со словами: — «Всё понятно...» — она куда-то ушла и вскоре появилась со шприцем, наполненным жидкостью.

— Давай-ка перевернём его на спину, — скомандовала она, — укол надо сделать в живот.

— Что это? — спросила я, недоверчиво глядя на этот внезапно взявшийся не пойми откуда шприц.

— Мощнейшие антибиотики и обезболивающее, — сказала она, делая укол. — Они остановят заражение крови и помогут ему дотянуть до операции. И не благодари, я столько раз мечтала, чтобы мне кто-нибудь явился в нужный момент на подмогу с таким вот шприцом, что, когда настало время, завела его для тебя. Поверь, это избавит в будущем от множества проблем.

— Каких проблем?

— Со здоровьем, конечно, — ответила директорша, — ну-ка помогай! — совместными усилиями мы перевернули мужчину на спину.

— Той дау... — забормотал он в бреду. Я всмотрелась в его лицо: большей своей частью оно было не русское, а, как бы это сказать, азиатское. Но вот какое именно азиатское — я затруднялась сказать. На помощь мне пришла Елена Григорьевна:

— На этот раз — вьетнамец, — сообщила она.

— Но почему вьетнамец?

— Всё логично. Ведь если разобраться, у Великого мастера было не так много русской крови — процентов пятнадцать. Остальное — помесь разных африканских и европейских народностей. Переход через порог хранилища сохраняет это соотношение, просто случайным образом сдвигает географию исходных наций. Только если в твоём случае — это скорее дальний восток, то в моём случае — ближний.

— Постойте, в каком это вашем... — начала было я, как вдруг меня озарила совершенно очевидная мысль, которая каким-то чудом доселе не приходила мне в голову:

— Сайнух, — вскричала я, — как же я раньше не догадалась! Это ведь и есть Великий мастер, которого вы протащили через трансформацию хранилища в последние часы его жизни. Теперь понятно. Хотя... — я посмотрела на вьетнамца, скорчившегося на полу. — А это тогда кто?

— Ну как кто?! — глядя на меня как на последнюю тупицу, сказала Елена Григорьевна. — Это тоже Великий мастер. Только твой. Ты же ведь помнишь нашу первую беседу: у каждой из нас свой Великий мастер, и каждая из нас любит его по-своему.

Пока вызывали скорую помощь, азиату на полу явно уже захорошело от обезболивающего, он протянул руку и взял меня за коленку:

– Наташа! — сказал он, улыбаясь узкими щёлочками глаз. — Мой жина. Красиво!

— Некоторые понятия из прошлого у них остаются, правда в своеобразно интерпретированной форме, — пояснила Елена Григорьевна. — Мой вот, например, вспоминает себя как сына таджикского партийного работника, помнит, как мы с ним жили в романтической хижине у водопада, танцевали на праздниках у большого костра. Потом наступили девяностые, он занялся бизнесом, и какие-то урки подстрелили его во время разборок за право собственности на месторождение драгметаллов.

— А как у него со стихами? — спросила я с надеждой.

— Стихи он пишет. Но, правда, на таджикском или арабском. Я показывала их одному толковому востоковеду, тот сказал: «Неплохо, но середнячок. Много заимствований, ничего выдающегося». Но остались, конечно, и проявления гениальности.

— В чём?

— Шашки, — отрезала Елена Григорьевна. — В русские шашки играет на уровне мастера спорта международного класса. Кстати, надо как-нибудь будет получить разряд на всякий случай. Мне, конечно, поначалу было обидно, что талант не в области литературы, но потом я подумала, что для русской литературы с ещё одним гением такого уровня будет перебор, и успокоилась — пусть уж будут шашки, — директриса махнула рукой. — Но главное — ты не сомневайся, это всё тот же человек, со всё той же душой. И пусть некоторые наносные черты, вроде нации, обычаев и предрасположенностей в нём случайным образом перетасовались, внутри он остался точно таким же. Ты же ведь не нацистка какая-нибудь? — она, словно заново изучая, посмотрела на меня.

— Нет, нет, не нацистка, — успокоила я её, — и буду любить таким, какой достался. Я только вот хотела узнать: у него там, — я робко указала на верхнюю часть штанов, — всё осталось как раньше?

