10 апреля 1945 года,

Федеральная земля Шлезвиг-Гольштейн

Авангардные отряды союзной армии без боя вошли в городок, не подвергшийся бомбёжкам в годы войны. По главной улице, мощённой булыжником, шли пехотинцы. Проезжали автомобили с американскими опознавательными знаками. На лицах горожан читалось тревожное напряжение.

Мужчина по имени Зангар, стоя на крыльце добротного дома, широкими размахами рук безмолвно приветствовал освободителей. Подумать только, поневоле пришлось ему прожить в этом доме почти два года.

Боевой путь Зангара бесславно оборвался летом тысяча девятьсот сорок второго года. Рядовой боец Второй ударной армии сдался в плен немцам в день своего сорокалетия. Впоследствии он влился в толпу военнопленных, которые загружали железнодорожные вагоны песком. От посменной работы в круглосуточном режиме, вначале казавшейся не особо тяжелой, они сильно уставали. Крайне истощённые от недоедания, страдали от болезней и жары. Зимними ночами мёрзли на дощатых нарах под одеялами. Перед сном, при тусклом свете фонарей, узники успевали пообщаться между собой. Собеседниками Зангара были два казаха и трое русских, все бородатые. Говорили они, Зангар слушал их настороженно. Этому его научила довоенная жизнь.

Один из русских, Борис, скульптор по профессии, запомнился ему своим непоколебимым оптимизмом. Однажды за углом барака Зангар увидел Бориса, усердно возившегося с кучей мусора.

– Ну зачем тебе понадобился мусор?

– Не мусор это, Зангар, а целый кусок глины. Какая удача для меня! Кругом песок, везде песок. Как он мне надоел! Теперь я могу слепить кое-что из глины, – ответил Борис, всё ещё с трудом веря в неожиданную удачу.

До войны Зангар трудился в родном колхозе, выполняя разные поручения главы хозяйства. Никогда не ходивший в школу, самостоятельно обучившись грамоте, он беспрерывно занимался самообразованием. Уходил на работу рано утром, и возвращался домой поздно, усталый. Но просиживал за книгами на русском языке до поздней ночи. Ему было важно стать полноценным членом общества.

В начале третьего года войны Зангару неслыханно повезло. После прохождения всестороннего медицинского обследования оказался в доме чистокровного арийца. Хозяин дома, Майер, потерявший всех членов семьи в преклонном возрасте, крайне настороженно принял прислугу с азиатской физиономией. В городе Зангар часто ловил на себе недружественные взгляды горожан.

Жил он на чердаке сарая. Ухаживал за домашними птицами и зелёными насаждениями вокруг дома. Ходил за покупками вместе с Верой, златокудрой двадцатидвухлетней служанкой, оказавшейся в немецком плену, как и он. Хозяин им запретил разговаривать по-русски. Вера достаточно хорошо владела немецким. А Зангар ещё в концентрационном лагере начал изучать этот язык. И теперь мог разговаривать с хозяином на обычные бытовые темы.

Однажды ему позволили войти в гостиную, чтобы переставить там рояль. Вера вытерла пыль с музыкального инструмента. Задержавшись, несмело пробежала пальцами по клавишам. Майер кивком головы ей разрешил играть на рояле. Вера взяла первые аккорды Лунной сонаты Бетховена. Огрубевшие девичьи пальцы часто спотыкались. Звуки музыки заполнили гостиную с безупречными акустическими характеристиками. И вдруг Зангару казалось, что нет этих ритмичных звуков, слышит житейский шум, невероятным образом порождающий в его воображении картины прошлого. Монотонность благозвучной музыки, столь богатой рефренами и нарочитыми повторами, его склоняла к романтично-ностальгической мечтательности. Вспоминая молодые годы, Зангар мысленно представил себе залитые лунным светом родные просторы, куда он часто уводил юную жену подальше от вездесущих взглядов...

Музыка внезапно смолкла. Вера перестала играть, увидев краем глаза обильно прослезившегося хозяина дома с поникшей головой. Слёзы редкими каплями падали на пол. Резко поднявшись со стула, Вера замерла на месте. Майер, придя в себя, обратился к ней со словами похвалы:

–Браво! Браво! Честно говоря, я не ожидал этого. Где вы учились музыке?

– До войны я училась в музыкальном училище...

– Четырнадцатую сонату Бетховена обожал Вальтер. Он был моим единственным сыном, погиб на восточном фронте...

