Хутор умирал, а теперь, когда сгнил мост, с соседним селом совсем связь пропала. В этом домовой Борода винил водяного. Это Тухлого недосмотр. Какой характер – такое и прозвище. Лентяй и жмотина.

Борода не любил оставлять без присмотра жильё – негоже. Потому послал мышь Степаниду перепроверить. Сбегала подружка проворно, вернулась быстро, усишки пригладила и доложила: «Все три доски прогнили прямо посередке. Обрушились и торчат, как гнилые зубы». Борода поверил: мышь о зубах всё знает. Повелел ей сходить на Мокрый Камень, что у ручья, и кликнуть водяного для серьезного разговора. Степанида кивнула, снова ушмыгнула и долго не возвращалась. Видно по дороге ягоды собирала, бабы есть бабы, хоть и мыши. Ипфу на них.

Смеркалось, Борода погонял пыль да пауков в горнице и вышел подышать свежим воздухом. Он ждал на крыльце Степаниду и готовился к серьезному разговору. Если водяной начнет отрицать, что мост не его поганых ласт дело, — будет война. Назрело. Борода считал, что если каждый будет свою работу на совесть выполнять да другим не мешать, то мир во всем мире настанет и всеобщее благоденствие. А коли совесть у кого спит под корягой, как налим, то он, Борода, на это смотреть не будет сквозь пальцы. За жабры эту совесть вытащит да тряхнет пару раз, что уклейкам тошно.

Степанида вернулась, залезла в старый валенок греться. Долго ворочалась, лапками сучила. Борода ждал, что скажет.

— Просьбу твою передала, не серчай, что долго ходила. Сначала ответа ждала, потом обед искала. В доме есть нечего, рыскала.

— Что Тухлый сказал?

— Сказал, что согласен стрелку забить.

— Кого забить? Совсем озверел.

— Да, вид у него был свирепый. Он много чего говорил, только я не поняла. Каждое слово отдельно – понятно, а вместе – не сложить.

— Куда мир катится... — вздохнул Борода.

— Окунёк шепнул, что Тухлый сильно изменился после того, как какого-то разбойника в реке утопили.

— Плохому научился, эх...

К вечеру Борода пошёл к Мокрому Камню. Надо было взять какое-никакое оружие, но под рукой ничего не нашлось. Да и стыдно как-то... Пошел с пустыми руками.

Тухлый ждал Бороду на Мокром Камне, посредине пути от речки до дома Плотниковых. На жирные плечи и пузо водяной разложил мокрые водоросли, чтобы тело не пересыхало, и пялился на приближающегося Бороду тусклыми выпученными глазами.

— Всё заплатки пришиваешь? — поздоровался Тухлый.

— Всё воду мутишь? — не спустил ему Борода.

— Зачем маруху присылал? — хмыкнул Тухлый.

— Не маруху, а мышь Степаниду, — поправил его Борода и нахмурился, — Почто мосток разломал?

— Кабы тебя прессовали на красной хате, ты б не только мосток разломал, а и всю рыбу перетравил.

— Не знал... — сочувственно кивнул Борода, — это тебя за утопленника наш Черный Суд наказал?

— Было... — вздохнул Тухлый, — слова не дали сказать. Виноватый и всё! Припечатали, что слишком часто под мостком фраера кверху брюхом проплывают.

— Мосток-то не причем... — попробовал убедить Тухлого Борода.

— Эх, босота! — с жалостью в голосе сказал водяной, — выйдет и тебе срок, кто ночью спит, тот днем голодный.

Побрёл Борода домой, в затылке почесывая: «Что за жизнь нынче настала? У меня тоже предупреждение одно есть, неснятое. В доме-то не живет никто, и в том мою вину усмотрели». Три года Плотниковы в старой избе не бывали, как померла бабка Матрёна. Дверь и калитку заперли, хоть воровать в избе было нечего да и некому. Не трем же вдовам, что хуторе Кривом остались? Им своего добра было не надобно, не то, что чужого.

До полуночи успокоиться не мог, а под утро вскочил, как ужаленный: «Едут!» Нахлынула радость с привкусом беспокойства. В доме снова будут слышны человечьи голоса, затопят печь, старые перины вытащат сушиться. Надраят пол и отмоют крашеный потолок. Начал по дому метаться, проверять, что да как. В том, что хозяин в дом ехал – не сомневался, это профессиональное чутье.

И, правда, вскоре завоняло, зашумело. Ко двору по заросшей колее подъехала подержанная «десятка», вывалилось из нее с полдюжины парней и две девушки. Плотникова среди них не было, а был его сын Артём, Борода и не сразу узнал парня: глаза припухшие, небритый, в драных джинсах. Не понравился он Бороде, над таким и куролесить не хочется — обидится и тю-тю. А в старые времена он бы юнцу все дырки на джинсах зашил, шнурки в кедах запутал, в труселя сонному еловых шишек натолкал, а бороденку с усишками жидкими клейстером намазал.

— Дело плохо, — подтвердила Степанида, прибежавши к Бороде на чердак, — приехали мясо жарить, безобразия чинить. Еще больше беспорядка наведут.

— Дело молодое, — неуверенно ответил ей Борода.

— И предчувствие у меня плохое. Девушек две, а огольцов шестеро. Поверь моему женскому чутью, это не к добру.

— Не шурши! — шикнул на Степаниду домовой, та обиделась и зарылась в труху.

Увы, все неясные мышиные подозрения подтвердились.

