Дом, милый дом

Он сидел в кабинете деда, прямо под портретом оного. На картине замер в изображении солидный мужчина лет шестидесяти, в деловом костюме, сидящий на богатом кожаном кресле и простреливающий суровым взглядом наблюдателя. Кресла же никакого и не существовало никогда – фантазия художника, но деда он помнил вплоть до выражения глаз и узора на циферблате золотых часов на левом запястье. Окно, раскрытое нараспах, украшало дальнюю стену комнаты. Шторы развевались на ветру. В комнате пахло свежестью и прохладой назло жаркому августовскому солнцу. Лето перевернуло свою вторую, июльскую страницу жизни, открыв третью, завершающую, а потому изо всех сил пыталось наверстать то упущенное, что не додало ранее.

Он читал с самого утра, и уже перевалило за полдень. В руках у него обнажил свои строчки роман В.А. Гиляровского «Москва и москвичи». 139-я страница. 140-я шелестела под напором сквозняка. При входе в кабинет стоял стеллаж, откуда он взял «Москвичей». Книг было много. Почти утрамбованы в полки. Что там только не лежало. Экономика и политика делили место с художественными работами, а богословские труды так и вовсе прекрасно сжились с биографией и партийной карьерой Иосифа Сталина. Старые газетенки, брошюрки и какая-то непонятная беллетристика. Тот, кому некогда все это принадлежало, явно любил почитать, тем более что это далеко не единственный стеллаж с книгами в доме.

Ветер посвистывал, что играло только на руку атмосфере чтения. Остальные звуки куда-то попрятались (листы книги все продолжали шелестеть). Он любил это издание, читал его еще в пятом классе, когда на глаза попался роман Р. Джованьолли «Спартак». Произведение делилось на 22 главы – в день по пятаку – довольно большой объем для девственных, неопытных глаз ребенка. Но результат оказался ошеломляющ: больше без книги в руках он не мог себя представить. Как будто отсюда, с момента открытия первой страницы романа началась его жизнь, а все, что было до, аккуратненько подтерлось ластиком. Это издание «Комсомольской правды». Дед выписывал газету как последнее напоминание о своей любимой давней стране, а потому и книги под логотипом Комсомолки тоже принялся скупать. Сорок потрясающих представителей мировой классики. Редакторы газеты явно знали толк в литературе. Это конец его детства, юность. Как же давно это было. Книги же все помнят, каждое прикосновение. Руки тоже не забыли знакомые шершавые страницы, хотя сами с тех пор изрядно огрубели. Дежавю на каждой странице, будто бы это происходило вчера. Ему тринадцать, или пусть даже семнадцать лет, послеобеденное время. Как раз можно выделить пару часиков на чтение перед выходом на вечерние работы в саду.

За дверью послышался стук. Частый, глухой. Постучало-постучало и затихло. Взгляд не отстранился от книжки, но тишина нарушилась очень скоро. Что-то манящее было в этом стуканье.

Он оторвался от чтения, встал с кресла и пошел навстречу шуму. Вышел в большой зал. Обеденный стол на двенадцать персон в правой части, в левой – широкий диван и плазменный телевизор. Гостиная разделена с кухней барной стойкой. Когда-то – центр сбора всей огромной семьи по разным поводам. Он и сейчас видит, как стол, накрытый изящной белой скатертью, уставлен разными вкусностями от жареной курочки до лососевой икры. На барной стойке ожидает чая изумительного вида тетин торт. Все угощения поданы в дорогой хрустальной таре, которая украшала серванты в непраздничное время. Вино и прочий алкоголь подавались в бокалах с позолоченной окантовкой.

За столом милый галдеж – гости уже явно сидят не первый час. Дядя Саша бросился в веселую перепалку с тетей Любой. Одна бабушка о чем-то сплетничает с другой. На самом деле гостиная была пуста. Он понимал, что это лишь ностальгические воспоминания о старом. Стену со стороны стола украшало множество фотографий. В них замерла история от 70-х годов прошлого столетия, до 20-х этого. Те люди, которые вот тут буквально сидели за одним столом в то или иное время, теперь могли собраться вместе лишь на фотографиях. Способен ли дом умереть, будучи изначально неживым? Несомненно. Если дом никто не посещает – дом мертв. Даже если в нем все еще живет хозяин. А если дом большой – это вдвойне заметнее. Многих же из тех, кто запечатлен на фотографиях, уже давно нет среди живых. Остальные...

