Нина Гравицкая

Упрямый грешник

• 1 •

Давным-давно, на северо-западе современной Германии, на землях, которые углом врезаются в море, жил воинственный народ англов, давших имя современной Англии. Легенды сохранили память об одном из его королей, слава о добродетелях которого значительно превосходила размеры его государства.

Государю того жестокого века трудно было быть добрым, а он был. Править страной и не быть суровым — разве такое возможно? А он был! Кто из правителей мог позволить себе быть великодушным с врагами? А он мог!

И в те времена, когда жестокость была нормой, он был милостивым ко всем. Бога не только чтил, но и заповеди его исполнял, и прозвали его в народе Святым, а когда он умер, то ещё долго весь народ оплакивал его.

Но и хорошие люди тоже умирают, когда приходит их час: таков Закон жизни на Земле. И когда рассталась Душа Короля с телом, направилась она на Суд к Господу. Сопровождали его на этом пути Падший Ангел, Царь Земной, и Ангел-Хранитель.

— Что вы можете сказать об этом Человеке? — вопросил их Господь. — Свидетельствуете ли вы в пользу его или против него?

— В пользу, Отче, — единодушно ответили те. — Ни одного слова сказать худого не можем. По Твоим Законам жил и праведником умер.

— Любишь меня? — обратился Господь к Душе Короля.

— Всем сердцем, Отче, — поклонился тот. — Вся моя жизнь во славу Твою была, все мои помыслы Тобой были наполнены. Всем старался угодить, но служил только Тебе, Отче.

— Ну, раз так, исполню я для тебя заветное желание всех великих праведников: без мытарств и испытаний приму тебя, Сын Мой. И, сказав так, раскрыл Господь ему свои объятия.

И полился на Душу Короля Свет Божественной Любви, и стал он растворяться в нём, становясь сам Светом и Богом.

Но тут вдруг вспомнилось ему почему-то, как пахнет земля после дождя, и это воспоминание поставило преграду между ним и Богом.

— В чём дело, Сын Мой? — удивлённо вопросил Господь.

— Отче, — преклонил колени бывший Король, — ежели заслужил я доброе Слово Твоё, то верни меня на Землю, если можно, конечно. Не готов я, грешный, пока принять Твою великую милость.

Горестно вскрикнул Ангел-Хранитель Короля и закрыл лицо руками.

— Прости его, Отче! Ибо не знает он, о чём просит.

А Падший Ангел доволен, руки потирает.

— Ты хоть знаешь, о чём просишь, несчастный? — вопросил в гневе Господь. — Никто из людей не ведает, что Земля и есть Ад для грешных Душ. А тебе говорю: из Царства Божьего в Ад просишься! Не боишься?

— Не боюсь, Отче.

— И не пожалеешь? Поздно ведь потом будет каяться.

— Не пожалею, Господи. Яви милость Твою.

— Ну что ж, будь, по-твоему, — развёл руками Господь. — Охота пуще неволи. Забирай! — кивнул он Падшему Ангелу.

Подхватил тот свою добычу и понёс обратно на Землю.

• 2 •

И родился в ту ночь в семье бедного чешского каменщика мальчик, и поскольку это был уже шестой ребёнок в семье, радости большой по этому поводу ни у кого не было: лишний рот кому нужен? Родился и родился.

У отца постоянной работы не было: так, перебивался еле-еле, на хлеб едва хватало. Мать у чужих людей бельё стирала, а младенца с собой брала. Тот, бывало, бедный, лежит полдня голодный в каморке для прислуги, плачем заливается, мамку свою зовёт. А она от работы оторваться не может — хозяйка не довольна: медленно, дескать, работает.

Вернётся она с дитём затемно, а там уже другие дети её ждут, не дождутся, мал-мала меньше: тоже есть просят.

Мать до позднего вечера так набегается, пока есть приготовит, да накормит всех, да приберётся, что еле на ногах держится. А утром чуть свет вставай, и всё по новой начинается.

А то муж, бывало, как запьёт, так и начнёт над ней изгаляться, на бедняжке всю злобу за свою неудачную жизнь возмещать, тогда уж совсем невмоготу становится.

Долго ли, бедолашная, могла выдержать? Померла она вскоре, а младенец тот вырос, как трава на дороге: без любви да ласки.

Другие дети в семье по плохой дорожке покатились, а от этого грязь как бы сама по себе отскакивала: сроду никогда чужого не брал. Каждую крошку хлеба, что съел, своим трудом заработал.