— О, смею заверить, там ничего не изменилось! — улыбнулась Елена Григорьевна. — Только вот у моего, после заражения брюшной полости, инфекция перешла в мочеполовую систему, воспаление стало хроническим, — она потупила взгляд. — В общем, не очень много радостного. Сказали, что всё могло бы быть иначе, если б ему оказали помощь чуть пораньше, дали антибиотики. Так что надеюсь, у вас-то всё будет по-другому, посчастливее, чем у нас, — она смахнула непрошенную слезу, — и не благодари!

Вот такой женщиной была Елена Григорьевна: библиотекарь старой, могучей закваски, богатырь духа. Таких, конечно, в наши дни уже и днём с огнём не сыщешь! Помню, когда Суан Лонг уже полностью выздоровел после ранения и вышел на работу в библиотеку, она вместе с Сайнухом пришла к нам прощаться:

— Поздравляю тебя с должностью директора! Искренне рада за тебя. А мы — уезжаем, — сказала Елена Григорьевна.

— Ой, а куда же вы теперь? — спросила я.

— Да вот, перевелась с соседнюю область, в обычный, совершенно заурядный городской филиал. Этот городок слишком маленький, двум Пушкиным и двум Наташам в нём будет тесновато. Тем более, мне есть на кого тут всё оставить. Тебе выпал очень сложный, необычный путь, но ты прошла его достойно. Из тебя вышел настоящий хранитель книг, — она кивнула в сторону обнимающего меня Суан Лонга, — ведь ты отлично научилась отделять автора от его произведения и форму от содержания.

— Да, научилась, — ответила я ей и прижалась сильнее к своему любимому.

***

И вот я смотрю на это молодое бестолковое создание: лицо закрыто голубой респираторной маской. Выше маски бегают проворные, ещё совсем детские глазёнки. Боже, да что вообще таится там, внутри этой прекрасной и беззаботной головки? Интересно, кроме Гарри Поттера и инстаграмма туда вообще хоть что-нибудь положили?

— ...Ладно, — продолжаю я интервьюировать, — раз про это не знаешь, тогда давай про смерть.

— Что смерть? — глупо переспрашивает она.

— Смерть Поэта, конечно, не про мою же! — вскипаю я.

— Поэт скончался в пятницу, двадцать девятого января тысяча девятьсот тридцать седьмого года, — начинает она тараторить как по писаному, — в два сорок пять дня, у себя дома, на набережной реки Мойки. На третий день были похороны. Но это всего лишь официальная версия событий. Близкие друзья поэта утверждали, что в гробу был не Пушкин. Некоторые даже заявляли о сходстве покойника с местным фонарщиком Прохором, дворовым человеком Аникеевых, как раз умершим двумя днями ранее. Если это так, то произошла фальсификация похорон великого писателя, и вопрос о дальнейшей его судьбе и смерти остаётся до сих пор открытым...

Я смотрю на Суан Лонга: ну и приспичило же ему именно сейчас менять в этом зале лампочку! Потолки у нас высокие, а стремянка старая, шатучая, еле стоит. И вот, как раз на словах о смерти писателя, мой верный вьетнамец вдруг роняет лампочку, сам весь неловко изгибается и падает вместе со стремянкой прямо в проход, к ногам этой девочки. Алины. Да, точно, эту претендентку зовут Алиной.

— Ой, вам не больно?! — она вскакивает со своего стула, берёт его под руку и помогает встать. — Так ведь и убиться можно! А вот она, ваша лампочка, — девушка лезет под один из столов читального зала за светодиодной лампочкой — той хоть бы что. Целая! Хоть лампочки, наконец-то, у нас научились делать!

Пока она не видит, Суан Лонг незаметно подаёт мне знак: он прищуривает один глаз и показывает пальцами — мол, порядок, ОК!

Я усиленно делаю вид, будто перебираю какие-то бумаги на столе. Когда создание в голубой маске снова оказывается напротив меня, говорю:

— Ну вот видите? Вот так мы и работаем! Алина, завтра на работу вы выходите к восьми. Прямо утром вас и оформим.