Не закончив фразу, Майер взглянул на висевший на стене портрет, густо обвитый гирляндами траурных цветов.

Отвернувшись от портрета, Майер вновь обратился к Вере со словами:

– Сыграйте мне ваше любимое музыкальное произведение.

Вера взяла первые аккорды «Песни Сольвейг». Ещё два резких аккорда, потом дробный перебор клавишей. Сладостно замирая, Зангар почувствовал комок, подступивший к горлу от восторга. Растревоженный чарующими звуками музыки, он на секунду представил себе совсем другую картину жизни – жизни, полной доброты и светлой надежды. И оттого мир, будто населённый только лишь прекраснодушными людьми, ему казался чудесным, – пожалуй, слишком чудесным, ибо не таил угрозы...

Музыка внезапно оборвалась. Зангар увидел плачущую Веру. Майер, похлопывая по полуобнажённому девичьему плечу, посоветовал ей побыть наедине с собой. Затем он, спохватившись, повелительным взмахом руки подозвал к себе Зангара. И, доставая из-под стола бутылку дешёвого шнапса, засунул её в карман встревоженно остолбеневшего слуги.

На чердаке сарая Зангар и Вера спокойно поговорили. Он спросил о причине её расстройства.

– Прошлое вспомнилось, – сказала Вера.

Зангар наполнил кружки шнапсом вровень с краями.

– После начала войны, не дожидаясь окончания музыкального училища, я записалась добровольцем на ускоренные курсы военных переводчиков. Немецкий язык освоила в школьные годы. По завершении учёбы попала на фронт. Военные переводчики, в большинстве женщины, на фронте выполняли необычную работу. С наступлением сумерек, подъезжая на полуторке к линии боевых действий как можно ближе, чаще всего в густом лесу, прочитывали фронтовые сводки на немецком языке через громкоговоритель. Говорили о бесполезности сопротивления, обращаясь к нашим врагам. Они отвечали массированным огнём. И трясло полуторку от взрывов, когда на десятки метров над землёй взмывали клубы оранжевого пламени. Ох, если бы вы только знали, сколько молодых переводчиц погибло в огне! – призналась Вера сквозь слёзы. Её колотила дрожь.

Затем она рассказала, как однажды советская сторона придумала необычный способ давления на психику немцев. Неожиданно для них, вместо фронтовых сводок, зазвучала «Песня Сольвейг» на немецком языке. Дивный женский голос напевает песню о любви: «...И если никогда мы не встретимся с тобой...», «...Пусть, заглушая все взрывы...».

– И тогда, – сказала Вера, – каждый немецкий солдат мог себе представить поющую мать, жену, невесту или сестру. Вслед за прозвучавшей последней строкой песни, выполнив всё запланированное, агитационная команда меняла позицию без единого выстрела с немецкой стороны.

Вера вновь заплакала. Её волосы сияли расплавленным золотом, будто предзакатные солнечные лучи запутались в мягких локонах. Упираясь в стол согнутыми локтями, и низко наклонив голову, она попила из полной кружки маленькими глоточками без помощи сильно дрожавших рук. Зангар крепко прижал к себе девушку из жалости.

Наутро в ворота постучались американские солдаты. Хозяин дома недолго побеседовал с ними. Затем он сказал Зангару и Вере, что они должны поехать в военную комендатуру оккупационных войск вместе с солдатами.

Зангар взял с собой вещевой мешочек и музыкальный инструмент – домбру, изготовленную собственными руками.

В военной комендатуре его принял майор американской армии. Он неторопливо расспрашивал Зангара о довоенной его жизни, проведённых боях и пленении на грамотном русском языке. На дальнем конце длинного стола сидел молодой человек, заполняя какие-то бумаги.

– Кто вы по национальности? – спросил майор.

– Казах, – ответил Зангар

– Первый раз слышу. Раньше я слышал про латышей, украинцев и грузин, то есть джоржиан. Вы хотите вернуться домой?

– Да.

– А знаете ли вы, какой «сюрприз» ждёт вас на родине? – спросил майор, зажигая сигару.

Наступила тягостная пауза. Настенные часы тикали зловеще, будто с печалью раннего предвестия. Зангар вдруг почувствовал себя подростком, задумавшимся над доступными ему возможностями обустройства своего будущего.

Майор продолжил:

– Нам небезразлична судьба наших союзников. Можете получить политическое убежище в любой стране, входящей в антигитлеровскую коалицию. Подумайте...

