Множитель

Человек мялся на крыльце, и по всему было заметно, что он напуган, потерян и совершенно не рад здесь находиться. Над ним довлела вывеска патриотичной палитры, гордо гласившая: «Служба занятости», хотя, по совести, гласить ей нужно было шепотом и в сторону, немного стыдясь.

Человек, застывший на крыльце, носил тусклое серое пальто с каракулем и без одной пуговицы во втором ряду, каракулевую же шапку и ботинки с железными набойками. Он достал сигаретную пачку, подцепил одну папиросу, к ней приклеилась другая. Человек занервничал, постарался разлепить сигареты, но только опрокинул пачку, вывалив все содержимое ворохом на асфальт.

Забавно озираясь, словно его могли заподозрить в неладном, человек рухнул на колени и принялся сгребать проклятые сигареты. Он пихал их в пачку, рассыпал рыжий дешевый табак, ломал, и оттого их становилось еще больше, так что обратно они никак не помещались. Он весь взмок, хотя мне с лавочки этого было не видно, но при таком старании невозможно не вспотеть, тем более в каракулевой шапке, тем более в мае.

Смотреть на это безобразие я больше не мог, так что пришлось отскоблить себя с нагретых досок и дотащиться вместе с клетчатым баулом до крыльца. Человек, увидев меня, передернулся, подскочил и принялся отряхивать колени.

– Закурить не найдется? – спросил я.

Человек, сжимавший в кулаке пачку, растеряно, как ребенок, протянул ее мне. Сигарет в ней было под завязку и еще с десяток изломанных валялись под ногами.

Я прикурил, с удовольствием пустив горький дым по горлу. Человек разглядывал меня с некоторой брезгливостью и старался дышать ртом. Я ухмыльнулся.

– Что, завернули? – спросил я, указывая на вывеску.

Человек грустно кивнул. Лицо у него было приятное: круглое и без морщин. Один глаз косил к переносице, сломанный когда-то нос косил ему навстречу. Губы обветренные, глубокие залысины и ползущая к ним с затылка плешь. Хороший человек, наш.

– А чего умеешь? – спросил я, словно мог бы ему подсобить.

Человек отчего-то смутился. Торопливо запихнул пачку в карман пальто, освободив руки, и сцепил пальцы до хруста.

– Им это не нужно, – пожаловался человек. – Я предложил. Но им не нужно.

Ему требовалось выпить. Это я по глазам увидел: так они высохли, что никакого блеска не осталось. У меня самого-то на самом дне плескалось – ночью чуть не околел, аж воротник инеем оброс – но для нашего человека последнего глотка не жалко.

– Пей, – протянул я ему беленькую-родненькую. – Оботри только.

Человек смерил чахлым взглядом и меня, и святыню, и вдруг что-то в нем зажглось, полыхнуло, будто коротыш пробежал. Улыбка у него вышла жутковатая.

– А пойдем, – решился он. – Только место поукромнее надо.

Пришлось вести его аж на теплотрассу.

Тут у меня было кое-какое хозяйство: ватное одеяло, правда, детское, в тусклых медведях, и ноги мне не закрывало. Еще подушка, картонки, пятилитровка с водой и целых две книги – «Капитал» и «Новый завет». Чего только люди не выбрасывают.

– Только у меня это, – я тряхнул бутылкой, – всё. Больше нет.

– Не беда, – ответил человек.

Белочка меня, кстати, прежде не навещала. Так, бывало, на морозе чудилось всякое, но то всегда понятно было – не взаправду, как сквозь мыльный пузырь смотрел, всё переливалось и блестело. А тут я бы оставшихся три пальца на отсечение дал, что в самом деле чудо узрел.

Человек взял мою бутылку, взвесил на руке, словно примериваясь к броску, переложил в другую ладонь, и вдруг бутылок стало две. Одинаковых, во влажных этикетках, с последними ста граммами на дне. Идентичными, как мои бывшие жены.

– Это что? – опешил я, ощущая странную тягу перекрестить лоб.

