«Чтобы забыть женщину, надо написать о ней роман» Генри Миллер   «Чтобы забыть Яну, достаточно и бездарного рассказа» Никому не известный писака

***

За окном стояло промозглое утро. Небольшие лужицы, после вчерашнего дождя, пёстрой вереницей выстроились вряд вдоль бордюров, даже не собираясь высыхать. Им не хватало солнца, которое скрывшись за дымчатой пеленой туч, казалось покинуло бренную землю. Всё застыло в метафизической меланхолии. Кто-то по старой памяти называл это состояние осенней депрессией, а кто-то просто брюзжал на сырость и зябкость, которая не несла в себе ни грана бодрости. Казалось, самое безопасное место, спасающее от всего этого, здесь – под одеялом. Тёплое, сонное и приторно-тошнотное ... Как в каком-нибудь неприятном сне. Выхода не было. Меланхолия с распростёртыми объятиями проникала везде. Каждый сантиметр площади комнаты был наполнен ею. Её шествие было неотвратимым. Удушливая иллюзия тепла под одеялом начинала действовать на нервы. Но сил хватало лишь на то, чтобы открыть свои глаза и не смыкая их, наслаждаться тем кошмаром, в который я попал. Где блуждал мой личный Мефистофель, который остановил бы весь мир ради единственного чарующего мгновения?

В палате витало неописуемое буйство запахов. Тончайшие нотки лекарств, спирта, пота и мочи смешались в гремучую смесь. Мои глаза заморгали при встрече с новым, не внушающим ничего хорошего, днём. Где-то на протяжении часа меня доставали шаги, возня, крики из коридора, шорох, топот, вся какофония звуков, действующая мне на нервы, но я упрямо держал глаза закрытыми. Теперь к ним еще прибавились мельчайшие фотоны света, которые меня безжалостно слепили. Я варился в собственном соку и блюдо уже должны были подать к столу.

- Доброе утро, корнет.

Приятный хрипловатый голос принадлежал Филипповичу – моему соседу справа.

- Доброе утро.

Я потянулся и зевнул.

В палате лежало четверо человек. Молодой парень лет восемнадцати поступивший к нам позавчера, после ночи проведённой здесь, решил выписаться. Я его прекрасно понимал.

- А где Борисович?

Не хватало лишь одного.

- Он опять пошел по аптекам.

Лысоватый коренастый мужчина каждое утро исчезал из этого кромешного ада в поисках более дешевых медикаментов. Возвращался он обычно после полудня.

- Ясно.

Я не собирался вылезать из своего укрытия. Середина октября, а отопительный сезон еще даже не начался. Это не внушало оптимизма. Затхлый воздух в палате был еще терпимым, чтобы понежиться под одеялом.

Мои глаза медленно привыкали к сумрачному свету. Четверо человек просто ожидали своей участи. Пол Маккартни, поющий "Hey juice", раздавался из наушников старичка, лежащего по диагонали от меня, прямо под самим окном. Я даже не знал, как его зовут. Он всё время напролёт слушал композиции "The Beatles", тем самым спасаясь от меланхолии. Шипение его наушников уже несколько минут действовало мне на нервы.

У дверей, уже по другой диагонали от меня, лежал Владимир. Он был более сговорчивым. Инвалид без родных и близких с ампутацией обеих ног. Сколько он здесь - лишь сам Бог ведает. Однажды он проговорился мне, что был на улице полгода назад. Владимир оживлённо бегал глазами по газете, которую Борисович вчера принёс с собой после успешного "налёта" на дешевую аптеку.

И наконец то Леонид Филиппович – мой сосед справа. Он был самый интересный. Живой блеск его неустанных глаз, придавал ему молодой жизненной силы. Старику было далеко за восемьдесят, но в дряхлом теле именно живые глаза говорили о том, что его рано списывать со счетов. Именно в глубине этих глаз скрывалась та субстанция, которую мы привыкли называть разумом. Казалось, что старость не затронула его мышления и интеллекта, теперь еще и умноженного на жизненный опыт. Обычно Леонид Филиппович не замолкал ни на минуту. И несмотря на это его было интересно слушать. Он декламировал стихи, рассуждал о геополитической обстановке в регионе, анализировал планы сборной попасть на чемпионат мира, критиковал и оправдывал литературных корифеев прошлого, хвастался своими встречами с Загребельным, Магомаевым, Борзовым, Жаботинским и многими другими. В общем, был человеком очень широкого круга интересов. С ним можно было говорить, о чем угодно. И как же мне льстило, когда во время наших с ним дискуссий, он осыпал меня россыпью комплиментов, говорящих о том, что в некоторых областях знаний, я его даже превосходил. Перед блеском этих прекрасных глаз даже было беспомощно время. Оно разгоняло свою пелену в стороны, и я, в рассказах Филипповича мог увидеть и начало шестидесятых, и далёкие сороковые, так же ясно насколько позволял ослепительный блеск его глаз. Я наслаждался каждым словом из его историй и даже не думал в них сомневаться. Но зевнув и заглянув в его глаза сегодня, я к сожалению, ничего не увидел. Лишь угрюмое лицо под копной длинных седых волос.

Нужно было подыматься. И хотя силы меня покидали, я сделал титаническое усилие и вырвался из плена своего одеяла. Первым делом я моментально поплёлся открыть окно. Свежий воздух вскружил мне голову. Всё тело начало ёжиться в приятной бодрящей дрожи. Мерзопакостные запахи моментально выветрились из палаты. Несмотря на холодный воздух никто не протестовал. Я оставил окно открытым. Когда я проходил мимо Филипповича, я по-прежнему не заметил блеска в его глазах. Несложно было понять, что его беспокоило.

Я вышел в коридор.

Мне всегда по жизни везло. Я попал в эту больницу именно в то время, когда здесь делали ремонт. Запах свежей краски на доли секунды остановил меня и заставил задуматься, но оставаться в палате было бессмысленно. Ужасная вонь заставила меня ускорить шаг, чтобы побыстрее оказаться на другом конце коридора. Но и там она была ощутимой.

Я присел в кресло. Оно было действительно роскошным и явно рассчитано не на пациентов, а на посетителей больницы. Не под стать совковым тумбочкам и табуретам внутри палаты. Всё своё шествие через коридор я проделал, будучи одетым в скромную пижаму, которую дирекция больницы перед тем как выдать мне, скорее всего, сняла с мёртвого клоуна. Красные полосы на пижаме перемежающиеся с белыми, придавали мне вид заключенного, обдумывающего план побега. Другой мало-мальски пристойной одежды в этой больнице просто не было. Носить же военную форму в этих стенах было не по уставу.

