– Маль-чик ча-хо-точ-ный... ко-лет... дро-ва, – додиктовала молодая фигуристая учительница и взяла небольшую паузу, чтобы попредставлять, как она, совершенно нагая, подходит к Мужчине Своей Мечты... Нет, не так быстро. Медленно подходит. Виляя бёдрами. Да, так.

Представлялось легко и очень даже замечательно, плыла аки лебёдушка с бёдрами, а вместо книги, в которую она, для виду, продолжала пялиться, представлялся бокал с вином. Белым. Да, так. Сияющая молодая кожа, где надо выпукло, где надо впукло, игристые пузырьки в бокале. Картинка захватывала, действо манило. И вот ведь угораздило её всё-таки сунуть свой немного широковатый, но так к ней идущий носик в тетрадь Романка!

– Я же диктовала: ЧАхоточный! ЧА! А не ЧИ! А ты что пишешь? Ты нарочно, да? Нарочно?

– Это «а». Смотри получше. – Романок беззаботно болтал ногами. Стул был для него высоковат.

– Не «смотри», а «смотрите»! Сколько раз тебе говорить!

Она бросила на стол раскрытую книгу, чтобы было удобнее всплёскивать руками, а Романок, недолго думая, выплеснул чернила на только что начатый диктант.

– Что ты творишь?! Ты, ты... ты просто маленький негодник! Ну погоди же у меня!

И Сара выскочила из «кабинета для занятий» – так эту комнату называл отец Романка, Абашев Борис Львович.

Борис Львович серьёзно относился к образованию сына. Как только Романку исполнилось шесть, были наняты учитель географии и учительница грамматики, был куплен небольшой, совсем небольшой, но всё-таки глобус.

– Ах, Боба. Но ведь это рано, – закатывала глаза супруга, Софья Артемоновна. – География в этом возрасте?

– География не математика. В ней нет формул. Нет их и в грамматике. Детский рассудок справится.

И детский рассудок справлялся. Проблема была не в рассудке, а в дисциплине. Романок отвратительно себя вёл – не хотел подчиняться, делал замечания взрослым, образованным людям. Он хорошо и даже прекрасно выполнял задания по предметам, но так выматывал преподающих, что они не единожды уже грозились попросить расчёт.

– Романок, сыночек, деточка, почему так? Почему ты вредничаешь? Ты ведь умница, делаешь успехи на поприще... На поприще. Мамочка тебя так любит, так любит. Ну, иди к мамочке, мамочка тебя поцелует! – Абашева протягивала руки, а сыночек иногда подходил, а иногда и нет. Всё чаще нет.

Однажды она спросила, а разве он не любит мамочку?

– Не люблю.

– Совсем-совсем?

– Совсем-совсем.

– Но ведь это ужасно! Ужасно, ужасно... – покачала головой отвергнутая мамочка и задумалась. Надо было что-то делать. Надо было... И она стала представлять, как пригласит лучших воспитателей с лучшими рекомендациями, как их несомненный, годами приобретаемый опыт принесёт долгожданные плоды. Мальчик станет послушным и улыбчивым, и она, протянув к нему руки, вдруг услышит: «О, мамочка! Я так тебя люблю, так люблю!». Она просто видела этот светлый момент, это будет совершеннейшее счастье. Софья Артемоновна вообще была очень мечтательной особой. Переодевшись после завтрака в дневное, она садилась за фортепиано в малой гостиной и напевала какой-нибудь из трёх выученных романсов – «Откройтесь же, двери», «Зарницы потухли» или «Цветник на могиле», а потом укладывалась на диванчик и мечтала, мечтала, мечтала. О чём? Ах, ну конечно о самых светлых моментах, о совершеннейшем счастье.

Туда, в гостиную, прямым ходом и посеменила Сара, любуясь своими пухленькими, игриво выглядывающими из-под шёлковой юбки ножками. Чтобы получше их видеть, она слегка приподняла подол.

Она тоже была мечтательница, но совсем другого толка. О, какие фривольные игры расцветали экзотическими цветами в её фантазиях, где только не оказывались её пухлые ножки – на чьих-то твёрдых коленях, на чьих-то смуглых плечах. Всё это было столь непристойно, сколь пикантно, и так захватывало воображение, что иногда она даже пристанывала. Хозяйку дома она считала рохлей, вялой и холодной рыбиной, и была уверена, что так же считает и хозяин, который – она была просто уверена! – нанял молодюсенькую учительницу по причине её сводящей с ума красоты, а не по причине собственной скупости: услуги опытного учителя стоили значительно дороже.