Зангар и прежде терзался мыслями о том, что вернётся домой не с войны, а из плена. А теперь вспомнилось ему крылатое выражение «Москва слезам не верит!». Но, зная, что оказался в плену, большей частью, не по своей вине, верил в возможность благоприятных перемен к лучшему в будущей жизни. И где-то в глубине души надеялся на удачу, всецело полагаясь на предначертанную свыше судьбу.

– Господин майор! Я должен вернуться в свою семью.

Майор, покуривая сигару, с какой-то ноткой грусти в голосе, произнёс:

– Хорошо, так и быть.

Затем он обратил внимание на домбру.

–Что это такое?

– Музыкальный инструмент – домбра, – ответил Зангар.

– Не сыграете ли вы на ней что-нибудь?

Зангар исполнил кюи¹ «Балбраун».

С лица майора исчезла тень скептицизма. И пожелал он услышать имя композитора.

–Почти сто лет назад кюй сочинил Курмангазы – кочевник без музыкального образования, – пояснил Зангар.

– Скажите, по какому случаю он сочинил эту музыку?

–Кюй «Балбраун» предположительно считается зашифрованным посланием Курмангазы к будущим поколениям. При жизни он не раскрывал внутреннюю сущность музыкального шедевра. После его смерти возникли различные трактовки и легенды.

– Расскажите мне одну или две версии, пожалуйста, – настаивал майор.

– Мне известны три легенды. Согласно первой, весьма влиятельный государственный служащий в Астраханской губернии по фамилии Браун пригласил Курмангазы на торжественный бал. Тем самым надеялся удивить своих гостей виртуозной игрой на домбре. Успех Курмангазы превзошел все ожидания, когда он сыграл бессмертный кюй, который родился на балу у Брауна.

По второй версии, в музыке на первый план выходит величие человеческого духа. Курмангазы, дважды бежавший с Александровской каторги, посредством разнотонных музыкальных средств выразительности, воспел неистребимый оптимизм и радужные надежды сильной личности. Название «Балбраун», возможно, произошло от казахского слова «балбрау», что означает «нега в блаженстве». И в самом деле оптимистично-развесёлая музыка оказывает успокаивающее воздействие на слушателей...

– Довольно, довольно! Дальше можете не рассказывать.

Сказав это, Майор достал из-под стола плоскую бутылочку.

–Я угощу вас шотландским виски двойной выдержки и лёгким завтраком. И считайте, что вам невероятно повезло. Мне предстоит инспекционная поездка по территории, подконтрольной русским. Могу сопроводить вас до границы Польши с Россией, – сказал он, открывая бутылочку.

 

***

Остались позади утомительные дни ожидания, проведённые в проверочно-фильтрационном пункте под Брестом. И, вот, наконец, Зангар наслаждался долгожданным счастьем в кругу семьи.

Однажды за ним пришли люди из милиции. Не объяснив причину, они забрали его с собой. Поздно вечером прибыли в райцентр. Там Зангара взяли под стражу.

Утром послышался стук отодвигающегося засова и дверь открылась почти бесшумно. Вошел охранник. Он завёл Зангара в слабо освещённую комнату, где сидел седовласый военный за столом, боком к нему. Когда он повернулся вполоборота в его сторону, Зангар узнал Керимова – начальника районного отделения НКВД. Глаза у него были безжалостно строгие.

Прошло несколько минут. Вдруг, оторвав взгляд от изучения бумаг, Керимов заговорил заученной скороговоркой, не глядя ни на кого:

– Учётная карточка красноармейца против графы «1942-й год» содержит запись «без вести пропал». Другой документ подтверждает нахождение предателя на территории Германии, оккупированной союзными войсками. Преступное нежелание прорваться из кольца вражеского окружения с оружием в руках...

Керимов говорил долго, чётко произнеся каждое слово. Зангар дрожал от страха, ясно осознавая непредсказуемые последствия оказывавшегося на него психологического давления. В его глазах выступили по углам слёзы.

Прошло полчаса. Керимов настойчиво добивался от Зангара чистосердечного признания своей вины.

– С какой целью в объяснительной записке охарактеризовали себя необразованным человеком? Вы же грамотный человек, владеющий несколькими языками, в том числе и немецким.

– Неуёмное желание выжить порождает жажду знаний.

Такого ответа, кажется, Керимов не ждал.

– Только и умеете языком плести, когда Родина больше нуждается в героях. Так почему же не бежали из плена? – спросил он с усмешкой высокомерного презрения.