Скука. Целый день. Целый день нечего делать. Моё сознание уже оплавилось от этой мысли. Лезть на стену. Выть волком. Орать. Бездействие убивало. Я слышал, что в личной палате одного диабетика был телевизор, и то что у этого же диабетика зрения осталось меньше пяти процентов. Телевизор в палате у слепого! Как же мир жесток. Обычным же зрячим приходилось коротать время без телевизора.

Завтрак не внушал ничего хорошего. Тарелка овсянки и чай без сахара. И всё! Жди до обеда. На такой диете здоровые пациенты загнуться, не говоря уже о больных. Если у тебя нет родных и близких, то голодная смерть в наших больницах – вполне осязаемая реальность. Мне, правда, по доброй воле, дали добавки. Наверное, потому что я попросил. Большинство такого добра и даром бы не ели.

Сидя в коридоре и вдыхая ароматы краски, я думал о своей незавидной участи. Служить мне оставалось чуть больше месяца. Эта больница была моей двухнедельной отсрочкой от армии. Но почему-то эта отсрочка была для меня ненавистнее самой срочки. Да, в срочной военной службе было мало приятного. Мало смысла и мало логики. Зачастую логики там вообще не было. Ломами заметать плац нас конечно не заставляли, но красить его в час ночи, рубить топором кирпичи и загружать грузовики матбазой, чтобы вечером их же разгружать – приходилось. Бонусом шло неадекватное начальство, не блещущие моральными устоями сослуживцы, старая добрая дедовщина и бесконечная вереница нарядов без конца и края, высасывающая из тебя жизнь. И это из того, что можно рассказать. О том, что творилось после часу ночи на КПП, я вообще молчу. Но почему то, именно этот бесконечный балаган и абсурд, был нужен мне сейчас, когда я уже больше недели лежал в стенах этой больницы. Хотя это движение и было бессмысленным, оно двигалось. Без вектора. Без цели. Без направления и смысла. Но оно двигалось. Просто сидя и ничего не делая, травя себя вонючей краской, я понимал, как мне не хватает этого пульсирующего в никуда абсурда.

Внезапно зазвонил телефон. Моя старая кнопочная «Нокия» подала признаки жизни. На экране светились три ненавистные мне буквы.

- Привет.

- Ну, привет.

Это звонила Яна. У меня совсем не было желания начинать бессмысленный этот разговор.

- Ты как? Я собираюсь к тебе в часть приехать.

- Я не в части.

- А где ты?

- Я в больнице.

Её ласковое, почти бархатное звучание, сразу приобрело нотки тревоги.

- Ничего особенного.

И я ей быстро рассказал, как здесь очутился.

- Два шва? Да тебе повезло. Хоть от армии отдохнешь.

- Ну да.

- Ясно. Но я все равно хочу к тебе приехать.

- И зачем тебе это нужно?

- Ну я же обещала, что навещу тебя когда-то. Тем более живем то мы в одном городе. Вот совпадение.

- Ага.

- Ну я завтра свободная. Так куда я могу приехать?

У меня пропали остатки и без того неважного настроения. Целый год мы жили под одним небом, а тебе вздумалось припереться за месяц до дембеля? Где же ты была целый год, Яна?

- Я не хочу, чтобы ты приезжала.

- Да брось. Просто приеду. Посмотрю, как ты возмужал.

- Я не хочу видеть тебя. Ты поняла или нет?

Хорошо, что в коридоре никого не было. Мне казалось, что меня услышали на другом крыле больницы.

- Ладно, ладно. Не горячись. Не завтра так, когда я смогла бы приехать?

Я глубоко выдохнул. Человек мне реально действовал на нервы.

- Оставь меня в покое, пожалуйста. Не нужно никуда ехать. Все!

- А если я хочу ...

Я отбился. Ответом на её вопрос послужила тишина. Яна была одним тех безалаберных людей, которые мало смыслили в этой жизни. Наивная, в меру глупа, она блуждала в плену своих заблуждений, не в силах правильно расставить приоритеты. Когда-то мы с ней встречались. Или не встречались. Черт пойми. Там все было сложно. Она была сложной. Когда все заканчивается, нужно найти силы и сказать себе: «Конец! Хватит!» Яна этого не могла. Или не хотела. Не знаю. То, что происходило сейчас, наводило меня на мысли, что она хочет усидеть своей красивой попой на двух стульях сразу. Но я не был предметом мебели. Так, что не в этот раз.

Опять зазвонил телефон.

- Ты чего отбился?

- Я же тебе все ясно сказал.

- Та я тебя знаю. Сначала говоришь: «Не приезжай», а потом будешь обвинять меня, что я тебя не навестила за год твоей службы. Будешь на меня дуться как индюк.

- Завязывай эту бессмыслицу.

Мое настроение упало ниже плинтуса.

- А потом всю жизнь будешь мне высказывать. Из-за такой вот мелочи. Ты просто мелочный во всем. К тебе по-хорошему, а ты, как всегда. Думаешь кто-то сможет выдержать твой тяжелый характер? Твое нытье?

- Пятая больница. Травматологическое отделение. Довольна? Но я не буду рад тебя видеть. Так, что можешь и времени не тратить даром, раз у меня такой тяжелый характер.

- Странный ты. Завелся с пол оборота. Просто проведаю. Что тут страшного?

Я глубоко выдохнул. Почему она прицепилась? Зачем я ей сдался? Её муж, что больше её не устраивает?

- В этом нету смысла ...

- Что?

- В твоем приезде нету смысла.

- И что?

- И что? Ты издеваешься? Во всем есть смысл. Например, Солнце встает на востоке и заходит на западе. Зачем? Просто в этом есть смысл. Поняла? А в твоем приезде смысла нету. Вообще. Ясно?

- И что с того?

Я закипел как чайник.

- Что с того? Да это просто глупо. Это тупо и бессмысленно. Что с того? У тебя есть муж. Он тебя любит. С чего тебе ездить к незнакомцам по больницам?

- Во-первых, пока еще жених. А во-вторых, ты же – не незнакомец.

- Делай, что хочешь. Я устал слушать этот бред. Я же тебе только что сказал, что в этом нет ни малейшего смысла. Вообще. Ты услышала или нет? Алло ...

Мое негодование прервала «Нокия», которая пиликала мне, что вызов завершен. Яна отбилась. Оно и к лучшему. У нее есть ради кого жить. Я ей просто не нужен. Зачем этот фарс и лицемерие, если нету надежды на будущее? Все, что было – прошло. Надо жить дальше.

Подышав еще несколько минут мерзким ядом олифовой краски, я направился в палату, дышать смогом великого города, который уже проник через распахнутое окно. Времени было вагон, и я чувствовал себя под колёсами этого вагона.