От горшка два вершка был, а на работу уже нанялся: то воды кому-то натаскает, то скотину выпасет, то за дитём малым заместо няньки присмотрит: работящий был и честный, потому и брали.

А как свободная минутка выдастся, бежит на городскую площадь колокольный звон послушать. Собор большой там построили, всем храмам храм. В честь святого Витта его назвали. Да такой красивый, что глаз не оторвать. И была у мальчика мечта одна: хоть один раз на колокольных звонах сыграть. Да кто ж его туда пустит?

А как вырос, семьи не завёл: хорошая невеста за бедняка не пойдёт, а плохая ему самому не нужна. Так и прожил бобылём до старости лет. И хоть жизнь, как говорится, вроде корове под хвост пошла, а не ожесточилась его душа, не оскотинилась: ко всем он с любовью да лаской, ни против кого зла не держал. Отца пьяницу досмотрел, похоронил по-человечески, и если кто чего попросит, то никогда не отказывал: последнее отдаст, а нуждающемуся поможет.

Как такого не любить? Весь город его знал, кто за советом шел, кто за поддержкой — всем помогал, чем мог, никому не отказывал.

— Святой человек! — говорили о нём.

А как час его пришёл, помолился он, поблагодарил Господа за жизнь свою, попросил прощения за грехи вольные и невольные, и закрыл глаза.

— Ну и что с таким делать? — недовольно заметил Падший Ангел его Ангелу Хранителю. — За грехи он, видите ли, перепросился. Да хоть бы, за какой грешок зацепиться, так нет. Пойдём, что ли?

— Пойдём, — радостно кивнул Ангел-Хранитель. — Господь непременно простит его за прошлую дерзость и заберёт к себе, вот увидишь.

— Конечно, заберёт, — вздыхает Падший Ангел. — Как такого не забрать?

Подхватили они Душу новопреставившегося, понесли к Богу.

— Прости его, Отче, — просит Ангел.

— Ничего у меня против него нет, — согласно кивнул Падший Ангел. — Можно забирать.

— Любишь меня, Человек?

— Всем сердцем люблю, Отче.

— Хочешь пойти со мной?

— Как не хотеть? Не смею даже просить, Отче.

— Ну, иди, — протянул Господь к нему руку, и рука стала Светом, а Свет Любовью.

И вдруг почудилось Душе, будто трель соловья где-то раздалась, оглянулась она удивлённо: откуда тут соловьям взяться? И так сердце у неё защемило, будто не тень она, а человек.

— Отче, а нельзя ли мне погодить чуток?

— Это как понимать — чуток? Ты что, никак опять назад просишься?

— Прошусь, Господи, не обессудь.

— Да что это такое делается? — возмутился Господь. — Забирайте его с глаз моих долой, и чтобы я его больше никогда не видел!

Заплакал Ангел Хранитель.

— Что же ты, неразумная Душа, со мной делаешь? Не могу я больше тебя охранять. Прощай.

— А мне что же, весь век с ним маяться? Туда-сюда таскать? — недовольно заметил Падший Ангел. — Ну, ничего, я тебя сейчас пристрою. В такую жизнь заброшу, что мало не покажется.

• 3 •

И родился в глухом украинском селе мальчик.

Ох, и намучились с ним родители!

Вечно с ним несчастья какие-то приключались: то с люльки выпадет, то в ведро с водой упадёт, то чугунок с горячей кашей на себя опрокинет, то в подпол свалится. И прозвали его в деревне Тридцать-три-несчастья.

— Не жилец он на этом свете, ох, не жилец! — качали головой соседи. — Не переживёт он своих родителей, вот увидите, что не переживёт.

Но случилось так, что Тридцать-три-несчастья пережил не только своих родителей, но и всех своих односельчан.

А случилось вот что.

Находилась их деревушка в горах Карпатах, и куда ни глянь — всюду вокруг горы, дремучими лесами покрытые. Сколько столетий леса эти небо над деревней подпирали — никто не знал. Но пришли лихие люди, стали лес тот рубить нещадно, да вагонами в соседнюю Польшу вывозить: денег-то дерево немереных стоило, и пошли-поехали вагоны с погибшими красавицами лесными за границу.