Стук уходил в коридор. Длинный-длинный, ведущий в другую, старую часть дома (когда-то все домочадцы так делили: на старую и новую часть, основной дом и пристройку; хотя пристройка была завершена уже так давно, еще в начале тысячелетия, и по площади ничуть не уступала первоначальному зданию, а то и превосходила, что уже ни пристройкой, ни новой частью ее теперь называть не получается). Вход туда преграждался закрытой двустворчатой дверью. Ручки створ связывала веревка. Из-за двери доносился лай. Жалобный лай и скуление. Он помнил эту веревку, помнил этот лай. Но не решился отвязать и войти. Он помнил, что случилось, и потому боялся. Продолжил идти за стуком, который вел на улицу.

Двор окольцован строениями: беседка, времянка, баня, дом. Широкая яблоня растет по центру. Три прохода: на улицу, во второй, задний двор и на сады с огородами. Те самые сады, где он работал раньше каждое лето. Красота! Все, как он помнил. Даже плитка ничуть не изменилась, не состарилась. На яблоне все также спели плоды с кулак. Все в точности, как и три года назад, до самолета. Отсюда он тогда ушел, и тоже никого не было во дворе. Все спали. Он ушел тайком.

Тут дверь времянки открылась, вышел мужчина лет сорока пяти. Короткая светлая борода, сапоги, пятнистая шляпа с полями. Ничуть не изменился. И все в той же рабочей камуфляжной одежде, в которой запомнился когда-то.

– О, Леша, привет! – заговорил удивленно мужчина. – Ты вернулся. Мы уж и не ждали.

– А где все?

– Да здесь где-то. Бабушка в теплице, мама на картошке должна быть.

Сказал и скрылся в проходе между времянкой и баней, уводящем в сады. Тот, чье имя было Леша, поспешил следом. Но мужчина исчез. Ворота в сады оказались закрыты с его стороны, с другой их запереть нельзя, он это точно знал.

За воротами перед ним предстали теплицы. Оконные ставки во всю ширину стен, некогда стеклянные, а сейчас совершенно голые крыши томились, объятые помидорной ботвой. Растения завивались на строениях, словно лианы. Красные плоды, невероятно тяжелые и огромные, оторвались от стеблей и попадали на землю, залив ее своим соком.

Он вошел в ближнюю теплицу. Помидорные джунгли. Сверху на голову капало что-то мерзкое, красное. Несколько помидорин все еще висели на крыше, разорванные остатками стекольных листов. Почва под ногами хлюпала, будто захлебывалась в соке, красная, как кровь.

– Ох, да что ж у нас такие плохие помидоры?

Знакомый голос. Бабушка. Она, должно быть, в соседней теплице.

– Они все больные!

С кем-то говорит. Леша начал продираться через заросли, наступая то и дело на гниющие плоды. Мы могли бы не заморачиваться, сажать, как и все, по одному сорту или вперемешку. Но помидоры – это же наша гордость. Больше ни у кого таких нет. Он помнил эти слова своей тети, помнил, как бабушка ее поддерживала. Во что это теперь превратилось!

Никого в зарослях не было. Он вышел из второй теплицы на огороды. Да, это были огороды. Когда-то. Ковер из винограда устелил грядки и межи. Опутал и сломал деревья, погнул высокий кованный забор. Могучей паутиной навис на участке. Как в каком-то фильме ужасов: заброшенный сад при особняке. Многометровые лианы тянулись от яблонь к вишням, а от них к абрикосам – зеленая паутина. Не хватает только чудовищных размеров паука, плетущего эту сеть. Умное растение – виноград. Без глаз, без слуха, без обоняния всегда найдет, куда тянуться, какой предмет оплести. А на земле стебли поскрутились так, что уже и не расчленить. Ветер завывал, оплакивал участок.

Он глядел на ворота, ведущие от внутреннего сада к полю. Одна воротина натурально парила над землей, подвешенная лианами винограда, тянущимися от забора к другой воротине и вверх по крыше примыкающего сарая. Там же в листьях копошился тот самый бородатый мужчина.

– О, Леша, привет! Ты вернулся. Мы уж и не ждали.

– Но мы же только...

