Тебе, тебе одному расскажу, как болотная девка моё сердце забрала... Хочешь? Нет? Всё равно расскажу.

...Помню, будто вчера это было: зима стояла. Снежная, лютая. Долгая. Думали, навсегда сугробы до крыш, ледяной ветер и воздух такой холодный, что застывал в груди.

Мне тогда всего пятнадцать было: на год больше, чем тебе сейчас. Батька наш замёрз насмерть ещё в начале зимы. Мамка в конце второго зимнего месяца руки обморозила и только плакать могла, а у нас пятеро мелких да бабка, живучая как крапива. Я за дровами ходил через снежные завалы. Каждый раз, как в последний. А что делать? Во всей деревне ни у кого дров не осталось. Рубили и жгли сараи, заборы, конюшни, овины. Будки, и те жгли.

Лес — недобрый, страшный — тоже замёрз. Ручьи промёрзли насквозь. Ветки оледенели так, что можно было в крошку разбить. Ни птиц, ни зверья к концу зимы не осталось. Тишина, как на кладбище. Даже ветер молчал, не тревожил застывшие деревья.

В тот день я долго бродил. Всё искал дерево, которое смогу одолеть: с каждым разом сил у меня было всё меньше, а лес всё злее. Еле нашёл сосёнку. Рубил я ветки поваленной, но ещё непокорённой сосны, а они, колючие, всё норовили порвать одежду, дотянуться до кожи, а я бил и бил их топором, ни о чём не думая, ничего не желая. Заиндевело лицо, будто покрылось коркой. Губ не чуял, носа, бровей, пальцев.

Когда вязал уже безжизненные мёртвые ветки, оцарапал запястье. Боли не ощутил поначалу, хотя рана глубокая. Капнула кровь на белый снег — плохой, плохой знак. Рядом Чёрные болота, а там — все знают — тёмные силы обитают. Наша кровь им слаще мёда. Сжалось у меня сердце, а ничего не поделаешь, не загонишь обратно алые пятна. Поскорее довязал последний узел и домой поспешил. Шёл — и всё казалось, что кто-то за спиной стоит, смотрит мне вслед. И сердце замирало в груди, и ноги путались. Хотел быстрее идти, а не получалось.

Оглянулся, хоть нельзя в лесу оглядываться — плохая примета. Мелькнула серым пятном тень: то ли было, то ли показалось.

Из последний сил домой побежал. Скорее. Скорее! И снег скрипел оглушительно. То ли под моими ногами, то ли под кем-то позади.

Холодил зимний воздух не только тело — самую душу. Домчался до дома с дрянной сосёнкой, взмок, а холодно. Руки мёрзли, ноги мёрзли, в груди ледяной ком. Ресницы смёрзлись так, что глаз не открыть. Братья-сёстры радовались: дрова есть, значит, не помрём. А мамка смотрела жутко: словно бы на меня, а словно бы и мимо. Подошёл к ней, а она прошептала: "Берегись, сына!" и глаза закрыла. Показалось, что насовсем. Малые в слёзы, а я из избы прочь.

Холодно.

Стоял, смотрел в сугроб, пока не сгустилась ранняя зимняя ночь, тихая, безнадёжная.

Вдруг слышу: стоит рядом кто-то. Голову поднял: там, где раньше забор был, на снегу девка стоит. Потемну видно плохо, но чую: не наша, не здешняя. Стоит, молчит. Смотрит на меня. И тоскливо от её взора, и жутко, и весело, будто пьяному.

Волосы тёмные вьются не убраны ниже пояса. Ни шубки на девке, ни накидки какой. Платье неподпоясанное, белое — вот и вся одёжка.

— Сгинь! — закричал — и в дом поскорее шасть.

Братья-сёстры будто ослепли — не видели жуткую девку за дверью, у самого крыльца. Нет забора вокруг дома — нет защиты, вот она к самому дому и подобралась. Стояла, зыркала чёрными глазищами. Ждала.

Ночью, когда затихли в доме и рыдания, и разговоры, и шепотки, постучала неживая девка в окно, в запертый ставень.

— Тук-тук-тук! Пусти меня, человечий сын. Слышу тебя, чую тебя. Ты меня разбудил, когда лес рубил вокруг моего болота. Отведала я твоей крови в лесу - вкусно. Теперь не отстану. Рано ли, поздно ли — по-моему будет!

Я зажмурился, крепко-крепко. Молился, что есть силы, просил светлые силы защитить меня.

— Тук-тук-тук! Пусти меня, человечий сын. Не зови своих богов: не до людей им. Бьются они с зимней стужей и смертной тьмой. Да только победят ли, неведомо. А я тебе зла не желаю.

Заворочались во сне братья-сёстры. Плакала во сне младшая сестра, дрожала и всхлипывала старшая. Метались, вскрикивая, спящие мальчишки.

Снова и снова молился я, щупал, гладил обереги на шнурке. Да только молчали светлые боги.