Владимир в уголке что-то бубнил себе под нос о решении Кабинета Министров относительно бюджета на следующий год. Из противоположного угла палаты битлы все дружно втирали, что всё что мне нужно – это любовь. Если я правильно разобрал, то шипение, что раздавалось из наушников. Филиппович был по-прежнему мрачен. Я решил не нарушать его молчания и поплёлся к своей кровати.

Вдруг двери отворились и в них появился наш лечащий главврач. Комната опять наполнилась омерзительным запахом краски.

- Ну и как у нас сегодня самочувствие?

Он обошёл мимо Владимира, для которого больница была родным домом (хоть прописку меняй) и направился ко мне. Битломана он тоже не трогал. Не знаю почему. Похоже, что первой жертвой буду я.

- Итак, солдат ...

- Корнет! - поправил Филиппович.

Серьёзное лицо хирурга не расплылось в улыбке.

- Что тут у нас?

Я лёг на живот и обнажил голую спину, с достоинством продемонстрировав главврачу, свои два шва. Кто-то на выезде на полигон Старое под Киевом неосторожно похлопал меня по спине. В медпункте написали "воспаление папилломы" (что бы это не значило) и отправили лечиться. В травматологическом отделении этой больницы "папиллому" вырезали и наложили аж два шва. В моём случае это были две свободные недели от несения срочной военной службы. Две недели отдыха. Две недели беспросветной скуки ...

- Угу. Что вам говорили?

- Сказали, что послезавтра снимут швы. И всё – назад в казарму.

- Хорошо, хорошо. Значит до послезавтра.

Главврач обернулся, ища в надежде еще какого-то пациента. Но никого не было. Он нехотя подошёл к Филипповичу.

- Ну что, доктор?

- Что что? Как вы себя чувствуете?

- Так же, как и вчера. Капельницы не помогают. Ночью боли ужасные. Корнету приходиться бегать за медсестрой, чтобы она сделала укол обезболивающего.

Он кивнул на меня, и я утвердительно кивнул в ответ.

- Доктор, это невыносимо.

- Давайте посмотрим, что у вас.

Филиппович протянул свою больную ногу, и я съёжился. То, что хирург называл "трофической язвой", выглядело мерзко и ужасно. Посреди стопы – огромный волдыряка с крупным кратером гноя внутри, а сама стопа выглядела сухой и безжизненной.

- Доктор, вы сказали, что капельницы помогут.

- Я сказал, что они могут помочь.

Даже для меня человека далёкого от медицины, с трепетом и ужасом в сердце взирающего на простую сдачу крови, было очевидно, что ногу Филипповичу уже не спасти. Та же мысль, читалась и в глазах главврача.

- Я отдал много денег на эти лекарства. А они не помогают. Я не могу спать. Если есть надежда спасти ногу, я готов на всё, доктор. Но если нет, то тогда ...

- Знаете, врачи - не мясники. Спросите у любого хирурга любит ли он резать руки-ноги, и он конечно же ответит, что нет. Хирург, что скажет "да", просто больной на голову и ему место на скотобойне.

- Так что, доктор? Какое ваше мнение?

- Ну раз лечение не помогает, тогда ...

Тяжелый выдох.

- Я не молодой, доктор. Потеря крови в моём возрасте очень опасна?

- Всегда есть риски ...

Разговор зашел за "техническую" сторону дела. Филиппович уже не первый день осаждал главврача с требованиями и упрёками. И похоже сегодня хирург сдался. Взглянув еще раз на "трофическую язву" Филипповича, я подумал, что не зря.

- Мне нужно посоветоваться с родными.

- Да-да. В этом деле спешить не стоит.

- Хорошо, доктор, хорошо. Так значит шансов нет?

Он умоляюще заглядывал в оправы очков главврача.

В ответ доктор просто промолчал.

- Понятно.

Молчание. Оно воцарилось в комнате, когда хирург вышел, опять запрудив комнату вонью краски. Перестал бубнить даже Владимир. Лишь Джон Леннон распевал "Imagine", призывая нас представить мир без войн, боли и насилия. Сквозь весь этот сумбур, сквозь всю суету, тоску и скуку в моём мозгу таки пробился эгоистический зелёный стебелёк мысли: "Хорошо, что меня выписывают послезавтра и я не увижу, как Филипповичу отрежут ногу". Я радостно выдохнул. Мысли о будущем его ноги заставляли меня нервничать, и я гнал их метлой из своего разума.

Чтобы чем-то себя занять, я попросил у Владимира газету. Меня сразу же привлекла заметка об абингдонской слоновой черепахе по кличке Одинокий Джордж. В заметке сообщалось, что Одинокий Джордж был последним представителем подвида абингдонской слоновой черепахи и умер в прошлое воскресение. Начиная с конца 70-х были приняты неоднократные попытки найти для Джорджа пару, но все они были безрезультатными. Последние тридцать лет своей жизни Джордж провёл в одиночестве, за что и получил свою кличку.

Мой мозг закипел. Резкий импульс адреналина ворвался в моё тело и заставил его взбунтоваться. Как так? Тридцать лет эта грёбаная черепаха прожила одна на треклятом острове! Тридцать лет! Я посмотрел на часы. Пол одиннадцатого! Я поднялся и зашагал из одного угла палаты в другой, напоминая зверя, загнанного в клетку и не знающего, что делать. Полтора часа мне показались вечностью, а эта черепаха прожила в одиночестве тридцать лет. Больше чем я живу! Как так?

- Корнет, что-то случилось?

Энергия била ключом и противилась скуке.

- Да нет, Филиппович. Всё хорошо.

- Что пишут в газете?

- Говорят, что умерла одна черепаха.

- Не беда. Пусть черепахи мрут, а люди пусть остаются живыми. Может из неё суп сварят?

- Суп из дохлой черепахи? - отозвался Владимир. - Вы о чём?

- Нет. Там написано, что из неё сделают чучело в знак почтения и уважения.

- А что такого она сделала, чтобы её уважать?

Глаза Филипповича округлились.

- Прожила тридцать лет в полном одиночестве.

Тишина. Она как вакуум поглотила мысли каждого. Тридцать лет в одиночестве. Наверное, это хуже смерти. Думаю, что каждый в этой комнате мысленно зауважал Одинокого Джорджа. Каждый, кроме битломана, который так и не услышал этого разговора.

Стало чуть легче. Я сел на кровать и стал рассказывать Филипповичу всё, что знал о слоновых черепахах, Галапагосах, Дарвине и теории эволюции, закончив свои мысли сравнением креационизма и эволюционной теории. Филиппович меня внимательно слушал не перебивая.