– Поможешь собрать виноград? В этом году будет много вина.

И скрылся за другой стороной забора.

– Постой! – крикнул Леша и побежал за мужчиной.

Трава на поле бушевала, вполне доходила до его груди, а огород весь порос бурьяном. Стебли винограда уползали вглубь зарослей. Мужчина снова испарился. Как и в прошлый раз.

Надо дергать бурьян!

– Мама? Мама-а!

Надо дергать бурьян. Чем быстрее справимся, тем быстрее будем копать картошку.

Вроде как голос доносился откуда-то конкретно. Но нет. Он быстро понял. С ним говорило поле. Мамины голосом. Голос шел ото всюду, голос шел от земли и появлялся в голове.

...быстрее будем копать картошку.

Но картошки нет. Ничего нет! Есть только трава.

Воротина забора, остававшаяся в петлях, неприятно скрипела под расшатывающим ее ветром. Голос шел из травы, голос порождал ветер. Ветер требовал его идти в поле. Он услышал стук! Да, стук вывел его на улицу, но сюда привело не это. Нужно возвращаться назад.

Раздвигая виноградные стебли, он шел по саду в направлении к дому. Шел мимо гаражей. Он помнил, как они с отцом собирали их из профлиста, сваривали металлический каркас. Виноград, так любимый отцом, теперь изуродовал строения, поизогнув тонкие стенки и отломав гаражные ворота. Гараж внутри пустовал. Почти. Раньше всякой техники было – не знали, куда ставить. Теперь же там стоял лишь мотоблок «Нева». Остальное куда-то делось.

Мотоблок... Он помнил...

Дорога. Въезд к дому. На въезде останавливается серая машина. Из-за руля вылезает женщина и бежит к нему.

– Здравствуйте, вам кого?

– Александра Михайловича. Передайте ему: его внук на мотоблоке перевернулся. Там, за поворотом.

Щелчок. Где-то в голове. Глубоко.

Да, у него был брат. Младший. Они тогда убирали мусор на участке перед домом – листья, лишнюю траву, пробравшуюся на дорогу, землю, – и брат вывозил в аскариновый лес. Тогда и случилось.

Надо спешить домой!

Вход на задний двор. Осыпавшийся кирпич некогда красивых стен. Дом умирает, когда люди перестают его посещать. Эти стены начали осыпаться за два года до самолета. Крыша дома устелена виноградом. Во дворе у них тоже рос виноград. Не садовый, дикий. Эта страсть пролезает даже под крышу, поднимая ее, отрывая от стен. Под виноградом находилась недостроенная беседка с барбекюшницей – еще одна их совместная с отцом работа во власти природы. К беседке пристроен вольер. Сегодня он пустовал. Раньше здесь жила отцова собачка. Лайка. Герда. Родители хотели себе дочку, поэтому в итоге купили собаку. Он с братьями шутливо называл Герду своей младшей сестричкой. Она один раз принесла щенков – племянничков. Имя, кстати, Леша ей сам предложил, отец одобрил. По случайности совпало, что ее мать также звали Гердой. А отца – Каем. Такую вот инцестовую шутку придумали собачники.

Вдалеке раздался слабый стук. Снова тот же самый. Леша пошел на него. Звучание выводило на старый дом. Некогда деревянный, в котором жили родители деда. Разбогатев, дед обложил его кирпичом – это случилось в середине 90-х, – а рядом начал строить себе второй: с двумя частями, соединенными большим коридором. Сейчас же кирпич сыпался, крыши текли, и никто не занимался ремонтом. Не на что.

Стук действительно не прекратился, когда он вошел в дом, – лишь стал сильнее. Теперь Леша понял, откуда стучит, вспомнил, что было причиной. Колени начали трястись. Он медленно шел по коридору к ближайшему повороту в комнату.

Это была широкая спальня, пронизанная запахами церковных масел и калины вплоть до подкорки стен. Комнату освещала лишь слабая солевая лампа, превращая ее в мавзолей. В центре на кровати лежала его прабабушка. Вернее, это было тело, чем-то отдаленно напоминающее ее, ту прабабушку, которую он некогда знал: веселую и жизнерадостную, несмотря на почтенный возраст. Знал, знал, что она такой когда-то была. Знал, но почему-то не помнил. Лежало иссохшее, жутко бледное тело. Она мычала. Стонала от боли: правая нога была вся черная, воняла трупами.