– До линии фронта было очень далеко, и деваться мне было некуда. Но я нисколько не сомневался в нашей победе. Как видите, вернулся домой, – ответил Зангар.

Керимов достал из стола потрёпанную записную книжку.

– Во время обыска у вас изъяли вот эту записную книжку. Признаёте свершившийся факт?

– Да, – громко ответил Зангар.

–Следовательно, в концентрационном лагере вы занимались антисоветской деятельностью. Так ли?

– Нет! Нет! Нет! – теперь уже тихо произнёс Зангар в страхе.

– Как же тогда понять, например, вот эту вашу запись: «Да пусть немцы одержат победу в этой войне ради скорейшего нашего освобождения! Да здравствует великая Германия!». Внизу дата – шестое сентября тысяча девятьсот сорок второго года. И ещё несколько антисоветских высказываний. Что скажете?

– Даже в концентрационном лагере мои уши служили на благо родной страны. Прислушиваясь к русскоязычным военнопленным, я запоминал некоторые их высказывания. Эти фразы, возможно, в шутку, а не всерьёз, произнёс казах по имени Ермек.

– Постой, постой! – воскликнул Керимов, – вы записали адреса предателей?

– Запомнил. Например, Ермек Тугелев до войны проживал в селе Ганюшкино.

Керимов нервно ходил из угла в угол кабинета в задумчивости. Прошло несколько долгих минут. Остановился. И, выпрямившись, он сказал:

– Вы сумели мне доказать свою верность Родине. Теперь свободны. Но, прежде всего, вам предстоит поездка в село Ганюшкино. Обеспечьте нас актуальной информацией о человеке, о котором идёт речь.

***

Шёл допрос. Перед Керимовым на табурете сидел немолодой мужчина с безрадостными глазами. При жёлтом свете керосиновой лампы на лбу арестанта чётко виднелась каждая морщинка.

– Все ещё отказываетесь от высказанных вами слов: «Да пусть немцы одержат победу в этой войне ради скорейшего нашего освобождения! Да здравствует великая Германия!», – громовой голос Керимова заставил его испуганно вздрогнуть.

– Аллах свидетель, я не мог сказать ничего такого..., – в неуверенном голосе проступала дрожь.

– Дежурный! Приведите сюда свидетеля, – распорядился Керимов.

Вошел Зангар. Увидев Ермека в удрученном состоянии, вдруг ему стало не по себе. И чуть ли не каждая минута концлагерной жизни, прожитой бок о бок с ним, вставала перед ним, одна за другой. Но подумал: «Не зря в народе говорят: произносящие необдуманные слова умирают раньше времени, ничем не болея. Я же не могу думать о безопасности других больше, чем они сами».

Сердце Зангара всё же растаяло, когда вспомнил тот радушный приём, который ему устроил Ермек, вскрикивая от радости: «Какая встреча! Не ожидал увидеть тебя снова, но очень рад. Проходи!».

Да-да, велика была радость Ермека от встречи с товарищем по несчастью в недавнем прошлом. Он выразил свои искренние чувства, цитируя известную пословицу: в честь дорогого гостя богач жертвует одним бараном, а бедняк – двумя. Тогда же Зангару стало понятно, что простодушный добряк собирается зарезать свою единственную приплодную овцу в его честь.

Едва успев взглянуть на свидетеля, Ермек чуть не лишился чувств. Ему не понадобилось много времени, чтобы понять, зачем он на днях разыскал его.

Покидая комнату в наручниках, суеверный Ермек первый раз в жизни не задумался, какой ногой переступает порог навстречу своей гибели. Обернулся напоследок, видимо, намерен был что-то сказать, но пробормотал что-то вроде «вернусь».

 

***

– Кто бы и что бы ни сказал, я поступил правильно.

Зангар прошептал это соседской собаке с тайным удовольствием. Она, давно приученная вымаливать от него подачки с покорным видом, неожиданно его облаяла, натягивая цепь и припадая на передние лапы.

Зангар долго пребывал в состоянии лёгкой тревоги, хотя и изредка улыбался. С этого всё только начиналось. И хранил он молчание целыми днями. Но никто не обращал внимания на его нелюдимое молчание. Дальше – больше. Время шло. Со временем Зангар перестал улыбаться, не стремился к общению с кем бы то ни было. Уж больно подозрительно смотрел он на людей, знакомых и незнакомых. Беспокойные его глаза вращались в орбитах, когда зорко осматривался по сторонам, не грозит ли ему что-нибудь спереди, сверху, с боков. И в его жизни наступили необъяснимые странные дни.