– А черт его знает, – пожал плечами человек. – Но теперь на двоих хватит?

Он отдал мне бутылку. Мы звякнули горлышками, и я опасливо пригубил водки потустороннего происхождения. На вкус она оказалась совершенно нашего разлива.

Мы молча раскурили еще под одной папиросе, но и тут человек не обошелся без своих фокусов: достал одну сигарету, прикурил от дешевенькой зажигалки, наклонился вперед, и вот уже две алые точки прожигают крадущиеся со спины сумерки.

– Это недавно началось, – сказал человек. – Хуже всего с габаритными вещами. Я чаще всего контролирую, но иногда задумаюсь... В общем, три унитаза уже на помойку вынес.

– А деньги так можешь? – спросил я, обтерев вспотевшие ладони.

– Не, – помотал человек головой. – Ни деньги, ни драгоценности.

– Погано, – признал я. – Слушай, а давай я за колбасой сбегаю и нажремся от пуза?

Человек снова улыбнулся – на этот раз как-то безвольно. Сел на трубу, сгорбился. Шапку снял.

– Я ведь им показать хотел, – сказал он, – что умею. Неужто меня с такими возможностями никуда не возьмут? Да я на заводе норму в пять раз подыму, да из меня нефть можно качать беспрепятственно. А дылда эта рыжая зыркнула из-за перегородки и говорит: «На фокусников спроса нет, дворником пойдете?»

Мне так жаль его стало, что я еще раз выпил – за здоровье. С этой водки меня что-то развезло сильнее обычного, так что я и не заметил, как человек ушел, а потом вернулся с пакетом-майкой в красный горох.

Он и колбасу купил, мой хороший, и еще огурцов банку, и килечку в томатах... Я в сердцах облобызать его пытался, но он это пресек жестко. Воняло ему, наверное, сильно.

– Так ты напрямки к директору иди, – посоветовал я со знанием дела. – И с порога показывай. Да тебя в жопу целовать за такое должны!

– А ты прав, – приободрился человек. – Я так и сделаю. И пусть попробуют не взять!

– А хочешь, я с тобой пойду? – предложил я. – Ты – извини – вижу, рохля. А на меня не смотри так, я консерваторию кончил, мне б мыло да бритву, и за человека сойду.

Человек ненадолго задумался, брови сдвинул в линию, поскреб щеку розовыми ногтями. Шапку взял, чтобы руки занять, а из нее тут же вторая точь-в-точь такая же выпала.

– А пойдем, – вздохнул человек. – Помоешься у меня, побреешься. Я, честно сказать, устал уже один.

Он встал, приосанился. По всему видно было, что ему полегчало. Неспешно побрел он вдоль теплотрассы, руки в карманы засунул, опять наткнулся на сигаретную пачку. Вытащил папиросу, вместе с ней другая выскользнула.

Я тоже встал. Ноги как занемели. Одеяло в баул сложил и книги, картонки оставил. Подобрал шапку с земли – вещь хорошая, к зиме сгодится.

И поспешил за человеком.

 

***

 

Дома у него было опрятно, но бедно: кафель над раковиной треснул, зеркало по углам облупилось, у щетки зубной щетина разъехалась на прямой пробор. Человек попросил тряпье сложить в машинку и дверцей закрыть, а мне выдал хлопчатую майку и драные в паху джинсы. В общем, теперь и я стал на человека похож.

Но хоть и чисто было в квартире, а как-то неуютно. Всего в одном экземпляре – чашка, тарелка, кастрюля. Он супа мне предложил, а я отказался, не хотелось навязываться. И привыкать к хорошему тоже не хотелось.

– Прямо сейчас и пойдем, – заявил я. – Пока пыл не пропал.

Человек закивал, доедая хлебную корку. А я смотрел на него и думал: это ли не поцелуй Христа? Ведь такой дар можно одному себе на благо использовать, а человек – нет, несет людям, как огонь, как вырванное из груди сердце. Меня даже на слезы пробило.