Сожалеем, но у нее развилась гангрена. Она уже не оправится.

Прабабушка стучала кистью о стену. Нет-нет, не кистью. Это была не кисть. Что-то похожее на, отдаленно напоминающее. Тончайшие пальцы, слабое запястье. Скелет в коже. Не кисть.

Страшный стук, доносящийся эхом с того света. Как удар током, пробирало гусиной кожей, когда он слышал это отчетливое «тук-тук-тук». Затем стуки прекратились.

Не бойся, Леша. Бабушка просто спит. Она уснула.

Как же он мало ее помнил. Призраком витала в голове с тех пор. Не смех, не голос, не шаркающая походка – лишь беззубая улыбка и трясущиеся руки хорошо осели в памяти. И стук. Теперь редкий и колкий. Трепет, который он испытывал, каждый раз проходя мимо комнаты. Она зовет. Ей всегда одиноко.

Тук... тук...

Бабушка, почему ты так рано ушла? Почему так слабо осталась в воспоминаниях? Почему являешься в таком неприглядном виде?

Дальше... Он боялся идти дальше. Стук снова вернулся – надолго не покинул. Но то было не глухое звучание костей о кирпич, нет. Оно шло откуда-то из глубин, откуда-то изнутри. Оно было повсюду и одновременно нигде. Он понял: то стучало его сердце. Он приближался к залу старого дома, и сразу слева двустворчатая дверь...

Комната. Его, родная. Стол, книжный шкаф – все, как он помнил. Книги – его, не дедовы. Разные, начиная от Толкина, заканчивая Аберкромби и Семеновой, иногда разбавленные Купером и Ридом. Кое-где даже мелькала Акунинская псевдоисторическая беллетристика. И все потрескавшиеся. Чем же, однако, он раньше не увлекался, что только не читал. Библиотека деда дала ему толчок на создание собственной коллекции литературы. И вот эта коллекция, так горячо им любимая, теперь погибает в пыли. Он не мог взять эти книги с собой три года назад. Принялся обдувать, нежно очищать руками, разглядывать, вспоминать.

В дальнем углу, над кроватью, висели иконы. Целый иконостас, начиная со Спасителя, заканчивая Архангелом Михаилом. Но какие-то они были не такие, будто не из его памяти: все уродливые, косые, оскверненные множественными порезами. Но они оставались той единственной ниточкой, что еще связывала его с детством. Он помнил, какую и где купил, какую и кто подарил. Ничего другого же больше не осталось. Даже шкаф с игрушками пустовал. А вместе с игрушками ушли и воспоминания детства. Аккуратно подтертые ластиком.

Тут он почувствовал ее запах. Он помнил, будто это было вчера. Духи «Chanel», чарующий аромат. Она подошла сзади, провела нежными, изящными, маленькими ручками вверх по торсу, коснулась пальчиками шеи – опасный прием. Она это знала и с удовольствием пользовалась. Черноволосая ведьмочка! Поцелуй. Сначала легкий, мимолетный. Будто слегка шлепнули по губам. Затем второй и наконец третий – долгий, не отпускающий. Мокро и сладко. Всегда сладко. Она каждый раз мазала губы клубничной помадой. Но как бы ни старалась, после их встреч на ее губах ничего не оставалось. Как и тогда, сейчас он старался впитать в себя этот вкус, жадно, ничего не оставляя.

– Давай здесь! – сказал он резко.

– Думаешь, никто не зайдет?

– Да кому заходить? Все на улице гуляют.

Аромат клубники и духов, оттенки вкуса которых он никогда не различал, дурманил. Стоны, вздохи. Скрип кровати. Шаги.

– Мама?

И она исчезла. Будто и не появлялась. Исчезла, как и когда-то он исчез из ее жизни. Покинул навсегда. Тогда, во всяком случае, он так думал, что навсегда. Она уже давно с другим и явно счастлива. Впрочем, он не уверен. Он отписался от нее во всех соцсетях, чтобы не давило на душу. Тогда он начинал новую жизнь, тогда все было другое, все было новое, неизвестное. Однако ничто так не выпячивает наружу воспоминания, как родные улицы и еще более родные стены. Родные стены поднимают боль, закопанную, казалось бы, уже давно и глубоко.