Однажды в предутреннем беспокойном сне ему приснился кошмар. Вокруг пещерный мрак, который давил на него, накатывая волнами. На фоне тихого комариного звона в ушах раздаётся гул толпы, едва уловимый слухом. Со всех сторон его окружают нечёткие движущиеся силуэты и застывшие бесформенные тёмные фигуры. Но становились отчётливее, на глазах теряли загадочную призрачность полунамёка. Раздаются крики – негодующие, протестующие, вызывающие и дикие. Чья-то рука, хватая за волосы, его выдёргивает из пучины тьмы. И тут же он оказался в ярко освещённой солнцем безлюдной степи, у виселицы. Зрелище невыносимое. Было непонятно, что его ждёт через мгновение. Петля на шее угрожающе стягивается, сама по себе. «Что происходит? Где палач? Кто совершит казнь?», – он спрашивает себя в сонном бреду. Комариный звон в ушах, сплетшийся со всё усиливающимся гулом толпы, уступает место мелодичному хоровому пению. Между тем виселица исчезает. Печальный хоровой распев, кажется, твердит: «Вы знаете, Зангар, что вы совершили?».

Проснувшись, он не сразу пришёл в себя. Слышит нестройное фортепьянное арпеджио. Оно сопровождает хоровое пение, но, временами опережая его, звучит всё быстрее, громко – и ещё громче, до невыносимой степени сверля его душу. Грохот сплошной, и не только – скребущий скрип и скрежещущий лязг – словно кто-то бьёт по звонкому железу металлическим хлыстом. Одновременно у него в голове что-то стучит ритмично, и роятся расплывчатые мысли, ускользая от него. Потому что он не хочет думать, только слушает печальную музыку. Она, кажется, призывает его совершить то, что он должен. И, не желая ни слушать, ни слышать, Зангар затыкает себе уши пальцами. Музыка все равно слышна. Ветер за окном, подхватывая эхо-всплеск таинственного посыла, снова и снова его воспроизводит: «Ты погубил меня! Ты погубил меня!».

«Кто же просится в мою душу? Телепатия? Разве можно услышать жалобные возгласы страдальца на расстоянии?» – вопрошая себя с замиранием сердца, он тщетно пытается обрести покой. Думает, давно уже, с детства, таинственные небесные звуки шепчут что-то внутри него, обладающего тончайшим физиологическим слухом, что-то неосознанное, особенно – при усилении степного ветра.

Надеясь добиться полного успокоения, Зангар продолжает размышлять в том же позитивном русле: «Человеку в поисках потерявшегося домашнего скота шум ветра может казаться то блеянием овцы, то жалобным криком верблюда, то многоголосым воем волчьей стаи. Горловина пустой бутылки с невероятной точностью имитирует монотонный гул мотора автомашины. Качаясь метёлками на ветру, камыши вокруг озера без устали напевают переливчатую мелодию, напоминающую гудение невидимого глазу самовара. Слушая таинственный звон проводов, одинокий путник невольно подумает о непостижимой извечной связи между ним и полусонными телеграфными столбами. Вот такова и моя жизнь, вовсе неведомая и неслышная другим людям, но знакомая и понятная мне. Так было всегда. Следовательно, ничего особенного со мной не происходит».

Наконец он догадывается, чувствует интуитивно, что жуткое хоровое пение в фортепьянном сопровождении призывает его раскаяться в ужасном грехе.

Временами в его голову набивалось слишком много вопросов и дум. В такие минуты Зангар мысленно возвращался в кабинет Керимова, где воображал себя – настоящего преступника, ожидающего сурового приговора.

Однажды он, ощущая болезненный укол совести, заговорил безудержно, безостановочно и громко, обращаясь к самому себе: «Я невиновен! Все ли так считают? Но зачем мне беспокоиться об этом прямо сейчас? Даже в узком семейном кругу никто ведь не знает ужасающую правду обо мне. Если она раскроется, люди, привыкшие спокойно относиться к беспредельности разнообразия внутреннего мира каждого из нас, возможно, меня не осудят. Мне, оказавшемуся в безвыходной ситуации, пока ясно только одно: от меня потребуется все больше и больше усилий, чтобы ничем не выдавать в себе страждущего».