Терпела матушка Земля поначалу, крепилась, сколько сил хватало. Как начинались дожди, цеплялась она отчаянно корнями оставшихся деревьев, чтобы напор воды удержать, да деревьев-защитников становилось с каждым годом всё меньше и меньше, и ослабела совсем Земля. Как вышла однажды вода из берегов, понеслась она вслед за ней, захватив с собой весь слой чернозёма, оставляя после себя лишь бесплодные скалы, на которых уже никогда-никогда жизнь зародиться не сможет...

И случилось в этом районе наводнение великое, затопила вода всё село, где Тридцать-три-несчастья родился, поднялась она прямо к небу и, с жадностью пожирая всё живое и неживое на своём пути, понеслась вперёд. Никто не успел спастись: ни скот, ни люди. Всех вода поглотила. И только люлька со спящим младенцем на плову осталась, и понесла её волна всё вперёд и вперёд.

Младенец проснулся, открыл глазки и засмеялся от удовольствия: облака пушистые над ним проплывают, солнышко светит ласково, а люлька туда-сюда крутится, будто играет с ним.

Глядел Тридцать-три-несчастъя на небо, глядел, да и заснул.

А как проснулся — глядь: стоит его люлька среди леса, будто так и нужно. Полежал он так немного, разглядывая белок, прыгающих с ветки на ветку, затем, почувствовав голод, вывалился на землю и пополз в лес — мамку искать.

Полз так, полз, вдруг слышит — колокольчик звенит. Так его мать погремушкой всегда зазывала, ежели он отползет, куда не надо. Пополз он на звук и выполз на полянку. На полянке избушка стоит, возле избушки коза с колокольчиком ходит, а рядом собака из будки окрестности оглядывает — сторожит, значит.

Дополз малыш до будки и остановился. Увидела его собака, вылезла наружу и аж присела на четыре лапы. Сроду она такого чуда не видела: щенок не щенок, шерсти нет, а молоком пахнет. Вчера только забрала у неё хозяйка щенят, а она, бедная, уже и не роптала, свыклась с тем, что не судьба ей, видно, деток выращивать, а тут такое чудо само из лесу приползло.

Подошла она поближе, понюхала, а младенец, недолго думая, хвать её за сиську, да присосался так, что и не отдерёшь — молоко почуял.

А как наелся, тут же у тёплого собачьего бока лёг и уснул.

Э-эх, кабы знал, Тридцать-три-несчастья, куда он попал, то пополз бы, в какое другое место.

Да разве ж мы свою судьбу сами выбираем?

А жила в той избушке ведьма. То есть, конечно, она была человеком, и когда-то даже женщиной, но столько она зла людям наделала за свою долгую жизнь, что люди её иначе, как ведьма, и не звали, да и имени её уже никто не помнил.

Слава о ней дурная ходила, говорили, что ей человека извести, будто воды выпить.

Боялись её так, что не только встречи с ней самой избегали, но и избушку её, такую же старую, как она сама, старались за версту обходить.

И всё же находились ходоки в её сторону. Кому нужно было соперницу извести, или на кого порчу наслать, или, ещё того хуже, человека жизни лишить, тайком к ней пробирались. Несли ей деньги, муку, зерно, сахар, масло — всё подряд, старуха жадная была, даром ничего никому не делала. Лечить людей отказывалась — не жаловала она людской род.

В молодости она красавицей слыла, за такого же красавца замуж пошла, а тот разбалован был девками и завёл себе вскорости полюбовницу. И будто приняли её обидчики от неё смерть лютую, страшную. Подкараулила она их спящими, после любовных утех утомлёнными, связала, да и закопала заживо.

–А вот теперь, милуйтесь промеж собою, сколько хотите, — сказала она и, дождавшись, пока крики несчастных не стихли, повернулась и ушла в лес. С тех пор её больше никто не видел. Но правда это была — или вымысел, никто точно сказать не мог.

Пережила старуха всех своих односельчан: и ровесников своих и детей их, поддерживая угасающую жизнь в своём дряхлом теле приготовленными снадобьями да заговорами. Вот к такому зверю в человечьем обличье и привела судьба Тридцать-три-несчастья.

Пока он спал, в счастливом неведении всех этих обстоятельств, вышла ведьма на крыльцо, поставила собаке миску с едой и увидела младенца.

Оторопело посмотрела на него, мирно посапывающего во сне, и что-то человеческое промелькнуло в её пустых бездонных глазах. Промелькнуло и сразу же погасло.