Вдруг снова запахло чем-то знакомым. Он вышел из комнаты в зал. Из соседней комнаты вываливал пар. Белая пелена вперемешку с дымом затуманивала обзор. Комната явно не пустовала: галдеж и хохот, а также таинственные силуэты не оставляли сомнений, что кто-то здесь есть. Леша гнал эту мысль прочь. Нет, никого не могло быть. Не здесь. Здесь их никогда не было. Но присутствующие зазывали его в туман, отдающий мятной свежестью и ягодами. Он не мог, никогда не мог опознать, что именно за дрянь мешали, но на носу упрямо сидел сладкий ягодный запах. Он вошел в комнату. Дурманило, расслабляло. Силуэты походили на человеческие: очертания голов, рук. Сколько из было? Три, четыре... Пять? Ноги не различались в общем фоне: уж больно темно все-таки было в комнате. Каждый силуэт по очереди держал в своих «руках» что-то длинное, какой-то шланг, уходящий в черноту, конец которого они периодически подносили к своим «головам» и передавали друг другу.

Моя мечта: зарабатывать столько денег, чтобы каждому не жалеть по кальяну.

– Ну что, Леха, когда бухать? Уже столько лет прошло. Ты нас угощать обещал, помнишь? Уже не надо, не переживай, – голос звучал с доброй усмешкой, – можем сами себе позволить. А чего добился ты? Дали ли тебе твои новые заграничные друзья так искомое тобой счастье?

Он не понимал, кто это ему говорит, не знал этого человека. Или знал, но забыл. Память такая непостоянная. А время – беспощадное. Силился восстановить, соединить блуждающие в чертогах мозга осколки былого. Все тщетно.

Он не мог здесь оставаться: сердце готово было порвать грудь надвое. Едва не крича, выбежал из дома. Прочь-прочь-прочь! Снова двор, снова яблоня. Снова знакомая шляпа с полями.

– О, Леша, привет! Ты вернулся. Мы уж и не ждали.

– Я тебя помню! Ты же... Ты же мой...

– Да-да, все уже собрались к твоему приезду. Я шашлык приготовил, дедушка рыбы нажарил, бабушка – блинов напекла. Давай за стол! – и скрылся в дверях большого дома.

Леша поспешил за ним, но – ожидаемо – мужчины внутри дома не оказалось. Растянулся лишь все тот же длиннющий коридор. Справа двустворчатая дверь, связанная веревкой. Из-за двери – лай. Лай и скуление. Почти как плач младенца.

Его рука потянулась к ручке. Дрожала. Дернула за узел – дверь отворилась. Он зашел внутрь.

В комнате не было никого. Лестница в правом углу уходила наверх, на второй этаж. Он не помнил ту часть дома: посещал ли он ее? что там было? какие комнаты? Все это строилось еще до его рождения, и долгое время верхние комнаты оставались закрыты к посещению для него и других детей. Он не стал подниматься и сейчас. Скуление разносилось по залу.

Он помнил, чье это скуление. Хотел бы забыть, но помнил. В этой комнате – еще одном зале огромного дома – поселился призрак. Дух собаки двоюродной сестры. Мопс благородных кровей. Фиона. Жила здесь четыре лета. Пока другие гуляли и работали на улице – она в темноте и одиночестве. И так вплоть до... К сожалению, не каждый понимает, какая ответственность лежит на нас при воспитании братьев, сестер меньших.

Фиона умерла. Камни в почках.

Она никогда не была его питомцем. Но она часто преследует его по ночам. Маленькая, игривая даже в свои пять лет, с милой морщинкой на носу. С собаками нужно гулять...

Длинный коридор, пол покрылся вином. По рубиновой глади плыла фата. Фата смеялась, а он вспоминал прикосновения к шее. Смех эхом скакал от стены к стене, давил вниз, к полу. Кто-то невидимый пробежал по вину, создавая волны из алкоголя. Помахал ручкой.

Один цвет вина – а вкус всегда разный, всегда уникальный. Все зависит от погоды и от того, как вызреет виноград, говаривал его отец. На участке выращивали два сорта винограда: Изабеллу и Лидию. Лидию ели сами, а из Изабеллы делали вино и гнали чачу.

А эти бочки тебе на свадьбу стоят.

Лопнули бочки и разлились, не выдержав ожидания.