Ножки мелькали, юбочка колыхалась. И так не хотелось делать измученное лицо, чтобы предстать перед хозяйкой!

Одно хорошо: хозяйка, эта вяленая рыбина, была не в состоянии отличить слёзы от пустого мелькания носового платка, изображать для неё можно было вполсилы. Сара вынула платок.

Она застала госпожу на её традиционном месте, на диванчике. Абашева грезила наяву и вздрогнула, когда учительница кинулась с места в карьер:

– Я так больше не могу!

– Ах, боже мой, Сара Калистратовна! Что там опять такое?

– Вы всё знаете сами. – Она провела платком под правым глазом. Всхлипнула и провела под левым.

– Романок снова не слушается?

– Он вылил чернила.

– Ах, ну не жалко же нам чернил!

– Он может перепачкать ковёр. И он не признаёт, абсолютно не признаёт дисциплину!

Софья Артемоновна нехотя поднялась.

– Да. Если ковёр...

Они устремились в комнату для занятий. Вернее сказать, устремилась Сара, а Софья Артемоновна поплыла, обтекаемая волнами бесформенной белоснежной туники.

Их ждал пренеприятнейший сюрприз. Обе просто ахнули.

Романок уткнулся лицом прямо в стол, в тетрадку, в чернила. Он был недвижим.

– Сыночек! – воскликнула Абашева. Двери за спиной удержали её от того, чтобы не упасть. – Сарочка... он хотя бы жив?

– Надо посмотреть. Он должен дышать. – Сара была посмелее, хотя и она несколько подволновывалась. Надо же – в час её занятий и такое!

Крадучись, она приблизилась к замершему ученику, вытянула шею и тоже замерла. Наблюдения не заняли много времени.

– Он живой, только в обмороке.

– Как дамы на балу? Как странно... Ужасно. Всё это ужасно. Зачем вы оставили его одного?

– Откуда мне было знать? Когда я уходила, с ним всё было в порядке.

Софья Артемоновна наконец отлепилась от дверей и подплыла к ребёнку.

– Ужасно... Позовите, я вас прошу, моего супруга.

Сара, с недовольным лицом и дурными предчувствиями, выдвинулась выполнять порученное.

– Романок, деточка, что такое могло случиться? – попричитала Абашева.

Она присела за стол для преподающих и бездумно, просто чтобы занять руки, начала листать книгу. На стол выпал засушенный василёк. Попытка вернуть его в книгу успехом не увенчалась – стебель переломился и отвалилось два лепестка.

Софья Артемоновна сгребла весь этот растительный мусор в подставленную ладонь и понесла прикопать в горшке с фикусом.

Отогнув портьеру, она озадачилась. Фикус завял! Огромные, всегда такие плотные листья висели безжизненными тряпками.

Василёк она всё равно прикопала, но больше ничего уже не трогала. Как же всё-таки всё это странно! Не магия ли это?

– Боба! – трагически воскликнула она, когда супруг возник на пороге.

– Не кричи, пожалуйста, – покривил он тонкие бесцветные губы. – Сара мне всё рассказала. И на зрение я не жалуюсь.

Покривилась и Сара за спиной Бориса Львовича. Какой, однако, у хозяйки отвратительный голос, когда она орёт. Когда не орёт, тоже.

– Я пошлю за доктором Шаффхаузеном. Говорят, пренеприятнейший тип, но дело своё знает.

– Боба, а если это магия?

Борис Львович приподнял правую бровь и смотрел на жену со сложной смесью презрения, изумления и осуждения.

– Магия? В городе? В тридцати верстах от столицы? В моём доме? Как в деревенской глуши, в какой-нибудь избе из половиц?

– Но Боба, половицы на полу...

– На полу пол. А магия и тому подобная волшба в глуши и грязи. Всему своё место.

Право, муж был излишне скептичен. Софья Артемоновна много что могла бы на это ответить, хоть и тоже – всё вопросами, вопросами. Разве не любой ужас всегда рядом? Разве не безразличны для магии расстояния? Разве никогда не проникала она и в город? Не случается ли необъяснимое и кроме магии? А Боги-Практики? Разве не месяц всего прошёл, как служитель Бога-Чревоугодника убил Миколу Карася, торговца дешёвой несвежей рыбой? Однако с мужем спорить бесполезно. Она проблеяла только:

– Да, но...

– Никаких «но», – отрезал Абашев.