– Начнем с мехобработки, – решил я. – Там штамповки нужны, а ты для этого дела годишься как нельзя лучше. Тем более я сам там когда-то впахивал.

– А как же консерватория? – вдруг поинтересовался человек.

– В переходе играл, – кивнул я. – А потом мне баян порвали падлы какие-то.

Выпить у человека не было, а потусторонняя водка у нас кончилась. Пришлось идти злым, что, впрочем, могло даже пригодиться.

Потому что на заводе, конечно, нашлась проходная. А еще хмурый тип в мятой форме и с похмельным взглядом, посмотревший на нас, как на тараканов – давно привычных, но все равно досаждающих.

– Вам куда? – буркнул он, не отрываясь от сканворда.

– К директору, – выступил я за человека. – Дело серьезное.

– А, ну раз серьезное, то добро пожаловать, – ухмыльнулся охранник. – Все остальные-то по ерунде, одни вы – серьезные, тьфу.

Я и не думал, что легко придется, но уж больно противная харя была у этого субъекта. По такой харе с пользой можно только кулаком съездить, для другого она не годится.

– Понятно, – я напустил побольше скорби в голос и обернулся к человеку: – Звони, Миш, Павлу Илларионовичу, скажи, не ждут нас здесь, видно, бумаги жгут, пока этот офицер зубы нам заговаривает.

Я понятия не имел, как зовут человека, а он – кто такой Павел Илларионович, но мы друг друга поняли. Человек посуровел, хотя это выражение его мягкому безропотному лицу далось с трудом. Охранник вроде задергался, но позиций не сдал.

– Ох, и влетит тебе, – вздохнул я.

– Работа такая, – ответил он невесело.

И стало ясно, что блеф мой никуда не годится. Человек отложил телефон, задумчиво обозрел облупившийся пыльный холл с запахом половой тряпки, покачал головой, решительно подошел к вертушке, взялся за перекладину.

И вертушка исчезла.

Охранник рот разинул, и видно было, как крутятся у него мысли про порчу казенного имущества и что с ним теперь сделает руководство. Но нам с человеком ждать было некогда.

– Этаж какой? – спросил я, уже по ту сторону проходной. – У директора вашего какой этаж?

– Четвертый, – сумрачно отозвался охранник.

Человек выглядел смущенным и раздосадованным.

– Не надо было так, – сокрушался он в лифте. – Если узнают, ни за что не возьмут.

– Да ты им сотню новых таких сделаешь, – успокоил я его, и тут мне в голову пришла мысль: – А людей так можешь?

– Не пробовал, – признался человек. – Да и страшно как-то, пробовать-то.

Тут я с ним спорить не стал, тем более, мы уже вышли в гулкую тишину пустого коридора. Я сразу понял, что здесь начальство заседает – плитка на полу была почти нетронута, поскольку если по ней и ходили, то только на цыпочках. Мы с человеком дошли до конца и наткнулись на секретаршу с несоразмерно длинным ртом. Мне подумалось, что она вполне может проглатывать неугодных посетителей, как мух.

– Вы кто такие? – распахнула она безгубую пасть с крошечными зубами, которых, кажется, было больше, чем положено природой нашему виду.

– Мы к директору, – заявил я, попытавшись протиснуться мимо секретарши.

Но не та была кобыла, чтобы вот так взять ее нахрапом. Уперев руки в худые бока, она преградила мне дорогу.

– Сейчас охрану позову, – предупредила она. – Ишь, наглые. У нас режимное предприятие, упекут вас в кутузку за незаконное проникновение...

Меня-то изолятором пугать было недальновидно, а вот человек что-то струхнул. Подбежал, схватил секретаршу за руку меж золотых цепей и зашептал:

– Не надо, не надо, мы сейчас уйдем.

– Никуда мы не уйдем, – одернул его я. – Мы пришли говорить с директором. И поговорим.

– С начальником охраны сперва поговори, – процедила стерва. – На его языке все быстро понимают.

