Тик-тик... На стене часы отсчитывают свой ход, мерно так, выверено. Огарок свечи тлеет, рисуя узоры на стенках бокала. Шур-шур... Скребутся мыши под полом, перешептываясь о чём-то им одним ведомом, что лишь острый слух расслышать может. Трель-трель... За окном раздается, едва ночь наступает. И сладкоголосые, невидимые крылатые создания садятся прямо на резные ставни. Поскрипывая, они хлопают, чуть задует ветер. Но на ночь не закрываются. В доме нужна прохлада.

Стук в дверь. Короткий, три раза повторяющийся. Сердце замерло. Должно быть, Щур. Сегодня ночью обещался, как только скинут небеса покрывало, и расступится звёздная россыпь. Из своего большого кармана Властелин Ночи достаёт их пригоршни и бросает по всему небу, образуя узоры. Вон Малая Тропа высветилась. По ней Белый Всадник каждую ночь с запада на восток путешествует. А чуть выше неё – Тропа Большая. Куда она ведёт – неведомо. И только Бледная Дева знает. Но никому не откроет. И никто спрашивать у неё не станет.

Ладушка шьёт, приговаривает: «Приди ко мне, светел месяц ясный, открой ставни широкие, впусти холод ветреный, чтоб остудить огонь, меня внутри сжигающий. Чтоб напоить меня прохладой свежести. Чтоб стала я, как все, бескрайняя...»

Дверь заперта. Ладушке отворять не велено. Подняться означает работу прервать. Нельзя то, нельзя. Покрывало шьёт, узоры вырисовывая, и сама себе бормочет, знать, молитву ею же сотворённую: «Приди, приди, Нежин мой. Тебя давно уж поджидаю. Приди и забери меня на веки вечные. Отрину я и этот стан постылый, и цветное рубище. Падёт тогда на землю тьма и покроет мир своим угодием».

В глазах у Ладушки слёзы невыплаканные. Руки проворные не знают устали. Ни днём ни ночью не бывать ей покойной. А покрывало расстилается во всю ширь. За каждым новым стежком другой просится. И нет конца-краю этой работе ибо полотно то заколдованное. Только возьмется Ладушка за края, как оно из рук выскальзывает. А когда даётся снова, узоров как в помине не бывало. Новые надобно шить-пошивать. Не будет шитья – не будет житья. Ни соседу через три дома, ни тому, что с другой улицы, ни с другой деревни, ни с далёкого города – никому! Узорами все судьбы человеческие переплетаются. И ежели прервать, то жизнь на том и остановится. Нельзя так, нельзя!..

Ладушка с рождения была необыкновенной девочкой. Волосы чуть пробивались русые, глаза почти прозрачные, распахнутые в небо. И с каждым днём в них прибавлялось синевы. Как будто небо поглощали они. Выросла Ладушка, отрастила русы косы; руки белые, ноги босые. Рубашка длинная до самых пят и без единой ленточки. Только одна ниточка с прозрачными камушками, на неё нанизанными, обвивала шею. Повязала эту ниточку ей бабушка и наказ дала строгий: «Носи, Ладушка, пока ноги носят. Не снимай её и не дари никакому просителю. Камушки эти будут хранить тебя от дурного глаза, от злого слова. И силу тебе дадут безмерную. Возьмёшь в руки покрывало косово и станешь вышивать на нём узоры разные. Что пошьёшь, то и проживёшь. Да не ты сама, а все те, кому ты свой узор отмеришь. В руках твоих отныне судьбы человеческие и шить тебе их вышивать, не зная устали».

Сказала так и ушла вон из дому. Пропала за тёмным лесом. Ладушка ничего не сказала в ответ. А только знала одна, что бабка её ведьмой слыла. Да не родная она была Ладушке. Родных у неё за почти полвека совсем никого не осталось. Да и не живут люди так долго на белом свете. Лишь в темноте время теряется.

Тяжело было Ладушке поначалу долю свою принять. Так и этак маялась, шить-вышивать толком не умела. Стежки все выходили неровные, так и жизнь человеческая. Всё плутали, блуждали во мраке, прозреть никак не удавалось. А потом обрывались жизни эти внезапно от одного неловкого движения рук. Ладушка оплакивала каждого. А потом привыкла. Иссохла... И душа и тело. Застыли слёзы в горле тугим комом – не протолкнёшь. Глаза поникли, стали безучастные. И волосы посерели, выцвели, словно трава пожухлая глубокой осенью. Много-много лет провела Ладушка за работой. А только однажды почудилось ей, будто чей-то голос негромко зовёт её и приговаривает так ласково: «Ладушка, моя Ладушка, открой мне двери, впусти меня в дом свой, я говорить с тобой буду».

Ладушка с места сдвинуться не может. Шьёт и шьёт. А голос слышит и внемлет ему. Он же говорит ей ласково: «Ладушка, моя Ладушка, притомилась ты, сердечная. Отдохнуть бы тебе надобно. Отложи свою работу, выйди ко мне на крыльцо, я посмотреть на тебя хочу».