— Тук-тук-тук! Пусти меня, человечий сын, — третий раз повторила девка за дверью. — Видишь: ничем не помогут тебе человечьи боги. А я, я помогу.

Страшный шёпот прямо в голове у меня раздавался: уши зажал — всё равно слышал. Скреблась девка за дверью, грызла толстые доски, бормотала тихохонько. А потом вдруг завыла метелью и пропала. А ветер и снегопад до утра бушевали.

Целый день мне было холодно. Целый день всё из рук валилось. Целый день смотрела на меня болотная девка: из каждой тени глядели на меня мёртвые чёрные глаза.

В скрипе половиц, в шорохе ветра, в тревожном дыхании матери слышалось "Я, я помогу!"

Поздним вечером, когда все домашние угомонились, я открыл дверь и, как был в исподнем, вышел во двор.

Стояла болотная девка напротив крыльца, снега не приминая. В чёрных волосах кувшинки цвели, тиной пахло, платье сырое липло к телу бесстыдно, глаз не отвести.

— Здравствуй, человечий сын! Видишь, как мне хорошо в твоей деревне? Может, насовсем останусь! — засмеялась, а во рту у неё зубы острые, щучьи. — Тебя не трону: ты меня разбудил, ещё седмица — и не проснуться мне никогда. Слишком долгая нынче зима... дай мне, человечий сын, то, от чего тепло, — я тебя отблагодарю.

— Огня тебе? — удивился я.

— Нет, не от огня в тебе тепло. От сердца.

Отшатнулся я, в стену избы ударился. Руки к груди прижал.

— Сгинь, окаянная! Как же без сердца жить?

— Я научу. Отдай мне сердце — вылечу твою матушку, еды вдоволь получишь — глядишь, дотянете до весны. А не то все сгинете зазря.

Крепко задумался я: и без сердца остаться страшно, и матери с малыми не помочь нельзя.

Замерзал и думал. Голову ломал. У сердца спрашивал, как быть. У светлых богов. Молчали боги-заступники, никто помогать не хотел.

— Бери!

Сорвал с шеи обереги светлые, бросил в сугроб: мол, весь твой. Только помоги.

Увела меня болотная девка в лес. Нарвала мне чёрных трав из-под снега. Стебли, листья сохлые, а аромат как от июльских полей стоял. Тепло мне стало, да отчего-то всё равно нерадостно.

Показала тушу лося, увязшего в болоте, зайцев замёрзших подарила, рыб ледяных.

— Хватит, чтобы весны дождаться. Тепло или через месяц вернётся, или никогда.

Радовались братья-сёстры небывалой добыче, улыбалась беззубо бабка. Только мать молчала скорбно. Сёстры мясо варили, уху, запекали зайчатину — ели вкусно, хоть и отдавала тиной еда. А как закончились запасы, снова к Чёрным болотам сходил.

Права оказалась болотная девка: четыре седмицы спустя проснулись мы от капели, звонкой да радостной. Сёстры-братья, бледные, тощие, но живые, смеялись — много ли детям надо? Мать на настойках из болотных трав поправилась, дожила до тепла, только молчалива стала пуще прежнего и всё нет-нет да смотрела на меня странным взглядом. Будто хотела спросить, где её старший сын, да боялась ответ услышать.

...Что? Сердце моё? Забрала, конечно. Забрала...

Всё забыть пытаюсь, как она тёмным колдовством своим разорвала мне грудь. А внутри — сердце. Билось оно, трепетало, не хотело меня покидать. Я её просил оставить, взять что другое. Даже чужое сердце предлагал. Сердце матери, брата, сестры — пропащий я человек.

Но она только громче и громче смеялась. А потом ухватила моё сердце ледяными пальцами. Сжала чёрными когтями — у меня от боли в глазах помутилось.

А когда очнулся, не билось больше в моей груди горячее сердце. То ли камень мне в грудь болотная девка вложила, то ли коряги гнилой кусок — не ведаю. Знаю только, что кормить моё новое сердце нужно. Прямо в голову мне сказала нечисть, уходя: "Раз в год вынимай горячее молодое сердце. А что делать с ним, сам поймёшь!"

Десять лет прошло. Десять сердец я вынул на исходе каждой зимы. Вынимал и плакал, потому что — права была девка — понимал, что нужно делать. Страшно это. Не по-людски. Ел и давился.

О первом сердце до сих пор жалею... Легко согласился братец мой в лес пойти. А вернулся я один. Никто нас вместе в тот день не видел — решили, что убежал братец мой в город: давно мечтал туда податься, дурачок.

Чуешь, воздух теплеет с каждым днём? Здесь, в подвале, неба-то не видно, но оно всё выше и голубее... весна скоро. Твоё сердце одиннадцатым будет. Ты уж прости. Мне без этого никак.

...Что? Не веришь?! Да не бьётся моё, не бьётся!

Да, можешь послушать. Я подойду. Вот послушай: не стучит.

Откуда у тебя гвоздь?! Прямо в грудь, подлец! В мёртвое моё сердце!

Больно! Больно... почему так больно? Нет, так меня не уби...