Человек совсем сник, осунулся, потемнел. Видно, сильно испугался. Я же говорил – рохля. Мы ведь ничего такого не сделали, а он уже вообразил, как нас на нары кидают, а там тебе ни чашки, ни полотенца, ни шторки в душевой.

И вот стоило ему эту картину представить, как – фью! – и нет секретарши, вместе с костюмом, брошкой и жабьим ртом.

Тут бы выпить, да нечего. Я поскреб затылок.

– Зря ты так, конечно.

Человек чуть не плакал – лицо его кривилось, губы дрожали, глаза совсем опустели. Я постучал в дверь. А что еще делать? Все равно пришли. Про секретаршу никто не поверит, так что тут бояться нечего. Хотя и жутковато, конечно.

Внутри за роскошным дубовым столом восседал, как именинник перед тортом, гигантский человек с гигантскими руками. Такими железный прут можно в узел завязать, не то что человека.

– Вы по какому вопросу? – нахмурился он.

– Показывай, – велел я.

Человек так дрожал, что пришлось мне самому выудить из стакана на столе ручку. Я боялся только, что способности откажут такому перепуганному человеку, но из одной ручки появилась вторая, а за ней третья и четвертая.

Директор смотрел на представление с интересом. Молча вытянул из-за пазухи зажигалку – массивную, в вензелях, но не похоже, что именную – и попросил повторить. Человек справился.

– Ну и что вам надо? – спросил директор, и по его тону сразу же стало ясно, что не очень-то он впечатлен.

– Работу, – ответил я за человека. – Он вам норму выработки в пять раз подымет!

– Не пойдет так, – покачал головой директор. – Он эти штучки из воздуха творит, а мне как за сырье отчитываться? Если я две тонны стали закупил, то у меня из них четыре тонны деталей ну никак не выйдет. Экономика!

– Но у него же дар! – воскликнул я. – Вы что, слепой?

– У него дар, а у меня баланс, – упрямился директор. – Да меня сразу же закроют за такие фокусы.

Человек что-то пробормотал, кажется, извинился за беспокойство и намеревался слинять, как настоящая рохля. Я же сдаваться не собирался.

– И куда ему в таком случае? – выпытывал я у директора. – Ну ведь талантливый человек, нельзя же его на помойку!

– На помойку нельзя, – признал директор. – На помойке толку никакого от него не будет, только мусора больше станет.

Он басовито рассмеялся, думая, что славная вышла шутка. Только человек от неё весь скукожился, понурил голову и теперь дергал меня за рукав, как какой-нибудь школьник, которому мать пятерку выторговывает.

– Официально никто его не возьмёт, – подытожил директор. – Хотя знаете, есть у меня друг, антиквар, вот ему такое уменье очень пригодится. Правда, искусство в цене просядет, но да главное он сам в накладе не останется.

Он снова расхохотался и размашисто вывел номер телефона на визитке. Человек промямлил благодарности, а мне уж его самого хотелось треснуть по затылку, до того бесхребетно он кланялся. То же мне, Христом отмеченный.

Мимо пустого стола секретарши мы оба поторопились проскочить побыстрее, словно она ещё могла выскочить из-под пола и вызвать полицию.

– Выходит, я её убил, да? – спросил человек, когда мы уже вошли в его унылую халупу.

– Да хрен знает, – развёл я руками. – Думай об этом поменьше и все.

Но сам-то я не думать о ней не мог. Ведь как просто: раз – и нет человека. И ни крови тебе, ни подозрений. Кто ж поверит, что людей испарять можно со всем багажом?

– В киллеры тебе надо идти, – хихикнул я некстати.

Человек посмотрел на меня осуждающе. Да я и сам язык прикусил – вот так ляпнешь, а потом доказывай, что в шутку.

– Ты знаешь, – сказал я, – пора мне обратно. Спасибо за дом, за мыло, но мне там как-то привычнее.

Человек так и сидел на стуле за пустым столом, когда я уходил. И почему-то мне совсем не хотелось ему мешать.