Целый день он бродил по полям, наугад, согнувшись словно под тяжкой ношей. Было все равно, куда пойдёт. На ходу тихо завидовал безмятежности кучевых облаков, лениво парящих над головой. Сердце буйно колотилось от звуков печальной музыки, звенящей в его ушах так сильно – вот-вот, кажется, оно выпрыгнет из груди. Воздух жужжит, дурманит разгоряченный мозг. И вдруг он начинает сбивчиво озвучивать вслух обрывки мыслей: «Страшно. Совокупность совершённых ошибок рождает большой страх. Импульсивное действие человека изначально неподвластно ни разуму, ни желанию. Значит, я невиновен...Нет-нет, не совсем так...Согрешил ли или, наоборот, благое дело сделал? Честно говоря..., честно говоря..., споткнулся я, виновен. Струсил. Ах, вот как! Виновен, конечно же, виновен. Признаваться мало – куда важнее понести наказание сообразно с виной. Бог накажет каждого, кто виноват. Чудес не бывает: прошлое забыть невозможно. Один-единственный проступок переворачивает жизнь человека с ног на голову. Понятный окружающий мир предстал чужим. А всё потому, что я оказался не тем, за кого себя всю жизнь выдавал. Но я смог сорвать маску с лица человечества: все мы такие! Слабое утешение, понимаю...».

Зангар смутно себе представлял, зачем вдруг покорно направился к реке, дышащей паром в вечерних сумерках. Неторопливо шагая на прямых ногах, словно передвигался с ходунками. Крутой обрыв преграждает путь. Остановился на момент. Заболела голова, боль такая невнятная. Над ним предвечерний чёрный воздух и видимо-невидимо белых чаек. Невероятный контраст! Вспугнутые, непонятно отчего, чайки улетели подальше от него, крича испуганно и разрезая крыльями чёрный воздух.

Стоя на краю обрыва, выжидающе глядел на бурлящий водоворот. Усталость мигом исчезла. Губы дрожали, лицо исказила гримаса боли. Раздаётся унылый голос, самопроизвольно отделившийся от него: «Как только ударит ветер, гремят в ушах металлические звуки, грудь стискивает тоской, словно железным обручем. В душе нет покоя от угрызения совести. Лучше смерть чем эти муки. Смерть, далёкая когда-то, теперь подошла совсем близко. Так чего же цепляться за эту треклятую жизнь? Может утопиться прямо сейчас?».

Лицо Зангара мучительно искривилось. Секундами позже, не преодолев свою нерешительность, он затрясся от безумного смеха.

Однажды, чтобы хоть немного успокоить совесть, Зангар вознамерился рассказать обо всём жене. «Будет ли она после этого смотреть на меня тем же взглядом, полным доверия и нежности? А вдруг она меня возненавидит?», – подумал он, многократно вопрошая себя. Пуд сомненья!

И рассказал ей обо всём без утайки. Жена долго смотрела на мужа, покрасневшего от стыда, покачивая головой, но ничего ему не сказала.

Наутро он вышел из дома. Его приветственно обнял порывистый ветер, ласково поглаживая по взлохмаченным седым волосам. Широкие брюки пузырились торжествующе. Стоя лицом против ветра, Зангар с удивлением обнаружил, что у него в ушах стало тихо-тихо. Треклятый ветер не стучал громко, а шелестел. Печальные звуки музыки, кажется, также ушли из его жизни. «Навсегда ли?» – сомневался он, вслушиваясь в тишину, ибо его снова потянуло на воспоминания о прошлом, не дававшем покоя.

Наконец-то Зангар понял, что отныне должен рассказывать всем подряд о своём проступке без утайки. Мысль эта явилась неизвестно откуда.

***

Прошло много лет. Зангар сильно постарел. Временами, как и прежде, у него в голове рождалась буря мучительных догадок и сомнений. Сознание обжигало навязчивое воспоминание. В такие минуты, подбирая отвисшую нижнюю губу и сверкая стальными зубами, Зангар произносил одно и то же: «Сказал «вернусь» – десять с лишним лет прошло. Не вернулся. Где он теперь, бедняга? Жив ещё?».

И не ограничивался разговорами с самим собой. «Хотите, я вам о себе что-то расскажу?» – говорил он знакомым и незнакомым людям. Лицо заранее приобретало виноватое выражение. И потом, выслушав горькое признание человека, сполна настрадавшегося от мучительного стыда и проникшегося глубоким раскаянием, бывало, кто-то его жалел, а кто-то его люто презирал.

Главное, звуки музыки, слышимые в порывах ветра и предутренних снах, так и никогда больше в нём не просыпались.

1. название традиционной казахской инструментальной пьесы