После был обед, такой же скудный, как и завтрак. Солнце перешагнуло свой зенит. Я дважды выходил во дворик больницы, чтобы подышать свежим воздухом. Скука стала не такой заметной. Что меня ожидало потом? Опять наряды, опять работа, за которую ни гроша. Всё казалось печальным. Медленное течение времени — это не беда. Беда – когда это течение бессмысленное. Каждый час подгонял мою собственную жизнь. Каждая бездарно проведённая минута, подводила черту. Я знал, что я встречусь там с Одиноким Джорджем. Все мы там будем. Но что же останется после нас здесь? Что мы оставим после себя? Жизнь в тесном капкане больницы и жизнью не казалась вовсе. Казалось, что эта больница отрезает тебя от жизни непреодолимыми преградами. Мы все были Одинокими Джорджами, застрявшими на необитаемом острове. Но тридцать лет – это слишком большая плата.

Спасительные сумерки положили конец моим престранным рассуждениям. Я с глубоко затаенной нереализованной энергией, вернулся в стены больницы, которая должна была стать моим домом на ближайшие два дня. А потом станет таким же чужим для меня местом, как и моя военная часть через месяц. Говорят, что конец – это начало чего-то нового. Оставалось понять, начало это чего-то хорошего или чего-то плохого.

Внутри палаты Борисович живо обсуждал свой поход по аптекам и то как он сэкономил какие-то деньги, которые потратил на маршрутки, возвращаясь назад. Мне пришлось сделать вид, что мне интересен его рассказ. Вдруг скрип двери и невыносимый запах краски заставили мои мысли повернуть в иное русло. В открытых настежь дверях я увидел портрет дружной семьи. Высокий молодой человек, одетый с иголочки, держал за руку свою супругу – красавицу бальзаковского возраста, своим бархатным изяществом и грацией, похожую на девушку с обложки. Два маленьких бодрых чертенка у их ног, ворвавшиеся в тесную клетку больничной палаты, быстро разогнали остатки скуки и меланхолии. Девочкам-близняшкам было не больше пяти лет, но их атомная энергия, бьющая ключом, приковала всеобщее внимание. Из-за спины сына с супругой, робко выглядывала голова седовласой женщины – жены Леонида Филипповича, в меру взволнованной, но пытающейся сохранить самообладание.

- Лёнечка, что сказал главврач? Все напрасно?

- Успокойся, Света. Все хорошо. Не при детях.

- Папа, все действительно хорошо?

- Да, сынок. Все будет хорошо. Дайте я хоть на своих внучек полюбуюсь.

Два торнадо, неистово пронесшиеся по палате, направили эпицентры своих вихрей на Филипповича. Бедный старик. Его участь предрешена. Но что это? Перед лицом стихии, Филиппович проявив недюжинную ловкость, резко схватил одного чертенка и поцеловал его в щечку. Второй не миновал той же участи. Филиппович чудом был спасен.

- Вчера они выучили новый стишок. Кто хочет начать?

Теперь два звонких голосочка декламировали историю о каком-то зайчике. Филиппович улыбался. А я все не мог понять, чем эти двое мне так феноменально напоминали Леонида Филипповича. Черты их внешности лишь отдали напоминали родство со стариком. Было еще, что-то неуловимое, что сближало этих чертят с Филипповичем. Но что?

- Вы мои умнички. Вы мои хорошие. Как я вас люблю.

И он опять чмокнул обоих своих внучек в щечки.

- Деда, а это правда, что тебе ногу отрежут?

Вопрос озадачил многих, но ласковая улыбка Филипповича так и не сползла с его лица.

- Правда.

- И как ты будешь без ноги?

- У меня будет деревянная. А еще попугай и повязка на глазу.

- Так ты станешь пиратом?

- Конечно

- Ух ты ...

- А потом дедушка найдет сокровища и пришьет себе отрезанную ногу, а попугая оставит мне.

- Нет мне. У тебя Настя и так водосвинка есть.

Теперь уже все умилялись, смотря на двух близняшек. Филипповичу одиночество явно не грозило. Даже на склоне лет, этот старик не пропадет с двумя своими непоседами.

- Деда, так ты все же оставишь попугая мне?

- Аня, мы тебе купим попугая.

- Нет. Я хочу дедулиного. Это же будет настоящий пиратский попугай!

Никто так и не стал портить эту идиллию. Разговоры за будущее ноги Филипповича так и не начались. Уже стоя у порога, сын пообещал приехать завтра.

- Все будет хорошо, папа.

- Будет, сынок ...

Опять наблюдая портрет счастливой семьи, застывшей в дверном проеме, я вдруг осознал, что мне показалось знакомым в этих двух близняшках. Сияющая энергия, прячущаяся в глубине зрачков. Свет, исходящий из недр души. Блестящие бусинки молодости, неистребимые ходом неумолимого времени. Именно блеск в глазах двух непосед роднил их с Филипповичем. Он проникал сквозь крутые виражи спиралей хромосом, сияя так же ярко даже через поколения. Именно он, как казалось, озарял смыслом само существование старика. Дверь захлопнулась, но моя память навсегда сохранила эту безоблачную идиллию.

После их ухода, Филиппович успокоился, перестал хмурится и пребывал в каком-то состоянии светлой грусти. Теперь я видел в нем не стоика, идущего на смертный бой, а мудреца, прошедшего через трудное испытание и лицезревшего истину. И это как раз-таки было странно. Ведь испытание ему только предстояло пройти.

О чем думал довольный старик оставалось для меня загадкой. Но его спокойная самоуверенность перед лицом неминуемой опасности, удручающе подействовала на меня. Я не мог его понять. Раскрыть его секрет. Почему он был доволен? Разве потеря ноги такое радостное событие? Он смирился с этой потерей? Не волнуется за свою жизнь? В чем смысл?

Но спросить его про это, тем самым портя момент и удручая его, было нелепо. Я лишь многозначительно промолчал.

Последние лучи уходящего дня забирали и последнее тепло. Мрак ночи нёс холод и пустоту. Скука сменилась тоской. Всё печально. Всё очень печально. Одиночество и смерть. Что страшило больше? Рой страшных мыслей в моей голове соприкоснулся с подушкой. Мне не спалось. Иногда наступают плохие дни, и мы ничего не можем с этим поделать. Ты не облегчишь участь ни себе, ни другим. Нужно лишь перетерпеть. Может завтра будет лучше?

 

***

Я был прижат к земле чем-то тяжелым. Не мог даже шевельнуться. Только глаза бегали по сторонам. Сделал титаническое усилие и сдвинулся с места ... лишь для того, чтобы преодолеть пару сантиметров. Я не понимал, что происходит. Мои глаза ударялись о зелень буйной растительности передо мной. Что за ней – Бог ведает. Еще одно титаническое усилие – и еще пара сантиметров позади. Я что парализован? Что происходит?