— Сучий сын, — злобно сказала она, захлопывая за собой дверь, и на следующий день, принеся собаке поесть, даже лишней ложки туда не добавила.

Собака подождала, пока детёныш не насытился, а затем доела, что осталось, и вылизала миску до блеска.

Не продержаться бы им долго на такой-то кормёжке, если б не женщины, которые к ведьме приходили. И хоть были они погибшими душами, раз на такое дело решились, но и в них Божья искра тлела.

Как прознали они, что у ведьмы в будке ребёнок живёт, так и стали приносить ребёнку тайком от старухи кто хлебушка, кто сыру, кто одёжку какую, а кто и сахарок — ребёнка побаловать.

Так и рос он, вопреки злой судьбе и здравому смыслу. И всех женщин, что приходили к ведьме, мамой называл. Всех, кроме старухи.

Женщины и разговаривать его научили, иначе одичало бы совсем несчастное дитя, ведь ведьма и слова в его сторону ни разу не молвила.

Прошло-пролетело пять лет. И с этого времени стали в жизни Тридцать-три-несчастья перемены происходить.

Однажды зимой отправилась ведьма в лес за хворостом. По пути назад плохо ей стало, еле-еле до дома добралась, а на крыльцо подняться не может — отказались ноги ей служить.

Упала она у порога, хворост рассыпался, а она сама — ни охнуть, ни вздохнуть.

Увидел её Тридцать-три-несчастья, подошёл ближе, собрал хворост, в хату занёс. Затем вернулся, стал тужиться, чтобы старуху поднять. И хоть мал он был, да старуха так высохла, что весу в ней — как в опавшем листе. Опёрлась она на него, так и вползли они кое-как в дом.

Огляделся Тридцать-три-несчастья, ведь в первый раз в доме очутился, всё ему здесь в диковинку. Увидел казанок на печи с водой, ещё тёплый, налил старухе, та выпила. Хотел он с хаты идти назад в свою будку, да старуха знак ему рукой подала — останься, мол.

Так Тридцать-три-несчастья в ведьмину избушку перебрался и стал за старухой ухаживать. Всё научился сам делать: и печь топить, и поесть приготовить, и по старухиной указке отвары разные делать.

К весне оклемалась старуха, даже ходить стала. Каждый год в эту пору отправлялась она на болото — собирать растения всякие для своих колдовских снадобий. Собралась и на этот раз, и Тридцать-три-несчастья с собой взяла.

Идут они вместе, она палкой туда-сюда тычет: вот это сорви, а сейчас вот это. Так, бывало, целый день и протопают.

А как вернутся домой, старуха на кровать ляжет, и указания мальчонке даёт: куда какую травку положить, чтобы она высохла, да свойств своих не потеряла.

А как подсохнет травка, давай они вместе из неё зелье разное готовить: старуха отбирает травку да в сторону кладёт, а Тридцать-три-несчастья по её указке растирает, варит, процеживает. Потом, то одного добавит, то другого.

И интересно ему, страсть как. Одно слово — ребёнок.

Было у него это что-то вроде игры, ведь других-то игр у него не было.

И таким искусным он в этом деле стал, что старуха только скажет ему: приготовь то-то или то-то, как он уже сам знает, что в каком количестве нужно взять и с чем смешать.

Вначале он не сильно вникал, что именно он готовит, и для каких целей: когда приходили заказчицы, старуха его во двор выпроваживала; но однажды, когда сильно холодно было, остался он в сенях и услышал разговор, что женщины промеж себя вели.

И понял тогда мальчик, что своими руками готовил он смерть для других людей, и страшно ему стало. И хоть не учил его никто, что хорошо, а что плохо, и слова Божьего никогда он не слышал, а душа его в самое сердце как закричит:

— Не делай этого! Не смей! Грех это большой!

И с этой поры стал Тридцать-три-нес­частья подменять травы. Старуха ему говорит: эту возьми, а ту добавь. А он возьмёт какой-нибудь безвредной травки, да такой же и добавит.

Однажды почуяла старуха по запаху подмену, поняла, что малец её обманывает, и что тут началось! Стала она швырять в Тридцать-три-несчастья всем, что под руку попадёт, да из хаты гнать.

Вышел мальчик из дома, сел возле будки — залезть туда уже не может, мала ему, будка стала. Не знает, что ему делать дальше. Ушёл бы он, куда глаза глядят, да старуху жалко: пропадёт она ведь без него.