 

***

 

Вернулся человек аж через две недели. Нельзя сказать, чтобы я о нем забыл, но я был как тот железнодорожный состав, который еще не разгрузили, а уже меняют локомотив. Выживание – процесс трудоемкий, а на мои хлебные места кто-то заметно присел, и мне теперь доставалась совсем уж дрянь. Порой, разжившись просроченной колбасой, я вспоминал человека и представлял, как удобно было бы эту самую колбасу удвоить. Но человек пропал, а возвращаться в его аккуратненькую квартирку у меня душа не лежала.

Но он наконец появился – в примечательной каракулевой шапке и куртке на косой молнии. Взгляд был потухший, вид болезненный. У меня три дня как ни капли водки во рту не бывало, а у него позвякивала в пакете.

Мы молча выпили, не чокаясь, в память о секретарше, как я понял по его глазам. Человек поежился, достал из пакета холодную темную курицу-гриль, оторвал ей тощую ногу, закусил.

– Нет, – убедительно сказал он, – не выйдет из меня киллера.

Меня прямо как из-под ножа выдернули, сразу успокоился. Тяпнул еще за хорошие новости.

– А знаешь, что, – сказал я ему, – перебирайся ко мне. Мы ж с тобой в два раза больше чермета соберем. И бутылок. Лето впереди, раздольная пора.

Человек улыбнулся, ему приятно было от этих мыслей. Но и другие не уступали, держали удар, и он затух, и от него потянуло горьким дымом отчаяния.

– Старьевщик меня взял, – признался он, но тускло, без гордости. – А выходит паршиво – то по две-три копии получается, а то ни одной. Картины вот вообще не идут, зато подсвечники – за милую душу, наверное, в них ценности меньше. Но платит все равно хорошо.

Он протянул мне две гладенькие зеленые купюры. Мой прозорливый ум тут же поделил их на бутылки и результат деления ему очень понравился. Но что-то в груди царапалось, и пришлось купюрами пренебречь.

– В Клин поеду, – сообщил человек. – У меня там мать.

Странное дело, но я сразу понял, что нет у него никого в Клину. И во всем мире нет. Разве пришел бы он ко мне, если бы мог прямиком к матери поехать? Нет, ему нужно было, чтоб я его отговорил.

– Никуда твой Клин с карты не денется, – я хлопнул его по плечу. – Давай-ка лучше еще дерябнем, а потом к тебе завалимся? Слушай! У меня тут кореша в преферанс играют, айда к ним? Промотаем твои тысчонки, но зато развеемся.

Человек покрутил головой, как какой-нибудь повисший на нитях пьеро в черно-белом гриме. Горе точило его. Горе, называемое совестью.

– Я ведь её убил, – пробормотал он. – Стёр. Была – и нет. А за что? Она ведь чья-то мать и чья-то дочь. А я её... В небытие...

– Ты это брось, – я подсунул ему под нос бутылку, он глотнул. – Ты ж даже если захочешь, не вернешь её. И вообще. Ничего без ведома бога не делается, а если не веришь – пошли в храм, тут недалеко.

Человек кивнул, и мы пошли.

Успели к исповеди. Я, правда, в дверях остался, возле лавки. От плавленого парафина голова закружилась с непривычки. А может это водочка одолела, но никто этого по мне не заметил.

Человек долго каялся. Священник с таким же мученическим, как у меня, выражением лица слушал его, и было видно, как он устал и как все мысли его обращены к минералочке. Потом проронил что-то на ухо человеку, а тот, воодушевленный, ринулся к выходу, я едва за ним поспел.

– Чего? – не успевая дышать, спросил я. – Чего он сказал-то?

– Отпустил мой грех, – ответил человек радостно. – И пить бросить велел.

Ну да, от него ж тоже водкой разило, наверное, и священник почуял, а ему этот запах хуже некуда с похмелья-то.

– Поеду я все-таки в Клин, – заявил человек.

– Может, мне с тобой? – предложил я из солидарности.

– Нет-нет, – замахал он руками. – Ты и так мне сильно помог. Век не забуду.

И обнял меня до хруста. А следом сунул руки в карманы и достал зажигалку в вензелях.