Мне пришлось остановиться, и я внимательно прислушался. Что это? Шум бурлящей воды. Где то, по-видимому находилась речка или даже водопад. Может морской берег. Я на четвереньках пополз в зелёные джунгли, напротив. Титанические усилия воли заставляли меня попеременно меняя то одну, то другую ногу, помогая себе руками и всем телом, преодолевать сантиметр за сантиметром, чтобы наконец то увидеть то, что скрывалось за зелёными зарослями. Стиснув крепко зубы, я упрямо полз вперёд.

И вот я уже на каменистой насыпи взираю на ... берег океана! Океанский морской бриз бил мне в лицо запахами водорослей и свободы. Голова кружилась от умопомрачительного морского вида. Когда мне еще посчастливиться такое увидеть? В ярком солнечном свете океанские волны сияли ослепительной синевой. Грохот прибоя сотрясал своим великолепием. Морские птицы – чайки и альбатросы – как и мои мысли, возвышаясь, парили над облаками. Подъём духа. Подъём воли. Вот она свобода. Я закричал. Но никто меня не услышал. Океан клокотал. Птицы шумели. Мой крик утонул в пучине грохота, который всё превосходил.

На всех парах я решил помчаться и искупаться в лазурных водах этого чуда природы. Но мой порыв духа был внезапно остановлен. Моё тело, не завися от того, что было наполнено упоённостью и радостью, не поддавалось. Я по-прежнему сумел сделать лишь пару шажочков. Что со мной? Еще усилие. Напрасно.

Я крикнул в пучину, прося о помощи. Но всем было наплевать. Птицы реяли высоко в небесах. Их не интересовало создание, пресмыкающееся у поверхности. Еще усилие. Еще. Нужно совсем немного.

Мало-помалу, я полз по огромному валуну, стремясь попасть к воде. Опять сила воли и крепко сжатые зубы. Еще чуть-чуть. Еще немного. Закинув голову за отвесный выступ, в бурлящей пене прибоя, я сумел разобрать нечто. Вода, то ударялась о камни, превращаясь в белоснежную пену, то отступала, мешая мне разобрать черты того что я видел. И всё же я узрел. Огромная лысая голова с тёмными мёртвыми глазами и беззубая страшная пасть чудовища, прячущегося под панцирем от суеты этого мира, смотрели на меня. Тяжелая кувалда мыслей ударила меня по голове. Я вдруг осознал всё своё бедственное положение. Я был черепахой. На необитаемом острове. Я был Одиноким Джорджем!

Я превратился в огромную уродливую черепаху и как герой Кафки не видел в этом превращении ни малейшего смысла. Лишь досаду, отчаяние и ужас. Горький липкий ужас, прилипший к горлу. Чтобы от него избавиться, я опять крикнул в пустоту. Это был крик отчаяния. Чайки, издеваясь надо мной, лишь его многократно передразнили. Я был черепахой на необитаемом острове и меня ждала незавидная участь. Тридцать лет одиночества !!!

В страхе я огляделся по сторонам. Океан был слишком ярким. Он слепил глаза. Отвратительные раскалённые краски. Чайки своими криками продолжали глумиться над моей незавидной участью. И всё. Больше никого не было. Я и свобода. Я и одиночество. Я и ... смерть.

Я быстро развернулся и направился в спасительную зелень. Тело ныло от каждого движения. Сто двадцатикилограммовый панцирь парализовал. Тяжело дыша, еле волоча ноги, я дополз до травы и спрятался в панцирь. Зачем он мне был нужен я не знал. Он всё равно не защитит меня от одиночества.

Сквозь дыру в панцире виднелась лишь зелень. Что делать? Чем себя занять? Может я умер и стал черепахой? Умер ... Одинокий Джордж ведь умер? Это был его побег из реальности. Это было его средство спасения от одиночества. Хитрый пёс. Но как черепахе покончить со своей жизнью? Как черепахе совершить самоубийство? Этого я не знал. Да и от себя далеко не убежишь. Панцирь ограничивал не только передвижение. Казалось, что мои мысли находились запертыми в панцирь, не способные выйти за рамки дозволенного. Что делать? Что делать? Что делать?

Тридцать лет – это слишком много. Это чересчур. Панцирь в мозгу у Джорджа не давал ему это понять, а я это прекрасно осознаю. Я обману всех. Природу. Бога. Весь мир. Я знаю больше чем Одинокий Джордж.

Я развернулся и направился к океану. Я сброшусь со скалы. Фенита ля комедия. Зачем мне эта сладкая свобода, длящаяся вечность. Нет уж. Забирайте её себе. Джордж перед смертью это понял. Мои ноги стали воздушнее одуванчиков, движения резкими, как у хищной кошки. Я на всех парах мчался навстречу со своей судьбой. Вот камень. Еще чуть-чуть. Уступ. А за ним – покой. Тихий мирный сон ...

 

***

- Корнет, корнет!

Я проснулся в холодном поту. Боль пронзала плоть. Каждая мышца в моём теле, словно налитая свинцом, жила своей жизнью, пульсируя невероятной энергией.

- Корнет!

Мои сонные глаза пытались спрятаться глубоко в глазницах. Из мрака комнаты на меня взирали безумные белки глаз Филипповича. Он судорожно тряс меня рукой. Резким рывком я приподнялся и вытер пот со лба, а затем тупо уставился на Филипповича.

- Корнет ... Помоги.

Моему взору предстал старый немощный человек на исходе своего терпения. Крепко сжав зубы и выкатив глаза, Филиппович сдался тому, что было страшнее смерти. Боль! Невероятная. Пульсирующая. Резкая. Боль. Гримаса страданий исказила мирное лицо Филипповича. Глаза просто вырывались из орбит. Руки, только что импульсивно тормошившие меня, были крепко сжаты в кулаки. От былой самоуверенности в своих силах, не осталось и следа. Последним усилием воли, он как мантру повторял:

- Корнет, помоги ...

Тупость моего взгляда упёрлась в драматическую схватку человека с самим собой и стала понемногу сползать с моего лица. Мысли, одна за другой стали заползать в вакуум внутри моего мозга. Я заморгал, протёр сонное лицо и медленно выполз из-под одеяла. Зевнув, я еле выдавил:

- Медсестру ... с обезболивающим ... позвать?

Филиппович молитвенно кивнул.

Я поплёлся в коридор.

Длинный мрачный тоннель встретил меня отвратительным запахом краски и кромешной тьмой. Мне пришлось подсветить дорогу мобильным телефоном. Полчетвёртого утра. Я еще раз зевнул и продолжил шествие по царству полумёртвых.