Оперся он на будку и заснул — дело за полночь было.

Проснулся, прислушался — в доме тихо. Поднялся на крыльцо, приоткрыл дверь и бросился в комнату.

Лежала старуха на полу навзничь, глаза открыты, а ни говорить, ни рукой пошевелить не может.

Бросился он её поднимать, на кровать положил, а она только мычит что-то непонятное.

Так прошла ночь, а утром возле избушки стали женщины собираться: в горстку сбились, зайти боятся. Промеж собой и то разговаривать не решаются.

— А ведьма где? — робко спросила одна.

— Бабушка заболела. Теперь я вместо неё буду. Только сразу предупреждаю: с худым не приходите, помогать не буду. Всем так и передайте.

Женщины засмущались, оправдываясь, и назад попятились.

— Так с чем пожаловали? — обратился он вновь к ним. Женщины переглянулись в недоумении: старуха всегда их поодиночке вызывала. Кто ж признается при всех, с чем пришёл?

Только одна из них вышла вперёд и, поклонившись, молвила:

— Ребёночек у меня заболел, не иначе, сглазил кто. Всё тельце чирьями покрылось, плачем дни и ночи заливается. Может, дашь, батюшка, ведьминой мази какой? Век тебе благодарна буду.

— Приводи ребёнка. Посмотрю на него, а там скажу, что делать нужно. И сам он не знал, откуда у него такое спокойствие и уверенность в собственных силах появились.

Поклонился он женщинам, и в дом вернулся. Подошёл к старухе, подушку ей поправил.

— Ты, — говорит, — бабушка, не сердись, но отвадил я злых людей от нашего дома. Может, воздух в хате очистится, да тебе дышать будет легче. Пойду козу подою да кашки тебе сварю с молочком, со вчера ведь ничего не ела. Не горюй, милая, даст Бог, поправишься.

Вышел он, а из старухиных глаз слёзы как полились, горохом по щекам прыгают, видно, сердце её оттаяло, уж и не помнит, когда в последний раз плакала. И так светло, так легко ей на сердце стало, будто вся злоба, что внутри неё была, перегорела и в землю со слезами ушла. Посветлело лицо старухи, подняла она глаза долу и мысленно послала в Вечность своё первое и последнее «прости»...

Похоронил Тридцать-три-несчастья покойницу, погоревал на могилке. Никого у него, кроме неё, на всём белом свете не было. Сморенный, уснул незаметно для себя, прислонившись к могильному камню.

И приснилась ему старуха молодой и красивой, только печальная очень. Наклонилась она к нему и нежно так, ласково говорит:

— Вставай, сучий сын. Смотрит он на неё, глазам своим не верит.

— Ты ли это, бабушка?

— Я, сынок, вставай-поднимайся, люди тебя заждались, в помощи твоей нуждаются. Помогай всем, никому не отказывай, твоё добро моей Душе облегчение даст.

В тебе вся моя надежда: святой ты, Богом меченый.

Ежели во имя моё будешь добро людям воздавать, то всё зло, что людям я причинила, мне простится.

Низко тебе кланяюсь, батюшка, заступник ты мой. И прости меня, грешницу неразумную, виновата я очень перед тобой. Если простишь, то помолись за меня. Сказала, и растаяла.

Вскочил Тридцать-три-несчастья, огляделся — никого нет. Вернулся он домой, а там возле избушки женщина с дитём его дожидаются. Осмотрел он ребёночка и сказал женщине:

— Оставь у меня дитя своё и на шестой день возвращайся.

Смутилась женщина: как же она ребёночка одного-то оставит? Но, не смея перечить, поклонилась она мальчику:

— Будь, по-твоему, батюшка. Благодарствую.

Не смутился мальчик такому обращению, будто всю жизнь его батюшкой называли. А как прошло шесть дней, бежит она за ребёнком, а сама вся аж трясётся от беспокойства. Вдруг видит: играется её сыночек возле дома с собакой, подбежал к ней, смеётся, а личико у него, и ножки, и ручки — чистенькие-пречистенькие, будто никакой заразы на нём никогда и не было.

Бросилась она ему в ноги:

— Спаситель ты наш, проси, что хочешь, всё за дитя родное отдам.

Поднял её Тридцать-три-несчастья.

— Ничего мне не надо, милая. Иди себе с Богом. Помолись за упокой души бабушки и пожелай ей Царствия Небесного. Прощай.