– На память, – человек вложил холодную железку в мою ладонь. – Ты ведь как лучше старался.

Я так долго не мог понять, что же он хотел мне сказать, что упустил его. Со спины вдруг накинулся на меня колокольный звон – видно, служба закончилась. И отчего-то такая тоска накатила, что я отправился в парк, поглазеть на первых не откормленных еще уток.

На скамейке кто-то оставил влажную распухшую газету сгибом вверх. Я сел на нее, отогревая озябшие за долгую зиму руки. Паршиво было на душе и даже водки не хотелось. Как-то плохо с человеком вышло. Он ведь ранимый, другой бы на его месте плюнул и подумывал, как еще дар свой применить с выгодой, а этот терзался и ничего ему было немило. Вот бы и впрямь вернуть эту жабу, чтобы он уже успокоился.

И тут меня как подбросило. Я вскочил, схватил проклятую размокшую газетенку и уставился на последнюю полосу: с нее на меня взирала секретарша. Ее жабий рот я бы ни с одним другим не спутал. Но на фотографии вид она имела плачевный: всклокоченная седая пакля, обиженные глаза, даже мочки ушей словно отвисли сильнее. Я вчитался в размытые буквы и похолодел:

«Совершенно не понимаю, как это произошло. Секунду назад я была в приемной, на своем законном месте, препятствовала разбойному проникновению и вдруг оказалась в лесу. Вы можете себе представить – в лесу, в чаще! Хорошо мне грибник попался, вывел к людям, а то так бы и сгинула там!»

Ниже шла заметка о том, что женщиной заинтересовались одновременно на телевидении и в психиатрической больнице.

Так вот, что совершил человек! Он не убил несчастную жабу, он переместил её!

Я заметался вокруг скамейки. Ну, конечно! Он ничего не создает из воздуха – он все так же перемещает копии. Поэтому у него не ладится с искусством и деньгами, а с сигаретами и водкой выходит хорошо.

Куда же он пошел? Я завертел головой, но где там – мы расстались добрую четверть часа назад. Вокруг меня текла размеренная, только пробудившаяся от сонного оцепенения жизнь: топтался в луже пацан в резиновых сапожищах, бились крыльями за хлеб грязные голуби, тявкала голосистая псина, неудержимо зацветали крокусы в канаве.

Раздольная пора.

А может и бог с ним, с человеком? Уедет в Клин к матери, забудет о секретарше и о даре, начнет всё как-то по-другому.

Точно, Клин!

Сперва я бежал со своим баулом – в нем все мои пожитки болтались и позвякивали. Но бежал слишком медленно да к тому же задыхался. Пришлось на полпути баул бросить, только водку достал и за пазуху сунул. До станции было недалеко, особенно если, как я, на каждом углу когда-то выпивал – все короткие маршруты знаешь. Так что я мог бы и опередить человека, если бы газета и баул меня не задержали.

На станции парило и гудело. Толпились у касс, тащили котомки, волочили походные рюкзаки, зажатые в пенках. Человека среди них не было, сколько я ни вглядывался. И тут заметил его на перроне, у самого края. Поезд дал гудок и шипяще-хрипящий голос велел убраться с края платформы. Но человек не шелохнулся.

Я ломанулся следом за расплывчатой теткой в распахнутые дверцы турникета, она обложила меня трехэтажным с чердаком, но что толку – я слился с толпой, я стал каплей этого бурлящего потока, и никто бы меня уже не поймал.

А человек пропал. Я только что видел его на краю, но он исчез, словно кто-то другой стёр его, как он сам стёр секретаршу. Раздался вопль и бестолковые, как голуби, люди начали собираться на месте, где стоял человек. Поезд приближался, старательно пыхтел, железо стонало под его тяжелой тушей. А человек стоял у него на пути, бесстрашно распахнув руки ему навстречу.

Ногу мою пронзило болью – я давно уже никуда не прыгал, все больше лежал или ползал. Человек обернулся, заметил меня.