Свет в конце тоннеля бил из кабинета медсестры. Она не спала. Что-то ручкой чертила в журнале. Молоденькая симпатичная медсестра.

- В 505-й пациенту плохо. Просит уколоть обезболивающее.

Промямлив это, я опять зевнул.

Она уставилась на меня с выражением: "Какого черта?", а затем недолго думая, проследовала за мной в палату к Филипповичу.

Я упал на кровать и повернулся к окну. Ко мне доносились слова дискуссии между Филипповичем и медсестрой, которая говорила, что препарат слишком сильный и необходимо дозирование. Филиппович всё посылал к черту и утверждал, что до утра он не дотянет. В итоге медсестра сдалась и сделала ему укол.

Я не спал еще где-то около часа. Сильно болела голова. В вылезающих из орбит глазах Филипповича, я увидел нечто. Нечто, чего я не видел до этого. И чего скорее всего не смогу забыть. Этим нечто являлась боль. Казалось бы, обычная человеческая боль. Но именно эта субстанция, мне показалась хуже смерти. Смерть была покоем, сладким сном, побегом от одиночества. А боль ... Казалось именно в ней смешались все пороки и беды этого мира. Даже Одинокий Джордж скорее всего не знал насколько ему повезло. Я с трудом, но еще мог представить тридцать лет одиночества. А вот тридцать лет неописуемой боли ... Тридцать дней ... Тридцать часов ... Моё сознание взрывалось от мысли о тридцати часах тех мук, что перенёс Филиппович. Если тридцать минут казались невыносимыми, то что говорить о сутках парализующей адской боли.

Скука ...

Одиночество ...

Смерть ...

Боль!

Кажется, что я заглянул в тёмную глубокую яму и увидел дно. Оно было безобразно мрачным. Казалось, ничего хуже и быть не может. Боль! Боль, что отключает мозг и заставляет жить одной лишь мыслью: что угодно лишь бы не болело. Что угодно, лишь бы прекратить страдания. Смерть была не альтернативой, а самой настоящей спасительной панацеей. Выходом из ситуации. И за свою двухсотлетнюю жизнь Одинокий Джордж это понял. Хотя он может и не мучился от боли. Разве, что от душевной ...

Медленно мои мысли стали ускользать от меня, погружая в тревожный сон. Я знал, что утром открою глаза, несмотря на то, что глаза некоторых не откроются никогда. Я опять взгляну на этот мир в надежде найти в нём что-то светлое, заставляющее жить дальше. Я метлой вымету все негативные мысли о боли и страданиях и обману себя тем, что их не существует. Пока однажды в старости (или раньше) не столкнусь с ними лицом к лицу. Я обману себя и забуду сон об Одиноком Джордже, чтобы, однажды вспомнив его, опять попытаться забыть. И когда я буду лежать на смертном одре, прося о встрече с Джорджем и Филипповичем, раньше, чем я потеряю человеческий облик и корчась от адской боли, я буду мечтать лишь об одном – сне, которым тихо спит Одинокий Джордж.

 

***

Солнечный свет всё так же безжизненно продолжал проникать в комнату. За окном со вчерашнего дня ничего не изменилось. Всё те же лужи. Всё те же тучи. Да и особенным этот день не был. Выписывают то меня завтра.

Мои усталые глаза заморгали от встречи с новым днём. Ужасная боль начала стучать в висках. Вспомнив кошмар прошлой ночи, я устало протёр глаза, чтобы найти в себе силы прожить еще один день.

Мой взгляд медленно побрёл по палате. Шум от битлов, чтение газеты Владимиром, мрачное лицо Филипповича, отсутствие Борисовича, которого нигде не наблюдалось. Ничего не изменилось. Всё тот же унылый пейзаж за окном. Всё то же уныние внутри палаты.

Еще один день. Еще лишь один день.

Из коридора по-прежнему воняло краской. По-прежнему унылая еда в столовой. И часы плевания в потолок. Что я здесь забыл?

- Спасибо.

Я удивлённо уставился на Филипповича.

- Спасибо за вчерашнее. Ты мне опять помог, корнет.

Я улыбнулся.

- Скорее за сегодняшнее. Я ходил за медсестрой полчетвёртого утра. Это было уже сегодня.

Филиппович тоже улыбнулся в ответ.

- Ну, да.

- Так тебя завтра выписывают, корнет?

- Да. Я и так тут две недели провалялся. Куда еще?

- Понятно.

Мысли Филипповича были где-то далеко. Я думаю он, в своей голове уже мысленно лежал на операционном столе, моля Бога, чтобы все закончилось благополучно.

- А красивые у вас внучки. И шустрые.

Старик улыбнулся.

- А то. Жаль, что я не увижу, как они выскочат замуж.

- Может и дотянете. Кто знает?

- Нет. Мне достаточно того, что я вижу сейчас. Мои бусинки. Даже когда меня не станет, они продолжат мое дело.

Я удивился.

- Ваше дело? Пойдут по вашим стопам?

- Зачем? У них своя дорога. У каждого своя дорога.

- И как же они продолжат ваше дело, не понимаю?

Филиппович вдруг остановил свой рассеянный взгляд и посмотрел мне прямо в душу.

- Поймешь, корнет. Когда-нибудь обязательно поймешь.

Тупое удивление застыло у меня на лице. Я попытался его скрыть, придав своей роже вдумчивого вида, как будто обмозговываю очень умную мысль. Но получилось еще хуже. Мой взгляд побрел по палате в попытках зацепиться на случайном слушателе этого разговора, но Филипповича никто не слушал в тот момент. Он разговаривал с Вечностью. А я плохо подходил на роль воплощения этой Вечности.

- Ясно.

Хотя все было темнее мрака ночи. О каком «его деле» толковал Филиппович, я не знал. Да и вряд ли узнаю. Хотя оставалась небольшая толика надежды, что все-таки когда-нибудь я его пойму.

Опять кто-то потянул на себя треклятую дверь и отравил и без того сжатый воздух внутри палаты. Главврач, медсестры с капельницами, сами пациенты? Нельзя ли оставить эту чертову дверь в покое? Нет?

- Привет.

Я обернулся. В дверном проеме застыла Яна. Ее маленькая фигурка неуверенно смотрелась на фоне огромного дверного косяка. Зелёные огромные глаза в обрамлении пушистых ресниц, ярко искрились. Большие зубы, описывая полуулыбку, посылали флюиды радости. Длинные рыжие волосы роскошным каскадом ниспадали на тонкие плечи. Теплый фиолетовый свитер, как кокон, нежно обволакивал её хрупкую фигуру. Что было внутри этого кокона – бабочка или черная вдова? На этот вопрос я не мог дать себе ответ вот уже пять лет.