И побежала молва из одного села в другое: живёт в глухом лесу человек, с виду ребёнок, а говорит и ведёт себя, как старец, годами обременённый и мудростью наполненный. Лечит болезни неизлечимые, никому не отказывает и денег не берёт.

Но не всякий к нему дорогу найдёт: если плохой человек — то, сколько б ни кружил вокруг, да около, а на избушку батюшкину никак не выйдет, будто заколдованная она.

• 4 •

Так, в трудах и заботах пролетели годы. Состарился Тридцать-три-несчастья. И пришёл к нему Падший Ангел.

— Помираешь? — спросил он его.

— Помираю, добрый человек, — вздохнул тот.

— Во-первых, я не добрый, а во-вторых, не человек, — грубо оборвал его Падший Ангел. — Вернее, сначала, во-вторых, а затем, во-первых.

— А кто ж ты?

— Да по-разному у вас здесь все меня называют: кто Дьяволом, кто Сатаной, кто ещё как.

— Неужто Падший Ангел? — изумился старик. — Ах, бедный ты, бедный. Поди, нелегко тебе приходится. Совсем растерялся Падший Ангел: никто его никогда сроду не жалел.

— Ты что, человече, совсем разума лишился? Как ты меня, злодея вселенского, жалеть можешь?

— Как же тебя не жалеть? Ты ж у Батюшки Твоего Небесного любимым сынком был, самым разумным да умелым. За что ж Тебя, бедолагу, с Царствия Небесного-то скинули, да на нашу Землю грешную пристроили дела чёрные вершить? Что ж ты там такое натворил?

— Ничего такого я не натворил, — насупился Падший Ангел. — Просто характер у меня такой: несговорчивый да независимый. Да и вообще, должен же кто-то тут за вами присматривать, за Душами вашими грешными? Думаешь, легко за всеми уследить, кто, где согрешил, кто о чём плохо подумал, кто где кого обидел?

— Вот-вот, — назидательно добавил он. — Тяжело это, не всякий справится. Тружусь, как у вас говорят, без сна и отдыху. Мы, Ангелы, хоть и не спим, как вы, люди, скажем, но и нам отдых нужен: подумать над чем-то, помечтать.

— Что ж, Батюшка твой на тебя так осерчал, что и не прощает?

— Зачем же не прощает? Давно уже простил, ведь он, Милостивый, обиду долго не держит. Но кто лучше меня здесь управится? Да и потом, честно тебе скажу: как по мне, так здесь служить лучше. Здесь я сам себе хозяин.

— Это как понимать? Что хочешь, то и делаешь?

— Это нет, — отрицательно покачал головой Падший Ангел. — Без его ведома ни один лист в лесу не опадёт, ни один червяк в бабочку не превратится. На всё Его воля. Но надо мной контроля нет, мне Батюшка доверяет больше, нежели кому другому, — с гордостью заметил он.

— Так неужто это ты с Его ведома над людьми куражишься, в грех их вводишь?

— А как ты думал? Говорю же тебе: на всё воля Его святая.

— Зачем же людей в соблазн вводить? Не понимаю, — покачал головой умирающий.

–А тебе и не положено знать, на то ты и человек, то есть грешник. Ведь праведники на Земле не живут, здесь только грешникам место. Здесь они вроде как испытания проходят, а без соблазна-то человека никак по-настоящему не проверить. Ведь при хорошем раскладе жить без греха легче лёгкого, а вот, поди, удержись, если тебя чем соблазнять начнут: возможностью заработать нечестным путём, или женой чужой, красавицей писаной поманят, а то ещё и гневом глаза застелют. Попробуй, смолчи тогда и злом на зло не ответь. Тяжело это. А раз человек с собой справиться не может — значит, грешен он и должен здесь на Земле мучиться. Пока от зла совсем не очистится, и только тогда перед Богом предстать может, поскольку Свет Тьму принять не может.

— А как же раскаяние, молитва, сня­тие грехов — это что, всё неправда?

— Почему — неправда? — обиделся Падший Ангел. — У нас всё по-честному. Только некоторые думают, что они Бога умнее и перехитрить его хотят, или договориться с ним.

— Я, мол, Тебе яйца крашеные, как у христиан, да деньги на церковь, а ты прости мне мои грехи, не наказывай за них, мол.