 

 

Доктор Эмиль Шаффхаузен был самым известным и востребованным в городе медиком. Методы, используемые им в лечении, были привезены с переднего края победоносного шествия медицинской науки, из самой Германии.

Как о человеке о нём ходили самые нелицеприятные слухи, говорили, что он высокомерен, эксцентричен, капризен, по-нашему говорит очень плохо, но, разумеется, ради выздоровления всё это можно и потерпеть.

Шаффхаузена звали в самые богатые дома. Отваживались звать и в бедные, ибо в расценках на свои услуги он был непостоянен, как волна, то подкидывал их под самый потолок, то занимался не иначе как благотворительностью.

Абашевы никогда его раньше не видели, были только наслышаны, а Сара встречала однажды на улице, но не успела разглядеть. Она рассматривала витрину магазина шляпок и вдруг услышала: «Доктор Шаффхаузен... Это доктор Эмиль Шаффхаузен...». Нет, не успела.

– Прибыли-с, – сообщил дворецкий.

– Однако ж как быстро.

– На самоходке-с.

Вся честная компания бросилась к окну.

У парадного стояла новёхонькая самоходная коляска.

«Купить такую вещь! Правду говорят, он неприлично богат для доктора», – думала Софья Артемоновна.

«А какой он, должно быть, шалун в постели!» – думала Сара. «Говорят, все иностранцы такие шалуны!».

Бориса Львовича не переполняли никакие мысли или эмоции. Он никому никогда в этом не признавался, но всё, что он по-настоящему ощущал, была пустота. Из неё, из этой пустоты, выскакивало то, что он делал и говорил. Это было словно в цирке, когда фокусник вытаскивает из пустой шляпы ленты, платочки, кролика, только фокусник был весёлым и всем улыбался, а Борис Львович был строгим и не улыбался никому.

Он встретил Шаффхаузена прохладным кивком, но доктор оказался во сто крат холоднее.

– Я прикошу, а малшик стесь? – строго спросил он Бориса Львовича.

– Я, собственно, не понимаю...

Не понял не только Абашев. Понадобилось некоторое время, чтобы сообразили, чтобы засуетились, перенесли Романка на диванчик, подложили подушку, попытались вытереть ему лицо, правда, всё только размазали.

Пока тёрли, Романок не шелохнулся. Шаффхаузен наблюдал за происходящим задумчиво и как бы примеряясь. Пальцы его правой руки непрестанно поглаживали сиреневый полосатый камень-кулон на короткой цепочке.

– Фаш малшик ханьше быть болен? – спросил он, когда все уже перемазались в чернилах и отчаялись сделать лучше, чем есть.

– Раньше? Нет, нет, – завертели головами Абашевы.

– Софсем ханьше?

– Уверяю вас, я послал за вами сразу, как только появилась таковая надобность. Раньше мой сын был абсолютно здоров, – на этот раз соло и очень веско ответствовал отец семейства.

– Апсолютэн?

– Только очень непослушный! – не удержалась Сара. Она сразу же опустила глаза, но всё равно почувствовала, какими красноречивыми взглядами окатили её хозяин с хозяйкой.

– Хм... Стханность... как это по-фашему... стханности пофетения?

– Ах, ну какие странности в этом возрасте! – предупредила развитие нежелательной темы Софья Артемоновна. – Однако, – очень кстати вспомнила она, – я заметила странность в поведении фикуса!

– Унд?

– Он завял. Ах, как это ужасно... – Абашева отогнула портьеру и продемонстрировала отряпившийся зелёный ужас.

– Хм. Што ж...

Шаффхаузен присел рядом с Романком и вытянул вперёд правую руку со сжатой в кулак ладонью. Разжал – и на ладони запрыгал ярко-синий огонёк, похожий на сияющую кляксу. Доктор подул, как дуют купчихи на кипяток, огонёк соскочил и попрыгал по Романку – по груди, по лицу, по животу, потом снова по груди, на руку, на другую...

– Но позвольте, это же магия! – возмутился Абашев. – Извольте прекратить!

– Этто есть покасыватель болесни. Болеснь телать колор дхугой. Рот! Кхасный! Дас ист наука. Фы спорить?

Борис Львович недовольно посопел, но в спор ввязываться не решился.

Огонёк остановился на чернильной щеке, он был всё таким же ярко-синим. Шаффхаузен накрыл его ладонью и быстро сжал руку в кулак.

– Вы говорили, если цвет не изменится, то... Романок не болен? – робко, в меру кокетливо поинтересовалась Сара.