Ладушка шьёт и шьёт. А у самой сердце захолонуло. Кто так с ней разговаривает? Уж не сам ли Нежин ласковый, речами сладкими напоённый? Слыхала ещё в детстве, что только он один умеет так. А голос, будто мысли её прочитав, отвечает: «Нет, не тот я, о ком думаешь. Щур Копоть, порождение Мрака – так меня кличут сызмальства. А того не знают, что все мы – греха рождение. Но во грехе и самое святое на свет рождается. Любовью зовётся. Слыхала ты такое, Ладушка?»

Любовь? Слыхала Ладушка, что есть на белом свете промеж людей такое название. Да только ей оно не ведомо. Её судьба другая.

– Отринь! – просит её Щур. – Отринь покрывало это телесное. Пусть мир вокруг порушится. Нам с тобой всё одно достанется. Пусть Мрак покроет землю, и ты сойдёшь ко мне – чистая, светлая. Я приму тебя как жену свою. И будет на весь мир нас двое. А боле и не надобно.

«Неможно так», – думает Ладушка. А у самой задрожали руки, иголка выпала. Оборвалась чья-то жизнь в одночасье. Почернела ниточка, змеёй обернулась и, выскользнув, упала на пол. Там занялась огнём, затем в пепел обратилась. Ничего от неё не осталось. Была и нет теперь. А кто был тот человек – Ладушке никогда не узнать.

Устала Ладушка. Каждую ночь теперь гуляет Щур под её окнами. Как начнёт с ней заговаривать, так у Ладушки шитьё уже не спорится. Из рук выскальзывает иголка, на пол падает. И нитки все чёрным оборачиваются. Сколько их почернело за короткое время – будто покрывалом чёрным земля оделась. То война пронеслась по всему миру, положила судьбы человеческие, покосила их, будто травушку в чистом поле. Всё, что было, срезала, и ничего почти не оставила. У Ладушки силы на исходе, ниточка с камушками шею жжёт. Снять бы её, сорвать одним махом, чтоб не мыслилось, не дышалось более.

Нельзя!

– Ладушка, – снова зовёт её сладким голосом Щур Копоть. – Я завтра ночью приду за тобой. Будешь ждать меня. В дверь три раза постучу, затем к окну подойду. Ты мне ставни отвори, ветер в дом свой впусти. Я с ветром к тебе прилечу.

Ладушка слушает, ничего не отвечает. Но пальцы совсем уже не гнутся. И иголка её не слушается. Сама вышивает узоры, да всё неровные. Сломила людей война лютая, судьбы их порешила, покромсала намертво. Не скоро вырастут новые. Не скоро трава прорастёт свежая. Всё больше на ней прах оседает, под тяжестью его и новая прогнётся, от земли подняться к небу не успеет. Так и людей гибель ждёт ещё до рождения. Горестно, горько Ладушке. Душа иссохшая проснуться просится. И Ладушка не в силах ей препятствовать. Что толку людям во спасение свою жизнь провести? Не всё же ей подвластное. Не век ей пошивать дорожки ровные.

Бросает Ладушка свою работу – и покрывало и нитки узорчатые. Хочет встать, да ноги не удерживают. А Щур к раскрытым ставням подошёл. И ветром поднимается, к её рукам дрожащим прикасается. «Позволь мне, Ладушка, забрать тебя с собою. Стань одним со мной ветром, одним дыханием. И полетим с тобою по миру, оставим и эту землю, кровью напитанную, и этот свет. Уйдём во Мрак и скроемся в нём. Станем бескрайними и бесплотными».

Ладушка руками с ним переплетается. Тела своего совсем не ощущает. Невесомая становится. Отрывается она от земли и вместе с ветром вылетает за околицу. Тьма и мрак вокруг, тьма и мрак. А далеко-далеко слышит она крики и стоны людских душ загубленных, чьи жизни обрываются одна за другой. Всех в одну ночь положила судьба-иголочка. Всех покосила рукою верною. Ладушке бы их не слышать, отринуть всё в одночасье, как Щур уговаривал. А только не можется. Много в ней ещё земного притяжения.

Во мраке холод и пустота. Телеса нет совсем. Ничего нет. И даже голос его ласковый, что звал ночами долгими, пропал, как будто, не было. «Куда ж ты подевался, Щур? И где ж любовь, тобой обещанная? Не лучше ль было мне остаться?»

– Поздно, Ладушка, поздно уж. Быть тебе здесь, покуда мир на земле не восстановится.

– Ты ли это, Батюшка, говоришь со мной?

– Я, родимая. Узнала!..

– Поведай, долго ль мне теперь? Я назад хочу.

– Долго, Ладушка, долго. А ты терпи, терпи. Придёт твой час, и миг придёт. Я возвращу тебя назад. И начнётся всё заново. И жизнь начнётся.