***

После того, как уехали полицейские, понятые и эксперты, разбрелись по домам старухи, Черный Судья вышел из тени. Он был терпелив.

Борода предстал перед начальством, понурив голову. В его перемазанном сажей лице читалось неподдельное горе. Степанида храбро сидела на плече домового и с вызовом смотрела на Черного Судью. Тот же не обращал на мышиную заступницу ни малейшего внимания.

— Два тяжких преступления. Сожжение жилища, коему сто пятьдесят лет от закладки – это раз. Человеческая жертва, которую можно было предотвратить, но попыток не предпринималось, – это два.

— Как не предпринималось? — пискнула храбрая Степанида, — и шумел, и поварешками стучал, и ставнями хлопал, и в трубу печную вопил.

— Свидетель? — без интереса посмотрел на Степаниду Черный Судья.

— Аблакат! — гордо пискнула она.

— По совокупности преступлений назначается наказание — отсечение бороды и изгнание с хутора Кривого на все четыре стороны. Подпишите, что ознакомлены с приговором.

Домовой махнул рукой и лег на заранее приготовленную колоду.

Мышь кручинилась, перебирая лапками седые отрубленные космы. Как теперь Бороду называть? Потом забралась в подпол и стала рассуждать: «Что я не так сказала? Какой довод не привела? Какие смягчения и избавления есть? Я же грызла «Уложение о наказаниях»... Так... Малолетство – не к месту, умоисступление и беспамятство – тоже. Ошибка или обман – не усматриваются! Принуждение, необходимость обороны? Тоже не наш случай. Значит виноват? Как есть виноват!»

Домовой бродил по пепелищу. Занималось нерадостное утро. Могучие стволы качались, и в шуме сосновых крон Борода слышал: «Чужак, чужак!» Журчал ручеек, впадавший в речушку недалеко от Мокрого Камня. И в плеске его волн звучало: «Чужак, чужак!» Ветер подгонял разжалованного домового в спину, толкал уйти: «Чужак, чужак!»

Тухлый принес в глиняной плошке соленой икорки, но ничего в утешение не сказал. Молчаливое участие дороже слов.

Вдруг Борода остановился и прислушался. С края хутора доносился шум автомобильного мотора. Гостей он не ждал.

***

Старый следователь чем-то был похож на домового. Конопатый, низенький, коренастый, курносый. В рыженькой макушке проседь. Во множестве хаотично пришитых карманах на жилетке можно было найти сухпаёк, блокнот, фотоаппарат, заначку денег, универсальную открывашку, вечное перо-самописец, талисман таёжного шамана, осколок зеркала, мундштук, пионерский значок и даже сберкнижку на предъявителя за 1985 год. Хозяйственный человек, что и говорить. Степаниде он сразу приглянулся.

Следователь вернулся на пепелище, обходил его научно, по спирали, осматривал местность пристально и что-то помечал в блокноте. Борода с интересом наблюдал за человеком и думал, а не шугануть ли. От сердца отлегло бы, хоть на минутку.

— Суседко, — неожиданно обратился следователь к Бороде, — поясни мне вот что: сколько их было, душегубов?

Борода вздрогнул и попятился.

— Не бойся, Суседко, не обижу. Помоги мне.

— С чего бы?

— Ты же хочешь правосудия добиться?

— Нужно мне ваше, человечье правосудие! Каши на нем не сваришь, — Борода отвернулся и стал у обгорелого плетня.

— А ваше, нечистое, будто бы лучше?

Откуда ни возьмись, появилась Степанида, ловко взобралась следователю на плечо и зашевелила усишками.

— У-у-у! Пройдоха! — погрозил ей Борода.

Но ничего нового и необычного Степанида следователю не рассказала, только подтвердила его догадки. Разжалованному безбородому домовому места в прежнем мире не было. Но гордость не позволила бы ему задаром помогать.

Следователь хитровато усмехнулся и неожиданно разулся. Снял оба башмака. Один кинул в салон машины, а второй за шнурок проволок через весь двор, приговаривая: «Домовой, домовой, пойдем со мной в новый двор!» Второй испачканный башмак тоже в салон машины вкинул. А Степанида радостно юркнула внутрь, хотя ее никто не звал. И стоял теперь человек перед домовым беззащитным и с приглашением. Разве можно отвергнуть? Служба есть служба, закон – есть закон. Для порядка Борода спросил сердито: «А хлеб-соль где?»

— Хлеб-соль дело отплатное, — улыбнулся следователь, — печи не обещаю, полатей тоже нет, но угол найдется. Будет что вверх дном переворачивать, найдешь, где тень на плетень наводить.

— А что делать я буду должон?

— Сперва опишешь всех, кто тут был, о чем говорили, почему поссорились, кто Артёма Плотникова ножом пырнул, да как сговорились следы замести.

— Что ж я тебе скажу, коль ты сам всё знаешь? — удивился домовой и тут же рукавом махнул.

— А я-то, я-то? — забеспокоилась Степанида, — он без меня никак, я маруха его. Это тебе и Тухлый подтвердит!

— Любовь – дело тонкое, понимаю, — со всей серьезностью ответил следователь.

Борода угрюмо прощался с родиной, приложив волосатые ладони к автомобильному стеклу. Степанида весело сучила лапками, устраивая в машине гнездо из старого шарфа. Следователь чесал затылок, прикидывая, а не поторопился ли с приглашением ...

Старые ели прощально махали лапами. Многое видел хутор Кривой, но впервые на его веку человек и нечисть объединились против бессмысленной злобы, глупой утехи и горькой беды. Что за времена настали?