И вот он снова в гостиной. Под ногами захрустело. Он резко одернул ногу: под ступню попали осколки бокала с позолотой. Весь пол покрылся битым хрусталем из старого серванта. Гостиная изменилась. И Леша заметил изменения. Фотографии, что прежде висели на всю стену. Теперь на стене остались лишь рамки. Стол укрывался клеенкой.

За столом сидел дед. Почему-то голый, в одном лишь нижнем белье. Читал какую-то книгу о Православии за авторством некоего священника, жившего то ли в этом, то ли в прошлом веке. Дед любил читать такие книги в последние годы. Суровость взгляда сменилась старческой безвыразительностью. Странная деталь бросилась Леше в глаза – дедово тело. Его контур обводила красная линия. Рассмотрев поближе, он пришел в оторопь: это оказалась кроваво-мясная линия, будто бы что-то было пришито к конкуру, срощено с кожей, а затем оторвано. Но деду, видимо, подобная особенность своей анатомии ничуть не мешала.

Дед посмотрел на Лешу, отложил книгу.

– Ну здравствуй, Леша-внук! Вернулся?

– Да уже давно.

– И как там в загранице? Хорошо живется? Чего вернулся? Три года звонка было не дождаться. И тут являешься. Кого ты здесь ожидал увидеть? Хочешь сказать, что ошибся в своем поступке? Запомни, внучок: за все свои решения нужно отвечать. Человек не ошибается, он лишь выбирает дорогу и ее последствия. Ты решил вкусить новой жизни, забыть старую. Так зачем вернулся? Тебя здесь никто уже не ждет, мы для тебя стали чужими. Решил перечеркнуть – перечеркни и не мучай себя. Забудь, что мы есть. Какие воспоминания тебя окружают? Не лучше ли просто забыть обо всем?

Дед снова обратился к книге.

– Я не хочу забывать...

Но дед читал и был недвижим, словно статуя. Даже глаза не моргали, веки не дергались.

Тогда зачем было все бросать?

Окно в кабинете все также оставалось распахнуто, все также гнало ветер в дом. «Москва и москвичи» закрытая лежала на кресле. А над креслом висел портрет. Но на портрете не было деда. Остался лишь аккуратно вырезанный контур. Богатое кресло на картине стало потрепано временем, кожа потрескалась и пооблезла.

Леша перевел взгляд на книгу. Москва... А ведь с нее все начиналось. С этой книги, этого города. Туда он бежал от провинциальной жизни. Оттуда – от жизни в принципе. От прежней жизни. В поисках лучшей. Попытался взять, но книга от прикосновения рассыпалась в прах. Посыпались и другие, что стояли в стеллаже. И про Сталина, и про экономику. И весь сорокотомник «Комсомольской правды».

Окно с сильным грохотом захлопнулось.

 

Дорога на въезд к дому пустовала. Три года назад по обе ее стороны росли два красивых садика с деревьями. Дед их сажал и ухаживал за ними на протяжении всей своей жизни в деревне. Сейчас их здесь нет.

По улице уже гуляла ночь. Чистое, звездное небо. И луна. Раздался рык.

Он обернулся. Напротив него стояла собака. Приняла позу крадущейся охотницы. Призрак, что в ночи преследует заблудшие души. Но призрак не Фионы, однако все равно уж больно знакомый, родной. Герда! Отцова собака, лайка. Он помнил ее, и, судя по ее выражению глаз, она его помнила тоже. А может и нет... Ее глаза пылали кровавыми пятнами.

Из темноты к нему вышел мужчина сорока пяти лет. Леша вспомнил его. Но это уже не имело никакого значения. В руках мужчина держал поводок, другой конец которого соединялся с ошейником лайки.

– О, Леша, привет! Ты вернулся. Мы уж и не ждали. Герда, помнишь Лешу? Она помнит тебя. Давай, – обратился он к собаке, – иди, встречай своего братика!

И отпустил поводок.

Рывок, и вот уже она бежит со страшным лаем навстречу, когти врезаются в асфальт, пробивая его с жутким хрустом. Он и не думал глядеть на нее, рванул в обратную сторону. Бежал в темноту, бежал от красного свечения, бежал, не оглядываясь.

А позади оставались дом, сады, и память...

 


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 1. Оценка: 4,00 из 5)
Загрузка...