Ничего не ответив, доктор посмотрел на неё долгим взглядом и попросил подать свой саквояж.

У Сары сердце затрепыхалось. Ничего особенного, просто небольшая сумка с золотящимся замком, но всё становится таким особенным, когда мужчина особенный!

Шаффхаузен щёлкнул замочком. Из раскрытой саквояжевой пасти выскочила маленькая рыжая белочка, встала на задние лапки и завращала пушистым хвостом. Оставив негаснущий огненный след висеть прямо в воздухе, она промелькнула кометой и исчезла там же, откуда появилась, а доктор наклонился и голыми руками забрал получившуюся горящую окружность.

– Что вы собираетесь делать? – напрягся Абашев.

С учительницы и Софьи Артемоновны можно было лепить изваяния по теме «Тревожное ожидание».

Доктор одним ловким движением одел обруч на голову Абашевскому отпрыску, но ни белокурые отпрысковые волосы, ни подушка, ни диванчик не вспыхнули, ничего ужасного не произошло. Произошло нечто, снова очень похожее на магию. Обруч вдруг рассыпался на мельчайшие, сразу же пропадающие искры – и его как не бывало.

– Нет уж, позвольте, – решительно сделал шаг вперёд Борис Львович. – Вы вне всяких сомнений применяете магию!

Шаффхаузен ничуть не смутился.

– Што конкретно фы кофорите «магия»?

– Белка. Огонь. Искры, – перечислил Абашев. Он испытывал желание вышвырнуть наглеца вон.

– Айн момэнт!

Доктор полез в саквояж, выудил оттуда толстую пачку карточек, поискал и протянул одну из них Абашеву:

– Фот.

– Белка не есть настоящий зверь, – читал с карточки вслух Борис Львович. – Белка есть простая кажимость. Ваши глаза видели то, чего нет, потому что встретились с преизбытком энергии. Преизбыток энергии помогает болящим... Позволю себе заметить, мне мало интересна теория, – хмуро вернул Абашев карточку. – Мне нужен результат.

– Фы отфлекать. Фы фсе. Я пхошу покинуть комната!

Абашевы и Сара ретировались, а доктор выдохнул, как будто снял тяжёлую, душную маску:

– Фуууух...

Ребёнок не был болен, магия обнаружения ничего не показала. Но и зачарован он не был. Не был проклят, не был заговорён. Во всех этих случаях чароитовый кулон похолодел бы, как льдинка. Так что же с мальцом?

– Ну, что за напасть на тебя напала? – спросил Шаффхаузен, всматриваясь в круглое детское личико, всё в иссиня-чёрных чернилах. – Небось, удивлён, брат, что никакой я не немец? Знал бы ты, как я устал язык ломать. Но что поделать, нет пророка в своём отечестве. Залётному с ненаших столиц они верят, а своему, деревенскому – что ты! Однако ж надо тебя выручать...

Шаффзаузен снова открыл саквояжик и принялся в нём копаться.

– Да где же она? Ты удивишься, это такая штука интересная, вроде метёлка, вроде и нет...

Доктор вёл беседу, не смущаясь тем, что не получал никакого ответа, он знал, что на самом деле ответ есть. До тех пор, пока пациент скорее жив, чем мёртв, ответ есть всегда, просто не всегда он заметен. Те, с кем говорят, приходят в себя вернее и скорее.

Наконец, он вытащил из своего поистине бездонного саквояжа что-то среднее между крупной кистью художника-гиганта и небольшой метёлочкой дворника-лилипута.

– Мети, дорогая.

Метёлка закружила, затанцевала вокруг дивана.

– Любой сон и обморок отметает, не было ещё случая, чтобы не помогло. Надо только подождать минут десять. – Доктор вынул карманные часы и постучал по стёклышку. – Там, внутри, часовушки. Маааленькие девчушки, с десяток на одном ногте поместится. Вот они-то всем и заведуют. Вы, городские, боитесь, стыдитесь магии, и никому из вас невдомёк, что она давно уже здесь. Без неё не лечоба, а мучение. Всё без неё мучение. Колеса ваших самоходок, небось, тоже не ветер крутит. Только чтобы вы, пёс вас укуси, позволили ей на вас же и работать, приходится таким, как я, придуряться как... тьфу! Кофорить: дас ист наука! А оно магия. По-простому – волшба...

– Значит, никто не знает, что ты из деревни? Значит, ты обманщик? – Романок распахнул глаза. Они были такими ясными, осмысленными, что возникали сомнения, а не симулянт ли малец. Да и десяти минут ещё и близко не прошло.