Я презрительно фыркнул.

- Ну привет. Ты таки решила приехать.

Вместо реакции на мое возмущение, она лишь довольно заулыбалась.

- Боже, во что они тебя нарядили?

Я и забыл, что был одет в пижаму мертвого безымянного клоуна.

- Это тебе армейские товарищи передали или ты здесь откопал?

- Армейские товарищи? Может быть. Там клоунов много. Но они почему-то прячут свою цирковую униформу. Так сказать, с глаз долой и с сердца вон.

В руках у Яны был пакет с презентами. Фрукты и конфеты. После треклятой овсянки и чая без сахара, я готов был её расцеловать. Но мои губы лишь саркастично процедили:

- Не стоило. Нас тут нормально кормят.

А потом неожиданно добавили

- Сколько я тебе должен?

Она сделала вид что не удивлена такой реакцией, но ее глаза забегали вокруг, чтобы не встречаться со мной взглядом. Когда это все же произошло, она с улыбкой сказала:

- Нисколько. Ты меня столько раз выручал. Забыл? Теперь моя очередь.

Она села на край кровати и окинула меня своими прожекторами. Унылая странная пижама, трехдневная щетина, общий запущенный вид, сломленный армейской муштрой и больничной скукой. Я, подперев рукой подбородок, попытался ограничить ей обзор насколько это получалось.

Что я мог ей рассказать? Что я хотел ей рассказать? Лишь досада и растерянность. Почему она приехала? Какого лешего ее черти принесли? Я не знал. Когда-то она была самым близким и самым понятным для меня человеком. А сейчас я про нее практически ничего не знал и абсолютно не понимал ее решений.

- Ты как лимон в рот положил. Почему так кривишься?

Я отвел взгляд. Все напрасно. Эта встреча ничего не изменит. Все было абсолютно напрасно.

- А что мне рассказать? Лежу. От армии отдыхаю. Еще месяц службы и все. А ты как? Как твой муж?

Теперь она отвела взгляд. Никакой радостной эйфории её визит не вызывал. Я не прыгал на седьмое небо от счастья. Она не пыталась вернуть меня на бренную землю. Может именно в этот момент к ней пришло осознание, что приперлась она напрасно.

- Все хорошо. Свадьба через месяц. Мы перенесли. На то были причины.

- Ясно.

О чем нам было толковать?

- Поздравляю. Совет да любовь. Это же твоя мечта – жениться через полгода отношений.

Последние слова я процедил сквозь зубы, шипением ядовитой змеи.

Она, в свою очередь, положила пакет с фруктами на тумбочку. Скорее даже бросила его туда.

- Сейчас осень. Лучше забери. Витамины тебе важнее.

Яна сделала вид, что меня не слышит.

- Мда ...

Я тяжело выдохнул и отвернулся от нее. Как же все это тупо.

- Знаешь ...

Она говорила скорее сама к себе, чем к кому-либо.

- ... я вчера думала. Долго думала. И поняла, что соскучилась за всем этим. За твоим нытьем. За твоей мрачноватой депрессией. Мир полон лицемеров, лыбящихся тебе в лицо и пустых внутри. Оптимистов, готовых подставить в любую минуту ради своей шкуры. Ты почти никогда мне не улыбался. И часто не особо был рад меня видеть. Но почему-то именно тебе я доверяла.

Она тоже тоскливо выдохнула.

- И? Ты по-прежнему рада слышать мое нытье?

- Нет. Не рада. Вчера я почему-то скучала за всем этим. А сегодня я вижу какой ты эгоист. Одел маску жертвы. Пожалейте меня. Мне больно. Знаешь, мне тоже больно. Но почему-то я сюда приехала. И я не намерена твои сопли на кулак наматывать. Ясно?

Её острый взгляд вонзился мне под кожу. Я внимательно заглядывал в него ошеломленными зрачками. Ни Владимир, ни битломан, ни Филиппович со своей ногой, ни эта треклятая больница меня больше не интересовали.

- Знаешь ...

Я не выдержал.

- Тебя вообще сюда никто не звал. Мне твои подачки не нужны. Забирай свои фрукты с конфетами, вместе со своим милосердием и проваливай. Честно, эти крохи внимания, как кость собаке. Бросила – и пусть грызет. Но я не собака. И никогда ею не был. Мне не нужно пять минут твоего внимания раз в полгода. С таким подходом лучше вали куда подальше. Ты мне услугу делаешь? Не надо! Обойдусь без чужих соплей. Пусть я буду законченным эгоистом, чем иметь дело с тобой. У тебя своя жизнь, у меня – своя. И не надо мне тут больше...

Я запнулся на полуслове. Моя громкая тирада переполошила всех в палате. Во взгляде Владимира я прочел непонимание, во взгляде Филипповича – отвращение. Битломан этого разговора как всегда не услышал, заложив уши «бананами». Но не пара удивленных взоров, сверлящих меня, прервала мой монолог. Тихие всхлипывающие звуки. Я посмотрел на Яну, которая повернув голову, уставилась на дверь палаты. Её еле слышные рыдания были громче моих яростных криков. Она тихо поднялась и безмолвно направилась к выходу. Открыла дверь и все погрузилось в тишину, воняющую безысходностью.

Я заглянул в ее пакет на полке. Два банана, три апельсины, сто грамм «Доброй коровки» и столько же «Бим-бома». Скромно. Но человек старался. Тишина просто ударила мне в уши шипением полумертвой совести: «Спасибо ...»

Я её не поблагодарил.

Твою ...

Я рванулся с места как ошалелый. Добежав до лифта, я увидел, что он уже тронулся с места. Оставались ступеньки. Пролет за пролетом, я летел вниз, встреченный осенними сквозняками, разжигая свою ярость. Вот как она со мной? Хочет, чтобы я чувствовал угрызения совести? Нет уж, спасибо.

На первом этаже лифт уже давно стоял открыт без движения. Значит она уже на улице. Я вылетел во дворик больницы. В стрёмной пижаме и бахилах на своих шлепанцах. Но там тоже её не было. Остановка. Нужно бежать на остановку. В таком виде? Секунда сомнения, и я, рванувшись с места, застыл как вкопанный.

Повернув голову через плечо, я увидел Яну. Она только выходила с больницы. Растекшийся макияж обрамлял грустные глаза, растрепанные волосы ложились на блевотного цвета, свитер, сквозь кокон которого, просвечивали хищные лапки членистоногого монстра, прикинувшегося бабочкой. Я застыл в растерянности и своей нелепой позой напоминал падающего наземь спринтера в слоу-мо. Её горечь тоже сменилась растерянностью.

- Ты что тут забыл?

- Я ...