– Это только моя ошибка, – довольно убедительно закричал он, пытаясь опередить поезд. – Я должен ответить.

– Никакая это не ошибка! – заорал я в ответ и сунул ему обрывок газеты. – Она жива, посмотри! Ты не стёр ее, просто выкинул куда-то!

Человеку хватило трех секунд, чтобы поверить. А я смотрел на ревущий поезд, на вскочившего со стула машиниста, боковым зрением – на зрителей, столпившихся на краю. С антресолей памяти вдруг выкатилось воспоминание: распахивается тяжелая скрипучая дверь, входит мать в ее старческом велюровом платье, в руках у нее коробка, из коробки – шорохи и скулёж. Говорят, перед смертью вся жизнь крутится перед глазами, а у меня что, один несчастный кадр? И всё? Остальное – помойка, теплотрасса, пьяный морок и детское одеяло? Но подождите, постойте, так ведь нельзя...

Человек схватил меня за руку, когда поезд вырос перед нами во всю ширь и высь, заслонив небо. Газетный лист приклеился к его правой фаре. Заскрежетали тормоза, возопили свидетели с платформы. Кто-то закрыл лицо руками.

Но мы этого не увидели.

 

***

 

Качало. И от качки нестерпимо тошнило. Я разлепил глаза, но прежде судорожно ощупал грудь и успокоился – бутылка была при мне. А вот берегов не было. И суденышко всхлипывало брошенными в уключинах веслами.

– Ты куда, етить, нас закинул? – воскликнул я, чуть не оглохнув от вернувшегося эха.

Никто не ответил. Человека в лодке не было.

Припасенная беленькая меня поддержала. Я выпил сперва за упокой, затем – за второе рождение. С тяжелым желудком взялся за весла.

Далеко на горизонте проступала черная полоса – вероятнее, остров. Человек оказался прав: то была его ошибка, и он ее исправил. Выпрыгни мы оба из-под колес, что бы с ним стало? Он ведь был не человек, он был бог на паперти. Одинокий, ненужный, не вписывающийся в баланс. И все же мне впервые кого-то до такой степени не хватало.

Полоса расширялась, обретала рельеф. Человек-человек, какая же нужна душа, чтобы не выдержать одного греха? Наверное, слабая. А у меня какая, раз я за ним прыгнул без раздумий?

Человек-человек, не надо было тебе меня хватать. Спасался бы сам.

– Эй! – вдруг разнеслось над водой. – Эй, греби сюда!

Я встрепенулся, стряхнул оцепенение, как собака – воду со спины, увидел неясный силуэт с поднятыми руками. Он махал мне так радостно, словно всю жизнь провел на этом острове, Робинзон чертов Крузо.

– Вот нас раскидало! – продолжал кричать человек на берегу.

Человек. Живехонький. Человек!..

– А я думал, опоздал! – он улыбался. – Успел! Я успел!

Лодка ткнулась носом в валуны – опасно, могла и расколоться. Человек стоял, гордо воткнув руки в бока и оглядывал воду, лодку и меня.

– Осталась еще? – он указал на водку.

Я протянул ему бутылку. Человек повертел ее в руке, потряс, посмотрел укоризненно. И вот лицо его прояснилось:

– Не получается! – воскликнул он восторженно. – Больше не получается!

Он развел руки, запрокинул голову к грязным ватным обрывкам, посаженным на клей к небу. И мне так приятно было на него смотреть, что даже слезы набежали. Я сунул руки в карманы и нащупал оставленную мне на память зажигалку. Сжал ее, словно то было сердце человека, и карман мой вдруг потяжелел от её двойного веса.

Нет, человеку не нужно было этого дара. Я чуть его не испортил, ни дна мне, ни покрышки.

– Мы хрен знает где, – объяснял человек небу. – И мне так хорошо-о-о!

...Бессовестно было оставлять его одного на острове, но уж с лодкой и веслами он как-нибудь должен был выгребет. Ему теперь ничего не грозило.

И я исчез.


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 9. Оценка: 4,11 из 5)
Загрузка...