Метёлка в нерешительности остановилась.

– Место, – приказал ей доктор, и она нырнула обратно, в бездонность саквояжа.

Романок сел и подтянул к себе ноги, обхватив их за щиколотки. Он ждал ответа.

– Можешь считать, что так, – ответил доктор. Он с интересом смотрел на очнувшегося ребёнка. Тот факт, что Романок знает его секрет, его не расстраивал. В левом кармане у него лежал пакетик с пылью забвения. – Но знаешь, что главное? – продолжил он. – Я доктор. Врач. Я помогаю людям.

– Тогда почему ты не остался в деревне?

– Мир хотелось посмотреть. Всем хочется, а мне сильнее всех захотелось. – Взгляд Шаффхаузена был простым и открытым.

Романок помедлил, словно что-то для себя решал, и всё с той же бодростью спросил:

– А где остальные? Мама, отец. Те, кто никому не помогает, пустые и никчёмные.

– Так-таки и никчёмные? Суров ты, однако. Сейчас позовём и никчёмных...

Он достал пакетик с пылью забвения, разорвал и тряхнул жёлтое пыльное облако в лицо Романку. Романок расчихался.

– Милошка! – окликнул доктор натирающую паркет в коридоре горничную. – Я нуштаюсь господа!

Через несколько минут Абашевы, спотыкаясь друг о друга и о Сару, влетели в кабинет для занятий.

– Сынок! – бросилась к Романку мамаша.

– Нет! – Он резко выставил перед собой руки. Его перемазанное чернилами лицо стало каким-то даже зловещим.

– Почему нет? Как же? – Софья Артемоновна таращила свои нежно-серые глаза как коза на новые ворота, потом перевела их на Шаффхаузена, потом на мужа.

– Роман, сын, как ты себя чувствуешь?

– Хорошо. Больше не жарко. И не темно.

– Что с ним было? – спросил Борис Львович уже у доктора.

Но ответил опять Романок.

– Ничего такого. Воздух погорячел. Рука погорячела, вот эта. – Он потряс правой рукой. – Потом всё прошло.

– Я нуштаюсь посмотреть, – вызвался неприятно удивлённый доктор. На Романка не подействовала пыль? Что бы у него там ни горячело или холодело, он не должен был этого помнить!

– Но она не болит.

– Я нуштаюсь.

Шаффхаузен начал аккуратно подтягивать рукав вверх и практически сразу увидел на розовой детской коже крупный чёрный силуэт весов. Доктор отпрянул, его лицо исказилось.

– Это плохо? Это очень плохо? – испуганно затрепыхалась Софья Артемоновна.

– Отшень.... Да что я тоже! Это очень плохо. Он теперь служитель. Служитель Бога-Оценщика. Это не магия, это воля Богов, вот почему чароит не отозвался, цветок завял, а пыль... Да. Очень плохо, – подвёл черту доктор.

– Цветок? – всё той же беспомощной козой смотрела Абашева.

– Бог-Оценщик не переносит растений.

– Почему же?

– Я не знаю. Может быть, потому что они живые, но безразличны к оценке.

– Потрудитесь объясниться, – раздражённо потребовал Борис Львович. – И я не о растениях!

Доктор, не обращая внимания на требование, на раздражение, вообще на Абашева и иже с ним, заговорил с Романком. Не просто заговорил – зауговаривал:

– Помни, это твои родные. Сара не родная, но она тебя учила. Они не настолько плохи, чтобы...

– Молчи, – нахмурился Романок.

– Не настолько, чтобы...

– Молчи!

Доктор потерял голос. Теперь он распинался немо – только рот разевал и размахивал руками.

Романок спрыгнул с дивана, но не простоял на ковре и секунды – что-то подняло его вверх, на невидимую ступень в полуметре примерно над поверхностью.

Его взгляд устремился на Сару.

– Я ВИЖУ ТЕБЯ НАСКВОЗЬ.

Он говорил, не кричал, но стёкла в окнах задребезжали и хотелось заткнуть уши.

С учительницей начало происходить что-то невероятное. Она росла, надувалась. Её лицо, руки, волосы, одежда стали выцветать, обесцвечиваться, а потом как будто и стекленеть. Всё лучше и лучше просматривалось, как под этим стеклянным покровом копошатся, ползают ужами живые руки и ноги, переплетаются и расплетаются, раздвигаются и сдвигаются, образуют парочки, парочки парочек, парочки парочек парочек...