Мой взгляд встретился с её глазами, а лёгкие вместо ответа судорожно втягивали в себя воздух. Она довольно потянулась в улыбке.

- Я ...

- Хотел так бежать на остановку?

Я просто смотрел на нее.

- Серьёзно? Ну ты и дурачок ...

Её довольное лицо еще больше расплылось в улыбке.

- Ты издеваешься? Ты хотел так бежать на остановку? Да я бы там сгорела со стыда. Ты в своем уме? Зачем ты вообще выбежал? Посмотри, во что ты одет!

Я продолжал смотреть на нее и тяжело дышать.

- Я в шоке. Честно.

Немного овладев своим дыханием, я сделал ей шаг навстречу.

- Я не сказал тебе спасибо.

Она сделала наигранную гримасу удивления

- За что спасибо? За то, что не уделяю тебе внимание перед свадьбой? За то, что купила тебе не то, что ты хотел? За то, что приехала к тебе, потратив полдня, не тогда, когда тебе приспичило? Так за что же спасибо?

Её взгляд испепелял. Лапки, а главное мохнатые зубки паука уже больно вонзались в плоть.

- Так за что же?

- За все, Яна. За все.

И я, не удержавшись, обнял её. Тонкая фигурка Яны буквально растворилась в моих долговязых объятиях. Приятный запах, когда-то родного шампуня ударил мне в нос. Она не изменяла ему столько лет и так срослась с ним, что казалось никто не пахнет так приятно как она. Взамен тошнотворной краски, я наконец-то дышал пьянящим ароматом жизни.

- Пожалуйста.

Я почувствовал, как её руки сомкнулись у меня на спине. Они не царапали мне спину как когда, а лишь нежно гладили её, как будто благодаря за прошлое. Маленькая хрупкая девушка и долговязый парень в смехотворной пижаме. Мы не были созданы друг для друга. Но почему-то сейчас казалось, что это не столь важно.

- Я люблю тебя, Яна.

И я, втянув в лёгкие побольше аромата её шампуня, прильнул губами к ее лбу. Казалось еще чуть-чуть и я проснусь. Это не может быть правдой.

- В этом же нету смысла. В твоих словах. Это же бессмысленно!

Она ехидно улыбнулась и обняла меня еще крепче. А я и дальше продолжал жадно вдыхать запах её шампуня, пытаясь перебить им ядовитую краску внутри лёгких. Вскоре тонкие уколы взглядов случайных прохожих превратили сладкий миг в нелепую бытовую сценку. Я стоял посреди октябрьской стужи в самой пижаме и уже прятался в объятиях Яны, чтобы согреться. Теперь это казалось немного странным.

- Ты дрожишь.

- Да, немного.

- Иди грейся. Мне пора.

- Да? Ясно.

Я по прежнему её не отпускал.

- Ты еще приедешь?

- А нужно?

- На свадьбу пригласишь?

- Не издевайся.

- Ну хоть привет мужу передашь от меня?

- А ты его знаешь? Общался с ним?

Я разомкнул объятия.

- Мда ...

Все пролетело так же быстро, как и на смену моему жаркому дыханию пришел озноб на моей гусиной коже.

- Спасибо, что приехала.

- Пожалуйста.

- Буду рад тебя видеть еще.

- А как же.

- Не злишься?

Под её размытым макияжем продолжала играть светлая улыбка.

- Нет. Не злюсь.

Я бы мог сказать, что эта теплая искренняя и добрая улыбка, растопила мое сердце и заставив его учащенно биться, разогнала тепло по моему телу. Но правда была куда банальнее. Я лишь сильнее скрючился от холода как нелепый долговязый истукан.

- Иди грейся.

- Хорошо. Еще раз, спасибо тебе.

- Еще раз, пожалуйста.

Она обернулась и поспешила на остановку.

- Яна.

- Что?

- А ты меня любишь?

Она ничего не сказала. Лишь продолжала довольно улыбаться. И именно в этом искреннем лучике, играющем на её лице, я воочию видел все то, за что так её любил. Проводя взглядом до остановки яркий фиолетовый силуэт, я поспешил укрыться в стенах больницы.

Так значит в её приезде действительно не было смысла?

Оказавшись в палате, я под удивленные взгляды пациентов, уселся на кровать. Что это только что было? Жизнь ни на секунду не изменила своего русла. Все осталось на прежнем месте. Яну все так же через месяц ожидала свадьба, как меня – дембель. Филипповича ожидала ампутация, а Владимира – одиночество. Но что-то же изменилось. Что-то было не на месте.

Завтра я выписываюсь. Послезавтра Филипповичу отрежут ногу. Через два дня - наряды, плац, замывка в казарме ... Так почему мне так радостно? Было что-то такое, некая субстанция, которая заставила по-другому взглянуть на мир.

Что это? Скука? Одиночество, которое страшнее скуки? Смерть, которая действеннее одиночества? Боль, которая ужаснее смерти?

Из мрака норы в которой я находился, я посмотрел вверх и увидел луч света. Он проникал глубоко под землю, освещая моё лицо и грел мои мысли. Этот лучик олицетворял надежду на завтрашний день, месяц, год. Он заставлял мрак расступиться и не обращать на него внимания. Этот лучик был любовью.

Джордж ...

Его так никогда и не любили. Тридцать лет одиночества на треклятом острове без смысла, без надежды, без ... любви. Я опять проникся симпатией к мертвой черепахе.

Встав и подойдя к окну, чтобы его закрыть, я по-прежнему не увидел солнца. Лужи так же тянулись вдоль бордюров, не высыхая. Но над всем этим печальным унынием, грохотал звон большого города. Жизнь била ключом. Рассекая лужи, один за другим, вдоль улицы, тянулись автомобили. Случайные прохожие спешили укрыться в своих домах. Мнимая метафизика проигрывала динамичной диалектике. Если всё было плохо, то куда спешили все эти люди? Что их заставляло спешить? Что их заставляло жить?

Перед моим взором черно-белая картинка немого фильма забила энергичной мелодией звука. Этот звук начал вибрировать в каждой клетке моего тела заставляя встряхнуться. Кипучая энергия жизни не находила выхода. Казалось, что я увидел ответ на вопрос, который долго искал. Вот та разительная противоположность всему тому, что я увидел в стенах этой больницы. И она в одиночку, перекрывала все недостатки этого дрянного мира. Всего лишь одно слово, знакомое нам всем с детства.

Я знал, что завтра сияние этого ответа поблекнет под тоннами вопросов, которые обрушившись на него, завалят своими обломками. Но сейчас, именно в этот момент, я как поражений Фауст молил о том, чтобы мгновение остановилось, ибо оно было действительно прекрасно. Казалось, что ради таких мгновений и была создана жизнь.