— Или, как у евреев: квасное в день Пасхи из дома вынесут и у соседа спрячут, а тот им расписку даст, вроде купил у них, и теперь их добро, вроде как, и не их. А через пару дней домой назад его себе тащат. Ну, как дети малые, честное слово, — усмехнулся он.

— Ну, а ежели человек действительно раскаивается? Неужто Господь не простит?

— Как не простит? Я же тебе говорил, что милостив Он и зла не держит. Но это только в том случае, если человек и в самом деле раскаивается, и больше к этому Злу никогда не возвращается.

— А у вас, у людей, как? Всё только на словах, а Господу не обещания ваши нужны, а послушание.

Задумался Тридцать-Три-несчастья, пригорюнился.

— А я-то, грешный, думал, что нет у меня перед Богом вины, ведь всю свою жизнь старался ему угодить, потому что всегда любил его больше себя, — вздохнул он.

— А вот это как раз верно. Ты праведник из праведников. Так в Книге жизни и записано.

— Тогда что же я здесь среди грешников делаю? — с трудом выговорил умирающий.

— А об этом я тебя хочу спросить, потому что это никому не понятно. Твой Ангел Хранитель и тот от тебя отказался, бессильный он с тобой справиться. Потому и жизнь у тебя такая тяжёлая выдалась.

И вернул тут Падший Ангел Человеку его прежнюю память.

— Ну, что? — спрашивает. — Что делать собираешься?

— Как Господь решит управиться, так и будет, — твёрдо ответил бывший Король. — Я супротив его воли никогда не ходил и не пойду.

— Это ты брось, друг мой сердешный. Это мы уже слышали. Твоя воля какая? Пойдёшь к нему?

— Ты ж сказал, что осерчал на меня Господь и видеть не хочет, — виновато ответил Король.

— Хочет, или не хочет — не твоя забота. Ты — праведник, и место твоё с Господом, возьмёт он тебя, куда денется. Даже он свои собственные порядки нарушать не может. Но ты-то сам, что хочешь? Без твоей воли никак нельзя.

Замолчал Король. Затем молвил:

— Люблю я Господа всем сердцем. Но как подумаю, что никогда больше не увижу, как солнце всходит над морем, так душа заноет, что терпеть нет мочи. Если можно ещё чуток погодить, я бы остался. Но пусть будет надо мной Воля Его, а не моя. Так и передай.

— Ну, что ж. Так я и думал, что всё этим кончится, — вздохнул Падший Ангел. — Только учти: в этот раз я тебе ещё чего пострашнее придумаю. Пойду, доложу Батюшке.

И исчез.

А Король, уже в который раз, умер. Освободилась его Душа, сидит рядом со своим телом, пригорюнилась. Что ей дальше делать, не знает. Никто за ней не приходит.

А Падший Ангел к Богу с отчётом явился.

— Ну, что сынок? Соскучился, поди, на Земле-то?

— Соскучился, Батюшка. Как не соскучиться?

— Так что, может сменить тебя?

— Не стоит, Батюшка. Уж сколько Вечностей я этим хозяйством ведаю, кто лучше меня справится? Беспорядки начнутся, — уклончиво ответил Падший Ангел.

— Ну, смотри, коли так. Я на тебя уже давно не сержусь.

— Я знаю, Батюшка. Я по доброй воле тружусь.

— Ну, и ладно. Давай, рассказывай. Знаю, зачем ты пожаловал. Что, наш грешный Праведник опять чудит?

— Чудит, батюшка. Ох, как чудит! Опять на Землю просится, хоть ты его режь, — развёл руками Падший Ангел. — Честно скажу, даже не знаю, какие тортуры ему на этот раз придумать.

— А ничего не надо придумывать, — ответил Господь. — Иди, отдыхай, сынок, я сам всё сделаю.

И послал Господь Душе Короля своё дыхание. Поглотило оно её всю, а затем вспыхнуло, взорвалось, и разнеслась Душа Короля по всему свету.

Зажглась ярким заревом на рассвете в одном месте; в другом пролилась тёплым грибным дождём над лесом; пронеслась попутным ветром над родным Ла-Маншем, надувая паруса рыбаков; зазвонила в колокола на соборе святого Витта, наполняя Прагу божественным звоном, а сердца людей душевным трепетом, а затем птицей взвилась вверх, и запела Хвалу Господу за жизнь вечную, бесконечную и прекрасную.


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 1. Оценка: 4,00 из 5)
Загрузка...