Если бы несчастная и попыталась что-нибудь выкрикнуть, вряд ли бы у неё это получилось – прямо в её пухлые стеклянные губы упёрлась изнутри здоровенная стопа.

Вместо Сары вскрикнула Софья Артемоновна. И в этот же самый миг раздался хлопок – Сара лопнула!

Она именно лопнула, а не треснула как стекло. Прозрачные куски разлетелись и скукожились, словно ошмётки воздушного шарика, а живые руки и ноги мгновенно сдулись, стали совсем маленькими и в таком кукольном, уже совсем не живом виде валялись теперь по всему кабинету.

Романок скользнул выше, на следующую невидимую ступеньку.

– Сынок... – трясущимися губами прошептала Софья Артемоновна.

Борис Львович не пытался произвести никаких телодвижений или словоформ. Просто остолбенел, его узкое лицо впало в это остолбенение не меньше прочего.

Доктор сидел на полу. Он уже не сражался со своей немотой, вообще ничего не делал.

Романок уставился на мамашу.

– Я ВИЖУ ТЕБЯ НАСКВОЗЬ, – на той же громкости воспроизвёл он, и всё пошло по новому кругу, но уже с беднягой Софьей Артемоновной. Внутренность её образовывали не ползающие руки и ноги, а наваленные вперемешку диванчики и фортепьянчики. Они были такие крохотные, что заполняли собою все части тела мамаши, по диванчику уместилось даже в ушах, правда уши при этом заметно оттопырились.

В отличие от Сары, Абашева не росла, не надувалась. Но внутри неё, у неё во рту, рос один из диванчиков, и рос довольно быстро. Вот он упёрся в её прозрачные щёки изнутри, а она упёрлась в них руками снаружи...

Щёлк! Прозрачная голова треснула ровно пополам и раскрылась, как орех, выкинув всё, что там успело нарасти. Прозрачное туловище начало оседать и завалилось. Из него, как из рога диванно-фортепьянного изобилия, посыпались крохотные диваны и фортепьяны.

Романок поднялся выше, на следующую ступень.

– Я ВИЖУ... – начал он и замолк. Отец уже опрозрачнел – весь, с головы до пят, за одну-единственную секунду, и продолжал становиться всё более незримым. – Я ВИЖУ СКВОЗЬ ТЕБЯ! – успел сообразить Романок за миг до того, как папаша-Абашев растаял окончательно.

Романок снова поднялся выше, почти под самый четырёхметровый потолок.

– Можешь говорить! – позволил он доктору свысока.

– Нечего мне тебе говорить, – не выразил по поводу открывшейся возможности никаких чувств доктор. Поднялся с пола, усеянного ручками, ножками, ошмётками, игрушечной мебелью и направился на выход.

– Ты уходишь?

– А что мне тут делать? Ты всех убил.

– Я их оценил. Я всех теперь вижу насквозь!

– Ты никак, дуралей этакий, хвастаешь? Я тоже вижу, только всё равно помогаю. Вот если б и ты помогал, тогда б и хвастал. Я тебя тоже оценю, коли так. Плохая тебе от меня оценка. Лови. Другой не будет.

Романка, будто в него и впрямь чем-то пульнули, шибануло головой в потолочную лепнину. Он весь затрясся, да так часто и сильно, что в глазах зарябило. Доктор потёр глаза – и этих нескольких мгновений хватило, чтобы упустить, что же там, наверху, произошло. Романок промелькнул головою вниз, стук, бряк, хрусть, всё. Голова повёрнута как не каждая сова повернёт.

– Ты ж себе шею сломал! Что ж ты... – запнулся на полуслове доктор.

Больше доктор не сказал ни слова ни в этом доме, ни в этом городе. Дорожками, недоступными стороннему взгляду, по-простому – теневицами, он ушёл врачевать подальше от столицы и ещё долго молил всех Богов скопом никогда больше не встречать их служителей. Молитва была самодельной и иногда заканчивалась вопросами. Кем Романок был больше – собой или уже нет? Сам ли он, раздосадованный оценкой, проделал этот последний кувырок или же так его повелитель с ним обошёлся? И ещё: почему ошибаются Боги?

Ещё он иногда вспоминал, как вдруг узнал ту глупую кокетливую учительницу. Это было, когда он попросил саквояж. Он уже видел её раньше – на улице, около магазина шляпок. Она щурилась, но упорно пыталась его разглядеть и была ослепительно красивой в ослепительном солнце.